Текст книги "Черное платье"

Автор книги: Мария Шкатулова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Что же она вам сама не сказала, что продает квартиру? – спросил Виктор.

Филипп внимательно посмотрел на него:

– Это длинная история.

– Ничего, что длинная: я послушаю.

Филипп снова посмотрел, что-то пробормотал по-французски, и сказал:

– Как-нибудь в другой раз. До свидания.

– До свидания, – Виктор открыл дверь, выпустил Филиппа и припал к глазку. Филипп звонил в квартиру Людмилы Ивановны. "Настырный, гад!" – подумал Виктор и пнул стоявшую рядом банку из-под импортной краски.

Когда раздался звонок, Людмила Ивановна была дома и, сидя перед телевизором за большим круглым столом, пила чай. Увидев незнакомого мужчину, спросила через дверь:

– Вы к кому?

Мужчина вежливо ответил:

– Откройте, пожалуйста. Я знакомый Наташи Лиевиной.

"Иностранец, что ли, какой", – подумала Людмила Ивановна, расслышав акцент, но дверь открыла. Филипп вошел, еще раз поздоровался и извинился, что беспокоит ее в выходной день.

– Да у меня теперь все дни выходные, – сказала, смеясь, Людмила Ивановна, – двенадцатый год на пенсии. Так вы Наташин знакомый?

– Да. Позвольте мне представиться: меня зовут Филипп Левек.

– Иностранец, что ли? Я сразу поняла.

– Да, – ответил Филипп, – я француз.

– Ну, ничего, что француз, – пошутила она. – А я – Людмила Ивановна. Вы проходите, чего стоять-то? И плащ снимите, вот вешалка. Дождь-то какой!

Филипп разделся.

– Садитесь. Может, чаю выпьете?

– С удовольствием, спасибо, – сказал Филипп.

– Только у меня нет ничего, к чаю-то. Вот варенье, сестра варила, прошлогоднее.

Она достала из серванта большую парадную чашку "с золотом", которую доставала только для особо почетных гостей, и пошла на кухню заварить свежий чай, потому что постеснялась налить ему тот, который пила сама. Филипп сел за стол и оглядел комнату – его поразила крайняя бедность обстановки.

– Вот, – сказала Людмила Ивановна, входя в комнату и держа в одной руке заварочный, расписанный красными цветами, а в другой – большой алюминиевый чайник с деревянной ручкой, – чай будем пить.

– Людмила Ивановна, – начал Филипп, – если я правильно понял, вы знаете Наташу?

– Да как же не знать! Я в этом доме с сорокового года – еще деда ее застала! Конечно, знаю! Я как услышала, что они съезжают, так всю ночь не спала: привыкла. Сколько лет вместе прожили!

– Почему они уехали?

– Почему уехали? – Людмила Ивановна, спохватившись, посмотрела на Филиппа. – А вы сами-то кто ей приходитесь?

– Людмила Ивановна, – Филипп понял, что от того, насколько он будет убедителен, зависит успех всего предприятия. – Я вам сейчас все объясню. Я познакомился с Наташей в Париже в начале мая…

– А-а… В Париже, значит. Знаю-знаю… Вон она мне привезла: вот это, – она показала на старый комод, на котором Филипп заметил какую-то французскую безделушку, – и еще кофточку теплую, в шифоньере висит.

– Так вот, – продолжал Филипп, – Наташа оставила мне свой адрес и телефон. – Он достал из кармана записную книжку и показал Людмиле Ивановне страничку, на которой Наташиной рукой действительно были записаны ее координаты. Людмила Ивановна надела очки и прочитала вслух, кивая при каждом слове:

– Москва… Сивцев Вражек… дом… квартира… телефон… Правильно. Все правильно.

– В тот день, когда она вернулась в Москву, я ей звонил, но никто не отвечал. А потом…

– Ах, господи, да у них телефон не работает! Вот, по-моему, как она приехала, так и отключили. Они ночью-то ко мне пришли, когда Сережка пропал, сынок Наташин, знаете?

– Как это – пропал?

– Ночью звонят, Наташа-то с Зиной, и говорят: Сережки, мол, до сих пор нет. А было уж часа два ночи, а может, и больше. Вот они и волнуются, куда мальчишка делся? У нас сейчас, знаете, днем-то на улицу опасно выйти, а уж ночью… А мальчонка маленький еще – тринадцать лет. Ну, чего ж, надо искать. В милицию звонить, в больницу, сами знаете. А телефон-то у них не работает. Они ко мне. – Филипп слушал, затаив дыхание. – А я спала. Я рано спать ложусь. И просыпаюсь рано. Вот и на работу уж сколько лет не хожу, а спать поздно не могу, просыпаюсь и все. Да. Ну, открываю, они стоят, плачут, говорят: "Тетя Люда, дайте позвонить, у нас телефон не работает, а Сережка пропал". – "Давайте, – говорю, – проходите". Чай поставила: Зине-то совсем плохо было. Да и Наташа… Ей каково парня-то без отца поднимать? С мужем-то она развелась – Сережка еще маленький был. А парень-то хороший, воспитанный. Здоровается всегда. "Здрасте, баба Люда!" и-и побежал… Вот, позвонили они, чай попили на радостях: мертвого-то не нашли и в милицию не забрали. А уж утром он сам пришел, часов в семь или восемь.

Должно, взгрела она его хорошенько. А как же? Из-за него и Зина-то потом слегла. Нанервничалась. Ее в тот же день "скорая" и увезла. Инфаркт у нее был. Наташа-то опять ко мне прибежала. А я опять спала. – Людмила Ивановна рассмеялась. – Ну, думаю, кто там опять? А это Наташа, ни жива ни мертва. "Тетя Люда, – говорит, – матери плохо, вызывай "скорую"". Сама-то она, бедная, намучалась. Зину забрали, увезли, а она вдогонку, на такси. Денег у нее не было: дай, тетя Люда, одолжи, говорит, и за Сережкой пригляди. А у меня какие деньги? Вся пенсия – триста рублей. Но я ей дала, дала, а как же? А она – в больницу и так там две недели и просидела. Или три, я уж и не помню. Даже ночевала там.

– А как же… Зина, Зинаида?..

– Федоровна. Слава Богу, поправилась. А вот Сережка-то опять сплоховал.

Людмила Ивановна наклонилась к Филиппу и шепотом добавила:

– С наркотиками связался или как их там. Вот они квартиру-то и продали.

– Зачем? Я не понимаю…

– Сама не пойму, – Людмила Ивановна пожала плечами. – Зина ко мне зашла вечером, вот перед самым их переездом, дня за два, и говорит: продали, мол, квартиру. Я говорю, как это продали? А вот так, говорит, чтоб Сережку лечить. Только ты, говорит, смотри, никому. А то как станут его эти наркотики искать, ну вот, наркоманы-то эти, так опять ему голову-то и задурят. А сама плачет. А я что, я молчу. Вот только вам первому и рассказала. Стало быть, вот за лечение-то и продали.

– Не может быть, – прошептал Филипп. Он был в Ужасе.

– Вот и я говорю: зачем квартиру-то продавали?

– И куда же они поехали?

– Вот этого не скажу, не знаю. Что же вы чай-то совсем не пьете?

– Спасибо, очень вкусно, – рассеянно пробормотал Филипп, отпив один глоток. – Что же они, не сказали даже, где будут жить? – Филипп недоверчиво посмотрел на нее.

– Зина адрес-то не знала. Сказала, где-то за Сокольниками вроде. А может, и не за Сокольниками, не помню.

– Что такое – Сокольники?

– Сокольники-то? А парк такой есть, Сокольники называется.

– То есть они в другую квартиру переехали? В Москве?

– А как же, куда ж они из Москвы-то денутся?

– А телефон у них есть?

Вот телефона вроде у них там нету. Зина говорила, ставить будут. Вы чай-то пейте, а то остынет совсем. Вы не волнуйтесь: как телефон поставят, так Зина-то и позвонит. А если чего передать надо, я всегда передам. Это вы даже не сомневайтесь. Я все на бумажку запишу, все сделаю, все скажу.

– Спасибо, Людмила Ивановна. Я напишу записку и оставлю свой телефон. Когда Наташа или ее мама позвонят, вы скажите, что приходил Филипп и оставил записку с номером телефона. И пусть она мне сразу же перезвонит.

Людмила Ивановна закивала: Филипп ей нравился.

– Пиши-пиши. Все передам, не сомневайся. Бумага-то у вас есть?

– Да-да, есть.

Филипп вырвал из записной книжки несколько страничек и начал писать записку. Потом сложил листочки пополам и протянул Людмиле Ивановне.

– Вот. Здесь мои телефоны и адрес – в Париже и здесь, в отеле. И, если позволите, ваш телефон я тоже запишу, на всякий случай.

– Запиши, запиши, – Людмила Ивановна продиктовала свой номер и спросила: – Вы что же, жить у нас будете?

– Нет, я приехал всего на неделю.

– В командировку, значит?

– Я приехал, чтобы найти Наташу.

– Ну да, ну да. Я передам. Все передам, даже не сомневайтесь.

– Еще раз спасибо вам большое. А этого человека, который купил их квартиру, вы знаете?

– Нет, милый, не знаю, врать не хочу. Он вроде и не живет здесь пока, ремонт делает. Это ж какие деньги надо иметь! А так не знаю, кто он такой.

Филипп надел плащ, взял зонт, под которым натекла небольшая лужа, и, простившись, вышел на лестницу.

Вот, оказывается, что произошло. А он, идиот, не оставил ей ни адреса, ни телефона, хотя бы рабочего. И не догадался написать, просто написать. А ведь она нуждалась в помощи, одна, без средств. Он достаточно хорошо представлял себе российскую жизнь, чтобы знать, что такое больница для тех, у кого нет денег. Почему она отказалась от его помощи там, в Париже? А ее сын?.. После той истории, которая с ней приключилась, она наверняка чувствует себя виноватой. Бедная Наташа, что ей пришлось пережить!.. Только бы она скорее позвонила. Он заберет их всех троих во Францию и на все лето отвезет к отцу в Коррез, там у отца большой дом. Наташиной матери там будет хорошо, и мальчику тоже. У них будет все. И отец будет рад: ему наконец будет с кем поговорить по-русски. А Наташа наверняка понравится ему.

Филипп представил себе их жизнь в большом отцовском доме, залитом солнцем. Осенью они бы съездили на Лазурный берег или в Довиль. Он представил себе, что наконец обнимет ее, ощутит запах ее волос, услышит голос. У него защемило сердце. Ничего, ничего, – завтра, самое позднее послезавтра…

Дождь перестал. Филипп дошел до поворота и, увидев на углу маленькую булочную, вспомнил засахаренное варенье, которым его угощала Людмила Ивановна. Он накупил конфет, пастилы, пряников – он знал, с чем русские любят пить чай, – купил еще каких-то сладостей, купил даже хлеба и, сложив все это в пакет, пошел назад. Поднимаясь по лестнице, Филипп подумал: "Идиот! Надо было купить ей еды, а не конфет". Сообразив, однако, что потратил все русские деньги, какие у него с собой были, решил поступить по-другому и в пакет со сладостями вложил пятисотфранковую бумажку.

Когда Людмила Ивановна открыла ему дверь, Филипп протянул ей сумку и сказал:

– Это вам, к чаю, – и, не дав ей опомниться, бросился вниз по лестнице.

Уже больше получаса Виктор сидел под дверью на расстеленной прямо на полу газете, а француз все не выходил. О чем они могут говорить, да еще так долго? Что эта чертова старуха ему плетет? Надо думать, что-нибудь важное, иначе зачем бы он стал там торчать? И чего ему надо? Зачем он ее ищет? Почему не знает, где она и что с ней, если уж она так ему нужна? Значит, что-то у них не так? Или, может, у них вообще ничего нет? Может, он зря боится? В Париже она была первый раз, это она сама ему говорила, была всего неделю. Ну, познакомились, приглянулась она ему: женщина она красивая, ничего удивительного тут нет. Но раз француз ее ищет и ничего о ней не знает, значит, она сама не хочет, чтобы он знал?.. А раз так, ему, Виктору, бояться нечего. А может, они поссорились? «А-а, – хлопнул он себя по лбу, – телефон-то у нее не работал. До самого ее отъезда не работал. Я же сам за него и заплатил. Вот француз и не мог ей дозвониться раньше, теперь все ясно. Что ж они так долго там делают? Наговорит ему старуха чего не надо. И не узнать никак…»

За дверью послышались голоса. Виктор вскочил и припал к глазку. Прощаются. Как это француз намаста-чился по-русски так хорошо говорить? Вроде доволен чем-то, гад. Ну, ничего, еще посмотрим, чья возьмет. Завтра он к старухе зайдет и спросит, как и что. Ничего, еще поглядим. И с Наташей надо поговорить скорей – что время-то тянуть? Что он вообще с ней церемонится? Боится он ее, что ли? Из другого теста она сделана, что ли, чем другие бабы? Небось, такая же, как и все. А он? Даром, что ли, на него бабы вешаются? Виктор посмотрел на свое отражение в оконном стекле и с удовольствием подумал о том, какой он крепкий и складный. А уж деньги делает – из ничего. И зря не тратит. Вот другой бы мастеров дорогих нанял, а он сам рукастый, все умеет делать. И строить, и ремонт, и машину починить. Он с Михалычем вдвоем не хуже других сделает. Вот он в Москве всего три года прожил, а уже квартиру купил, и не какую-нибудь, а в самом центре. Да еще дешево, тысяч на десять дешевле, чем она стоит. Конечно, она за него выйдет, почему бы ей не выйти? Только бы француз не подгадил. Ну, ничего, ничего, поглядим. Виктор даже сплюнул от досады. Так все хорошо шло!

Ведь он совсем было уже поставил на ней крест, на Наташе, а тут так кстати с щенком ее беда приключилась. И с квартирой как повезло. Все могло бы быть разом, и квартира, и жена. Одно только плохо – наркомана этого воспитывать придется. Ну, ничего, ничего: пусть только выйдет за него, а там поглядим. Завтра же он с ней и поговорит.

На следующий день, в воскресенье, часов в двенадцать, Виктор позвонил к Людмиле Ивановне.

– Здравствуйте, мамаша, я ваш сосед из тридцать девятой квартиры…

– Здравствуйте, – Людмила Ивановна доброжелательно взглянула на него.

– Разрешите, мамаша, посмотреть, как у вас проводка проходит, а то я ремонт делаю, так вот боюсь, как бы мне не напортить вам чего.

– Проходите, смотрите, что нужно.

Они вошли в кухню.

– А кран-то у вас, я смотрю, течет, – сказал Виктор.

– Течет, течет, что ты будешь делать… Сантехник приходил, говорит, менять надо.

– Так давайте я вам починю.

– Да неужто почините? Неудобно как-то…

– Неудобно, мамаша, левой рукой правое ухо чесать… Инструменты у вас есть?

Людмила Ивановна бросилась доставать ящик с инструментами.

– Есть, все есть. Муж, покойник, все инструменты хранил, все сам делал.

– Давно умер-то? – Виктор перекрыл воду и занялся краном.

– Давно. Восемь лет.

– И что же вы, одна живете?

– Одна, одна живу.

– Пенсию получаете?

– А как же, получаю.

– Пенсия-то, небось, маленькая?

– Мне хватает.

– А дети есть?

– Нет, милый, детей Бог не дал.

– Ясно… Ну вот, мамаша, ваш кран. Больше ничего не надо починить?

– Ой, спасибо вам, ой, спасибо! А то сантехник говорит – менять. А менять…

– Больше-то ничего не надо починить?

– Ой, да как же я, неудобно…

– Что вы, мамаша, все неудобно да неудобно. Я же вам сказал, что неудобно делать? Правильно. Мы ж с вами соседи, помогать друг другу должны.

– Должны, сынок, должны. Вот, видно, судьба такая: везет мне на соседей. В вашей квартире такие хорошие люди жили! Вот уехали, а я никак не привыкну. Посмотри, милый, выключатель у меня плохо работает…

Виктор вошел следом за Людмилой Ивановной в комнату и сразу же в центре стола под маленькой стеклянной вазочкой увидел сложенные вдвое листочки бумаги. И по тому, как выглядели эти листочки, сразу понял, что ему повезло.

– Ну, мамаша, показывайте ваш выключатель.

– Вот, старый уже. То работает, то не работает – замучилась.

– Это я, мамаша, вам починю. Отвертку несите. Отвертка у вас есть?

– Есть, есть, все есть. Смотри, чтоб током тебя не убило.

– Не волнуйтесь, мамаша, нас не убьешь. Несите отвертку-то, – и вслед ей добавил: – Может, у вас и шурупы найдутся?

– Пойду поищу.

– Вы мне сперва отвертку дайте, а потом ищите!

– Несу, несу, – Людмила Ивановна торопливо вышла из комнаты.

Виктор подошел ближе к столу. Да, он угадал: эти листочки оставил француз. И сейчас он узнает все, что ему нужно, не задавая лишних вопросов.

Людмила Ивановна вернулась с отверткой. Виктор отключил свет, отвинтил выключатель, сел за стол и попросил принести ему газету. Людмила Ивановна опять вышла. Он приподнял скатерть, отодвинул вазочку, как будто она ему мешала, и слегка раскрыл свернутые листочки. И опять ему повезло: на одном из них он увидел написанные крупным почерком адрес и телефонные номера. Значит, его-то и надо вытащить… Старуха все равно ничего не заметит, а заметит, так сделать ничего не сможет: ничего не знаю, не брал, не видел, да и зачем ему это? А остальное – прочитать, пока старухи не будет в комнате.

– Вот ваш выключатель, мамаша. Включается, выключается: все как надо.

– Ой, сынок, как и благодарить-то тебя, не знаю!

– Ничего, мамаша, как-нибудь и вы мне пригодитесь.

– Пригожусь, сынок, пригожусь. Спасибо тебе.

– Да и вам спасибо, мамаша. Всё, пошел.

Людмила Ивановна закрыла за ним дверь, вернулась в комнату, пощелкала выключателем, поправила скатерть, потом взяла в руки листочки, оставленные Филиппом, подошла к комоду и убрала их в старую жестяную коробку из-под конфет, в которой хранила паспорт и квартирные книжки.

* * *

Отпевание состоялось в церкви Воскресения Христова на Ваганьковском кладбище сразу после утренней литургии. До Наташи как сквозь пелену доносились слова молитвы: «Бог наш Иисус Христос… властью данною… примите Духа святого… да сотворит через меня прошение… словом или помышлением… от всех вины и узы да разрешит его… и да простит ему человеколюбия ради своего… молитвами пресвятые и пре-благословенные… владычице нашей Богородице и присной Девы Марии… святых славных… и всех святых… Аминь». Дьякон кадил с четырех сторон гроб, царские врата, потом народ. Началось прощание. Когда Наташа шагнула к гробу, ей показалось, что ее поддерживают чьи-то руки. Она наклонилась над лицом матери и прикоснулась губами к бумажному венчику на лбу. И опять как сквозь туман различила слова молитвы: «Снятый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй н-а-а-а-с…» Потом крышку заколотили и гроб вынесли.

Порывы ветра бросали в лицо капли дождя и вырывали из рук зонты. «Бог дал, Бог и взял», – услышала Наташа у себя за спиной. «Дал, взял, – подумала она, – зачем все это?..»

Могильщики спешили из-за дождя и энергично работали лопатами. Комья сырой земли с глухим стуком ударялись о крышку гроба. Когда могила была почти полностью засыпана, под остатками вырытой земли показался увядший букет. Один из рабочих подцепил его кончиком лопаты и отбросил в сторону. Потом могилу покрыли цветами и установили дощечку с именем. Все было кончено.

Дождь перестал. Все как по команде сложили зонты и, перешагивая через лужи, потянулись к выходу.

На поминках хлопотала дочь тети Нины, Татьяна. Стол был накрыт: все расселись, предвкушая удовольствие от выпивки и горячей пищи после дождя и пронизывающего ветра. Помянули покойницу. Виктор выпил водки и, посматривая на Наташу, с аппетитом принялся за еду. Наташа сидела молча, не притрагиваясь к тарелке, едва пригубив налитое ей вино. «Наташа, поплачь, – причитала тетя Нина. – Поплачь, тебе легче будет».

Но Наташа не плакала – у нее не было слез.

Виктор был доволен. Все прошло хорошо: и отпевание, и похороны, и поминки. Он все организовал сам: договорился со старостой, чтобы гроб поставили на ночь в церковь, заказал автобус, купил продукты, выпивку. Только готовку для поминок взяла на себя эта родственница, Татьяна. Ему нравилось, что она называет его Витей и обращается к нему как к члену семьи:

"Где у вас это? Куда вы кладете то?" Интересно, за кого она его принимает?

Когда Наташа под конец поминок расплакалась и про цветы какие-то завялые стала вспоминать и все говорила, что хочет на кладбище опять ехать, искать их неизвестно зачем, эта Татьяна шепнула ему: "Витенька, вы ведь побудете с ней? Ей одной сейчас оставаться нельзя". Куда там, останешься! Сказала, что хочет быть одна, и никого не захотела даже слушать: ни тетку, ни сестру. Хочу быть одна – и все тут. Плохо, конечно, что из-за смерти старухи он с ней так и не поговорил. Но ничего: француз послезавтра уедет, телефона ее у него нет и не будет, потому что соседке из сороковой квартиры он ничего о смерти матери не сказал, хотя Наташа и просила его об этом. Забыл, что ж поделаешь? Ему было не до соседки. Впрочем, Наташа о ней и не вспомнила. Плохо, конечно, что после поминок она не захотела, чтобы он остался, но ничего, он потерпит: ей теперь от него деваться все равно некуда.

* * *

Филиппу предстояло через полчаса спуститься вниз, к автобусу, который должен был везти их в аэропорт. Он захлопнул крышку чемодана и щелкнул замками. Вот и все. Наташу он не нашел и неизвестно, когда найдет. В справочной службе данных о ней нет. Вернее, нет новых данных и никто не говорит, когда они будут. Профессора Меретинского, у которого Наташа когда-то училась, в Москве не оказалось – неугомонный старик уехал на какой-то симпозиум. Да и вряд ли, конечно, он мог знать, где ее найти.

Итак, он вернется один. Позвонит отцу и скажет, что его приезд в Коррез откладывается на неопределенный срок. А Наташа будет жить здесь, без него… Что-то неприятно кольнуло его: она же понимала, что он не мог ей дозвониться из-за сломанного телефона. Почему она не оставила новому жильцу свой адрес, чтобы он мог хотя бы написать ей. Может быть, ей это не нужно? Может быть, события, происшедшие с ней за это время, заслонили все остальное? И, может быть, ему только кажется, что он ее знает? Загадочная русская душа… Может быть, прав Робер, который говорит, что… Нет, он не верит и не поверит ни одному дурному слову о ней. Не поверит, что она разлюбила его, пока она сама не скажет ему об этом.

В коридоре послышались голоса. Филипп посмотрел на часы: все, пора идти. Он надел плащ, взял в руки чемодан, но, дойдя до двери, остановился и снова вернулся к телефону. "Что, если…" Он снял трубку и набрал номер Людмилы Ивановны, который давно выучил наизусть:

– Людмила Ивановна, это опять Филипп. Я, наверное, вам надоел…

– Да что ты, милый, чем же ты мне надоел? Только вот не звонила она, не знаю, что и сказать.

– Людмила Ивановна, не знаете ли вы случайно, как зовут ее подругу, которая работает в Париже? Наташа к ней ездила в гости.

– Подругу-то? Знаю, а как же: Лена ее зовут. Они вместе с Наташкой маленькой в школу ходили. И жили в доме напротив, на шестом этаже.

– А фамилию не помните?

– Фамилию? Нет, фамилию не помню… Как же их?.. Они ведь давно съехали, уж лет двадцать поди. Квартиру получили. Как же фамилия-то их была? Вспомнила! Как Наташка уехала, в Париж-то, Зина мне и говорит: помнишь Кораблевых, что в доме напротив жили, чья девчонка с Наташей-то дружила? Вот, мол, эта девчонка теперь Наташу в Париж и пригласила. Вот, сынок, хорошо вспомнила – Кораблевы они, Кораблевы. Только вот не знаю, может, она замуж вышла, Лена-то, фамилию-то и поменяла. Вот тогда не скажу, не знаю. Если только Зина позвонит, тогда спрошу.

Филипп поблагодарил, еще раз простился, напомнил про записку и сказал, что обязательно приедет в конце июля, а до того будет еще звонить из Парижа. И вышел из номера.

В Шереметьево, в дверях аэровокзала, Филипп столкнулся с молодой женщиной. Она смеялась и что-то громко говорила своей спутнице. Он сам не знал, почему повернул голову и посмотрел ей вслед: она его совершенно не интересовала.

Это была Лена Кораблева, только что прилетевшая из Парижа рейсом 251.

Наташа лежала на диване, не зажигая свет. Она то погружалась в дремоту, то проваливалась в глубокий сон и во сне видела мать, улыбающуюся и счастливую, то просыпалась с глазами, полными слез, и прислушивалась – ей казалось, что в кухне кто-то гремит посудой. Она вскакивала с бьющимся сердцем, но это было не то, ей показалось… Вспоминала их старый дом в Сивцевом Вражке, окно, из которого она часто видела, как Зинаида Федоровна возвращается с прогулки или из магазина. Вспоминала ее походку: несмотря на возраст, У Зинаиды Федоровны были стройные ноги и прямая спина. Больше никогда… Ее знобило, она натягивала старый плед до самого подбородка и снова засыпала. И снова видела сны, но они не приносили ни отдыха, ни забвения – сны были страшные. Она видела себя в каком-то странном месте, в доме, где все холодное и чужое. Она одна, но знает, что где-то ее ждет мать. Она бросается бежать, но ноги не слушаются ее, и к тому же она никак не может вспомнить, где именно ее ждут, и страшная тоска сжимает ей сердце.

Наташа проснулась и вспомнила, как поссорилась с матерью из-за дивана, который не хотела перевозить со старой квартиры, и с каким раздражением встретила ее, когда та вернулась с кладбища. И цветы, о Господи, эти цветы… Наташа завыла, уткнувшись в подушку. Эти цветы, которые мама отнесла на могилу отцу и которые отшвырнул этот могильщик. Надо бежать… Надо бежать на кладбище и найти их во что бы то ни стало!

Наташа вскочила с дивана, споткнулась о плед, упала и заплакала. Поздно, уже поздно. Кладбище закрыто, да и не найдет она ничего в темноте. А если и найдет, все равно уже ничего не вернешь.

Наступил рассвет, серый, мрачный. По-прежнему шел дождь. Наташа слушала, как капли дождя стучат по стеклу и где-то между рамами завывает ветер. Что-то с ней не то: почему-то сильно болит живот и знобит. Наверное, она простудилась. Сейчас она встанет, согреет себе чай. Или выпьет водки – наверное, еще осталось. Сейчас, сейчас, вот только еще немного полежит… Как холодно!..

Она снова засыпала и снова видела сны, странные, цветные. Какие-то улицы, красивые дома. Никогда раньше она не видела таких красивых домов. Куда-то она идет, ей хорошо, но постепенно ею овладевает тревога. Что-то не так, но что? Она пытается вспомнить, напрягает мозг, голова ее раскалывается от усилий, но вспомнить не может. Она идет дальше, смотрит по сторонам, в надежде увидеть знакомое лицо, кого-то, кто мог бы успокоить ее, но толпа, идущая ей навстречу, обходит ее с двух сторон, и она не успевает разглядеть лица.

За что, за что Он сделал с ней все это? Пусть она виновата, пусть она и была бы наказана. Но за что, почему умерла мама? Мама, которая никогда никому не сделала зла? За что Он так наказал ее? И как она теперь будет жить, если у нее совсем не осталось сил, если она ни во что больше не верит? Как сможет она помочь Сереже, если у нее самой не осталось ни веры, ни надежды? За что Он с ней это сделал? А-а, Его просто нет, нет, нет, это же ясно! Есть сумасшедший мир, в котором хорошо только таким, как ее бывший муж, и больше ничего.

Она вспомнила распростертое на полу тело Павловского. Нет, в этом мире плохо всем, даже таким, как он. Надо было научить Сережу быть жестким и злым, а она не сделала этого. Да и не смогла бы сделать. И теперь она не может его защитить. И ее мать, которую она тоже не уберегла. Если бы еще она умерла дома, а не здесь, в этой чужой квартире, где она так тосковала. Как здесь холодно… Как в могиле… Если бы умереть, не чувствовать этой ужасной тоски… Да, умереть… А Сережа? Господи, Сережа… Что с ним будет? Ведь он останется совсем один. Нет, нет, она не умрет, она обязана жить ради него, она обязана жить до тех пор, пока будет ему нужна… Но разве можно жить с этой тоской? Откуда взять силы, чтобы терпеть? Господи, за что, за что Ты сделал это со мной…

Когда она проснулась, было темно. Она не знала, сколько времени пролежала в этой комнате, не знала, который был час: будильник стоял. Ей было так плохо, что она даже не могла протянуть руку, чтобы взять со стола наручные часы и посмотреть время. "Неужели я умираю? Неужели я умру и не увижу Сережу?" – подумала она и, испугавшись этой мысли, снова попыталась встать и снова увидела город, которого нет. Сны путались с действительностью, и, когда в квартире раздался звонок, она не сразу поняла, сон это или явь. Она попыталась приподняться на локте, но у нее не хватило сил. В дверь снова позвонили. Она хотела крикнуть, что больна и не может встать, но с ее губ сорвался только слабый стон. "Наташа, открой, это я, Лена!" – услышала она из-за двери. Снова раздался звонок, длинный, настойчивый. "Наташа, Наташка, это я! Открой же!" Но Наташа не могла ей открыть – она лежала без сознания на старом отцовском кожаном диване.