Текст книги "Черное платье"
Автор книги: Мария Шкатулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Эта история началась 28 февраля 1994 года, в тот день, когда из Парижа позвонила Лена Кораблева, ее лучшая подруга.
– Мама, возьми трубку – межгород! – крикнула Наташа из ванной и через минуту услышала голос Зинаиды Федоровны:
– Наташа, скорее! Париж!
Наташа бросилась к телефону, на ходу вытирая полотенцем мокрые волосы.
– Алло, Ленка, это ты?
– Наталья, привет! Как ты там? Я соскучилась до ужаса!
Её голос доносился через эфирные помехи и казался чужим.
– У нас все в порядке! Сама-то ты как?
– Все было бы прекрасно, если бы не мерзкая погода: вторую неделю льет дождь…
– Что ты мне про погоду? Ты про себя расскажи.
– Я же говорю: все отлично! Как там мой жилец?
– Нормально. Платит аккуратно – я только вчера с ним встречалась.
– Отлично! Я как раз по этому поводу тебе и звоню. Значит, так. Ты эти деньги в банк не клади…
– Как это? – перебила Наташа. – Я дома боюсь их держать! Во-первых, не дай Бог, ограбят, во-вторых, у меня у самой – ни гроша. Боюсь, как бы не ограбить самое себя – мне потом в жизни с долгами не разделаться!
– Что, совсем плохо?
– Не спрашивай! Зарплату задерживают, живем на мамину пенсию, так что, сама понимаешь… Сережке нужны были ботинки, так пришлось у Татьяны занимать.
– У Татьяны? Это с работы, что ли?
– Ну да.
– А бывший муженек?
– Ты же знаешь, я никогда ни о чем его не прошу! – с досадой проговорила Наташа.
– Ладно, про твою жизнь я все поняла. Теперь слушай: деньги в банк не носи – иди в ОВИР, оформляй загранпаспорт, покупай билет, и через два месяца жду тебя на неделю в Париж. Ты что, на какие шиши?
– Ты не поняла. У тебя когда день рождения?
– Уже забыла? Четвертого мая.
– Как раз и не забыла: паспорт и билеты – это подарок. Жить будешь у меня, прокормиться вдвоем – не проблема. Как только получишь паспорт, вышлю приглашение. И Татьяне долг отдай.
– Ты что, разбогатела?
– Брось, пожалуйста! Могу я раз в жизни лучшей подруге на день рождения подарить какие-то паршивые пятьсот долларов?
– Ты что, уже разревелась?
Наташа положила трубку и задумалась.
– Что с тобой? – спросила Зинаида Федоровна, входя в комнату. – Что-то случилось?
– Ленка приглашает меня в Париж… За ее счет.
– Да что ты! – Зинаида Федоровна всплеснула руками и села на старый кожаный диван. – Ну так поезжай… Когда еще представится такая возможность?..
– Неудобно, – пожала плечами Наташа. – У Ленки маленькая зарплата и командировка скоро кончается… И потом, в чем я поеду? У меня же ничего нет…
– В сером костюме…
Наташа поморщилась.
– Мам, я ношу его третий год… Он уже как тряпка. Впрочем, он и был-то…
– Давай что-нибудь купим! Платьице какое-нибудь…
– Лучше уж тогда джинсы. И кроссовки. Мои уже совсем развалились, а там придется много ходить…
– Вот именно! Ты же нигде не была!.. Бог с ними, с тряпками. Лучше подумай о том, что своими глазами увидишь Лувр, Нотр-Дам…
– Елисейские Поля!
– Может быть, Лена отвезет тебя в Версаль? Или Фонтенбло? У нее есть машина?
– Да что ты! Откуда!
– Ничего, съездите на автобусе! Туда же, наверное, ходит что-нибудь?
Наташа улыбнулась.
– Мамочка, конечно, ходит! Я даже думаю, там не надо стоять в очереди за билетом… как на Щелковской!
Наташа повесила полотенце на спинку стула и принялась расчесывать волосы, лихорадочно соображая, как поступить.
Туфель у нее тоже не было. Вернее, были, но старые и совершенно не модные – ехать в таких в Париж просто неприлично. Можно было бы, конечно, спросить Татьяну, срочно ли ей нужны деньги и, если нет, подождать немного с возвратом долга и купить новые? Все-таки Париж?.. Или, если повезет, Татьяна под это дело даст еще? Тогда можно было бы позволить себе маникюр и…
Наташа тряхнула головой и пощупала волосы – они были еще влажные – и принялась снова яростно тереть полотенцем. «К черту маникюр, к черту туфли! Поеду в чем есть и какая есть… Главное, увижу Париж… Повидаюсь с Ленкой… На неделю забуду о своих проблемах… А подарки? Надо же привезти что-нибудь Сереже… И маме… Господи, хоть бы немного денег!..»
Зима подходила к концу. Днем ненадолго вылезало неяркое февральское солнце, и огромные, покрытые черным налетом сугробы во дворе их дома на Сивцевом Вражке понемногу оседали. Сосульки под крышами угрожающе таяли, а по трубам, пугая прохожих, время от времени с грохотом обрушивался лед.
Сережа опаздывал: до звонка оставалось около пяти минут, но он не торопился – написать контрольную по химии шансов не было все равно. Может, прогулять?.. Тогда химичка потребует записку от матери или вкатит пару, и тогда мать не пустит на дискотеку, а они с ребятами договаривались пойти… Впрочем, в кармане все равно было пусто, а без денег там делать нечего. Тоска…
Тут он подумал, что можно было бы позвонить Дмитричу – сказать, что мать едет в Париж, и под это дело попросить денег ей на прикид. Может, он и даст, потому что, когда они виделись в последний раз, он что-то такое говорил… Если даст, он немного возьмет себе – мать все равно ничего не узнает, она с отцом никогда не разговаривает. Почему все-таки они разошлись?.. Мать красивая, даже сейчас, а ведь ей уже тридцать три. Если ее еще малость приодеть… А Дмитрич… Дмитрич – настоящий мужик…
Сережа вряд ли сумел бы объяснить, почему он никогда не называет его отцом, ни тем более «папой», а за глаза говорит: «Дмитрич» или «Ю. Д.». Тот был действительно «настоящим мужиком»: в нем чувствовалась сила, которой, как казалось Сереже, так часто не хватало ему самому, но, главное, Дмитрич был голова: он был прекрасным химиком и заведовал лабораторией в большом институте. Правда, он почему-то ни разу не предложил Сереже помочь, хотя тот и говорил, что у него с химией проблемы, но ведь он так занят?..
Впрочем, отец и не обижался – Сережа как-то заметил, что он тоже избегает называть его по имени, а говорит просто «Знаешь…» и «Понимаешь…». Наверное, они еще не привыкли друг к другу: ведь они встречаются немногим больше года. Может, это придет?.. Сереже так хотелось, чтобы отец на прощание пожимал ему руку чуть с большей теплотой…
Но деньги Ю.Д. иногда давал – один раз даже купил ему куртку, и Сереже показалось, что мать, узнав об этом, заплакала. Может быть, она все еще его любит? Иначе почему она так и не вышла замуж?
Он никогда не говорил с ней об этом. Не говорил, потому что боялся причинить ей боль – мать он любил. Но какую досаду он испытывал при мысли, что один из них, мать или отец, разрушил то, что могло бы быть для него таким счастьем, – нормальная семья, отец, его поддержка, его любовь. За мать он, конечно, глотку перегрызет, но все-таки с матерью обо всем не поговоришь – женщина есть женщина, что с нее взять?..
А деньги? Ну и деньги, конечно, почему бы и нет? Кто виноват в том, что он лишен всего этого? Неужели мать? Насколько он знает, встречаться с отцом он начал по его инициативе, и мать не возражала, вернее, молчала. Впрочем, и особенного восторга по этому поводу она не испытывала. Почему? Почему она никогда о нем не говорит?
Сережа шел, понуро опустив голову и подбрасывая ногой банку из-под импортного пива. Такие банки были еще относительной редкостью, и мать держала их на полочке в кухне в качестве украшения. Когда он подошел к школе, во дворе было уже пусто, и дворничиха Степановна, ворча, счищала со ступенек грязь большой алюминиевой лопатой.
* * *
Полтора месяца, которые Наташа потратила на оформление паспорта, пролетели как один день. Она просыпалась и засыпала с мыслью о Париже и даже сны видела одни и те же – то она что-то покупает в парижском магазине, но ей не хватает денег, чтобы расплатиться, то у нее их нет вовсе, и все, что она купила, куда-то исчезает в последний момент. «Это оттого, что у меня никогда не было ни денег, ни тряпок», – думала она.
Сейчас же она чувствовала себя почти богачкой – Зинаида Федоровна ради такого случая сняла со сберкнижки свои «похоронные», которые отказывалась снять, даже когда болела и когда были нужны дорогие лекарства. Наташа расплакалась, но деньги взяла, потому что понимала, как рада за нее мать, – думать о грустных вещах, когда за окном бушевала весна и ее ждал Париж, было невозможно…
Потом Сережа принес двести долларов от ее бывшего мужа – брать их она не хотела, но что-то в выражении Сережиных глаз подсказывало ей, что лучше не ломаться и взять, и она, вздохнув, сунула деньги в карман халата. «Куплю Сереже хороший костюм – он скоро кончает школу. А маме – шерстяное платье. И себе что-нибудь на лето… Может, когда-нибудь он сможет стать Сереже настоящим отцом?..»
Он позвонил ей за два дня до отъезда – попросил взять небольшую посылку и передать человеку, который подойдет к ней в аэропорту в Париже. И, как всегда, ее поразило, что звук его голоса парализует ее и лишает способности к сопротивлению. В его просьбе не было ничего предосудительного, но ей казалось, что, если бы он попросил ее о чем-нибудь невозможном, она бы все равно согласилась, несмотря ни на что. Впрочем, она тут же начала укорять себя в мнительности: «Все происходит оттого, что он дал деньги, а я взяла. От этого мне и неловко. Не надо было брать. Надо было ехать с тем, что есть. Хотя при чем тут деньги?.. Сереже нужен отец, и деньги тут совершенно ни при чем. И мои обиды тоже ни при чем: все это было двенадцать лет назад. Он мог измениться. В конце концов, тогда он мог просто разлюбить меня. Или встретить другую женщину. Ведь женился же он вскоре после развода?.. Ну да, женился – и снова развелся. Ну и что? Может, он просто не создан для семейной жизни? Впрочем, сейчас мне все это уже совершенно безразлично… Главное, чтобы у Сережи был отец. Скорее бы уехать, я так устала…»
Думать о том, что от нее все равно не зависело, ей не хотелось, и она отгоняла от себя мысли о бывшем муже, которые назойливо преследовали ее на протяжении всего последнего года. Словом, она была в эйфории.
* * *
Когда Наташа приехала в Шереметьево, регистрация пассажиров на ее рейс еще не началась – она пристроилась со своим обшарпанным чемоданом где-то в стороне и, наблюдая за шумной толпой, думала: «И что меня сюда принесло в такую рань? Наверное, я стала как тетя Нина, которая всегда приезжает на вокзал за час до отхода поезда. Но тете Нине шестьдесят семь, и она всего боится. А мне – тридцать три… Ленка бы сказала, что это комплекс незащищенной женщины. И была бы права. Незащищенной и к тому же брошенной. Брошенной, как старый башмак… Да-да, как старый, рваный, никому не нужный башмак. Без пары».
Какие-то люди – элегантно одетая молодая женщина и двое мужчин в дорогих костюмах – остановились неподалеку от нее, и Наташа, чтобы отвлечься от непрошеных мыслей, стала прислушиваться к разговору. Они вспоминали какого-то Сеземана, который бросил жену и живет в Париже, и хохотали, и ей казалось, что у них невероятно счастливая и беззаботная жизнь и что поездка в Париж для них – то же самое, что для нее поездка с мамой в гости к тете Нине – на Трубную, а вовсе не событие вселенского масштаба.
Она почувствовала, что на глаза у нее наворачиваются слезы, и подумала, что напрасно отговорила Сережу ее проводить – сейчас ей было бы не так одиноко. Но тут же, вспомнив про Париж, она заставила себя успокоиться – раз уж она туда летит, то, может, не все еще так плохо в ее жизни?
Прошло полчаса. До регистрации оставалось несколько минут, и Наташа огляделась в поисках человека, который должен был передать ей посылку. Никого не заметив, она направилась к стойкам, где пассажиры заполняли таможенные декларации, достала ручку и приготовилась писать.
– Наталья Владимировна?
Наташа вздрогнула и обернулась – перед ней стоял невысокий мужчина средних лет с большим родимым пятном на правой щеке.
– Я от Юрия Дмитриевича…
– Как вы меня напугали! – выдохнула Наташа и тут же подумала: «Какой странный… Неужели он тоже ученый?»
– Извините, я не хотел.
Он достал из нагрудного кармана небольшой плоский сверток и протянул ей.
– Вот… Юрий Дмитриевич просил передать. Отдадите человеку, который подойдет к вам в аэропорту.
– Как он меня узнает?
– Не волнуйтесь, вас опишут по телефону.
– Кто?!
– Как кто? Юрий Дмитриевич.
– Ах да, конечно… Хорошо, давайте, я уберу в чемодан.
– В чемодан не надо – здесь очень важные документы. Если багаж потеряется, они тоже пропадут, а этого ни в коем случае…
– Разве багаж может потеряться? Его же регистрируют!
– У нас все может быть. Положите это в сумочку или в карман. Повторяю, здесь очень важные документы, и Юрий Дмитриевич просил, чтобы…
Человек явно нервничал и начинал сердиться.
– Хорошо-хорошо! – перебила она. – Не беспокойтесь!
«Что там такое, и почему он меня ни о чем не предупредил? Я бы не стала связываться! Впрочем, какое мне дело? Какие-то документы… Это его проблемы».
Она убрала сверток в сумочку и повернулась к столу, на котором лежала ее декларация.
– Вы случайно не знаете, как ее заполнять? – спросила она, но никто не ответил: когда она обернулась, человека с родимым пятном уже не было.
Дальше все прошло в страшной суете. Она выстояла в огромной очереди к таможеннику, симпатичному парню с рыжими волосами и веснушчатым лицом. Он отругал ее за неправильно заполненную декларацию, но когда она сказала, что летит за границу впервые и ничего не знает, улыбнулся, и ей показалось, что он похож на Сережу. Неожиданно для себя Наташа сказала ему об этом, и он улыбнулся снова.
Она взяла чемодан и перешла в следующую очередь, поменьше, – на регистрацию. Когда перед ней оставался один человек, она слегка замешкалась и вдруг почувствовала, что кто-то слегка задел ее чемоданом. Наташа обернулась. «Pardon, madame, excusez-moi!»[1]1
Простите, мадам! (фр.).
[Закрыть] Это был иностранец в плаще и клетчатом шарфе. «Француз…» – рассеянно подумала она, слегка кивнула и тут же забыла о нем.
Регистрация прошла без малейших затруднений, потом был паспортный контроль, где ей уже никто не улыбался, и, наконец, она оказалась в просторном зале ожидания, где набралось довольно много пассажиров. Она села на банкетку, открыла сумочку, повертела в руках сверток и переложила его в пластиковый пакет, в котором лежал ее зонт.
* * *
Наконец объявили посадку. Пассажиры, подхватив ручную кладь, сгрудились у ворот, где две улыбающиеся стюардессы выдавали посадочные талоны, и по длинному рукаву потянулись к самолету. Очутившись в салоне, Наташа нашла свое место. Оно оказалось с левой стороны, между двумя другими креслами, в одном из которых, около иллюминатора, сидела необъятных размеров женщина. Она приветливо посмотрела на Наташу, убрала с ее сиденья увесистую сумку и спросила, нет ли у нее ручной клади. Наташа беззаботно ответила, что у нее вообще нет почти никакой клади, что она летит всего на неделю, к подруге, и ей ничего особенного за эту неделю не понадобится.
– Я понимаю, у вас будет много багажа на обратном пути.
– Почему?
– Но вы же будете делать шопинг?
Наташа рассмеялась.
– Нет, я куплю подарки своим, и на это у меня вряд ли уйдет много времени.
– Вы хорошо знаете Париж? – Дама была явно настроена поболтать.
– Я столько читала о нем и столько раз о нем мечтала, что, мне кажется, я действительно хорошо его знаю. Но еду туда в первый раз.
– Вы говорите по-французски?
– Совсем чуть-чуть. Я учила его в институте, но это было давно…
И вдруг приятный мужской голос с легким акцентом весело произнес у нее за спиной:
– Если мадам не возражает, мы могли бы немного попрактиковаться…
Она обернулась. Это был тот самый француз, который толкнул ее на регистрации – в плаше и клетчатом шарфе.
– Это семнадцатое место? Значит, я ваш сосед. Позвольте представиться: меня зовут Филипп Левек. А вас?
– Меня – Наташа.
– О, это мое любимое русское имя. Так вы согласны поговорить со мной по-французски?
– Нет, только не это! – рассмеялась она. – Я все давно перезабыла!
– Не волнуйтесь, я буду не строгим учителем!
Наташа внимательно взглянула на него.
– Зато вы наверняка были прилежным учеником: вы так хорошо говорите по-русски…
– Напротив, я был ужасным лоботрясом. Мой русский язык – это заслуга моей бабушки. Ее звали Екатерина Васильевна Крамская, и она говорила по-русски так, как, увы, уже давно никто не говорит.
– Так вы русский?
– Нет, я француз. Во мне только четвертинка русской крови. Моя бабушка уехала из России во время революции и вышла замуж в 1918 году во Франции за моего деда, стопроцентного француза. С усами.
Наташа рассмеялась.
– Стопроцентный француз должен быть непременно с усами?
– Вспомните Бальзака, Флобера, Мопассана…
– Лермонтова, Гоголя, Горького…
Они рассмеялись.
Стюардесса объяснила, что делать, если самолет потерпит крушение, попросила не курить и пристегнуть ремни. Лайнер вырулил на взлетную полосу, и через несколько минут они уже были в воздухе.
Филипп спросил, где она будет жить, сказал, что это один из самых дорогих кварталов Парижа, что это рядом с Пасси, где когда-то жили его родители, что неподалеку – Булонский лес и что он даже знает этот дом, потому что когда-то бывал там у знакомых русских. На ее вопрос о том, чем он занимается и что делал в России, ответил: он издатель, интересуется русской литературой – и назвал массу людей, знакомых ей по институту, – у одних она училась, других знала просто потому, что их знали все.
Потом они болтали о какой-то чепухе, смеялись и ужасно раздражали сидевшую рядом толстую тетку.
Наташе казалось, что они давно знакомы и хорошо понимают друг друга, и когда шасси упруго ударились о бетонное покрытие посадочной полосы аэропорта «Шарль де Голль» в Руасси, она страшно удивилась – у нее было ощущение, что полет продолжался не более десяти минут.
Филипп встал, пожелал ей хорошо провести время и попрактиковаться во французском языке, вежливо спросил, не может ли быть ей чем-нибудь полезен в Париже, на что она дрожащим от обиды и разочарования голосом ответила: «Ннет». Затем он снял с верхней полки свой кейс, вежливо подал ей ее сумку и полиэтиленовый пакет, который тоже был наверху, поблагодарил за приятно проведенное время, попрощался и быстрыми шагами направился к выходу. Наташа, вздохнув, тихонько задушила едва родившуюся маленькую надежду, надела плащ и тоже заторопилась к выходу.
* * *
Взяв с резинового транспортера свой чемодан и, стараясь не отставать от пассажиров, летевших с ней одним рейсом, чтобы не заблудиться, Наташа направилась к паспортному контролю. Пограничник, немолодой крупный брюнет с усами («Стопроцентный», – подумала она), долго и внимательно рассматривал ее паспорт, потом что-то строго спросил ее по-французски, чего она не поняла, и в конце концов пропустил. С замиранием сердца она направилась по широкому коридору к выходу, и в тот момент, когда впереди, среди встречающих, она разглядела под огромным черным табло свою подругу, махавшую ей рукой, к ней подошел человек в потертой кожаной куртке и на чистом русском языке спросил: «Вы – Наташа?» Она поставила чемодан, вытащила из полиэтиленового пакета сверток и протянула ему.
– Спасибо. А это вам. – Он достал из-за пазухи плоскую коробку, завернутую в красивую оберточную бумагу.
– Для Павловского? – спросила она.
– Нет-нет! Это вам! Маленький сувенир.
– Что вы, зачем?
– Мне сказали передать – я передал. Вы оказали нам очень большую услугу…
– Спасибо, но, право же…
Однако человек не был расположен выслушивать ее возражения: он энергично сунул пакет в карман, сделал приветственный жест и быстро зашагал по направлению к выходу.
Зажав коробку под мышкой, Наташа бросилась к подруге и вдруг услышала за спиной знакомый голос:
– Natacha, bonne journee![2]2
Наташа, счастливо! (фр.)
[Закрыть]
Наташа обернулась – Филипп Левек весело помахал ей рукой и скрылся в толпе встречающих. «Странно, он все еще здесь?» – мелькнуло у нее в голове, но в этот момент Лена уже душила ее в своих объятиях.
– Кто это? – спросила она, кивнув вслед удаляющейся фигуре Филиппа.
Наташа небрежно махнула рукой.
– Так… Вместе летели.
– Красивый мужик. Ты хоть познакомилась с ним?
– Угу…
Говорить о Филиппе не хотелось.
– Дай хоть на тебя посмотреть! Какая ты красивая, Ленка! Париж явно пошел тебе на пользу.
– Париж всем идет на пользу, ты в этом скоро убедишься.
– Хочешь сказать, что мне все это не снится?
– Дурочка ты моя, конечно, нет! Сейчас мы с тобой сядем в машину…
– Неужели твоя?
– Ну да, можешь поздравить. Правда, это всего-навсего «жигули», но зато экспортный вариант… И потом, разве еще недавно мы с тобой могли мечтать хотя бы о таком средстве передвижения?
– Как хорошо! Значит, мы сможем съездить в Версаль?
– Ну конечно! Завтра же и поедем. Или в воскресенье.
– Нет, сперва Париж, а уж потом…
– Не забывай, что я работаю. С понедельника тебе придется ходить и ездить без меня. По крайней мере, днем.
– Жалко… А отпуск? Хотя бы на пару дней!
– Смеешься? Лето, полно работы. Да и командировка моя скоро кончается.
– Ты же писала, что собираешься остаться еще на несколько месяцев?
– Ничего не вышло. Знаешь, сколько здесь таких, как я, желающих. Так что еще месяц-полтора – и все. А вот и мое авто. Как тебе, ничего? Тогда садись. Приедем домой, немного придешь в себя, пообедаем, поговорим, а вечером я покажу тебе Париж.
Машина выбралась из многоярусного гаража и вырулила на шоссе, по обеим сторонам которого возвышались многочисленные рекламные шиты и отдельно стоящие бетонные здания не совсем ясного назначения. Единственное, что отличало эту дорогу от Ленинградского шоссе, по которому она ехала в Шереметьево, – это совершенно зеленые деревья, тогда как в Москве последних дней апреля деревья были еще голые.
– Так что это был за француз? – весело спросила Лена.
– Просто француз. Мы сидели рядом в самолете.
– Что значит «сидели»? Вы познакомились?
– В том смысле, что мы представились друг другу, – да.
– А в каком смысле – нет?
– Ленка, перестань! Ты же все прекрасно понимаешь! Мы посидели, поговорили, даже нашли общих знакомых, а потом он сказал «merci» и «au revoir» и преспокойно ушел. Очевидно, к жене.
– Ты сама, наверное, отшила его! Я же тебя знаю!
– Боюсь, на сей раз все было наоборот, – вздохнула Наташа. – Хотя… В какой-то момент мне показалось, что он смотрит на меня с некоторым интересом…
– А какие это у вас могут быть общие знакомые?
– Даже не знакомые, а так… Он знает кое-кого из тех, у кого мы с тобой когда-то учились. Например, профессора Меретинского.
– А-а… Ну это бесперспективно.
– Вот именно. Поэтому давай переменим тему. Расскажи лучше о себе.
– Да что рассказывать? Я тебе обо всем писала. Работаю каждый день до семи вечера: сижу на телефоне, отвечаю на одни и те же вопросы. Устаю ужасно. Когда прихожу вечером домой, веришь, уже ничего не хочется. Сижу перед телевизором, зеваю, а в десять собираюсь бай-бай.
– Телевизор-то хоть французский смотришь?
– Да что ты! Я за день от этого французского устаю как собака.
– А в выходные?
– А что выходные? В субботу надо убраться, постирать, погладить, накрутиться. Когда все переделаешь, сил и времени остается только на то, чтобы немножко погулять в Булонском лесу с кем-нибудь из посольских баб, таких же одиноких, как я. Лес, между прочим, совсем рядом.
– Я знаю. А в воскресенье?
– В воскресенье иногда езжу в центр…
– Иногда? Ленка, ты же в Париже! Как ты можешь так бездарно проводить время? «Убраться, погладить…» В Москве будешь убираться и гладить, а здесь надо ходить, смотреть, впитывать в себя эту красоту.
– Да что ты понимаешь! На зарплату, которую я здесь получаю, ничего особенно не впитаешь. Билет в Лувр стоит столько же, сколько приличная футболка. А потом, знаешь, я один раз сходила туда и так устала, что еле до дому дотащилась. Ты же помнишь, что я совершенно равнодушна к живописи.
– Ну хорошо, а город? Ты же можешь просто ходить по городу?
– Какое удовольствие ходить, если нет денег? Здесь на каждом углу соблазны…
– Если у тебя нет денег, что же говорить мне? – усмехнулась Наташа.
– Это разные вещи. Когда живешь здесь и знаешь, что это, увы, на очень короткий срок, что скоро вернешься и сядешь опять на мизерную зарплату, начинаешь очень рационально планировать расходы.
Наташа рассмеялась:
– Я только сейчас начинаю понимать, до какой степени я беззаботно живу.
Лена смутилась:
– Ты извини, я, наверное, кажусь тебе эгоисткой, но, знаешь, здесь все такие. Я тебя познакомлю со своей приятельницей – она не мне чета, она – жена дипломата. Вот кто преподаст тебе настоящий урок здравомыслия.
Наташа засмеялась:
– Жена дипломата – это звучит, как название должности.
– Это почти так и есть! Ты бы видела, как они себя здесь носят! А на самом деле… точно так же считают копейки, как и мы, техсостав. Хотя денег у них в десять раз больше.
Тем временем машина как-то незаметно оказалась в городе. Они ехали по довольно широкой и маловыразительной улице, по обеим сторонам которой росли высокие платаны. Проехали мимо огромного бетонного сооружения за металлической оградой, напоминавшего скорее огромных размеров дзот, и Лена сказала, что это российское посольство. Потом машина свернула влево, выехала на небольшую площадь, где Наташа успела разглядеть ресторан и напротив него – небольшую бензозаправку, сделала еще один поворот и оказалась на узкой улочке, в конце которой, в проеме между домами, Наташа с восторгом увидела верхний ярус Эйфелевой башни.
– Это – рю де ля Тур, улица Башни, – сказала Лена. – Здесь мы с тобой будем жить.
Она притормозила, повернула направо и въехала в подземный гараж, расположенный под одним из домов.
Наташе все казалось необычным: погруженный в полную темноту гараж (его этажи уходили глубоко под землю); поблескивающие в темноте бетонных боксов красивые автомобили; маленький лифт, обитый изнутри мягкой ковровой тканью, в котором они прямо из гаража поднялись на четвертый этаж, где жила Лена и где пришлось зажечь свет, так как в коридоре было совершенно темно.
Квартира оказалась небольшой, с крошечной кухней, где едва мог поместиться один человек, но в остальном напоминавшей московскую – наверное, за счет типовой стенки и давно вышедшего из моды старого советского дивана.
– Вот, – сказала Лена, показывая на стоящую в углу раскладушку. – Взяла у коменданта специально для тебя. Очень удобная, с матрасом. Располагайся.
Наташа кое-как побросала свои немногочисленные пожитки на полку, которую Лена освободила для нее в шкафу, и подошла к окну, выходившему в небольшой, но очень симпатичный закрытый дворик с тщательно выметенными асфальтовыми дорожками и аккуратно подстриженными газонами. Стены соседних домов были увиты плющом, поднимавшимся до самых крыш.
Потом Наташа приняла душ в красивой Ленкиной ванной кремового цвета, заставленной заманчивыми пузырьками и баночками, надела ее пушистый махровый халат и блаженно растянулась на диване:
– Поверить не могу…
Лена накрывала на стол.
Через час появилась жена дипломата, оказавшаяся энергичной сорокапятилетней брюнеткой с гладко зачесанными волосами и большими золотыми серьгами в ушах. Наташа с аппетитом поужинала и даже немного захмелела, выпив почти полбутылки розового вина. Откинувшись на спинку стула, она рассеянно слушала рассказы Ленкиной гостьи о недавно купленных тряпках. Впрочем, разговор довольно быстро изменил направление, и Наташа, с изумлением вслушиваясь в речь Нины Гавриловны (так звали гостью), вспомнила об обещанном Ленкой уроке здравомыслия.
– Леночка, – говорила та покровительственно, – мы здесь живем четвертый год, и это наша третья командировка, и, как вы догадываетесь, не последняя, потому что Ивана Степановича очень ценят в МИДе… При этом я никогда не позволю себе купить первое попавшееся молоко или яйца. Я иду в один магазин, где молоко стоит пять франков двадцать сантимов, потом в другой, где оно на пятнадцать сантимов дешевле, а в третьем, оказывается, его можно купить за четыре восемьдесят. Не смейтесь: на одном только молоке много не сэкономишь, но вы же берете много продуктов? А я и вовсе покупаю на четверых, представляете? Сорок сантимов сэкономишь на молоке, пятнадцать на масле, семь на яйцах, а всего за одну ходку – франков двадцать чистой экономии.
Наташа подумала: «Она сумасшедшая».
– А теперь посчитайте, – продолжала жена дипломата. – В магазин вы ходите не меньше трех раз в неделю, то есть в месяц двенадцать раз. Умножьте двадцать на двенадцать, получится двести сорок франков. И это за месяц! А за год? Почти три тысячи франков! Это же стоимость хорошего пальто или нескольких пар обуви. А вы говорите – ерунда! – В ее голосе звенело настоящее торжество.
«Лучше быть нищей, как я, чем иметь такое в голове», – подумала Наташа и зевнула.
Они выпили еще вина, и беседа приняла более игривый характер.
– Вы представляете, Нина Гавриловна, – затараторила Ленка, – эта дурочка познакомилась в самолете с красивым французом и не закадрила его.
Жена дипломата смерила Наташу взглядом, который означал что-то вроде «Где уж ей, бедной!», и тут же рассказала поучительную историю из собственной жизни – о том, как до замужества за ней ухаживал венгр. («Такой интересный мужчина!»), который учился в МГИМО и дарил ей цветы, но она предпочла ему своего Ивана Степановича и ничуть об этом не жалеет.
Наташа не выдержала:
– Не пора ли нам взглянуть на Париж?
Все засуетились и встали из-за стола. Нина Гавриловна церемонно попрощалась, сказав, что ей надо идти кормить мужа и дочерей, и подруги, попудрив носы, вышли из дома.
– Зачем ты сказала ей про француза? – недовольно спросила Наташа.
– А что такого? И потом, мне так надоело слушать ее поучения, что захотелось сменить пластинку. Вчера она даже выговаривала мне за то, что я за свой счет пригласила подругу, то есть тебя. Сказала, что это безумие.
– Это действительно безумие…
– Ну вот еще! Ты же возишься там с моей квартирой! Если бы не ты, разве я смогла бы накопить эти деньги?
– Ленка, ты даже не представляешь, что ты для меня сделала! Это я – твоя должница.
Они пересекли площадь Татгрэн.
– Мы пойдем во-он по той красивой улице, – сказала Лена. – Она называется авеню Виктор Гюго и ведет к Триумфальной арке и Елисейским полям. Там такие магазины!.. Правда, нам с тобой в них делать нечего – это для богатеньких, но посмотреть витрины нам ведь никто не запретит? Там дальше – я тебе покажу – выставлено такое потрясающее платье!.. Черное. Оно бы тебе фантастически пошло! Правда, стоит оно… – Лена закатила глаза. – Лучше не спрашивай.
– Я и не спрашиваю. Что это за церковь?
Лена пожала плечами.
– Понятия не имею! А там на углу – видишь? – потрясающий итальянский магазин. Безумно дорогой, но там такие костюмы… Наташка, тебе надо приодеться.
– У меня всего триста долларов.
– Знаешь, у меня с финансами обстоит не очень хорошо, потому что после покупки машины я… сама понимаешь, а квартирные деньги я хочу употребить на ремонт. Наташка, – она мечтательно вздохнула, – вернусь в Москву, сделаю евроремонт и тогда подумаю наконец о личной жизни.
