Текст книги "Звуки музыки"
Автор книги: Мария фон Трапп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Глава XII
ОТ ХОББИ К ПРОФЕССИИ
Лето со всеми его волнениями миновало, и семья вновь вернулась к привычной жизни.
Это был великий день, когда я поднялась на гору к Ноннбергу, держа за руку свою маленькую дочь Розмари, чтобы доверить обучение ребенка этим священным стенам. Годы назад я оторвала себя от этого возлюбленного места, но, в известном смысле, я никогда не покидала его совсем. Следуя учению о воле Всевышнего, я, а вместе со мной и моя семья, живя в мире, никогда не принадлежали ему всецело.
И теперь я вернулась сюда с моей ненаглядной маленькой крошкой.
Было смешно и грустно, что я стояла теперь в приемной, держа за руку малышку и намереваясь препоручить ее заботам фрау Гертруды, которая когда-то делила со мной время ожидания принятия в послушницы.
Несколько дней спустя у нас раздался телефонный звонок с зальцбургской радиостанции. Это было подобно камню, брошенному в спокойное озеро. Менеджер слышал нас на фестивале и с тех пор был обуян идеей пустить нас в эфир.
– Пожалуйста, в следующую субботу, в четыре часа, поднимитесь на Менсхсберг. Благодарю вас, – и он повесил трубку. Ему, вероятно, даже не пришло в голову, что кто-то мог отклонить подобное предложение. Разумеется, мы не могли туда отправиться. Мы решили, что никогда больше не должны петь на публике. Во время ленча я небрежно упомянула за столом о звонке.
– Ты, конечно, сказала нет, не так ли? – несколько обеспокоенно спросил Георг.
– Он не дал мне времени. Только сказал и сразу повесил трубку. Но я позвоню после ленча.
– Но, мама, может быть, это воля Господа, чтобы нам петь на радио, – сказала Гедвига. Она явно хотела поддразнить отца. Но вдруг это шутка? Откуда нам знать? То, что мы глубоко обижены, что мы не хотим появляться в обществе, что мы любим свое уединение – означает ли все это, что мы можем поступать соответственно. Мы должны были признать, что не было абсолютно ничего дурного в том, чтобы петь на радио. Нам предоставилась счастливая возможность. Наша музыка могла доставлять удовольствие многим людям по всей Австрии, – а что можно было сказать против этого? Нам просто не хотелось. Это не казалось серьезной причиной для отказа, даже Георг признал это с тяжелым вздохом. Поэтому, к своему удивлению, в субботу, в четыре часа, мы были в студии на Менхсберге.
Курт фон Шушниг, канцлер Австрийской Республики, был очень занятой человек. Он редко находил время, чтобы послушать радио. Однажды он включил его ненадолго. На этот раз, как мне рассказали, он слушал его, зачарованный: пел маленький хор из Зальцбурга. Раньше он никогда ничего не слышал в его исполнении, но, страстный любитель музыки, он пришел в восторг от этого замечательного пения. В голове у него промелькнула мысль. Канцлер собирался устроить большой прием для своих и иностранных официальных лиц, дипломатического корпуса и военных властей – это должно было стать его первым публичным появлением после недавней смерти жены. На прием он пригласил оркестр венской филармонии и подыскивал других артистов, выделяющихся среди остальных. Это было как раз то, что нужно, канцлер нажал кнопку и пожелал узнать, где живет эта поющая группа, чьи голоса еще доходили до него через эфир в «Гимне благодарения» Баха. И под влиянием восторга от музыки, он сел и написал этой семье Трапп из Зальцбурга.
Не каждый день приходят письма от канцлера. После того, как Георг вслух прочитал его, за столом воцарилась глубокая тишина. На лице мужа было страдание.
– Это ведь не значит, что мы должны согласиться, правда? – умоляюще посмотрел он на меня.
«Конечно, нет», – хотела ответить я, но вслух сказала:
– Я не знаю.
И снова мы прошли через такую же мучительную процедуру определения воли Господа в ситуации, когда наши желания и симпатии полностью совпадают, указывая в одном направлении. Что мы могли возразить против? В этом не было ничего дурного, даже ничего недостойного. Мы могли бы составить прекрасную компанию с оркестром венской филармонии. Приглашение канцлера нужно было рассматривать как честь, заменившую собой источники нашего беспокойства. И опять лишь одно было против – наше нежелание. Это все и определило. В назначенный день мы стояли перед высокопоставленной аудиторией, представленные самим канцлером, и пели. Были очень теплые аплодисменты.
– Это что-то очень необычное, – слышали мы весь вечер.
Я обратила внимание на джентльмена, который восторженно беседовал с мужем и отцом Вазнером, держа в руке бокал шампанского. Действительно ли это было шампанское, я уже никогда не узнаю, но зато я узнала, что мы собирались два месяца спустя дать публичный концерт в Малом Музыкальном Зале.
Теперь наши вечера дома превратились в репетиции, хобби стало профессией.
В назначенный день мы прибыли в старинное здание, в котором были большой, средний и малый залы. В стороне стояли многочисленные ряды автомобилей, – не могли же все эти люди приехать из-за нас! Это действительно оказалось не так. Там было сенсационное зрелище – гость из далекой Америки, всемирно известное негритянское контральто, Мариан Андерсон, дававшая концерт в Большом зале. Там было полно прессы, и во время антракта, раз уж они все равно были там, корреспонденты иногда заглядывали в Малый зал, чтобы узнать, что там будет. На следующее утро мы прочитали в газетах, что они были чрезвычайно обрадованы известием о первом концерте, который дает семья Трапп. А также и все любители музыки. Немного изумленные, слегка смущенные, чуть-чуть стесняясь и уже отчасти гордые, мы принимали после концерта поздравления за кулисами. Постепенно Георг терял чувство, что он сидит в зубоврачебном кресле, когда слушал свою семью со сцены. И когда кто-то сказал: «Вы должны петь на Зальцбургских фестивалях», он даже улыбнулся.
Это было мечтой каждого артиста в мире – быть допущенным дать концерт во время Зальцбургских фестивалей. Однако в мире такое количество сопрано, басов, теноров, скрипачей и пианистов, что они были вынуждены терпеливо дожидаться своей очереди. Поющая семья была единственной и, кроме того, это был не концерт; это был фестиваль. В первом ряду сидела Лотта Лехман со своим мужем! В антракте люди рвались за кулисы, а в конце концерта пришли менеджеры почти из всех европейских стран с контрактами и приглашениями. Лотта Лехманн целовала нас и гордилась нами, мы были по-настоящему счастливы. Мы купили альбом и наклеили в него газетные вырезки с отзывами критиков Вены и Зальцбурга и фотографию Лотты Лехман вместе с нами. Мы думали, что пришел конец нашей концертной деятельности.
Мы и не догадывались, что это было лишь начало.
* * *
Эти леди и джентльмены из Франции, Голландии, Бельгии, Англии, Италии, Дании, Швеции и Норвегии не шутили. В начале сентября мы услышали от них, что их страны с нетерпением ожидают нас.
Теперь стало ясно, что то, что началось как шутка, превратилось в серьезную деятельность. Похоже, за всем этим стоял определенный план, ведущий нас к некой далекой цели, постичь которую мы пока были не в силах.
Турне с концертами по Европе давало возможность показать детям все великолепие Божьего мира и многих интересных людей: соборы и дворцы, галереи искусств и музеи – это было волнующе и захватывающе. Сначала все это казалось невозможным, потому что дети ходили в школу, а отец Вазнер преподавал в семинарии и был редактором газеты. В таких случаях есть очень утешительная мысль: лишь одно всегда может быть волей Господа. Если он хочет, чтобы мы действовали в определенном направлении, он должен помочь нам со всеми препятствиями.
И он всегда это делает.
Наши трудности растаяли подобно снегу под апрельским солнцем. Руперт, который учился в медицинском училище в Инсбруке, и Вернер, проходивший сельскохозяйственную практику, смогли договориться об отлучке на несколько недель; отец Вазнер с разрешения, любезно данного ему архиепископом, нашел себе заместителя во всех делах; наши друзья, муж с женой, могли позаботиться о доме, младших детях и жильцах. Даже последовательность наших приглашений была разработана идеально, за исключением скандинавских стран. Их пришлось отложить на следующий год.
Готовя программы для этого первого концертного турне, отец Вазнер отправился в архивы и библиотеки, чтобы раздобыть неопубликованные музыкальные произведения. Тут он обнаружил, что композиторы прошлого писали великую музыку для инструментов своего времени – рекордера, виолы да гамба, спинета, для струнного квартета и фортепиано. Мастера музыкальных инструментов из Мюнхена и Касселя сделали для нас набор альтов разных размеров, спинет, а также набор рекордеров: сопрано, альт, тенор и бас. Началась очень серьезная подготовка.
В декабре мы отправились. Мы пели в Париже, Лондоне, Брюсселе и Гааге. Повсюду публика с восторгом встречала нас. Газеты сообщали о музыкальном чуде поющей семьи. Люди удивлялись, как непохожи были друг на друга разные концерты, менеджеры обсуждали полученную прибыль. Мы повидали соборы и дворцы, галереи и музеи, прекрасную местность Франции, Англии и Бельгии. Вторая часть поездки увлекла нас в Италию. Мы пели в Милане и Турине, Ассизи и Риме. Если местные достопримечательности раньше были интересными, теперь они стали действительно захватывающими. Кроме уникальных сокровищ искусства, хранившихся в церквях, дворцах и галереях Италии, здесь можно было увидеть множество священных мест. Это получилось сочетание концертного турне, туристской поездки и паломничества.
Мы пели для королей и королев; мы встречались с Великим Святым Отцом, Папой Пием XI и пели для него «Ave Verum» Моцарта; мы провели десять счастливых дней в Ассизи, пройдя по стопам Святого Франциска. Мы прошли по Виа Аппиа, по камням которой ступали ноги Апостолов, в Рим и преклонили колени в Колизее и Римских Катакомбах. Эти недели были наполнены до краев счастьем, священным волнением и успехом – повсеместным успехом. Мы были «восходящей звездой на музыкальном горизонте».
Во время поездки мы поняли очень важную вещь: музыка – это международный язык, посредством которого сердца напрямую говорят друг с другом, не нуждаясь в языке человеческом. Где бы мы ни были – во Франции, Англии, Германии или Италии – везде в своей музыке мы могли говорить с нашими слушателями, преодолевая языковый барьер. Мы пели им о том, чем полны были наши сердца: «Бог – это так прекрасно! Он несет счастье нам всем! Давайте забудем все раздоры на Земле и будем счастливы все вместе! Давайте любить друг друга – как он любит нас!»
Музыка – какое это сильное средство, какое могучее оружие!
Глава XIII
И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ АВРАМУ…
И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего и иди в землю, которую Я укажу тебе.
(Бытие: 12,1)
Было 11 марта 1938 года. После ужина мы отправились в библиотеку праздновать день рождения Агаты. Кто-то включил радио, и мы услышали голос канцлера Шушнига:
– Я уступаю силе. Моя Австрия – благослови тебя Господь!
Мы ничего не понимали и беспомощно смотрели друг на друга.
Дверь отворилась, и вошел Ганс, наш дворецкий. Он направился прямо к мужу и, неестественно бледный, произнес:
– Герр капитан! Австрия оккупирована Германским Рейхом, и я хочу поставить вас в известность, что я член партии. Я являюсь национал-социалистом уже не первый день.
Австрия оккупирована! Но это было невозможно. Шушниг сказал, что этого не должно случиться. Он публично объявил, что Гитлер обещал не трогать Австрию. Должно быть, это какая-то ошибка, недоразумение. Но голос этого же канцлера только что объявил: «Я уступаю силе».
В этот момент тишина по радио была нарушена резким голосом с прусским акцентом, который произнес:
– Австрия умерла. Да здравствует Третий Рейх! – И он объявил прусский военный марш.
В молчании мы отправились в церковь. Там в темноте были слышны лишь всхлипывания да тяжелые вздохи. Это было так, словно мы внезапно узнали о смерти дорогого, горячо любимого человека.
Все еще ошеломленные, мы собрались вместе, забыв про день рождения. Мы смотрели на Георга. Взгляд его глаз был обращен на флаг с его подводной лодки, висевший над каминной полкой и окруженный фотографиями и наградами прежней Австрии.
– Австрия, – сказал он, и слезы душили его голос, – ты не умерла. Ты будешь жить в наших сердцах.
Мы все рыдали. Маленькие девочки, которых я держала на руках, плакали горько и громко. Они не понимали, что происходит, но их юные сердца почувствовали скорбь этого часа.
– Я хочу послать телеграмму. «Вена, Бундесканцелярия, доктору Курту Шушнигу. Да благословит и хранит вас всегда Господь».
Я очень сомневалась, что сейчас какая-то телеграмма могла дойти до канцлера, но радовалась и гордилась Георгом.
– Слушайте, – сказал Вернер, открывая окно, и в комнату тяжелыми глубокими волнами ворвался звон многочисленных колоколов. Мы различили Собор, Ноннберг, монастырь Святого Петра, францисканцев, но их должно было быть много больше. Отец Вазнер позвонил своему приятелю-священнику узнать насчет этого. Нацисты входили в Зальцбург. В каждой церкви за колокольным звоном наблюдал вооруженный гестаповец.
– Закрой окно, холодно, – сказал Георг. Я знала, что это не из-за холода; он не хотел слышать колокола. Но что это? Окно закрыто, а колокола, казалось, звучали громче – в самом деле – теперь их звон доносился по радио, и не успели мы перевести дыхание, как резкий голос возвестил:
– Мы хотим, чтобы весь мир слышал, как народ Австрии приветствует своих освободителей. Они стремительно бросились во все колокольни, и теперь все колокола Зальцбурга выражают своим звоном их великую благодарность.
Какая низкая ложь! Вернер даже подпрыгнул, глаза его сверкнули, кулаки сжались. Но что он мог сделать? Ничего.
Это была только первая ложь в бесконечной цепочке. Теперь мы вели двойную жизнь. Что бы ни происходило в течение дня, вечером мы слышали в эфире совершенно иное описание событий – хотелось взять топор и вдребезги разбить радио.
– Будь добра, сделай мне одолжение и обещай одну вещь, – попросил Георг на следующее утро. – Пожалуйста, не езди пока в город.
– Хорошо, – ответила я.
Конечно он беспокоился о том, как там дела, и я не хотела усиливать его тревогу.
Прямо на следующее утро вернувшиеся из школы дети рассказали мне, что весь Зальцбург подобен озеру огромных красных флагов со свастикой, практически повсюду покрывающих фасады зданий. Вслед за тем мы узнали от своих друзей, что владельцам всех домов сообщено, сколько вывешивать флагов, где и какого размера. По радио весь мир был оповещен о том, что Зальцбург не выглядел так даже во время фестивалей. «Счастье его жителей безгранично».
Ленч. Ужин. С виду ничего не изменилось. Каждый сидел на своем обычном месте. Ганс сновал с тарелками и подносами, бесшумно подавая еду. Ганс был много больше, чем простой дворецкий. После того, как мы лишились наших денег, он остался за гораздо меньшее жалование.
Похоже, он был также искренне привязан к нам, как и мы к нему. Дети очень любили его. Он был их доверенным лицом. Он всегда казался в состоянии решить их проблемы. Сейчас, когда он ходил вокруг стола, на его лице было странное выражение.
Он знал, почему Георг так многозначительно сказал в начале ужина:
– Думаю, в этом году будет поздняя весна. Вы видели распустившиеся цветы в саду? – И он продолжал говорить о цветах и погоде. Ганс знал, что мы больше не доверяем ему и побаиваемся его.
Он больше не принадлежал нам. Он принадлежал партии нацистов.
И это было лишь начало. Скоро уже стало неизвестно, кому вообще можно доверять. Можно было, повидав друга, начистоту выложить ему свое негодование, и по его поднявшимся бровям и странном молчании понять, что он отнюдь не разделяет твоего мнения. Это было особенно плохо, потому что в то же время он мог считать своим долгом проинформировать власти о вашем «недопонимании».
Город выглядел как военный лагерь. Немецкие солдаты были на каждой улице, а радио сообщало, что германская армия продвигается к Вене, радостно приветствуемая жителями всех деревень и городов, через которые она проходила. А Австрия находилась в экстазе ликования.
Мы не уделяли большого внимания этим разговорам – знали как это делается. Вот только тяжело было думать, что эти передачи слушает весь мир, и люди в других странах еще не знают…
Шли недели, и это было подобно тому, что ты стоишь перед открытой могилой, в которой хоронят все самое дорогое для тебя. Мы и не предполагали раньше, насколько может быть сильна любовь к родине. Когда мы узнавали о том, что под страхом смерти запрещается петь австрийский государственный гимн, который надлежало заменить нацистскими песнями; что «обязательным» стало в качестве приветствия использовать лишь «Хайль Гитлер» и больше ничего; что Австрия была стерта с карты, включенная в состав Третьего Рейха, ее название исчезло даже в составных словах, куда оно входило, и было заменено на «Восточную область», «Нижний Дунай», «Верхний Дунай» – каждый раз казалось, что в наши сердца вонзался кинжал.
Мы узнали, что любовь к родине возникает в сердце даже раньше, чем любовь к семье. Теперь дни шли для нас чисто автоматически. Мы не беспокоились друг о друге, но были глубоко обеспокоены Австрией, ее судьбой. Наш веселый дом песни превратился в дом траура.
В течение нескольких дней в воздухе витала сильная тревога: будет ли война? Последней просьбой канцлера было: не стрелять.
В конце концов, когда старший брат, с населением в восемь миллионов, нападает на младшего, с шестью миллионами, какой толк стрелять из нескольких орудий?
Миновала Пасха, однако в этом году «Аллилуйя» не звучало в наших сердцах.
Настал май. Запрещение для меня окончилось. Я могла отправиться в город. Однако, первой попытки мне оказалось достаточно. Я решила отправиться за покупками на велосипеде. По дороге меня останавливали, самое меньшее, пять раз. Новое правительство превратило каждую вторую дорогу в улицу с односторонним движением, так что теперь не разрешалось свободно двигаться в том или ином направлении. Улицы и площади имели теперь другие названия, и все это в сочетании со сверхизобилием красной материи, свешивавшейся с домов, привело к тому, что наш родной город просто невозможно было узнать.
В один из майских дней у нас появился высокий человек в гестаповской форме и сообщил, что Зальцбург должен посетить фюрер, и поэтому на каждом отдельном доме или жилище должны быть вывешены флаги.
– Говорю вам это потому, что у вас нет даже своего флага со свастикой. Это правда?
– Правда, – ответил Георг.
– Можно спросить, почему?
С недобрым огоньком в глазах Георг объяснил:
– Потому что это слишком дорого. Мне не по карману.
Вскоре гестаповец вернулся с большим свертком, в котором оказался новенький огромный красный флаг с черным пауком посередине.
– О, благодарю вас, – сказал Георг.
– Не повесите ли вы его прямо сейчас? – осведомился усердный служака.
– Не думаю.
– Но почему?
– Видите ли, мне не нравится этот цвет. Это слишком громко. Но если вы хотите, чтобы я украсил дом, у меня есть прекрасные восточные ковры. Я могу вывесить их в каждом окне.
После этой комедии в течение нескольких дней я не провела ни минуты спокойно, дрожа в ожидании телефонного звонка или звонка в дверь. Но, к моему удивлению, ничего не случилось.
Как долго это могло продолжаться? Дети приходили домой из школы, говоря, что того или иного из прежних учителей больше там не было, их места занимали новые учителя и даже новый директор.
– Сегодня утром нам сказали, что наши родители – приятные старомодные люди, которые не понимают новую партию. Мы должны покинуть их без сожаления. Мы – надежда нации, надежда всего мира. Но мы никогда не должны рассказывать дома о том, что узнаем в школе сейчас.
– Мама, послушай, что я узнала в школе сегодня, – маленькие глазки Розмари глядели испуганно. – Учитель сказал, что Иисус был непослушным еврейским мальчиком, который убежал от родителей. И все. Ведь это неправда, да, мама?
– Мама, учительница вызывает тебя в школу, – объявила Лорли, наша гордая первоклассница.
Я отправилась на следующий день. Учительница, незнакомая леди, выглядела весьма сочувственно.
– Вам нужно что-то сделать со своим ребенком, иначе скоро у вас будут серьезные неприятности, – предупредила она меня. – Когда мы вчера разучивали наш новый гимн (трудно было не вздрогнуть при слове «наш»), она даже рта не раскрыла. А когда я спросила ее, почему она не поет вместе со всеми, она заявила перед классом, что ее отец сказал, что застрелится, если ему когда-либо придется петь эту песню. В следующий раз буду вынуждена сообщить об этом, – ее глаза, совершенно неожиданно, уже не глядели на меня с сочувствием. Я поблагодарила ее и с тяжелым сердцем отправилась домой.
Этим же вечером я посадила Лорли к себе на колени и попыталась объяснить:
– Слушай, Лорли. Ты должна никогда, никогда, понимаешь, никогда не рассказывать в школе, что ты слышишь дома. Если расскажешь, папу отправят в концентрационный лагерь, и маму отправят в концентрационный лагерь, и Руперта, и Агату, и всех твоих братиков и сестричек. Нас всех отправят в концентрационный лагерь, если ты не будешь хранить молчание. Ты поняла?
Она слушала, широко раскрыв глаза, и кивала.
Через несколько дней все повторилось опять:
– Мама, учительница снова хочет поговорить с тобой.
«Что на этот раз?» – думала я, отправляясь с нехорошим предчувствием.
– Мадам, это последнее предупреждение. Когда мы разучивали наше новое приветствие «Хайль Гитлер», ваша девочка не захотела поднимать руку и сжала губы. Я вынуждена была несколько раз спросить ее, что это значит, и тогда она лишь сказала: «Мама говорит, что если я расскажу в школе о том, что происходит дома, папу отправят в концентрационный лагерь и маму, и всех моих братиков и сестричек!» Мадам, вы должны понять, что это заходит слишком далеко!
Да, я это понимала. Я отправилась домой и все рассказала Георгу.
– Ничего, – сказал он, – до конца школьного года осталось лишь несколько недель. Не забывай, мы фактически находимся в центре переворота. Что-нибудь подобное должно было случиться. Со временем они успокоятся. Следующей осенью все может выглядеть по-другому.
Так он сказал, однако глаза говорили о другом.
Мы отправились навестить некоторых своих друзей. В гостях мы, родители, собрались вместе и шепотом продолжали нашу беседу, изливая наши переполненные сердца. Совершенно неожиданно наш хозяин просиял и, как мне показалось, несколько неестественно воскликнул:
– Какое прекрасное представление было прошлым вечером. Я никогда не слышал такого чудесного исполнения «Фиделио».
Не зная что и думать, я стояла слегка ошеломленная, как вдруг услышала молодой голос у себя за спиной:
– Да, папа, я тоже так думаю.
Ах, я не заметила, как мальчики вошли в комнату. С этого момента темой обсуждения был «Фиделио», но даже и это скоро стало в тягость.
– Бруно Вальтеру никогда снова не разрешат дирижировать арийской музыкой, потому что он еврей.
Как странно было, что эти слова произнесли губы одиннадцатилетнего мальчугана!
– Лучше сидеть дома, – сказал Георг этим вечером, и я впервые заметила, что он выглядит старым и изнуренным.
Школьные занятия окончились, и домой из училища вернулся Руперт. То, что он рассказал, нас тоже не обрадовало.
Конечно, с вторжением был воздвигнут «тысячемарочный барьер».
С тех пор, как о своем скором появлении возвестила маленькая Барбара, я чувствовала себя не слишком хорошо. Прежняя боль вспыхнула сильнее, чем раньше. В Мюнхене был хороший специалист, и Георг хотел, чтобы я показалась ему. Поэтому мы однажды отправились туда. Если бы я знала, что скажет доктор, – ни за что бы не поехала.
– Ваша жена не может иметь ребенка, – сообщил он мужу, – по крайней мере до тех пор, пока не придут в порядок почки. Они тяжело поражены.
– Что же нам теперь делать? – Георг рухнул в кресло, как будто у него подогнулись колени. Он выглядел испуганным, и я рассердилась на доктора. Я попыталась сделать ему знак за спиной Георга.
Но он даже не взглянул на меня и просто сказал тоном, не терпящим возражений:
– Без сомнения, от ребенка надо немедленно избавиться.
Меня это привело в негодование.
– Что значит «без сомнения?» Это вовсе не «без сомнения». Напротив, об этом не может быть и речи – мы католики, да будет вам известно!
Теперь уже доктор казался серьезно обеспокоенным.
– Ребенок не родится живым. Надеюсь, это худшее из того, что я могу вам обещать, – он повернулся к Георгу, – я буду готов спасти жизнь матери. Она должна отправиться в постель, оставаться там и соблюдать очень строгую диету, – он начал быстро писать перечень продуктов. – Абсолютный покой, никаких волнений – кровяное давление очень высоко.
На улице я сказала Георгу:
– Я не верю ни одному его слову. Но если тебе так будет спокойней, я буду придерживаться диеты, пока Барбара не родится.
– Но вспомни, это было уже дважды, – Георг выглядел очень обеспокоенным. Увы, это была правда. С тех пор, как в 1931 году родилась Лорли, я лишилась уже двух детей по той же причине – больные почки.
– Хорошо. Я буду делать все так, как сказал доктор: соблюдать покой, придерживаться диеты и так далее. Это все, что мы можем сейчас сделать – кроме молитвы. Ах, Георг, давай особенно сильно просить Бога, чтобы он позволил нам иметь эту малютку – нашу Барбару.
Несмотря на все свои волнения, Георг вынужден был улыбнуться, когда услышал, с какой уверенностью я говорю «Барбара». С того момента, как мы впервые узнали об этом, мы решили, что этот ребенок не должен иметь пяти-шести многочисленных имен, как остальные, а лишь одно единственное: Барбара. Святая Варвара на небесах должна была признать, что Георг выполнил свое старое обещание, и теперь могла посылать в его семью мальчиков.
– А теперь я хотела бы кое-что сделать, – сказала я. – Давай пойдем посмотрим «Дом германского искусства».
Это была новая картинная галерея, лишь недавно открытая в Мюнхене на краю Английского сада, о которой было много разговоров.
Фюрер, так часто удивлявший людей своими новыми талантами, лично принимал участие в выборе картин для выставки. Он также выбирал цвет гераней вокруг здания и произнес речь при открытии галереи, которую, разумеется, передали по радио, и где он утверждал, что в прошлом немцы не делали произведений искусства – пока он не вдохновил их на это. Но теперь они скоро должны стать примером для всех наций.
И мы отправились посмотреть для себя. Эта выставка могла доказать все что угодно, только не то, на что указывал Фюрер. Среди всех этих произведений не было ни одного подлинного выдающегося произведения искусства, но было много картин такой грубой реальности, что сердце мое пронзила боль, когда я увидела один школьный класс за другим, мальчиков и девочек, расхаживающих среди них. (Мы узнали, что посещение этой выставки было обязательным для всех школ). Затем мы отправились к самой знаменитой картине, под которую была отведена целая стена: Фюрер в средневековых доспехах верхом на лошади, с мячом в руке. Проходя мимо этой картины, каждый должен был отдать салют поднятой рукой и восторженно воскликнуть: «Хайль Гитлер!». Георг не захотел проходить мимо; у него больше не было желания смотреть эти шедевры. С него было достаточно. Оглянувшись на меня, – я замешкалась у него за спиной – он сказал нетерпеливо и опасно громко:
– Что ты тут околачиваешься, – пойдем.
Конечно, я вовсе не околачивалась среди картин, но все же кое-что обнаружила.
– Георг, – сказала я, – здесь кое-чем пахнет: сосиски и пиво, – и я вдохнула, тщательно оглядываясь вокруг.
Потом мы увидели указатель «Ресторан». Никогда раньше, ни в одной из знаменитых галерей в Вене, Париже, Лондоне или Риме, мы не сталкивались с такой комбинацией. Впрочем, чуть подумав, можно было понять в чем дело. Ни в Лувре, ни в Музее искусств в Вене, ни в Палаццо Питти во Флоренции, ресторан просто не смог бы зарабатывать деньги, так как произведения Рафаэля, Рембранта, Микеланджело заставляли забыть о голоде и жажде. В «Доме германского искусства» все было иначе.
Сосиски и пиво или чашечка кофе с пирожным были необходимым противоядием к тому, через что вы только что прошли. Мы с благодарностью последовали за запахом и вскоре оказались в очень элегантном, чуть переполненном ресторане. Нас подвели к столику, и очень скоро мы заметили две вещи. Хотя большая комната была полна людей, были слышны лишь приглушенные голоса, все говорили тихо, и никто не курил.
Когда официант подошел к нам за заказом, он прошептал:
– Вы его видели?
– Нет, – ответила я, – кого?
– Посмотрите же! Фюрер! За следующим столом!
В самом деле. За соседним столиком, в окружении шести эсэсовцев, сидел фюрер германского народа. Эсэсовцы пили пиво, Гитлер – малиновый сок, потому что одной из его бесчисленных добродетелей было то, что он не притрагивался к алкоголю и никогда не ел мяса. В течение последующих сорока пяти минут у нас была первоклассная возможность наблюдать за Мессией Третьего Рейха. Среди его телохранителей должен был быть остроумный шутник, потому что каждые несколько минут они разражались таким смехом, который не считается хорошей манерой среди воспитанных людей. Самым веселым из них был «он». Он хлопал себя по бедру и хохотал так усердно, что дважды давился от кашля. Он приподнимался в кресле и снова падал в него в безудержном веселье. Его редкие волосы в беспорядке спадали на лоб, он размахивал руками, его всемирно известные усики тряслись – его было трудно рассмотреть. Если бы не было известно, что этот человек держит в руках судьбы миллионов, на нем никто не смог бы задержать взгляд дважды…
Снова вне себя, мы отправились в Английский сад, очень большой и красивый парк. После длительного молчания Георг, вспомнив, что у него в кармане лежат несколько писем, стал их распечатывать. Неожиданно он остановился и, крайне возбужденный, протянул мне письмо.
– Прочти это!
В исключительно любезных выражениях Военно-морской департамент осведомлялся, не проявит ли капитан фон Трапп интерес к тому, чтобы принять командование новейшей подводной лодкой и создать «со временем» базу подводных лодок в Адриатическом море, а позже – в Средиземном море. Георг лишился дара речи. Его прежняя подводная лодка была лишь сорока футов в длину, постоянно давала течь и вмещала в себя лишь пять человек. А эти новые лодки были все равно что Ноев Ковчег. Он ускорил шаг. Я с трудом поспевала за ним. Мы были на главной аллее парка, вдоль которой тянулись ярко цветущие каштаны.
На полной скорости Георг сказал:
