Текст книги "Черное платье"
Автор книги: Мария Шкатулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Как тебе удается все так замечательно распланировать? И главное – привести в исполнение…
– Эх, Натуленька, ты правильно выразилась, – вздохнула Ленка, – именно «привести в исполнение». Как расстрел. Я планирую, вычисляю, подсчитываю, а ведь мне уже тридцать пять… У тебя, по крайней мере, есть сын, а у меня – никого. И вряд ли уже будет. В лучшем случае я найду себе какого-нибудь подержанного мужика, который придет на все готовое – получит отремонтированную квартирку и какую-никакую машину. А будет ли любить?.. Кто ж его знает?.. И любит ли кто-нибудь кого-нибудь в наше время? Ты вот осталась одна, Татьяна твоя – одна, почти все мои подруги – одинокие несчастные бабы. А ведь и не дуры, и собой почти все недурны, а ты так просто красавица.
– Брось, какая я красавица! Это раньше я была ничего, а теперь… При такой жизни, как моя… Смотри, какие красивые балконные решетки!
– Не говори глупостей, ты – настоящая красавица. Тебя только надо немного приодеть, ты уж извини. Этот костюм дурацкий на тебе… Сколько у тебя денег? Триста долларов? Это, м-м, примерно, тысяча семьсот франков. Не бог знает как много, но все-таки кое-что. Я знаю одно местечко, где можно недорого купить что-нибудь приличное. Завтра поедем.
– Ленка, видишь ли, из этих денег – двести долларов от моего экс-мужа…
Ленка с живостью перебила ее:
– От Павловского? Ты же не хотела у него ничего просить? Вы что, помирились?
– Ничего мы не помирились! – рассердилась Наташа. – Сережка зачем-то сказал ему, что я еду в Париж. И, мне кажется, попросил для меня денег. И так радовался этим деньгам, что у меня язык не повернулся от них отказаться.
– Вот еще! – возмутилась Лена. – Он столько лет не платил алименты, что должен тебе в сто раз больше! И нечего себя за это корить. Дал, и хорошо. Как говорят, с паршивой овцы..
– Я об этом как-то не подумала, но все равно… А третья сотня – это мамины «похоронные» (ненавижу это выражение), которые она сняла с книжки. Ты понимаешь, что я не могу потратить их на себя? Сережа совсем раздет, а мама… Мама, конечно, ничего, как всегда, не просит и ничего не хочет, но я не могу ее не порадовать: хочу купить ей платье.
– Ты всегда думаешь о других! Это, конечно, похвально, но надо же когда-нибудь подумать и о себе! Ты считаешь, что Зинаида Федоровна сняла деньги с книжки, потому что хотела иметь какую-то дурацкую тряпку? Она сделала это для тебя, и она права – ты молодая красивая женщина и тебе надо устроить свою жизнь. А Сережа еще маленький, потерпит.
– Видишь ли, Ленка, завтра, пока ты свободна, я бы предпочла посмотреть Париж, а в понедельник или во вторник, когда ты все равно пойдешь на работу, я что-нибудь присмотрю.
– Наташка, вот! – Лена остановилась перед ярко освещенной витриной и дернула ее за рукав. – Смотри! То самое платье, о котором я тебе говорила!
Это было то, что называется «маленькое черное платье», очень простое и очень элегантное. Наташа, закрыв на секунду глаза, представила себя в нем.
– Пойдем, всех моих денег не хватит даже на пуговицу от него…
Она потащила подругу за собой, но та продолжала оборачиваться и причитать:
– Эх-эх, а ведь к нему еще нужны туфли и сумочка!
– Какой смысл мечтать о глупостях? Пошли скорей – вон арка!
– Ну, арка… Чего в ней хорошего, в этой арке?
– А где Елисейские Поля? Ах да, вижу! Пойдем скорее туда!
По Елисейским Полям в обоих направлениях медленно двигалась нарядная разноязыкая толпа. Наташа заметила африканцев в экзотических национальных одеждах, американцев с дорогими фотокамерами, японцев в очках и белых рубашках. В какой-то момент ей даже показалось, что она слышит русскую речь. Лена, не замолкая ни на минуту, показывала ей витрины дорогих магазинов, переполненные террасы кафе и комментировала туалеты проходящих мимо женщин, восхищаясь элегантностью француженок.
– Смотри, какая шляпа! Представляешь, пройтись в такой шляпе по Тверской!
– Для такой шляпы нужен соответствующий спутник, хотя бы такой, как у нее. А со спутниками у нас с тобой…
– Спутник не проблема. Вот, например, мой московский жилец, Виктор. Как он тебе?
– Никак. Посмотри, как красиво!
Они спустились по Елисейским Полям к площади Согласия.
– И напрасно! – продолжала Лена. – У него куча денег. Приехал из Волгограда, открыл свое дело и теперь собирается покупать квартиру в Москве.
– А где Елисейский дворец?
– Ты меня не слушаешь? Хочешь сказать, что для тебя он слишком примитивен? Попробуй найти другого. Что-то не очень это у тебя получалось до сих пор.
– Ничего, вот я приоденусь… – усмехнулась Наташа.
– Напрасно ты иронизируешь! Мужики в первую очередь обращают внимание на то, как женщина одета…
– А во вторую? Начинают интересоваться богатством души?
– С тобой невозможно разговаривать. Смотри, какие туфли! – Лена потащила ее к витрине. – Из крокодиловой кожи. Двенадцать тысяч, представляешь? Две тысячи долларов! Есть же люди, которые могут себе это позволить!
– Эти сады спроектированы Ленотром. Помнишь, мы в институте учили про него текст?
– Не очень. Это ты всегда была отличницей. В сущности, ведь это ты, а не я, должна была бы здесь работать.
– Если бы я была на твоем месте, – кто знает? – может быть, я тоже сидела бы после работы дома, а в выходные стирала и гладила. А так, я знаю, воспоминание об этом останется со мной до конца жизни. Ленка, ты сама не знаешь, какой подарок мне сделала…
Когда они повернули назад, было уже совсем темно. Они так устали, что идти к Эйфелевой башне сил не было даже у Наташи. Они немного посидели на скамейке под развесистым платаном и медленным шагом направились к дому.
* * *
– Наташка, ты совсем спишь, – сказала Лена, когда они вошли в квартиру. – Давай-ка скорей ложиться.
– Я вчера легла в два. Сперва собиралась, а потом мы с мамой сидели на кухне и говорили про Париж. – Наташа зевнула. – Бедная мама, ей так и не удалось нигде побывать. А проснулась в пять утра, боялась опоздать в аэропорт.
– Ты ложись, а я пока в душ. Я быстро.
Ленка бросила на расставленную раскладушку стопку белья, зажгла на тумбочке маленький ночничок и закрылась в ванной. Наташа, зевая, принялась стелить себе постель, потом открыла шкаф, чтобы достать ночную рубашку, и увидела коробку в красивой оберточной бумаге, которую ей всучили в аэропорту. «Я и забыла… Неужели духи?»
Наташа повертела коробку в руках, пытаясь сообразить, как ее открыть, чтобы не повредить обертку, которая могла для чего-нибудь пригодиться, и в конце концов, надорвав бумагу и тонкую картонную стенку, заглянула внутрь. Это были не духи. В плоской коробке были аккуратно упакованы три толстые пачки стодолларовых купюр, туго перевязанные банковскими лентами.
Наташа не верила своим глазам.
«Боже мой, что это? Это же деньги! – Она почувствовала, что ее бросило в жар. – Что же такое я им привезла? Какую „большую услугу“ им оказала?.. Наркотики! Ну, конечно, что же еще? За что еще платят такие деньги? Боже мой, боже мой… Нет, не может быть! Пакет, который я везла, был совсем маленький. Сто грамм? Меньше. Граммов пятьдесят, не больше. Такие деньги „курьерше“ за пятьдесят граммов наркотика? Не может быть… А, какие, собственно „такие“? Сколько здесь? Какая разница, не пересчитывать же их! Все равно много. Что делать? Сказать Ленке? Пойти в полицию? Здесь, в чужой стране? А если меня арестуют? Или выпроводят с позором? Да и что я скажу? Я же не знаю, что было в этом чертовом свертке! Они меня засмеют. Или посадят. Разве я имела право везти с собой неизвестно что? А Ленка? Она с ума сойдет. Они тут в посольстве всего боятся. Еще не хватало взваливать на нее свои проблемы! Позвонить в Москву? Ленка говорила, что здесь можно звонить прямо из автомата. Зачем? Спросить у него, что это за деньги? Он скажет, теперь ему скрывать нечего. Или солжет. И что я буду делать? Нет, звонить не буду, ничего это не даст. Просто привезу ему эти деньги и брошу в физиономию… Что же делать?..»
Она услышала, что Лена выключила воду. Она быстро потушила свет, легла, спрятав деньги и разорванную коробку под одеяло, и притворилась спящей. Ей хотелось как можно скорее остаться наедине со своими мыслями и по возможности спокойно обдумать положение. Ленка в шлепанцах прошаркала мимо нее и легла, скрипнув диванными пружинами.
– Спишь? – спросила она.
Наташа не ответила.
– Ну спи спокойно, – проговорила Лена и, сладко зевнув, повернулась к стене.
* * *
Лежа в темноте, Наташа старалась унять биение сердца, которое стучало так сильно, будто готово было выпрыгнуть у нее из груди. Она вытащила из-под себя пачки и сунула их под подушку, но даже так ей казалось, что они жгут ее, как раскаленное железо.
«Что же делать, что делать?..» Она подумала о матери: «Что бы сделала мама на моем месте? Ясно – что: пошла бы, ни минуты не раздумывая, „куда следует“. Она всю жизнь прожила в страхе. А последние тридцать с лишним лет еще и в нищете. После смерти отца. Да и при отце… Что у них было?»
Наташа вспомнила, как они жили после смерти отца, который умер в шестьдесят третьем году, когда ей было всего два года. Маминой зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Вспомнила, как они стирали полиэтиленовые пакеты, остававшиеся от каких-то покупок, и сушили их в кухне, на веревке, пристегивая бельевыми прищепками. А банки и бутылки из-под молока? Ничего не выбрасывалось, мама все тщательно мыла, и маленькая Наташа ходила в соседний переулок, где принимали стеклотару и где всегда была огромная очередь. Она вспомнила, как ненавидела стоять в этой очереди и как бежала потом домой, заходя по дороге в булочную, и покупала там хлеб и сахар на полученные копейки. А чулки? Мама штопала ее чулки, которые носились годами, и Наташа всегда стеснялась снимать с себя обувь перед уроком физкультуры. А сколько лет мама носила одну и ту же пару обуви?..
Наташа вспомнила, как они жили на даче у тети Нины, папиной сестры, как мама ходила в магазин, а потом рассчитывалась с ней, отдавая ей часть купленных продуктов. Наташа до сих пор помнила клочки бумаги, на которых мама своим аккуратным почерком записывала расходы: хлеб – 13 копеек, молоко – 16, сливочное масло – 72… Всего – рубль одна копейка. Чтобы она когда-нибудь взяла чужое?.. Ей вспомнилось, что однажды, когда ей было десять лет, маме по ошибке дали в сберкассе большую сумму, чем следовало. Мама заметила это только дома и сразу побежала назад. Когда она, минуя очередь, подошла к окошку и объяснила, в чем дело, кассирша, полная пожилая женщина, охнула и, взявшись за грудь, разразилась благодарностями, и в этот момент Наташа отчетливо услышала, как в очереди кто-то назвал маму идиоткой…
И она сама такая же, как ее мать. Почему она отказалась от алиментов? Даже не отказалась, а просто ничего не сделала для того, чтобы их получать? Из гордости? Может быть, правы те, кто говорит, что надо жить по-другому? Еще говорят: «В наше время…» При чем тут время? Человеком надо оставаться в любое время. И что толку? Разве ее матери легче живется, оттого что она «человек»? Отдала ей свои последние деньги – можно себе представить, чего ей это стоило! Бедная мама!
А если взять не все, а хотя бы немного? Ровно столько, чтобы хватило на подарки и чтобы вернуть матери.
Ну да, спорила она сама с собой, а остальное куда она денет? Раздаст бедным? Выбросит в Сену? Положит под камень, как Раскольников? Или вернет бывшему мужу?
«Он меня знает, – думала Наташа, – он даже, наверное, не очень удивится. А может быть, Ленка права? Может, он хочет расплатиться со мной за все эти годы? Знает, что я ни за что не взяла бы у него, если бы он просто предложил, и решил сделать это таким образом?.. Ерунда, я же взяла у него двести долларов… Может, он только и ждет, что я швырну ему эти деньги в лицо?.. – Наташа усмехнулась и тут же подумала: – Что я буду делать, если их найдут на таможне? Как я объясню, откуда они у меня? Французы не станут со мной церемониться. Наши – тем более».
Она вздохнула, и вдруг ее на мгновение пронзило острое предчувствие счастья, и когда оно прошло, она стала ждать, не вернется ли оно опять. Но оно не возвращалось, и в голову снова полезли воспоминания.
Когда-то давно, еще в школе, ей нравился мальчик из параллельного класса, и как-то на танцах ей ужасно хотелось, чтобы он пригласил ее. Но мальчик не обращал на нее ни малейшего внимания и почти все время танцевал с ее одноклассницей, родители которой часто бывали за границей, – на ней было такое платье, о каком Наташа не могла даже мечтать. «Лезет же в голову такая ерунда!» – с досадой подумала она и повернулась на другой бок.
На Ленкиной тумбочке пискнули электронные часы – на светящемся циферблате было два.
«Мне тридцать три года. Я хожу в единственном костюме, купленном на вещевом рынке. У меня нет даже пары приличных туфель. Я не помню, когда последний раз делала себе маникюр. Если бы в самолете я не выглядела как чучело…»
Мысль о Филиппе была ей неприятна, и, чтобы не думать о нем, она стала вспоминать Москву и свои московские проблемы. «У всех Сережиных друзей давно есть компьютер… Он не просит, но я знаю, как ему хочется его иметь. Скоро он начнет встречаться с девочками, но ему даже не на что пригласить их куда-нибудь. А если он не поступит в институт? Говорят, что от армии можно откупиться только за большие деньги. А квартира? Я даже не могу пригласить к себе своих коллег, мне стыдно. Последний раз ремонт делали еще при отце, в шестидесятые годы. А сейчас денег нет не только на евроремонт, о котором мечтает Ленка, нет даже на самый простой, на побелку потолков и на обои. А отвалившийся кафель в ванной? А сантехника? Все течет».
Она вспомнила роскошную ванну из зеленого мрамора, выставленную в витрине на авеню Думер, по которой они с Ленкой возвращались домой. «Без мраморной ванны я как-нибудь проживу, но сделать ремонт хотя бы в кухне…»
Наташа зевнула. «Это не может быть наркотик – слишком маленький сверток… А шпионаж? Если шпионаж, то все равно уже все произошло, уже ничего не исправишь… Да и не может этого быть! Кому нужны наши секреты? Их и так все знают. Какая-то химия… Может быть, научное открытие? Ну, конечно! Сказал же этот тип в Шереметьево, что там какие-то документы. Он всегда подавал надежды, мой бывший муженек… Может, он действительно хочет таким образом загладить то, что произошло двенадцать лет назад? Хочет искупить свою вину? Начал же он встречаться с Сережей!.. Да и кто об этом узнает? Никто… Впрочем, завтра… все завтра. Завтра я подумаю…»
Она опять зевнула, и снова у нее на короткое мгновение возникло то же предчувствие – острое и очень яркое. «Я в Париже. Я уже в Париже. И это не сон», – подумала она, закрывая глаза.
* * *
– Наташка, вставай! Мы проспали – половина одиннадцатого!
Наташа открыла глаза. Утро было великолепным. Через опущенные жалюзи проникал яркий солнечный свет и слышалось пение птиц. Лена суетилась у стола.
– Как хорошо! – Наташа блаженно потянулась. – Я замечательно выспалась! Куда пойдем?
– Погоди, сначала позавтракаем, а потом отправимся искать тебе приличный и недорогой костюм.
– Ну нет, только не это… К черту костюм! – Она снова потянулась.
– То есть как это – нет?
– Не хочу никаких костюмов! Поедем на Монмартр…
– Хорошо, на Монмартр, как скажешь. Там, кстати, полно дешевых лавок. Одевайся и садись за стол.
Наташа встала, сняла с себя ночную рубашку. Когда Лена скрылась в кухне, быстро завернула в нее лежавшие под подушкой деньги и спрятала в шкаф. Через пятнадцать минут подруги сидели за столом, на котором в полной боевой готовности их ждали кофе со сливками, горячие круассаны, два сорта сыра, масло и апельсиновый джем. Запах еды приятно щекотал ноздри.
– Как вкусно! – зажмурилась Наташа, делая первый глоток ароматного кофе.
– Попробуй-ка вот это, – Лена протянула ей круглую коробочку. – Это надо намазать на круассан.
– «Бурсен», – прочитала Наташа. – Это у нас что?
– Мягкий сыр. Попробуй, ты обалдеешь. Обычно я завтракаю йогуртом, но сегодня, по случаю твоего приезда…
«Бедная Ленка! Все экономит», – подумала Наташа, отправляя в рот кусочек круассана с сыром.
– В жизни не ела ничего подобного! Давай купим чего-нибудь вкусненького к обеду?
– Разве вчера было невкусно? – обиделась Лена.
– Что ты, очень вкусно! Просто мне не нравится, что ты из-за меня так тратишься, – я хочу что-нибудь купить сама.
– Сиди уже со своими тремя сотнями! У меня полно еды в холодильнике. Ты боишься остаться голодной?
– Не сердись. Мне так хорошо… Если бы ты знала, как мне хорошо… Слышишь, как поют птицы?
– Слышу. Ешь давай! Надо как следует заправиться – мы едем на полдня.
– Спасибо. Больше не хочу. Поехали скорей!
Поездка на Монмартр не доставила Наташе ожидаемого удовольствия. Ленка застревала у каждой из многочисленных дешевых лавок, расположенных на прилегающих к Монмартру улицах, и каждый раз Наташе приходилось подолгу уговаривать ее идти дальше. Ленка сопротивлялась, обещала, что посмотрит «только вот эту, последнюю, голубенькую», но бесконечные ряды юбок, кофт и платьев увлекали ее все дальше и дальше вглубь бездонных, похожих на ангары, арабских магазинов. Или же она останавливалась перед выставленными прямо на тротуары огромными металлическими контейнерами, доверху набитыми тряпьем, и вместе с другими женщинами начинала самозабвенно копаться в ворохе одежды, периодически извлекая из общей кучи какую-нибудь мятую футболку или замысловатый топ и предлагая Наташе примерить или хотя бы посмотреть. Наташа отговаривалась тем, что не хочет ничего покупать для себя, и с ужасом думала, что ей придется отбиваться таким образом еще и завтра. «Скорей бы понедельник! Ленка уйдет на работу на целый день». Ей тут же стало стыдно и жалко Лену, и она решила, что перед отъездом как-нибудь незаметно оставит ей денег, чтобы она могла купить себе то, что ей захочется. «Потом что-нибудь придумаю и как-нибудь ей объясню».
Наконец они вырвались из цепких объятий дешевой коммерции и стали подниматься по довольно крутой, но очень живописной лестнице на вершину Монмартрского холма. При виде многочисленных туристов, беззаботно и весело шагавших рядом и шумно переговаривавшихся на разных языках, к Наташе вернулось хорошее настроение, и она с наслаждением всматривалась в великолепную панораму города, открывавшуюся ей с каждым шагом наверх.
Поднявшись, они зашли в белую, как сахар, базилику Сакре-Кер, где в полумраке горело множество свечей, и туристы, осторожно ступая и стараясь разговаривать шепотом, обходили по боковым приделам неф, где сидели немногочисленные молящиеся. Подруги сели на краешек длинной деревянной скамьи. «Сколько же лет я не была в церкви?»
Наташа не была религиозна, хотя и заходила иногда в маленькую церковку неподалеку от дома. Но каждый раз, когда она попадала туда, с ней происходила одна и та же история – в первый момент появлялось какое-то странное, размягчающее душу чувство, от которого хотелось плакать, но когда она подходила к алтарю, где стояли молящиеся, и начинала прислушиваться к монотонному голосу батюшки, ей становилось скучно. Она не могла разобрать слов и раздражалась, оттого что служба идет на старославянском языке, который она не понимала; потом начинали уставать ноги, а сесть было некуда; потом ей начинало казаться, что старухи неодобрительно поглядывают на ее непокрытую голову, и тогда она поворачивалась и, опустив глаза, тихонько выбиралась на улицу, с наслаждением вдыхая полные легкие воздуха.
Здесь же не было ни утомительно, ни скучно и почему-то хотелось спросить у того, кто, возможно, смотрел на нее сверху, хорошо ли то, что с ней происходит, хороша ли это кончится и права ли она, что ей так радостно и легко.
Потом они долго стояли на смотровой площадке, и Ленка, путаясь, старалась объяснить ей, где находится рю де ла Тур, что за купол посверкивает вдалеке, почему не видна Сена и как называется эта церковь. Было уже шесть, когда они обе, усталые и голодные, спустились с холма и сели в машину, поджидавшую их неподалеку на маленькой улочке с каким-то смешным названием.
Вечером они собирались пойти куда-нибудь снова, но пришли соседки и стали расспрашивать Наташу про московскую жизнь и так охали, когда она говорила о ценах, погоде и эпидемии гриппа, которая свирепствовала в Москве перед ее отъездом, будто она приехала не из Москвы, а из далекого таежного поселка. Ленка накрыла на стол, кто-то из женщин принес вина, кто-то фруктов. Постепенно разговор перешел на тряпки, цены, потом на детей, мужей и просто на мужчин. Наташа поняла, что рассчитывать на длительную прогулку уже не приходится, но все же позже, когда было уже темно, они вышли побродить по окрестным улочкам, останавливаясь перед освещенными витринами уже закрытых магазинов, и Наташа думала: «Скорей бы понедельник…»
В воскресенье Наташа проснулась рано и сказала, что хочет пойти в Лувр или музей Орсэ. У Лены вытянулось лицо, и Наташа расхохоталась:
– Ленка, тебе совершенно не обязательно идти со мной!
– Но ты же можешь сходить туда завтра, когда я буду на работе, а сегодня мы могли бы поехать куда-нибудь вместе.
– Тогда, может быть, съездим в Версаль?
Лена вздохнула:
– В Версаль так в Версаль. Там, правда, тоже полно картин, и билет стоит франков пятьдесят…
– Билеты покупаю я…
– Вот еще! Тогда я не поеду.
– Ну, хорошо. «Бедная Ленка! Оставлю ей побольше денег».
Версальский дворец понравился ей меньше, чем она ожидала, хотя рассматривать картины было намного интереснее, чем витрины в магазинах женской одежды, но очень понравился парк. «Какие деревья… Теперь я понимаю, почему они так выглядят на картинах Коро».
Они обошли парк, побывали в Большом и Малом Трианоне, видели королевскую ферму, постояли около фонтанов, и когда вечером, еле передвигая ноги от усталости, они добрались до машины и с наслаждением плюхнулись на сиденья, Наташа с замиранием сердца подумала: «Завтра, завтра, завтра…»
Понедельник начался со звонка Ленкиного будильника. Торопливо одеваясь, она объясняла Наташе, что ей надо съесть, куда пойти и где поменять деньги:
– Меняй только там, где я сказала. В бутики не ходи, там дорого, – только в большие магазины. И ни в коем случае не выбрасывай чеки – потом все можно поменять или даже вернуть обратно. И не вздумай нигде пить кофе – поешь дома как следует и возьми с собой бутерброд. И не забудь ключ – я вернусь только в восьмом часу.
Как только за Ленкой захлопнулась дверь, Наташа вскочила, приняла душ, заставила себя проглотить полчашки холодного чая, натянула джинсы и слегка попудрилась. Потом с бьющимся сердцем достала одну из спрятанных на полке пачек, с любопытством повертела в руках – она впервые видела столько денег сразу, – надорвала бумажную ленту и вытащила несколько стодолларовых бумажек, не считая. Потом немного подумала, вытащила еще примерно столько же и убрала в сумку. Остальное, тщательно завернув в полотенце, спрятала в самом дальнем углу полки, аккуратно прикрыла дверцу шкафа и вышла из квартиры.
Она никого не встретила ни в коридоре, ни в лифте, и только консьержка, сидевшая на первом этаже за стеклянной перегородкой, проводила ее хмурым взглядом.
Выйдя на улицу, Наташа глубоко вдохнула прохладный утренний воздух и быстрым шагом направилась в сторону авеню Виктора Гюго по единственному ей известному пешеходному маршруту, ведущему в центр.
Город просыпался: открывались магазины, газетные киоски, завсегдатаи кафе торопливо допивали за стойками утренний кофе, гарсоны в длинных белых фартуках расставляли стулья на террасах в ожидании дневных посетителей. Наташе, с наслаждением вглядывающейся в будничные подробности парижской жизни, казалось, что когда-то она уже здесь была и все это видела, а сейчас ее память медленно восстанавливает давно забытые картины. На нее никто не обращал внимания – она чувствовала себя свободной, наслаждаясь сознанием этой свободы и тем, что впереди у нее целый день и почти целая неделя, которая казалась ей вечностью. Ее переполняло предчувствие какой-то неведомой радости, и московская жизнь со всеми ее тяготами и заботами отодвинулась так далеко, что, если бы кто-нибудь в эту минуту напомнил ей, что у нее где-то есть сын, мать, работа, она бы почти удивилась.
Дойдя до маленькой площади, в центре которой бил незамысловатый фонтан, она приостановилась, рассеянно глядя, как какой-то господин достает из банкомата деньги – она никогда не видела этого раньше, – и господин, заметив это, недружелюбно покосился в ее сторону. Немного дальше она перешла улицу, привлеченная видом большого цветочного магазина, перед которым прямо на тротуаре были выставлены ведра с живыми цветами. Она постояла перед витриной, разглядывая причудливые сооружения из цветов, веток и бумажных лент.
Сделав еще несколько шагов по направлению к Триумфальной арке, она увидела бутик, в витрине которого накануне они с Ленкой любовались черным платьем.
Возможно, если бы оно оказалось на прежнем месте, она бы прошла мимо, скорее всего даже не останавливаясь. Но платья не было, и худенький манекен с застывшим взглядом демонстрировал ярко оранжевый костюм. Она почувствовала разочарование и, подойдя к витрине, сквозь стекло заметила внутри элегантно одетых мужчину и женщину, о чем-то оживленно беседовавших друг с другом, и, поколебавшись мгновение, вошла в магазин.
Мужчина и женщина как по команде прервали разговор и с удивлением воззрились на Наташу, которая, призвав на помощь все свое мужество и знание французского языка, попыталась слепить более или менее законченную фразу:
– Hier il у avait une robe noire dans la vitrine…[3]3
Вчера в витрине было черное платье… (фр.)
[Закрыть]
Они долго не могли понять, чего она хочет, или делали вид, что не понимают, и смотрели на нее довольно недружелюбно, особенно женщина. Наконец, платье было извлечено откуда-то из недр магазина. Наташа жестом показала, что хочет примерить его, и женщина – как ей показалось, неохотно – проводила ее к примерочной кабине. Наташа плотно задернула занавеску и начала торопливо раздеваться, стараясь не смотреть на себя в зеркало, и только застегнув на себе молнию, подняла глаза на свое отражение.
Это была не она. Это была совершенно другая женщина, с другой фигурой, другой пластикой и даже другим выражением лица. И опять ее на мгновение пронзило предчувствие чего-то нового и необыкновенного. Она еще раз с жадностью окинула взглядом свое отражение и провела ладонями по шелковистой ткани, как бы проверяя, на самом ли деле это платье существует или оно только мерещится ей в Зазеркалье. Ей было ужасно жалко его снимать – любая женщина поняла бы ее в эту минуту, – но и остаться в нем было нельзя: старые кроссовки и дешевая сумка из искусственной кожи портили всю картину. Она нерешительно отодвинула занавеску и сделала несколько шагов в зал. Женщина взглянула на нее и что-то растерянно пробормотала, что Наташа по нескольким знакомым словам приняла за одобрение; мужчина же не сказал ничего, но его взгляд говорил больше всяких слов. Она вернулась в кабинку, быстро переоделась и, протянув женщине платье, сказала, что покупает его и просит упаковать. «Мне надо поменять доллары», – пояснила она и бросилась в сторону площади с фонтанчиком, где, проходя несколькими минутами раньше, заметила банк.
Подойдя к дверям, она вдруг испугалась – ей пришло в голову, что доллары могут оказаться фальшивыми или какими-нибудь мечеными. Однако деваться было некуда: толкнув тяжелую дверь, она вошла внутрь и с бьющимся сердцем протянула одну стодолларовую купюру в окошко для обмена валюты – на пробу.
Однако ничего не произошло – банковский служащий, молодой человек в очках и голубой рубашке, быстро взял из ящичка банкноту и столь же быстро положил в него соответствующую сумму во франках, даже не взглянув на Наташу. Когда она положила в ящичек еще девять бумажек, молодой человек с удивлением поднял на нее глаза, но ничего не сказал и спокойно повторил операцию. Наташа забрала деньги и вернулась в магазин.
– Deux mille sept cents quarante francs, Madame,[4]4
Две тысячи семьсот сорок франков, Мадам (фр.).
[Закрыть] – надменно проговорила продавщица.
Наташа расплатилась, взяла протянутый ей элегантный пакет и вышла на улицу. «Теперь надо купить, туфли и сумку. Но это потом». Она шла, улыбаясь от сознания своего могущества, ключ к которому лежал в легком бумажном пакете.
Выйдя на Елисейские поля, она почувствовала, что хочет есть. Ее манили открытые двери и полные народу террасы кафе, но войти она не решалась. «Надену платье и тогда посижу где-нибудь», – думала она, как будто платье было магическим жезлом, способным вернуть ей силы и уверенность в себе. Она купила длинный сэндвич у одного из многочисленных уличных продавцов и села на скамейку, наблюдая за пестрой толпой и размышляя над тем, что будет делать дальше.
Доев бутерброд, она вспомнила, что неподалеку от Ленкиного дома есть парикмахерская и что она давно не делала себе прическу. Она встала и направилась в обратную сторону, стараясь на ходу сообразить, как с помощью ее скудного французского объяснить парикмахеру, что ей нужно. Объяснять, однако, ничего не пришлось. Она сказала: «Faites quelque chose»[5]5
Сделайте что-нибудь (фр.).
[Закрыть],– и мастер, симпатичный молодой человек, пристально и весело посмотрел на нее, кивнул, будто хотел сказать, что прекрасно понимает, чего она хочет, и энергично принялся за работу.
У нее были густые, довольно длинные (чуть ниже плеч) русые волосы с рыжеватым оттенком и слегка вьющиеся на концах.
– Vous avez de très beaux cheveux, Madame![6]6
У мадам очень красивые волосы (фр.).
[Закрыть]
Она улыбнулась и в зеркале поймала на себе его весьма заинтересованный взгляд. «Он моложе меня лет на десять», – весело подумала она, и ее опять охватило сладостное предчувствие счастья.
Он довольно долго возился с ее волосами, подстригая, потом накручивая их на крошечные деревянные палочки, и говорил, говорил что-то по-французски, чего она не понимала, но что ей ужасно нравилось. В какой-то момент ей даже показалось, что она начинает различать знакомые слова, и она вспомнила то место из «Мастера и Маргариты», где Гелла во время сеанса в Варьете тарахтит по-французски, а женщины, странным образом с полуслова понимают ее, и засмеялась.
– Pourquoi vous riez?[7]7
Почему вы смеетесь? (фр.)
[Закрыть]
Она не знала, что ответить, и, продолжая улыбаться, помотала головой.
– Attention, Madame! – Какая-то штучка выпала у него из рук и покатилась по полу. «Неужели это не сон?» – подумала Наташа и закрыла глаза, чтобы «проснуться», когда все будет готово.
– Voila! – Мастер отошел от нее на пару шагов, чтобы полюбоваться результатом своих трудов.
Наташа открыла глаза и, посмотрев в зеркало, вспомнила, что, когда ей было лет двенадцать и она еще носила косы, иногда после мытья головы, когда волосы были еще чуть влажными, но чистыми и пушистыми, она любила, стоя перед зеркалом, уложить их вокруг головы мягкой волной, оставляя на шее и на висках небольшие завитки. «Прическа» почти тут же распадалась, но ей все-таки удавалось полюбоваться ею несколько секунд. И никогда с тех пор, как стала взрослой, она не могла добиться ничего подобного ни сама, ни объяснить парикмахеру, чего она хочет. И сейчас в чуть тонированном зеркале отражалась та самая ностальгическая прическа с теми же самыми рыжеватыми завитками на шее.
