Текст книги "Черное платье"
Автор книги: Мария Шкатулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Хан, предчувствуя, что от Химика можно ждать всяческих сюрпризов, приставил к нему своего человека, который должен был следить за каждым его шагом. Юрий Дмитриевич прекрасно понимал, с какой целью Моряк постоянно трется возле него, но относился к этому спокойно, так как считал себя сильнее и умнее не только абдюхановских шестерок, но и самого Абдюханова. Впрочем, он понимал, что рано или поздно ему понадобится человек, который был бы с ним в деле и кому он смог бы доверять. И тогда Павловский вспомнил про своего сына. Что могло быть лучше? Мальчишка, конечно, еще мал – сколько ему? Двенадцать, тринадцать? Ничего, со временем он сделает из него прекрасного помощника, научит его всему, что знает сам, и рано или поздно передаст дело в надежные руки. И он начал встречаться с Сережей.
Тем временем Хан, которому так и не удалось получить от Химика сведения о технологии производства, начал нервничать, и перед Моряком была поставлена задача добыть эти сведения любым способом. В отсутствие Юрия Дмитриевича Моряк перерыл всю его квартиру, но ничего мало-мальски похожего на то, что искал, там не было. Юрий Дмитриевич заметил, что кто-то рылся в его вещах, прекрасно понял, чьих это рук дело, но только усмехнулся, потому что давно принял необходимые меры. При этом он все же не отказал себе в удовольствии высказать Хану все, что думает по поводу происшедшего, и изобразить благородное негодование из-за такого явного недоверия к своей персоне. Хан почти поверил, и Моряку досталось за небрежную работу. Тогда Моряк решил попробовать использовать в своих целях Сережу, который был одним из немногих людей, вхожих к Химику в дом. А чтобы его использовать, надо было посадить мальчика на иглу.
Наконец Юрий Дмитриевич сказал, что работа близится к финалу и что скоро он будет готов поделиться всеми технологическими секретами. Тогда-то, несмотря на возражения Хана, не соглашавшегося с участием в операции других людей, он и попросил Наташу взять с собой маленькую порцию препарата, договорившись с мадридским курьером, который должен был приехать для этого в Париж. Юрий Дмитриевич не сомневался, что сделать Сережу "своим" он сумеет и без Наташи, но зачем ему лишние сложности, если бывшую жену можно просто купить? К тому же рано или поздно она вполне могла бы пригодиться в деле.
Излагать все эти соображения Хану Юрий Дмитриевич, конечно, не стал, но потребовал, чтобы ей была выплачена названная им сумма. И Хан вынужден был согласиться. В результате Моряк встретился с Наташей в Шереметьево и передал ей сверток, в обмен на него она и получила от курьера тридцать тысяч зеленых. А Юрий Дмитриевич по ее возвращении получил кредитную карточку с кругленькой суммой, которую он и поделил с Ханом. И теперь, когда у него не было ни милейших сомнений в том, что он справится со своей задачей без чьей бы то ни было помощи, Юрий Дмитриевич решил постепенно вылезать из-под опеки Хана и действовать самостоятельно. Но не успел…
Когда в его квартире раздался звонок, он был уверен, что это Наташа, назначившая ему встречу. Чего она хотела от него, он не знал, но предчувствовал, что ему предстоит опять объясняться с ней. Что ж, ему не привыкать. Наташи он опасался меньше всего: во-первых, потому что был вообще довольно низкого мнения о человеческой природе, во-вторых, считал, что ни одна женщина не сможет перед ним устоять. Кроме того, она ведь все-таки взяла деньги? Значит, не такая уж она и невинная жертва, какой хочет прикинуться. Чего же ей надо?.. Но ничего, раз уж она все равно пришла, он её быстро «обработает» – чем скорее они договорятся, тем лучше. И пошел открывать.
Утром двенадцатого мая Надежда Михайловна Гришина, соседка Павловского по площадке, заметила, что дверь его квартиры чуть приоткрыта. Она позвонила, но никто, разумеется, ей не ответил. Она подошла к двери, все еще не решаясь заглянуть в квартиру – Павловский сумел внушить к себе уважение, – и негромко позвала: «Юрий Дмитриевич! Вы дома? У вас дверь не заперта!» И только теперь, не получив ответа, рискнула просунуть голову внутрь. Было ужасно интересно посмотреть, как живет этот Павловский, такой красивый, богатый и ужасно загадочный, и Надежда Михайловна, немного поколебавшись, включила свет. В ту же секунду ее муж, надевавший ботинки в собственной прихожей, услышал крик. Он выбежал на площадку и увидел, что его благоверная, бледная как смерть, выходит из квартиры напротив.
Часом позже в квартире Павловского уже работала следственная бригада. Судмедэксперт высказал предположение относительно времени убийства и, надо сказать, оказался весьма точен. Соседи, то есть Надежда Михайловна и ее муж, показали, что накануне вечером были дома, но ничего подозрительного не видели и не слышали, так как смотрели телевизор. Кроме того, накануне дочь привезла им внука, а от мальчишек, "сами знаете, какой шум". О Павловском они ничего особенного сообщить не могли: им было известно только, что живет он в этой квартире около десяти лет, что раньше жил с женой, а потом они, очевидно, разошлись, потому что жены его с тех пор они так ни разу и не видели.
А может, она умерла, потому что иначе непонятно, как это ему одному досталась такая большая квартира. Соседа своего они считали человеком обеспеченным – как-никак дорогая иномарка, да и квартира, "сами видите, как обставлена… Наверняка, работал где-нибудь в коммерческих структурах". Гости у него, насколько им известно, бывали редко. Впрочем, последнее время они видели его иногда с каким-то странным типом лет сорока с родимым пятном на левой щеке. Совсем недавно этот тип заходил к нему, когда же это было? Кажется, дня три назад. Вчера вечером? Нет, вчера они никого не видели. "Игорь Иванович смотрел с внуком телевизор, а я готовила ужин – где уж тут соседей замечать?" Описать типа с родимым пятном, наверное, смогут, надо попробовать. А еще вот что, ходил к нему мальчик лет тринадцати. Сын? Возможно, хотя совсем на него не похож – Юрий Дмитриевич голубоглазый брюнет, а мальчик светленький, чуть в рыжину, совсем еще ребенок. Как зовут? Нет, как зовут, ни разу не слышали.
В тот же вечер, когда Игорь Иванович вернулся с работы, жена рассказала ему, что приходил какой-то человек справляться о Павловском.
– Кто такой, сказал?
– Сказал, что с работы. Что Юрия Дмитриевича сегодня ждали на важное совещание, а он не пришел.
– А ты что?
– А что я? Сказала, что есть. Квартира-то опечатана. И так все понятно.
– Мало ли что понятно, – проворчал Игорь Иванович. – Не надо было тебе соваться в это дело. Что ты ему сказала?
– Сказала, что его убили вчера вечером…
– Откуда ты знаешь, когда его убили?
– Ты что, не понимаешь? Нас же спрашивали вчера, не слышали ли мы выстрел между восемью и девятью часами.
– А если это не с работы? Ты хоть запомнила, как он выглядел?
– Вполне приличный человек.
– "Приличный", – передразнил Игорь Иванович. – Много ты знаешь, кто приличный, а кто нет? Кто тебя просил!
– Следующий раз сам будешь разговаривать, – обиделась Надежда Михайловна. – По-твоему, он кто?
– Мало ли кто? Может, убийца.
– Ну конечно! – усмехнулась она. – Как раз убийца приходил узнать, когда он сам же его и тюкнул! Запамятовал, наверное.
Игорь Иванович не нашелся, что ответить, и Надежда Михайловна, зная, как муж бывает раздражен после работы на голодный желудок, быстро налила ему тарелку супа.
Между тем Игорь Иванович оказался прав: приходили вовсе не с работы, где давно привыкли к тому, что Павловский не часто балует институт своим присутствием. Приходил человек от Абдюханова, специально – разузнать, что произошло, так как Моряк, который должен был накануне вечером договориться с Химиком по телефону о встрече, ему не дозвонился. Не дозвонился он и утром, около семи, а не в обычаях Химика было вставать и уходить в такую рань. Тогда Моряк переждал еще немного, снова позвонил и услышал в трубке совершенно незнакомый голос. Он знал, во-первых, что у Химика редко бывают гости. Во-вторых, невозможно было предположить, чтобы кто-нибудь мог позволить себе снять в присутствии хозяина телефонную трубку. Но, главное, инстинкт подсказывал Моряку, что что-то здесь нечисто. И тогда Хан послал своего человека узнать, что произошло. Посылать Моряка было нельзя, так как его не раз видели соседи Химика, и если, не дай Бог, там что-то стряслось, то на него покажут в первую очередь, и поэтому Хан решил отправить туда Муму, прозванного так за свою молчаливость и еще потому, что Муму был человеком с образованием и вполне мог сойти за сотрудника Химикова института.
То, что Хану удалось узнать, оказалось для него полной и очень неприятной неожиданностью. Технологии производства он до сих пор так и не узнал. Остаток произведенного препарата Химик прятал где-то у себя в лаборатории, куда подобраться было практически невозможно, а по самым скромным подсчетам, там было наркотика на несколько сотен тысяч долларов. Но главное, это, конечно, технология. Если формулы пропали, то… А не Сова ли это? Не его ли это рук дело? Не он ли пришил Химика и завладел тем, чего он, Хан, так давно ждет? Неспроста же он что-то все время мудрил, а потом понял, что напрасно упустил такой куш и… того. А ведь больше некому… Химик ни с кем больше связан не был, это Хан знал точно. И никто, кроме него, его людей и Совы, не знал, чем он занимался. Его люди сделать этого не могли: те, кто был более или менее во что-то посвящен, вчера до поздней ночи были с ним в ресторане. Значит, Сова. Ну что ж, если Сова, то он пожалеет, что родился на белый свет.
Начался долгий процесс разборок между бывшими соратниками, но когда Хан почти убедился в том, что Сова перед ним чист как стекло, он решил: пора посмотреть на это дело с другой стороны. Не попробовать ли потрясти сыночка Павловского? Недаром же они начали встречаться, недаром Химик настоял, чтобы его бывшей бабе заплатили такие деньги за ничтожную услугу, хотя он, Хан, был против того, чтобы ее в это впутывать.
И Хан распорядился, во-первых, установить слежку за Химиковой квартирой, во-вторых, разузнать, до чего удалось докопаться ментам, а в-третьих, если первые две меры ничего не дадут, привезти к нему сыночка – для разговора.
В тот день, когда темно-зеленый "ниссан" остановился в нескольких метрах от дома Павловского, Сережа сбежал с третьего урока, чтобы в последний раз навестить отца.
Машина быстро направилась в сторону Киевского вокзала, где неподалеку от набережной Москвы-реки находились склады крупной коммерческой фирмы, которую крышевала группировка Абдюханова. Там же находился один из его рабочих кабинетов, куда Муму и повез насмерть перепуганного Сережу. «Ниссан» въехал в большие глухие ворота, миновал несколько складских помещений и остановился перед невзрачным строением. Муму вышел из машины и сказал:
– Давай вылезай!
Сережа, стараясь унять дрожь в коленях и, главное, не подать вида, что боится, вышел из машины. Муму подтолкнул его к ступенькам, которые вели в дом, и, когда дверь открылась, Сережа совершенно неожиданно оказался в роскошно обставленном офисе. Муму подвел его к одной из дверей.
– Эй, на катере! – крикнул Муму. – Принимай гостей.
Из комнаты показалось знакомое лицо: это был Моряк.
– А, это ты, – протянул он, посмотрев на Сережу. – Давай сюда, потолкуем…
Муму втолкнул его в комнату, что-то сказал Моряку на ухо и вышел. Моряк усадил Сережу на диван и сел рядом.
– Как дела-то? – спросил Моряк.
– Вам-то что?
– Ну-у, нехорошо грубить старшим.
– Что вам от меня надо?
– Не бойсь, в свое время узнаешь.
– А я и не боюсь.
– Ну и молоток. Ты лучше скажи, зачем к отцу приезжал?
– Надо было, и приезжал.
– Слушай, ты! – процедил Моряк, схватив Сережу за волосы. – Или ты отвечаешь на мои вопросы, или знаешь, что будет? – Глаза его сузились, и он больно ударил Сережу по лицу: – Ну, говори, сучонок!
– Деньги хотел отдать! – крикнул Сережа.
– Какие деньги?
– Сто баксов.
– Зачем?
– Должен был!
– Врешь, сучонок! Он тебе деньги так давал!
– Я хотел, чтобы он Сверчку вернул.
– Зачем?
– Должен был.
– Ты – Сверчку?
– Да.
– А почему сам не пошел? Почему отца хотел просить?
– Просто так.
Моряк опять ударил его по лицу.
– Я тебя предупреждал: говори правду. Правду, понял? – Он взял его за горло. – Понял, я спрашиваю?
– Понял, – прохрипел Сережа.
– Вот и молодец! – Моряк ослабил хватку. – Ну?
– Я пошел к отцу… просто так. А заодно хотел просить его отдать долг Сверчку.
– Что значит – "просто так"? Ты что, не знал, что его замочили?
– Не знал!
Сережа чувствовал, что сейчас заплачет.
– Допустим. А когда видел отца в последний раз?
– Давно.
– Когда, я спрашиваю.
– Сразу после праздников. Кажется, четвертого мая.
– А после того, как мать вернулась?
– Нет. Больше не видел.
– Ну хорошо. А почему баксы ему понес? Разве Сверчок с тебя деньги требовал?
– Нет.
– Тогда зачем?
Сережа молчал.
– Говори, сучонок, а не то я тебя… – Он опять взял его за горло. – Ну!
Сережа всхлипнул.
– Завязать хотел.
– Ах, завязать! – ухмыльнулся Моряк. – Какой хороший мальчик! Завязать он хотел… А ну, покажи баксы.
Сережа достал из заднего кармана стодолларовую бумажку. Моряк взял деньги и положил к себе в карман.
– Слушай меня внимательно: я эти деньги Сверчку сам отдам и тебя отпущу прямо сейчас, и никто тебя больше не тронет, если ты мне ответишь на один вопрос. Понял?
– Да.
– Тебе отец давал что-нибудь на сохранение? Бумаги какие-нибудь или дискету? Знаешь, что такое дискета?
– Знаю.
– Давал?
– Нет.
Моряк опять ударил его по лицу и тихо сказал:
– Я просил тебя говорить правду.
– Я и говорю! – выкрикнул Сережа и почувствовал, что из носа у него закапала кровь.
– Ну, еще раз попробую тебе объяснить. Или правду, или вернешься к Сверчку на иглу. Выбирай.
– Не знаю я ничего! Ничего он мне не давал!
– А матери?
Откуда я знаю? Мать с ним вообще не разговаривает!
– Врешь, сучонок. Мать с ним после приезда встречалась. Говори: принесла она после встречи с отцом что-нибудь домой?
– Нет.
Открылась дверь, и в комнату вошел невысокий человек лет тридцати пяти, черноволосый, черноглазый, и, как показалось Сереже, очень красивый. Одет он был тоже во все черное – черный костюм, черную рубашку и черные ботинки, и только на запястье у него болталась золотая цепочка. Бегло взглянув на Сережу, он сел за письменный стол, который находился у противоположной стены. Моряк подошел к нему и что-то сказал на ухо. Человек в черном ничего не ответил, постучал пальцами по столу и опять взглянул на Сережу. Вид у него был озабоченный.
– Попадись мне эта сука, которая Химика замочила… – начал Моряк.
– Заткнись, – бросил человек в черном и опять застучал пальцами по столу.
– Говорю тебе, этот сучонок что-то знает. Посмотри на него. Я чувствую, понимаешь? Что-то скрывает, гад. Хан, давай я его…
– Заткнись, – повторил Хан и, помолчав, добавил: – Вызови Сверчка, пусть он им займется. А там видно будет…
Так Сережа попал в подвал большого жилого дома в Отрадном, где собирались местные наркоманы и где его нашли Наташа и Виктор Малашенко.
И вот теперь он летит в самолете в какой-то Казахстан. Зачем? Зачем он согласился? Он не должен был бросать маму одну – что будет, если они схватят ее? Он просто трус. Да, трус. Он удрал из Москвы, потому что боялся, что они опять поймают его. А он даже не знает, чего они от него хотят. Надо было ей все рассказать.
И пойти в милицию. Нет. Если в милиции что-нибудь заподозрят, тогда конец. Маму арестуют. А если все-таки это не она? Какой же он дурак: ему надо было спросить у них, как убили отца. Ведь оружия у мамы нет. Как же она могла это сделать? Может, купила пистолет? На рынке запросто можно купить. Пистолет или вообще любое оружие. А куда она его дела? Спрятала? Если спрятала, то это конец: квартиру обыщут и его найдут. Но ведь она не дура. Наверняка она выбросила его. Или вовсе не было никакого пистолета, с чего он взял? Ну да, не было… А чем тогда она его?.. Кинжалом, что ли? Отец сильный, с ним не всякий мужик бы справился, а уж мама… А может, все это ерунда, и никого она не убивала? А если и убила, то никто ее не подозревает? Ведь мент с тех пор так больше и не пришел? Значит, они оставили ее в покое. А значит, и он должен успокоится: по крайней мере, в течение ближайшего месяца ему ничего не грозит, а там…
"Там посмотрим", – подумал Сережа и в то же мгновение чуть не подскочил в кресле, внезапно вспомнив, что несколько месяцев назад (кажется, это было в конце марта), Ю. Д. сказал ему, что очень бы хотел побывать у них дома. Сережа смутился, потому что не знал, как к этому отнесутся мама и бабушка, и особенно мама, но сказал, что он может зайти к ним в любой момент. Однако Дмитрича, наверное, тоже смущали некоторые обстоятельства, и он ответил, что, во-первых, зайти сможет только тогда, когда из взрослых никого не будет дома, потому что "сам понимаешь, вряд ли меня захочет видеть твоя бабушка, например", а во-вторых, если Сережа пообещает ему, что он никогда никому об этом не скажет. "Знаешь, никому не хочется, чтобы тебя считали сентиментальным…"
Выходило, что Ю. Д., скучавший по дому, хотел одним глазком взглянуть на место, где когда-то… "Может быть, он все еще любит маму? Ведь я так до сих пор и не знаю, почему они разошлись?" – подумал Сережа и, конечно, согласился.
Устроить это было несложно, потому что мама целый день была на работе, а бабушка не только ходила в магазин или прачечную, но и в Пушкинский музей или на концерты в Дом ученых. Впрочем, ему тогда повезло: бабушка сказала, что хочет поехать в гости к тете Нине, и пригласила его с собой, а он отговорился какими-то дополнительными занятиями в школе и не поехал, а пригласил Дмитрича. От чая Дмитрич отказался, но попросил Сережу показать ему свои тетради по химии и математике. Сережа удивился, потому что до сих пор Ю. Д. никакого интереса к его учебе не проявлял, но тетради достал. Тот посмотрел, похвалил за математику, к которой у Сережи всегда были способности, пожурил за химию и попросил записать какую-то реакцию. Сережа расположился за своим столом, а Дмитрич вышел из комнаты и пошел "побродить" по квартире.
Когда он вернулся, реакция так и не была записана. Тогда Дмитрич открыл учебник и попросил Сережу прочитать одну главу, где описывалось то, чего Сережа не знал. И велел ему не выходить из комнаты до тех пор, пока все не будет выучено, а сам вышел в коридор. Сережа в некотором унынии принялся за чтение, но, просидев несколько минут, не выдержал и пошел искать отца, чтобы задать ему какой-то вопрос, а скорее всего чтобы хоть немного отвлечься от ненавистного предмета. Выйдя в коридор, Сережа первым делом заглянул в комнату матери, где было пусто, а потом, услышав какой-то шум в кухне, пошел туда и увидел, что Дмитрич поспешно спрыгнул с табуретки, стоявшей около газовой плиты. На его удивленный взгляд Ю.Д. совершенно спокойно сказал, что посмотрел квартиру и понял, что она в ужасном состоянии и что надо как можно скорее делать ремонт. А так как Сережу проблема ремонта не волновала, он об этом разговоре сразу забыл и вряд ли бы когда-нибудь вспомнил. Но вот эти люди, у которых он побывал, спрашивали, не давал ли ему Ю. Д. что-нибудь на сохранение. Что, если Дмитрич спрятал "это" у них в квартире? Что – "это"? Что он мог спрятать, если у него с собой ничего не было? Впрочем, они спрашивали про бумаги или дискету. Если дискету, то ее ничего не стоит спрятать где угодно: она маленькая и плоская. И Ю.Д. мог принести ее просто в кармане. А так как он спрыгнул с табуретки, может быть, он положил ее на кухонные полки? Если мама позвонит, как обещала, из Москвы, он попросит ее посмотреть, или нет, лучше он посмотрит сам, когда вернется. Маме об этом лучше ничего не знать.
* * *
Это была стандартная трехкомнатная квартира, какие бывают в бетонных пятиэтажках постройки шестидесятых: с маленькой кухней, полом, покрытым линолеумом со следами краски и клея от недавнего ремонта и безобразными пузырями, вздувшимися в нескольких местах, с проржавевшими трубами в ванной, окнами, заляпанными краской, и стенами, обклеенными дешевыми обоями светлого, почти белого цвета, с претензией на роскошь. Они чувствовали себя потерянными и несчастными в этой квартире, казавшейся им не только чужой, но даже враждебной, но обе не только старательно делали вид, что ничего не произошло, но всячески имитировали деятельность и даже энтузиазм.
Зинаида Федоровна руководила расстановкой мебели: Наташа радовалась этому и не мешала делать то, что ей хочется. Однако скоро она заметила, что мать пытается сделать невозможное, то есть все расставить таким образом, чтобы новая обстановка как можно больше походила на их прежнюю в Сивцевом Вражке. Предприятие это было заранее обречено на неудачу, так как старая мебель, извлеченная из привычной атмосферы прежнего жилища, имела какой-то неприкаянный вид и никак не хотела вписываться в пространство, окруженное холодными и чужими стенами. Старые вещи, знакомые Наташе с детства и потому любимые, казались ей такими же потерянными и несчастными, как она сама и ее мать.
Она со страхом ждала, что будет, когда иссякнет энтузиазм Зинаиды Федоровны, глядя, как та с помощью рабочих упрямо старается втиснуть в свою комнату старый кожаный диван, который они называли "папиным", так как он был куплен по настоянию отца, любившего старинные вещи, в комиссионном магазине в конце пятидесятых годов и из-за которого они почти поссорились перед переездом: Зинаида Федоровна ни в коем случае не хотела расстаться с ним, а Наташе казалось, что в "той" квартире он будет выглядеть громоздким и нелепым.
Когда Зинаида Федоровна поняла, что восстановить уют их старого дома ей не удастся, она видимо загрустила, и Наташа все чаще стала замечать, что ее мать, которую даже во время болезни трудно было заставить не заниматься домашней работой, сидит без дела и с тоской смотрит на новые стены. Наташа пыталась утешить ее, говоря, что со временем вещи (и они сами) приживутся на новом месте, что обои в любой момент можно поменять и что не так уж много времени осталось до приезда Сережи. Он вернется, и жизнь непременно войдет в прежнее русло.
Она купила для Зинаиды Федоровны красивую настольную лампу с оранжевым абажуром и поставила рядом с креслом, в котором та любила читать по вечерам. Но прошло еще несколько дней, и Наташа заметила, что уютный уголок для чтения пустует, Зинаида Федоровна все чаще сидит в кухне спиной к окну, глядя в одну точку, а ее книга, заложенная очками в одном и том же месте, неприкаянно лежит под новой лампой.
Вечерами Зинаида Федоровна по многолетней привычке входила к Наташе в комнату посмотреть по телевизору новости, но слушала молча, равнодушно и, не досмотрев до конца, уходила к себе. Даже прогноз погоды совершенно перестал ее интересовать: из дома она почти никогда не выходила.
В выходные дело обстояло еще хуже – приходил Виктор, приносил цветы и шампанское, и нужно было изображать веселье. Наташа брала букет у него из рук, несла в кухню, где Зинаида Федоровна ставила чай, и громко говорила: "Мама, посмотри, какие красивые цветы!" Зинаида Федоровна кивала и улыбалась, но улыбка получалась вымученной и печальной.
Виктор входил, по-хозяйски оглядывал квартиру, в которую вложил немало труда: подключил газовую плиту, повесил книжные полки, прибил карнизы и поменял замки. Чувствовал он себя здесь уверенно, громко разговаривал, Зинаиду Федоровну называл "мамашей" и, потирая руки, спрашивал: "Ну как, обжились, новоселы?"
Наташу возмущало, что он не чувствует настроения, царящего в доме; она не понимала, как можно быть таким черствым и тупым, но упрекнуть его не могла: слишком многим она была ему обязана. Сам же Виктор, конечно, замечал, что они обе тоскуют по старому дому, хозяином которого теперь был он, и ему это нравилось, потому что теперь, как ему казалось, не только квартира, но и обе женщины находятся в полном его распоряжении.
"Ничего, – говорил он себе, – будет со мной, так переедет назад. Без старухи, конечно. А нет, так и здесь обойдется".
Они садились за стол, Виктор с шумом открывал шампанское, наливал, несмотря на протесты Зинаиды Федоровны, им обеим со словами: "Ничего, мамаша, здоровее будете", – чокался и выпивал, запрокинув голову. Наташа делала пару глотков и, подняв глаза, видела, как двигается кадык на его мощной шее.
"Я не должна так на него смотреть. Он спас моего сына", – говорила она себе и старалась улыбаться. Зинаида Федоровна к шампанскому не притрагивалась и, посидев с ними несколько минут, вставала и уходила к себе, сославшись на недомогание. Проводив Виктора, Наташа приоткрывала дверь ее комнаты и спрашивала: "Не спишь?" – но Зинаида Федоровна не отвечала. "Спит", – думала Наташа и осторожно закрывала за собой дверь. О Викторе они никогда не говорили.
Однажды, вернувшись домой, Наташа увидела, что матери нет. Она подождала немного, но Зинаида Федоровна не появлялась, и Наташа начала нервничать. Когда два часа спустя она услышала, что в замочной скважине поворачивается ключ, она бросилась к двери и, увидев мать, с раздражением сказала:
– Мама, ты бы хоть записку оставила! Где ты была?
Зинаида Федоровна ответила, что была "у отца": так она говорила всегда, когда ездила на кладбище. Наташа не унималась:
– Зачем же ты поехала одна? Почему ты мне ничего не сказала?
– Поставь в ванную, – ответила Зинаида Федоровна, протягивая ей мокрый зонт. К разговору об этой поездке они больше не возвращались.
Июнь был холодный, и почти каждый день шел дождь. Наташа старалась как могла поднять матери настроение. Предлагала посмотреть альбом со старыми фотографиями или съездить в гости к тете Нине, младшей сестре отца, которую Зинаида Федоровна очень любила. Или пригласить тетю Нину к ним и что-нибудь испечь, зная, с каким удовольствием она всегда занималась пирогами и как ей нравилось, когда их ели и хвалили. Но каждый раз Зинаида Федоровна отговаривалась – то плохим самочувствием, то чем-нибудь еще – и Наташа видела, как в глубине ее глаз прячется печаль.
В ночь с двадцатого на двадцать первое июня Зинаида Федоровна умерла.
* * *
Окна малолитражного автобуса, в котором Филипп и несколько французских туристов добирались из Шереметьева в гостиницу на юго-западе Москвы, заливало холодным дождем. Филипп, прислонившись к стеклу, провожал взглядом обгонявшие их автомобили, из-под колес вылетали целые фонтаны брызг. Он не принимал участия в общем веселье, царящем в салоне.
У стойки администратора им сообщили, что ужин состоится через два часа в ресторане гостиницы на первом этаже, выдали ключи от номеров и пожелали приятно провести время, несмотря на погоду. Филипп поднялся к себе, поставил чемодан и, прихватив зонт, вышел на улицу. Через полчаса, выйдя из метро на станции "Кропоткинская", он отправился на поиски старого московского переулка с труднопроизносимым названием Сивцев Вражек.
Звонить по телефону, давно выученному наизусть, он не стал: он уже пытался объясниться с новым хозяином Наташиной квартиры. Теперь он будет действовать по-другому: найдет ее дом, поднимется к ней, увидит этого человека и постарается убедить его, что ему необходимо ее разыскать, может быть, даже поговорит с соседями – ведь не могла же она исчезнуть бесследно!
Вот он, этот дом. Филипп поднял глаза, пытаясь угадать, какое из множества окон могло принадлежать Наташе, – большой старый дом равнодушно смотрел на него. С бьющимся сердцем Филипп вошел в подъезд, отряхнул зонт, с которого стекала вода, и пешком пошел вверх по лестнице в поисках тридцать девятой квартиры.
– Вам кого?
Филипп сразу узнал голос, отвечавший ему по телефону: он принадлежал крупному человеку лет сорока, в майке и в заляпанных краской синих трикотажных штанах.
– Здравствуйте, – сказал Филипп.
– Здравствуйте, – ответил человек в майке.
– Меня зовут Филипп Левек, а вы, если не ошибаюсь, Виктор? Я звонил вам из Парижа…
– Я так и понял. Ну Виктор я, только, по-моему, я вам этого не говорил. И что из этого?
– Мне надо с вами поговорить. Разрешите войти?
– Заходите, раз пришли. Только у меня тут ремонт – как бы вам не измазаться…
Перед тем как закрыть дверь, Виктор оглядел площадку – на лестнице было пусто. Он бы, конечно, ни за что не стал приглашать француза в квартиру, а выпроводил бы его сразу, да так, чтобы ему больше уже не захотелось сюда приходить, но рядом соседи, все слышно, а это надо сделать тихо, чтобы ни гу-гу. Да к тому же не мешает выяснить, что это за француз такой, откуда он взялся и чего хочет, и постараться сделать так, чтобы он ушел и больше никогда не возвращался.
– Ваше имя назвал человек, который здесь работал, – Филипп старался не замечать враждебного тона собеседника.
– А-а, Михалыч, значит. Он мне говорил, что меня из Парижа ищут…
– Я искал не вас. Я искал женщину, которая раньше жила в этой квартире. Ее зовут Наташа.
– Да вы мне это уже говорили! А я вам ответил, что никакую Наташу я не знаю.
– Выслушайте меня. Мне совершенно необходимо ее разыскать. Я готов заплатить, если нужно…
– Да чего мне платить! – перебил Виктор. – Я и сам неплохо зарабатываю. Говорю же, никакой женщины я не знаю.
– Может быть, вы знаете ее мать или сына?
– Никого я не знаю! Квартиру эту я купил не у жильцов, а через агентство. И даже не я сам, а мой брат, – на ходу сочинял Виктор. – А брата моего сейчас нет, он уехал. Так что помочь я вам ничем не могу.
– А позвонить ему можно?
– И позвонить нельзя. Он поехал по делам, и я не знаю, где он сейчас.
Филипп помолчал. Действительно ли этот человек ничего не знает или просто не хочет говорить? Но почему? Какое ему может быть дело до того, найдет он Наташу или нет?
– Очень жаль. Что ж, попробую поговорить с соседями – может быть, они что-нибудь знают?
– Поговорите, дело хозяйское, – равнодушно бросил Виктор, хотя это вовсе не входило в его планы.
Никто из соседей, правда, ничего знать не мог: Наташа все сделала тихо, так чтобы никто ни о чем раньше времени не догадался, – боялась, что будут разыскивать Сережу. Правда, к Людмиле Ивановне, старухе из сороковой квартиры, это не относилось, она всю жизнь прожила в доме и дружила с Наташиной матерью. Но и она Наташиного адреса не знает. Пока не знает. В тот день, когда они переезжали, Людмилы Ивановны, слава Богу, дома не было, она уезжала к сестре на дачный участок, и Наташа переживала, что не попрощалась с ней. А так, кто знает, может, и оставила бы адрес. Но так как его, Виктора, она все же просила никому ничего не говорить, а сам он в этих тонкостях – кому можно знать, а кому нельзя – разбираться не обязан, то и хорошо: ему сказали молчать, он и будет молчать. Конечно, рано или поздно старуха из сороковой адрес все равно узнает. «Но это ничего, – сказал себе Виктор. – Если поздно, то ничего». Телефона у них, слава Богу, нет, и с установкой его он, конечно, торопиться не станет. А там, глядишь, она перестанет кочевряжиться и выйдет за него. Значит, главное, чтобы француз этот не нашел ее сейчас.
