Текст книги "Черное платье"
Автор книги: Мария Шкатулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Она вспомнила Филиппа, вспомнила, как он смотрел на нее, как целовал, вспомнила, как они занимались любовью, как он шептал ей французские слова. Разве все это могло быть ложью? И раз все-таки это была ложь, разве он не понимал, что рано или поздно эта ложь убьет ее? Что он сейчас делает? Пересчитывает деньги, которые она оставила ему? Радуется, что все хорошо кончилось?
Она терзала себя, пока всю ее душу не затопила боль.
Наташа не заметила, как заснула: ей приснился Филипп; он сидел рядом с ней и молчал. Она спрашивала его о чем-то, теребила его, кричала, но он не отвечал, а молча смотрел на нее, и взгляд у него был грустный и нежный.
Она проснулась, когда стюардесса принесла обед. Как хорошо было во сне!.. Правда, и во сне ее терзала эта невыносимая тупая боль, но во сне он был рядом, он смотрел на нее, и она так близко видела его лицо, его любимое лицо…
Она отказалась от еды, но попросила вина и с жадностью выпила целый стакан. Через час она будет в Москве. Что будет, если у нее найдут конверт? Ее арестуют, и ей даже нечего будет сказать в свое оправдание. Впрочем, она и не подумает оправдываться – ей все равно.
* * *
Она почувствовала, как шасси ударились о московскую землю. Все кончилось. Она встала, оглядела салон, будто окончательно прощаясь с Парижем, воздухом которого продолжала дышать в самолете, и вслед за пассажирами направилась к выходу. Ей довольно долго пришлось ждать, пока на резиновом транспортере покажется ее чемодан. Потом она встала в длинную очередь к таможеннику. Очередь двигалась медленно, и ей казалось, что с каждой минутой сил у нее остается все меньше и меньше. Когда очередь подошла совсем близко, она увидела, что таможенник – тот самый парень с рыжими волосами и веснушками, который улыбнулся ей в день отъезда. Вспомнила, как счастлива она была в тот день, когда с тремя сотнями долларов улетала в Париж. Неужели прошло только десять дней?
Перед ней оставался один человек. Она приготовила декларацию и паспорт, но таможенник долго не пропускал высокого гражданина с сутулой спиной, который стоял перед ней. Она пыталась вслушаться в их разговор, но ничего не понимала и вдруг, подняв глаза, различила среди встречающих, столпившихся за символической оградой, Зинаиду Федоровну. Она не почувствовала радости: наоборот, ужасная тоска сдавила ей сердце. У матери такое счастливое лицо… Чего она ждет? И как обмануть ее? Разве можно ее обмануть?
Человек с сутулой спиной наконец ушел: Наташа так и не узнала, что у него стряслось. Она поставила чемодан на маленький транспортер и положила перед таможенником паспорт с вложенной в него декларацией.
– Хорошо съездили? – улыбнулся он, рассеянно просматривая декларацию.
– Хорошо. Спасибо.
Губы у нее дрожали. Он с удивлением посмотрел на нее и коротко сказал:
– Проходите.
Почему он пропустил ее, ничего не посмотрев и ни о чем не спросив? Определил наметанным глазом профессионала, что у нее не может быть для него ничего интересного? Или просто пожалел? Но разве кто-то кого-то жалеет в этом безумном мире? Ей просто повезло…
Она с горечью усмехнулась. Может, было бы лучше, если бы ее «взяли»? В душе у нее жил такой ужас, что ей казалось, что страшнее того, что она испытывает, ничего уже не может быть. Даже тюрьма.
Она подошла к матери.
– Мамочка, здравствуй… А Сережа? Зачем ты ехала одна в такую даль? Я бы добралась сама…
– Я прекрасно прокатилась на автобусе – у Сережи какой-то вечер в школе. Сказал, что нужно пойти.
– Вечер? В воскресенье?
– Он теперь вообще очень мало бывает дома, ты заметила? И я уже больше не в состоянии с ним справляться. Хорошо, что ты наконец вернулась… Ну, ты довольна?
– Конечно. Очень.
– Ты какая-то бледная, – Зинаида Федоровна пристально всматривалась в нее.
– Это ничего. Вчера у Ленки просидели до глубокой ночи с ее подружками. Я почти не спала.
– Как Лена?
– Замечательно! Очень похорошела. Купила машину. И даже научилась водить.
– И ты не побоялась с ней ездить? Я, например, никогда не доверяла ее деловым качествам.
– И напрасно. Она стала очень практичным человеком.
– Значит, ее испортила жизнь за границей. Возвращаться она не собирается?
– Собирается. Месяца через два.
– Как тебе Париж?
– Париж прекрасен. Я тебе потом все расскажу.
Когда они приехали домой, было уже девять. Зинаида Федоровна в ожидании Сережи начала накрывать на стол, а Наташа, закрывшись в ванной и включив на полную мощность воду, зарылась лицом в полотенце.
Как вынести эту муку? Что сделать, чтобы остаться одной, никого не видеть, никому не улыбаться, не отвечать, ничего не рассказывать? Хорошо, что ‘скоро можно лечь. Она дождется Сережу, отдаст подарки и уйдет к себе. Она вспомнила, как покупала их вместе с Филиппом, как радовалась за маму и сына, и у нее защемило сердце. Сейчас ей было все равно. Ей хотелось остаться одной, ничего не чувствовать и ни о чем не думать. До сих пор она легко справлялась со своими бедами: у нее никогда не было ни денег, ни особых надежд, но характер у нее был легкий, и она жила легко, мечтая о будущем для сына и о спокойной старости для матери. Сейчас ей было все равно. Ей казалось, что у нее уже никогда не будет сил, чтобы справиться с жизнью, никогда не будет желаний, не будет любви. Никому. Ей хотелось умереть.
* * *
Она заснула быстро, почти сразу, но спасительный сон длился недолго – она проснулась как от удара, и на нее нахлынули воспоминания. Она вспомнила его руки, его глаза, его поцелуи, и ей стало так больно, что она застонала. Потом ей почему-то вспомнилось детство – мальчик, который жил на соседней даче и в которого она была влюблена, когда ей было шесть лет. Они часто играли на большой куче песка недалеко от дома, и однажды он погнался за ней с длинным прутом, на конце которого, на паутине, висел огромный паук, и она вспомнила, что ей было очень страшно.
Потом в памяти возник прекрасный город, залитый ночными огнями, полный праздничных звуков – музыки, голосов, смеха, шума дождя и шороха листвы, – город, который теперь казался ей сном.
Потом она вспомнила своего бывшего мужа. Вспомнила его лицо в тот день, когда он ушел. Вспомнила его взгляд: холодный, чужой, страшный. Вспомнила, что больше всего ее поразила внезапность его ухода, потому что они никогда не ссорились, и тогда, на совершенно ясном небосклоне их жизни было только одно маленькое облачко: он был совершенно равнодушен к Сереже. Но тот был еще маленький, и подруги успокаивали ее: у мужчин отцовское чувство развивается не сразу, все придет.
Однако ничего не пришло – только тот страшный день, когда он сказал, что уходит. Он не стал ничего объяснять, не стал просить прошения, извиняться. В его глазах она увидела равнодушие, которое было сильнее слез, слов, всего. И она никогда не могла простить ему этой внезапности: ей казалось, что ее отшвырнули как старый ненужный башмак. Ей казалось, что, если бы они поссорились, или он изменил ей, или она ему, а он не смог бы простить ей измены, если бы произошло что-нибудь человеческое – скандальное, пошлое, но человеческое, – ей было бы легче. Но он отшвырнул ее, как отшвыривают стоящий на пути бесполезный предмет. И вот теперь он снова, одним ударом, разбил ей жизнь.
Лежа без сна, она вспоминала самое страшное, что было в ее жизни, и хотя эти воспоминания больно терзали ей сердце, она боялась открыть глаза, потому что боялась вернуться к реальной жизни, в которой, как она думала, ей не было места. Она знала, что увидит привычное пятно на обоях, застиранные занавески, заклеенное пластырем стекло на книжной полке, но, главное, увидит конверт.
И вдруг она подумала о Сереже. «Он встречается с отцом. Что, если он втянет его в свои грязные дела?
Ведь втянул же он меня? Он же не мог не понимать, что, если со мной что-нибудь случится, мальчик останется без матери? Или он только этого и добивается? Но зачем? Зачем ему Сережа? Он прекрасно обходился без него двенадцать лет. Да и не стал бы он доверять мне сверток, если бы был какой-то риск, раз речь идет о таких деньгах. О деньгах…»
Она усмехнулась: какие там деньги, ведь деньги они отобрали, и как ловко… Но, может быть, она все-таки ошибается, и дело вовсе не в наркотиках? Может быть, это все-таки шпионаж или что-то другое?
Она никогда не знала точно, чем занимается ее муж, – знала только, что он работает в каком-то химическом институте и что он способный химик. Потом вспомнила, что Сережа с восторгом рассказывал ей о каких-то исследованиях, которыми занимался отец и в которых она ничего не понимала, но «ведь к наркотикам это никакого отношения не имеет»?
Потом она снова и снова мысленно возвращалась к его уходу, такому оскорбительному, такому внезапному… Он никогда не интересовался сыном и никогда не давал денег, а она не хотела ни просить, ни требовать через суд – и то, и другое казалось ей одинаково унизительным. Единственное, чего она тогда хотела, это никогда больше не видеть его и сделать так, чтобы Сережа никогда его не узнал.
Почему же год назад, когда он позвонил впервые за двенадцать лет и сказал, что хотел бы видеть сына, она сдалась? Сдалась не из-за себя – для себя она уже ничего не хотела от этого человека, – сдалась из-за Сережи, которому было двенадцать лет и ему был нужен отец.
Впрочем, того, что она ждала от этих встреч и ради чего пошла на жертву, не произошло. Из взволнованных мальчишеских рассказов она сперва ничего не поняла, а потом почувствовала, что отец так же равнодушен к мальчику, как и раньше, что встречается он с ним либо по обязанности, либо по какой-то другой, ему одному понятной причине. Она медлила, не решаясь положить этому конец, не решаясь вмешаться в столь важную для сына область жизни. И то, что Сережа не называл его отцом, а обращался по имени и отчеству или просто называл Дмитричем или Ю.Д., немного успокаивало ее ревность и тревогу. Она жила, переходя от страхов к надежде, не решаясь поверить в хорошее и ругая себя за то, что ей казалось мнительностью.
И вот теперь она знала, каков был этот человек, ее бывший муж и отец ее сына. Она пойдет в милицию или ФСБ и все расскажет. Что – все? Что она согласилась перевезти какой-то сверток? Ее спросят, что в нем было, и что она скажет?
Может, просто отнести им конверт? Пусть сами разбираются… А если там нет ничего плохого? Тогда почему же ей заплатили? Они могли бы просто использовать ее как перевозочное средство, раз она все равно ни о чем не догадывалась. Если же это наркотик, ее спросят, почему она согласилась его перевозить. Ведь она не имела права брать пакет, содержимое которого ей не было известно. И потом, если она выдаст мужа, он скажет про деньги, которые она получила. И что она сможет возразить? Кто ей поверит, что она отдала эти деньги первому встречному? Потому что кто же он, если не первый встречный? Она даже не знала его адреса, ведь он сам говорил, что квартира принадлежит его друзьям. Да и не сумела бы она найти ее в лабиринте парижских улиц!
С чем же она пойдет? И даже если его, Филиппа, найдут, что она сможет доказать? Ведь свидетелей нет, и она будет выглядеть как банальная искательница приключений, подцепившая смазливого иностранца…
При воспоминании о Филиппе у нее опять болезненно сжалось сердце.
Может быть, открыть пакет и посмотреть, что там? Она почувствовала отвращение. Да и что она в этом понимает? Значит, все-таки надо идти? А если это действительно какое-то преступление и ее посадят, что будет с мамой, с Сережей?
О себе она не думала, ей было все равно, но они? Она пойдет к нему и потребует, чтобы он ей все рассказал и, главное, оставил в покое Сережу. Иначе она его выдаст. Он наверняка согласится, его грязные дела ему наверняка дороже сына. Но что она скажет Сереже? И как сказать ему об этом? Ей пришлось бы уронить в его глазах не только отца, но и саму себя… Разве она сможет нанести ему такой удар? Что-нибудь придумать, солгать ему? Или все-таки посмотреть, что в конверте?
Вдруг на столике резко зазвонил телефон. Сердце ее отчаянно забилось. «Филипп!» Наташа дрожащей рукой схватила трубку, и звук собственного голоса показался ей чужим:
– Алло!
– А я был прав: ты не спишь…
Это был он, ее бывший муж. Она узнала бы этот уверенный, чуть насмешливый голос из тысячи других.
– Судя по всему, ты тоже…
Голос ее дрожал, и ей было досадно, что она не может скрыть свою слабость.
– Я только что вернулся из одной очень интересной поездки. А ты? Я надеюсь, ты хорошо провела время?
Это было вполне в его духе – вести себя так, будто ничего не произошло. Точно так же он говорил с ней, когда позвонил после двенадцати лет разлуки. Только бы выдержать, только бы йе показать ему, что она раздавлена, унижена, уничтожена, что она боится, что она готова броситься ему в ноги, лишь бы он оставил в покое ее сына.
Внезапно ее осенила мысль: она напугает его и посмотрит, как с него слетит вся его самоуверенность. Сейчас она ему за все отомстит. Господи, помоги!
– Прекрасно! И если бы не твои поручения, я провела бы его еще прекраснее.
– Что ж, я очень рад.
– Боюсь, что ты не так обрадуешься, когда узнаешь, что я потеряла конверт, который тебе просили передать…
«Я спешу, спешу, зачем я сказала о конверте первая? Надо было подождать, пока он спросит, Боже мой…»
Дорогая, ничего ты не потеряла. Конверт у тебя. И в данную минуту ты смотришь на него своими прекрасными глазами.
Это было правда: она не могла оторвать от конверта воспаленного взгляда. Павловский продолжал:
– И сейчас ты оденешься, спустишься вниз и отдашь его мне. И сразу успокоишься.
– Я совершенно спокойна! Но что будет с твоим сыном, ты подумал?
– Ничего с ним не будет. Я жду. – Жестко ответил он и повесил трубку.
Она не понимала, почему слушается его, почему покорно делает то, что он говорит. Неужели она его боится? И неужели он до сих пор обладает такой невероятной властью над ней?
Она дрожащей рукой нажала на рычаг и поняла, что проиграла.
Наташа встала с постели и начала лихорадочно одеваться. Затем взяла конверт, осторожно приоткрыла дверь и прислушалась: в доме было тихо. Дрожа всем телом и стараясь не шуметь, она выскользнула из квартиры.
Напротив подъезда стояла новенькая серебристая «хонда». Павловский не спеша вышел из машины и, опершись о капот, смотрел, как она переходит улицу.
– Ты неважно выглядишь, – проговорил он спокойно.
– Что в этом конверте? – спросила Наташа. – И что я везла из Москвы?
– А ты не догадалась? – Он и не пытался скрыть насмешку. – Ты всегда была наивной девочкой. Дай сюда!..
Павловский выхватил конверт у нее из рук.
– Мне все равно, что ты обо мне думаешь. Только скажи, это были наркотики?
– Значит, все-таки не такая наивная… Ну все, мне пора.
Наташа вцепилась ему в рукав.
– Сережа что-нибудь знает?
– Успокойся. Никто не тронет твоего Сережу. – Он высвободил руку. – Мне нужно было переправить кое-что в Париж: ты как раз и подвернулась. Я знал, что таких, как ты, никогда не досматривают, и, как видишь, оказался прав. И потом, чем ты недовольна? Тебе же заплатили!.. Ну, все. Мне пора. Merci.
Он сел в машину и захлопнул дверцу.
Наташа пешком поднялась на четвертый этаж: лифт не работал. Она вошла в квартиру, разделась и легла под одеяло – ее била дрожь.
«Сережу он больше не увидит. Никогда. Завтра я ему все расскажу».
Заснуть ей так и не удалось. Она лежала, прислушиваясь к глухим ударам своего сердца и мучительно перебирая в памяти все происшедшее, и только под утро ей удалось задремать на несколько минут.
* * *
Постепенно квартира стала наполняться звуками: Зинаида Федоровна ставила на плиту чайник, в комнате у Сережи зазвонил будильник. Надо было вставать и начинать жить.
Наташа посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: на нее смотрели глаза затравленного зверя. Она увидела на кресле снятое накануне дорогое белье, которое так нелепо выглядело на фоне нищенской обстановки, надела свой старый халат и, натянув на лицо жалкую улыбку, вышла из комнаты.
Сережа еще не встал. Она вошла к нему и села на край кровати.
– Сережа, пора вставать, опоздаешь…
Она погладила его по плечу и рыжеватым волосам.
– Отстань! – Мальчик, не поворачиваясь, попытался натянуть на голову одеяло. Наташа вздрогнула: никогда раньше он с ней так не говорил.
– У тебя плохое настроение? Ну-ка, повернись…
Впрочем, она чувствовала, что не слишком убедительна, – меньше всего ей самой хотелось сейчас говорить с кем бы то ни было, даже с собственным сыном.
– Мать, иди, я встаю…
Она поймала себя на том, что испытывает облегчение – о чем бы она могла с ним говорить, когда в душе у нее царило отчаяние.
За завтраком разговор тоже не клеился. Зинаида Федоровна незаметно поглядывала на нее, смутно догадываясь, что что-то неладно, но не решаясь задавать вопросы. Сережа молчал: он ничего не ел и с видимым отвращением отхлебывал чай из стакана. Он был очень бледен. К красивым коробкам с печеньем и конфетами, которые Наташа привезла из Парижа, никто, словно сговорившись, не прикасался.
Чтобы как-то прервать тягостное молчание, Зинаида Федоровна принялась пересказывать историю их соседки, Людмилы Ивановны, о том, как ехавшая рядом с ней в метро женщина с мальчиком лет десяти, выходя из вагона, забыла сумку с продуктами и как эта сумка вместе с лежавшей там курицей и банкой зеленого горошка досталась ей, Людмиле Ивановне.
Сережа резко встал из-за стола и, ни слова не говоря, вышел в коридор. Обе, мать и дочь, вздрогнули, когда за ним с грохотом захлопнулась входная дверь. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга, и Наташа поймала себя на том, что ей жалко эту женщину, потерявшую курицу, жалко ее мальчика, жалко даже саму курицу. Но больше всех ей было жаль саму себя…
Слава Богу, что сегодня не нужно идти на работу. Она с ужасом представила себе сослуживцев, которые как шакалы набросятся на нее со своим любопытством. Ей придется что-то рассказывать им, врать – ведь не могла же она, в самом деле, сказать им правду! Она вдруг подумала, что врать ей теперь придется всю жизнь, врать всем, даже собственной матери, потому что никогда она не сможет рассказать ей о своем унижении. А преступление? Разве не преступление то, что она совершила? Она почувствовала, что на лбу у нее выступил холодный пот. Она боялась за своего сына, но ‘ разве то, что она сделала, не было преступлением перед какими-нибудь другими мальчиками, перед чужими сыновьями? И какое право она имеет осуждать Сережиного отца, когда она сама ничуть не лучше? Ведь ей тоже захотелось денег? Ей захотелось денег, тряпок, еще Бог знает чего – чем же она лучше? Если бы она не встретила Филиппа или не узнала случайно, что он обманул ее, она бы преспокойно жила с этим. Выходит, разница между ними только в том, что он готов погубить собственного сына, а она какого-то чужого? Да и не одного… Ей стало так стыдно, больно и страшно, что ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не застонать вслух. Она вышла из-за стола, вернулась к себе и легла.
«Я виновата. Но что мне теперь делать? Той ошибки уже не исправишь… И неужели это еще не конец? Неужели я еще мало наказана?..»
Дверь тихо приоткрылась. Зинаида Федоровна вошла в комнату и села на край кровати.
– Ну, рассказывай, что с тобой?
– Со мной? Ничего… Я плохо спала.
Наташа повернулась к матери и взяла ее за руку. «Бедная мама, как она постарела… Постарела после нашего развода. Бросила работу, чтобы помочь мне. Сидела с Сережкой, пока он был маленький. Делала уроки, когда он подрос. Вся седая. Бедная, бедная мама… Твои морщинки, твои добрые глаза… Как я люблю тебя…» Глаза ее наполнились слезами.
– Наташа, что с тобой? Не мучай меня…
– Ничего, все в порядке… Просто я влюбилась и совершенно безнадежно.
– Господи Иисусе, в кого ты успела влюбиться за одну неделю?
– Мама, ради Бога! Можно подумать, что для этого нужна целая пятилетка!
– Но в кого? Кто он? Где ты его взяла?
– Он… француз. Филипп. Красивое имя, правда? Беда в том, что я ему совершенно не нужна…
– Не понимаю, зачем тебе француз? – Зинаида Федоровна попыталась улыбнуться. – Ты же знаешь из литературы, что бывает, когда русская барышня влюбляется во француза…
– Мама, я давно уже не барышня, я взрослая женщина и у меня двенадцать лет никого не было!
– Ты сама не хотела ни с кем знакомиться! Вспомни, тетя Нина предлагала тебе какого-то симпатичного господина…
Наташа перебила ее:
– Мама, подумай сама: откуда у тети Нины может взяться симпатичный господин? И Бог с ним, давай не будем говорить об этом.
– Может быть, как раз лучше поговорить? Ты мне совсем не нравишься. И твой сын мне тоже не нравится. Он плохо ест. Он бледный. У него круги под глазами. Может быть, у него глисты?
– Хорошо. Я прослежу, чтобы он ел получше. Пожалуйста, мама, дай мне поспать хотя бы немного. Все будет в порядке, не волнуйся.
Зинаида Федоровна вздохнула и вышла из комнаты.
* * *
Как только за матерью закрылась дверь, Наташа вскочила, как ошпаренная.
«Бледный. Круги под глазами. Нет. Нет. Вчера, когда он вернулся из школы, он так хорошо выглядел…»
Она вспомнила, что Сережа был весел и очень возбужден. Он с восторгом рассматривал подарки и все время что-то говорил, но очень скоро ушел к себе в комнату и закрыл дверь. И только сейчас она сообразила, что никогда раньше он бы не повел себя так странно: он бы до бесконечности сидел возле нее и просил рассказывать про Париж еще и еще. А она, занятая своими мыслями, не заметила его странного поведения или не придала ему значения, потому что хотела лишь одного: как можно скорее остаться одной. А утром… утром он был совершенно другим, и вдруг она с ужасом вспомнила, что накануне вечером у него были расширены зрачки. «Не может быть!..»
Она даже про себя боялась выговорить страшную мысль, которая родилась у нее в голове. «Не может быть, не может быть», – повторяла она как заклинание, бросаясь к телефону, чтобы позвонить в школу и узнать, был ли вчера какой-нибудь вечер. Телефон молчал.
«Странно… Ночью звонил Павловский, и телефон работал».
Она начала лихорадочно одеваться. «Схожу в школу и все узнаю. Если вечер был, значит, я просто сошла с ума. А если нет, найду Сережу и спрошу, где он вчера задержался и почему не приехал с бабушкой меня встречать. Мало ли что могло у него стрястись? Главное, убедиться, что мои подозрения беспочвенны. А если нет… Тогда мне останется только выяснить, причастен ли к этому его отец. Боже мой, я сошла с ума! Конечно, не причастен. Разве это может быть?»
Наташа сунула ноги в тапочки и вышла в коридор.
– Ты так и не заснула? – послышался из кухни голос Зинаиды Федоровны. – А знаешь, я подумала, что если ты правда влюбилась, то это очень хорошо.
– Почему хорошо? – подозрительно спросила Наташа, подходя к ней.
– Потому что если так, значит, ты больше не любишь своего бывшего мужа.
– Мама, я давно его не люблю.
– А мне казалось, что еще совсем недавно…
– Мама, ради Бога… Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что с того момента, как ты привела его в дом, мне ни одной минуты не было покоя.
– То есть? Мама, пожалуйста, объяснись.
– Он никогда мне не нравился. Мне не нравились его глаза: мне всегда виделось в них что-то страшное.
– Почему ты никогда мне этого не говорила?
– Когда ты сказала, что выходишь замуж, я видела, что ты влюблена и никакая сила не заставит тебя отказаться от него. Я права?
– Наверное…
– И потом, я боялась, что, может быть, в основе моей антипатии лежит ревность или старческая причуда… Так или иначе, я не чувствовала себя вправе вмешиваться в ваши отношения.
– А потом?
– Потом родился Сережа… Что я могла сказать?
– Ну хорошо. А после его ухода?
– После ухода… Вспомни, какая ты была. Я думала, ты не выживешь. И это продолжалось несколько лет.
Но даже когда ты пришла в себя, я все равно боялась, что ты по-прежнему испытываешь к нему какие-то чувства.
Наташа села на табуретку, безвольно свесив руки.
– Ты действительно думала, что я все еще его люблю?
– Во всяком случае, я этого боялась. Когда ты разрешила ему встречаться с Сережей, я решила, что ты просто сошла с ума.
– Почему ты мне ничего не сказала?
– Во-первых, я сказала. Вспомни, я тебе говорила, что не нужно этого делать. Но ведь ты была, как сумасшедшая. Ты с такой яростью сопротивлялась, убеждая меня, что Сереже нужен отец…
– Разве я была не права?
– Права. Вопрос в том, какой отец ему нужен.
– Мама, ради Бога, что значит – «какой»? Какой есть. Что же я могу поделать? И что ты хочешь сказать? Мне кажется, ты что-то не договариваешь.
Зинаида Федоровна села с ней рядом.
– Наташа, я рискую причинить тебе боль, но, может быть, лучше сказать об этом поздно, чем не сказать вовсе. Павловский никогда тебя не любил. Не любил даже тогда, когда женился. И никогда не любил Сережу. Я всегда была уверена, что он женится из-за жилплощади…
– Как видишь, ты ошибалась. Он же выписался, хотя вполне мог бы отсудить себе часть квартиры: он же был прописан.
– Как ты не понимаешь! Он бы так и сделал, если бы не нашел себе кое-что получше.
– То есть?
– Наташа, он женился на женщине, у которой была и квартира, и машина, и все на свете. А главное – такой отец, который все мог.
– Откуда ты знаешь?
– Сестра Людмилы Ивановны, Екатерина Ивановна, – она работает лифтершей в доме, где живет его вторая жена. Она рассказывала про него ужасные вещи.
– Например?
– Я не хочу это повторять, тем более что все это еще, может быть, просто сплетни.
– Мама, пожалуйста, скажи, я должна знать.
– Он как-то очень скверно обошелся со своей второй женой.
– Хуже, чем со мной?
– Да.
– Расскажи.
– Наташа, пожалуйста, избавь меня от необходимости это пересказывать. Я не хочу.
– Но ведь Екатерина Ивановна работает где-то совсем близко отсюда?
– Совершенно верно, в Староконюшенном. Помнишь кирпичную башню напротив булочной?
– Так называемый дом ЦК?
– Ну да! Зачем тебе?
– Просто так. – Наташа пожала плечами. – Вдруг мне захочется с ней встретиться…
– С кем?!
– С его бывшей женой.
– Ты с ума сошла! Зачем? Она не станет с тобой говорить. Да и зачем тебе это нужно? И с какой стати она будет рассказывать свои интимные подробности постороннему человеку? Тебе нечего там делать – у нее тяжело болен отец, и потом, там ребенок…
– Какой ребенок?
– Девочка.
– От Павловского?
– Ну конечно!
– Боже мой, значит, у Сережи есть сестра?
– Не думаю, чтобы они горели желанием обзавестись новыми родственниками.
– Что это за люди?
– Наташа, я с ними не знакома. Все, что я знаю, так это то, что отец ее работал в ЦК.
Наташа задумалась.
– Ты не знаешь, как ее зовут?
– Вера.
– А девочку?
– Кажется, Оля.
– И сколько ей лет?
– Десять или одиннадцать. Да, одиннадцать: она на два года младше Сережи.
Зинаида Федоровна встала и вернулась к плите, на которой в небольшой кастрюльке варился нехитрый суп.
– Мама, а что у нас с телефоном?
– А что такое?
– Он не работает.
– Ты, наверное, забыла заплатить?
– Забыла… Перед отъездом так замоталась…
Наташа вспомнила, какой она была радостной и беззаботной, когда собиралась в Париж, и у нее больно защемило сердце.
– Сходи к Людмиле Ивановне и позвони на станцию, слышишь? Что с тобой?
– Ничего, мама, все в порядке. К Людмиле Ивановне, говоришь? Сейчас схожу.
Наташа вернулась в комнату, оделась и вышла из квартиры.
«Ни к какой Людмиле Ивановне я не пойду. И так ясно, что телефон отключили – мы не заплатили за последние два месяца. Надо идти в школу и спросить про вечер. Только бы мама ни о чем не узнала…»
Наташа вышла из подъезда и бросилась к школе.
Звонок на урок только что прозвенел, и в вестибюле не было никого, кроме уборщицы в синем сатиновом халате, которая протирала надетой на палку тряпкой пол у входа.
– Здрасте, тетя Надя!
– Здравствуй, милая, ты чего пришла?
– Вы не скажете – вчера в школе был какой-нибудь вечер?
– Господь с тобой! Какой вечер в воскресенье? Учителя тоже люди – им отдыхать надо…
«Значит, он обманул. Обманул бабушку и меня, – думала Наташа, спускаясь по ступенькам и одновременно пытаясь уговорить себя, что это еще ничего не доказывает: – Может быть, он просто хотел провести вечер с ребятами… Или с девочкой. Ему тринадцать лет – он вправе иметь от меня секреты».
Она стояла посреди школьного двора, не зная, на что решиться – остаться здесь, подождать Сережу и потребовать объяснений или вернуться домой. И тут она вспомнила материн рассказ о второй жене Павловского.
«Пойти к ней и попробовать поговорить? Зачем? Если то, что сказала мама, правда и мой бывший муж действительно такой страшный человек, каким он ей представляется, надо спасать Сережу, пока не поздно. А чего, собственно, я хочу? Какие еще доказательства мне нужны? Разве еще не все очевидно после того, что он сделал со мной? И тогда и теперь. Да и захочет ли она со мной говорить? Почему нет? Я ничего плохого ей не сделала… Ведь это меня он бросил ради нее».
Наташа, плохо понимая, что делает, направилась в сторону Староконюшенного переулка, к дому, который хорошо знала.
Она вошла в светлый просторный подъезд, но на месте дежурной оказалась не тетя Катя, а совсем другая женщина: расспрашивать ее было невозможно. Наташа повернулась, пока та не успела задать ей какой-нибудь вопрос, и вышла на улицу, размышляя о том, как узнать номер нужной ей квартиры, когда увидела девочку лет десяти, медленно идущую к дому со школьным рюкзачком за спиной. Что-то заставило Наташу внимательно приглядеться к ней: у девочки было бледное, болезненное личико, обрамленное прямыми темными волосами, и светлые глаза. Черты ее лица были скорее неправильными, но сходство с Павловским было настолько очевидным, что Наташа решилась заговорить с ней:
– Девочка, извини, тебя зовут Оля?
Девочка остановилась и подняла на нее большие светлые глаза.
– Да…
– Мне нужно поговорить с твоей мамой. Как бы это сделать?
– Вы из школы? – она говорила тихим, каким-то надтреснутым голоском.
– Нет, я не из школы. Я просто очень несчастная тетя, и может быть, твоя мама сумеет мне помочь.
Девочка опять посмотрела на нее и кивнула.
– Мама сейчас дома. Пойдемте к нам.
Наташа снова вошла в подъезд: у нее так сильно билось сердце, что ей пришлось глубоко вздохнуть, чтобы немного успокоиться. Она не знала, что скажет этой женщине, не знала, как та встретит ее, но думать было поздно – девочка вошла в лифт.
Они поднимались молча, не глядя друг на друга. На шестом этаже они вышли, и Оля позвонила в обитую черной кожей дверь.
На пороге появилась крупная, некрасивая и немолодая женщина, которая вопросительно и жестко смотрела на нее.
– Мама, эта тетя хочет… – начала Оля, но Наташа перебила ее.
– Здравствуйте… Меня зовут Наташа. Простите, что я так беспардонно врываюсь к вам… Я – первая жена Павловского. («Зачем я сказала – „первая“?»)
