Текст книги "Звуки музыки"
Автор книги: Мария фон Трапп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Глава XII
НОВАЯ ГЛАВА
Мы опять отправились в концертный тур на западное побережье. Но на этот раз все было уже по-другому. Мы владели фермой. Теперь у нас было место, которому мы принадлежали. У нас также были фотографии, которые мы повсюду возили с собой. Мы показывали их всем с радостью в сердце. Эти фотографии хранятся у нас до сих пор, и, когда я сейчас гляжу на них, отчетливо понимаю, почему наши действительно хорошие друзья на Среднем Западе, после тщательного их изучения, медленно и осторожно говорили:
– Надеюсь, вам нравится это место.
Тот вид, который мы в действительности купили, проявляется на этих фото не слишком хорошо, а что хорошо смотрится – то не слишком прельщает. Но они были всегда с нами, как карточка новорожденного малыша у его родителей. С гордостью и торжеством они показывают ее всем вокруг: «Разве это не прелестно?» Нет, совсем нет. Этот маленький краснолицый карлик вовсе не прелестен, но никому из их друзей не хватит духу сказать это вслух. То же самое было и с нашими друзьями, которые не были на Льюс-Хилл в тот чудесный сентябрьский день и видели лишь фотографии убогого домишки и кривых сараев. Но все они хотели разделить наш энтузиазм и смело разражались теми восклицаниями, которые мы хотели услышать.
Одна из самых главных особенностей человеческой жизни – способность строить планы. Даже если они никогда не обращаются в реальность – вам принадлежит радость ожидания.
Пока наш путь лежал на запад, это было великолепным занятием для нас. Так как соседняя ферма оказалась ужасной сделкой, когда была предложена нам на продажу, мы «купили» и ее тоже, и теперь владели почти семьюстами акрами земли. И что же мы собирались с ними делать?
Вермонт – молочная страна. Самой очевидной вещью для нас было – удариться в молочный бизнес и построить – со временем – большой коровник на сто пятьдесят коров, которых, как люди уверили нас, наша местность вполне могла прокормить. Первым, что нам предстояло решить – какая порода коров.
– У нашего соседа у подножия холма – джерсейская порода, – сказала Гедвига. – Они очень мило выглядят, прямо как олени. И на некоторых лучших фермах вокруг Стоу тоже джерсейская. Они говорят, выглядят почти как апельсиновый сок – желтое, с масляным жиром.
– Да, но я слышала, что джерсейская порода страдает массой болезней. Айрширская порода считается намного более выносливой, особенно для фермы на возвышенности, – отозвалась Агата.
– А почему не голштинская? – спросила Мартина. – Коровы голштинской породы вдвое больше, чем твои милые джерсейские. Мистер X. сказал мне, что его коровы дают в среднем пятьдесят – шестьдесят фунтов молока в день, что составляет примерно триста долларов в день, девять тысяч в месяц, сто восемь тысяч в год!
– И сколько же едят эти слоны? – спросила Мария. – Я как раз прочитала здесь, – она указала на один из документов по сельскому хозяйству правительства Соединенных Штатов, – что «коричневый швейцарец» – сравнительно новая порода в Америке, но они практически не болеют, не едят столько, как голштинская порода, а молока дают столько же, очень выносливы…
– Но они вдвое дороже, – сказал отец.
– В прошлом году ты посылал нам открытки с Запада – огромные стада коров с такими смешными мордами – белая полоска на носу. Почему не те? – поинтересовалась Лорли.
Разговор продолжался в «кадиллаке». В «линкольне» выяснили, что пятьдесят лет назад Вермонт был пшеничной житницей Востока и, вдобавок, страной овец. Правительственные вердикты ходили по рукам, дискуссия сосредоточилась вокруг разных пород овец.
Когда бы ни встречались обитатели наших двух автомобилей – за едой, например, или после концертов, всегда возникал оживленный обмен идеями по одной и главной теме: ферма.
– Сколько человек нам понадобится для работы?
Этот важный вопрос был поднят в один из дней. Отец Вазнер родился и вырос на ферме и знал о земледелии больше любого из нас.
– Наша ферма была хороших размеров, – сказал он, – около ста двадцати акров. У нас было семь человек и три повозки весь год, не считая моего отца и брата. Во время сенокоса и уборочной – пятнадцать.
– Тогда, – задумалась я, – мы сможем сделать то же самое с двадцатью пятью-тридцатью руками и пятью повозками на всю ферму.
– Нет, не думаю, что в Америке они делают все в том же духе, – сказал Георг, который прочел больше нас. – Взгляните на это.
У него тоже были кое-какие материалы министерства сельского хозяйства – по фермерской технике. Теперь наш словарный запас пополнился такими словами, как «сенопогрузчик», «сеялка», «зерносажалка», «вентилятор», «разбрасыватель навоза» и «трактор».
– С такой техникой нам, возможно, хватит трех человек и одной повозки.
Эти слова просто «увеличили мощь нашей речи». В то время они еще ничего не означали для нас, так как в наши дни всех этих вещей не было в Австрии. Однако, в самом деле, очень немногие обладали семьюстами акрами земли. Во всей округе была одна единственная силосная башня, превратившаяся в местную достопримечательность. Трактора были большой редкостью, и о них много говорили.
С совсем новым интересом смотрели мы на местность вокруг, проезжая по Среднему Западу. И чем дольше мы смотрели, тем меньше она нам нравилась. Мили и мили полей кукурузы и пшеницы – всегда одна и та же культура. Позже мы приехали в страну ранчо – там были тысячи акров пастбищ. Потом мы приехали в Калифорнию и миновали фруктовые сады с тысячами яблонь или вишен, или апельсиновых деревьев. Но всегда было «или». Никогда «и». Дома, в Австрии, ферма была самоподдерживающимся, независимым целым. Вы стараетесь вырастить всего понемногу: для людей и для животных, и еще чуть-чуть на продажу, чтобы купить немного того, чего не можете вырастить сами, например, кофе, табак или хлопковый материал. Шерсть ваших собственных овец остается дома – из нее ткут и вяжут. Свиньи на целый год обеспечивают вас копченым мясом и, кроме того, свиным салом. Для сладкого у вас есть свой мед. Лен с ваших полей обеспечивает вас парусиной. Наконец, вы режете несколько туш крупного скота или овец, или несколько гусей, уток, или цыплят, чтобы добиться разнообразия в своем меню. Во фруктовом саду за домом у вас есть вишни, яблони и груши, а в отгороженном углу – даже несколько персиковых деревьев и виноградников. В огороде есть уголок для клубники, малины, черной смородины, крыжовника. Из своей собственной ржи вы печете этот восхитительный черный хлеб и всегда оставляете достаточно зерна для посева на будущий год. Таким образом, каждый фермер на своих землях был маленьким независимым королем в своем собственном королевстве. И после того как мы взвесили производство молока на молочной ферме против выращивания пшеницы, или разведения овец, или выращивания фруктов, мы все с удовлетворением остановились на том, чтобы не делать никаких «или». Мы хотели всего понемногу, как было дома. Каждый из нас сразу выбрал занятие для себя: Мартина – свиней, Иоганна – овец, Гедвига – коров, Мария – сад, Агата – пчел, Георг – машины, отец Вазнер – фруктовый сад, я – лошадей.
Этот выбор мы сделали на краю пустыни в Долине Смерти, открывающей вход в Калифорнию. Мы обедали в симпатичной гостинице, оформленной в стиле вестерна, настроение было приподнятое. Неожиданно я остановилась и посмотрела на мальчиков.
– А вы? – воскликнула я. – Что вы выбираете?
Мгновение они колебались, затем Руперт сказал:
– Мама, нам нужно сказать тебе: сегодня мы с Вернером получили письмо из военного ведомства. Мы должны быть готовы к тому, что нас призовут.
После этих слов воцарилось глубокое молчание. То, чего втайне побаивался каждый из нас, теперь случилось. Я смотрела на Георга. Он изучал узор на скатерти.
На солнце нашего счастья набежало облако. На короткий миг мы забыли, что бушевала самая жестокая в истории война. В душе мы уже стали фермерами, а работа фермера – выращивать и производить. Не разрушать и уничтожать. Теперь мы были жестоко отброшены назад, в нынешний день.
В Лос-Анджелесе мы должны были пройти регистрацию как иностранцы из враждебной страны и оставить отпечатки пальцев. Эта процедура до сих пор существовала в нашей памяти лишь в связи с детективными историями, и мы чувствовали себя наполовину преступниками.
По пути назад, когда мы остановились в Великом Каньоне, я услышала, как кто-то прошептал у нас за спиной:
– Это немцы из Ост-Индии [26]26
Так в оригинале ( ред.).
[Закрыть].
– Георг, – попросила я, – пожалуйста, загляни в газеты. Ост-Индия должна быть оккупирована. – Так оно и было.
Этот инцидент напомнил нам то время в войне, когда Гитлеру сопутствовал быстрый успех: немцы занимали одну страну за другой. В своих причудливых костюмах мы притягивали внимание, где бы ни находились. Услышав, что мы – эмигранты, люди немедленно связывали нас с недавним вторжением. Нас поочередно принимали за датчан, норвежцев, поляков, хорватов или французов.
Однажды, уже опять в Нью-Йорке, получилось так, что я не могла найти себе места в переполненном кафетерии. Я попыталась удержать в равновесии поднос и есть стоя. Неожиданно, одна леди поднялась со своего места, молча взяла поднос у меня из рук, указала мне на свое свободное место, отрезала мне кусок мяса и жестом показала, все так же молча, чтобы я ела. Сильно смущенная, я попыталась проглотить еду со сверхскоростью. С еще набитым ртом я торопливо поднялась и сказала:
– Большое вам спасибо.
– Ах, не за что, – сияя, ответила моя благодетельница. – Просто я очень рада сделать что-нибудь для бедных финнов.
Еще до того, как мы достигли Межконтинентального водораздела, началось нормирование в распределении бензина. Мы были с теми же нашими прелестными машинами, делавшими десять миль на каждом галлоне. Нашей нормой было минимальное количество, которое выделялось всем личным автомобилям. Оно не могло позволить нам даже выбраться из Колорадо. С этого момента нам приходилось посещать местный отдел по нормированию бензина в каждом городе, объяснять им нашу ситуацию и просить помочь добраться до дома.
Мы достигли Чикаго, когда местный Отдел вербовки призвал Руперта и Вернера.
Мальчики, которые не хотели покидать семью в такой критический момент, все же были смелыми ребятами.
– Мама, вспомни старое изречение: «Если Бог закрывает дверь, он открывает окно». Вот увидишь, все будет хорошо. Наверно, это воля Господа, что мы уходим.
«Пути Господни неисповедимы», – пронеслось у меня в голове.
Мы снова были на Востоке, концертный тур завершился. Георг, я, две девочки и оба мальчика отправились в Стоу, чтобы приготовить все для переезда семьи. Мальчики сразу начали рубить дрова, прежде чем должны были явиться на сбор. Было начало марта и очень холодно. В глубоком снегу еще ничего нельзя было делать.
Девятого марта мы с Георгом отвезли мальчиков в Гайд-Парк – место в нашей округе, где собирались новобранцы. За эту поездку немного было сказано. Каждое сердце до краев было наполнено одним желанием: благослови тебя Господь!
Какими сухими могут быть глаза, когда им не позволено плакать! В молчаливой группе почтенных родителей, невест и детей смотрели мы на маленький местный поезд, исчезавший за поворотом, крича «Бог в помощь» и стараясь не беспокоиться за будущее.
На нашем небосклоне не было ни облачка, и вдруг дождь хлынул как из ведра! Фредди Шенг несколько месяцев пытался уйти в армию. Когда я с тяжелым сердцем пришла в его офис обсудить, что делать теперь, после отъезда мальчиков, он, сияя, встретил меня в форме капитана. Это был его последний рабочий день. У меня подогнулись колени. В этот крайне сложный момент нашей карьеры как певцов, мы должны были остаться без поддержки человека, который верил в нас и помогал созданию нашей всенародной репутации. Я сходила в цветочный магазин и вернулась обратно с двенадцатью красными розами.
– Это от каждого из нас, Фредди, – сказала я. Сейчас я обращалась не только к знаменитому менеджеру, перед которым я трепетала когда-то, – я обращалась к человеку с горячим сердцем, непреодолимым смехом, исключительной находчивостью и блестящим умом, которого вы гордитесь назвать своим другом.
Мы все еще были истинными европейцами; у нас было много знакомых от побережья до побережья, но лишь очень немногих мы называли друзьями. Фредди Шенг был одним из них.
Когда он увидел, как тяжело все это для нас было, он стал серьезным и вышел из-за своего стола.
– Спасибо, Мария, – он держал меня за руку. – Я уверен, что певцы семьи Трапп, которые вынесли уже много штормов, сумеют перенести и этот.
В офисе была заявка на один-единственный запоздалый концерт в Бетлехеме, штат Пенсильвания, через десять дней. Наше внимание обратили на то, что это был шанс узнать, сумеем ли мы петь без мальчиков.
Конечно, нам нужно было попробовать. Это казалось непреодолимым препятствием: во-первых, найти настоящую музыку, написанную для женского хора, во-вторых, выучить ее наизусть, когда времени практически не было. Отец Вазнер совершил невозможное. Из одного похода по музыкальным библиотекам он пришел домой с песнопениями Виктории и Палестрины для идентичных голосов, а также с драгоценными циклами Моцарта, Гайдна, Бетховена, Шуберта и Брамса для женских голосов. Кроме этого, он переделал несколько наших старых номеров для нового исполнения. С этого момента мы с трудом находили время поесть и помыть тарелки. В очередной раз дом на Мерион Роуд огласился звуками музыки. Чем ближе подходил день концерта, тем больше мы отчаивались. Нам очень не хватало наших мальчиков, не только в пении, но и во всем, по всему дому. В репетициях уже не было того радостного духа. Все стали подавленными, серьезными, исполненными сознанием долга. Когда настал день, мы отправились в Бетлехем, сознавая, что если этот концерт не будет успешным, наше пение на этом закончится. «Коламбия Консертс» не сможет больше использовать нас. На наше место была закладная на двенадцать тысяч долларов, кроме того нужно было отстраивать истощенную ферму, что должно было потребовать куда больше денег.
К этому времени мы знали наизусть больше двухсот фрагментов, но каждый был для смешанных голосов, – которые мы теперь держали не слишком хорошо. Это прибавилось к нашему волнению и неловкости, появившимися, когда мы увидели среди публики несколько хорошо знакомых лиц из Нью-Йоркского офиса. Они также знали важность этого представления. И все это происходило не в каком-то уголке Соединенных Штатов, где раньше не было достаточного количества концертов и поэтому людям, вероятнее всего, должно было понравиться все, что бы мы ни исполнили, нет, это происходило в Бетлехеме, где мы пели год назад, и где аудитория состояла из певцов и любителей музыки. Всемирно известные фестивали Баха выработали у этих людей тонкий музыкальный вкус. Если мы хотели им понравиться, нам нужно было очень постараться.
С Божьей помощью мы прошли через это с развевающимися знаменами. Мы говорили, что это был не рядовой, хороший концерт, это был один из тех выдающихся, изумительных концертов, которые запоминаются на годы. Когда мы пели «Настал день, когда нам с тобой, мой милый, нужно сказать „прощай“» Брамса, публика сидела в слезах. А когда мы под конец исполнили «Оркестровую песню», люди вскочили на ноги и хлопали, хлопали, хлопали. Это и предопределило успех концерта: держать публику между смехом и слезами. Искусство вашей музыки должно быть столь убедительно и сильно, чтобы заставляло людей забыть себя. Оно должно уводить их из обыденного состояния. Они должны плакать, они должны смеяться, они должны хотеть больше выходов на «бис», чем вы приготовили. Представление имело огромный успех, «Коламбия Консертс» была удовлетворена. Полумертвые, но счастливые, этой же ночью мы уехали обратно в Мерион, предварительно отправив мальчикам телеграмму, гласившую: «БИТВА В БЕТЛЕХЕМЕ ВЫИГРАНА!» После этого военная цензура потребовала узнать, не было ли это кодом.
Нет, это была правда. Она отмечала начало новой главы. Бог, который закрыл дверь, открыл окно.
Глава XIII
КОНЕЦ БЕЗУПРЕЧНОЙ ЖИЗНИ
Последующие дни были полны суеты и беспокойства: упаковка и переезд из Мерион. Три счастливых года прожили мы под кровом этого дома, который внутри казался намного больше, чем снаружи. Трудные времена сменили легкие, и каждый из нас оставил множество воспоминаний в его стенах. Это не были обычные три года. В нас произошли важные изменения. Они превратили нас из европейцев в еще не американцев – это вопрос роста и развития, которые вершит время, – но в людей, которые хотят стать частью этой нации. Мы никогда не могли понять тех эмигрантов, которые на вид испытывают волшебное превращение на борту корабля, на который они ступили европейцами, а покидают готовыми американцами, находя порочным все, что оставили позади, и все «шикарным» и «о'кей» в Штатах. С нами происходил медленный и болезненный процесс. Нельзя любить то, чего не знаешь. Чем больше мы узнавали об Америке – стране и ее людях – тем сильнее чувствовали, как сильная, теплая любовь росла в наших сердцах. Для примера: шла война, и мы были зарегистрированы как иностранцы из враждебной страны; но нас не только не заключили в лагерь, мы могли беспрепятственно ходить по своим делам, носить наши иностранные костюмы и говорить на своем родном языке на улице, в поездах и на эскалаторах. В наших программах всегда оставалось несколько немецких номеров, и публика никогда не имела ничего против этого. Такое отношение было совершенно неевропейским, этот недостаток предубеждения был порожден добротой сердец. Американцы, кажется, никогда не спрашивают: «Кто ты?» Они говорят «Каков ты? Давай посмотрим». Они дают тебе честный шанс продемонстрировать все самое лучшее в тебе и признают тебя за это, приехал ли ты из Польши, России, Англии или Австрии. И в тот день, когда уезжали наши мальчики, мы почувствовали, что хотим, чтобы страна, за которую они должны были сражаться и, возможно, умереть, была нашей страной. Мы заявили о своем намерении стать гражданами. Нам предоставили возможность отправиться в Канаду, в Торонто, и въехать в Соединенные Штаты на этот раз не как гости, а как эмигранты. Теперь мы должны были ждать пять лет, чтобы стать гражданами.
Маленький дом был битком набит мебелью, принадлежавшей нам – семье, прибывшей сюда с несколькими чемоданами и четырьмя долларами в кармане.
Вот как это получилось. Однажды мы встретили издателей – мистера и миссис Фрэнк Шид из Англии, которые также проводили военные годы неподалеку от Филадельфии. Мы обнаружили, что у нас много общего и с этого момента много восхитительных часов проводили вместе.
Во время первого визита в их дом я воскликнула:
– Ах, какие замечательные ковры!
Этот предмет обстановки отсутствовал в маленьком доме на Мерион Роуд.
– Ах, – сказала Мэйзи Шид, – это с аукциона. Этот стоил восемь долларов, этот – пять, а этот, вот здесь – самый дорогой – двенадцать. Это были прекрасные старые восточные ковры, один даже бухарский, и Мэйзи Шид сказала мне, что было одно места в Филадельфии, магазин Самуэля Т. Фримэна, где каждую среду проводились аукционы. Там можно было по весьма умеренным ценам приобрести хорошие вещи.
– Я всегда во вторник хожу сначала взглянуть на то, что у них есть. Потом записываю номера, которые меня заинтересовали, и беру с собой ровно столько денег, сколько хочу потратить. Если нужно платить наличными, таким образом не поддаешься искушению.
Я с трудом дождалась следующего вторника. Потом начала наводить справки и обнаружила, что стояло за именем Фримэна. Там было три отдельных мира: цокольный этаж, первый этаж, второй этаж. Цокольный этаж содержал кучу ненужного хлама. Это выглядело как хранилище содержимого чердаков других людей. Много тазов и кувшинов, подушек и пружинных матрацев, дюжины и дюжины картин большого размера в старомодных рамах. Второй этаж – какая разница! Очень дорогая мебель, иллюстрированные каталоги, демонстрировавшие ее заграничное происхождение. Веджвудовский фарфор, хрустальные бокалы, акры дорогих ковров. И был первый этаж – что-то среднее между двумя другими. Большинство выставленных на продажу предметов выглядело весьма заурядно, но были один-два первоклассных, нераспознанных толпами. Я оглядела всю огромную комнату.
На следующий день я вернулась на аукцион с пятью долларами в кармане. Очень скоро я была охвачена лихорадкой, которая появляется, когда смотришь торги. Аукционистом был высокий молодой мужчина по имени Билл. Его звучный голос очаровывал публику. Этот голос имел множество оттенков. Он мог звучать сухо, сочувственно, мог обращаться с просьбой, мог быть оскорбленным: «Как, только четыре доллара за это мягкое кресло? Это же стыд!» И будьте уверены, он доводил кого-нибудь таким образом до 4,5 долларов. Он мог звучать укоризненно, а потом опускаться до шепота, как было сейчас: «Этот буфет, настоящее грушевое дерево, четыре доллара. Никто не даст больше? Никто не даст больше четырех долларов за это замечательное произведение великого мастерства? Леди и джентльмены, если вы пойдете на склад лесоматериалов, одни доски обойдутся вам в три раза дороже! Кто даст больше?» «Я», – излишне громко сказала я, и когда все обернулись ко мне, захотела оказаться внутри этого буфета.
Доброжелательный взгляд Билла впился в меня и возглас «Пять долларов, продано!» сделал меня обладательницей буфета из настоящего грушевого дерева.
Это была первая из многих последовавших потом сред. Билл, понявший по моему имени, что я была эмигранткой, у которой не было ни стола, ни кресла, помогал мне всеми регистрами своего органоподобного голоса. По-видимому, я была единственным эмигрантом. Моими конкурентами на торгах преимущественно были торговцы подержанными вещами, и каким-то образом я добилась преимущества над профессионалами. Когда я, очень робко вначале, показывала, поднимая руку, что мне пришлась по сердцу какая-то кровать, софа, кресло, стол, ковер и так далее, голос Билла медленно опускался до презрительной интонации: «А это, леди и джентльмены, один из тех предметов…»
«Один из тех предметов», казалось, означало: «тот, кто заберет домой этот утиль, – законченный дурак», и никто не хотел проявлять такой недостаток проницательности. Почти неизменно я получала предмет моих желаний за весьма умеренную цену, всегда ниже десяти долларов. Другие люди ходили на скачки, на футбол, или на симфонические концерты по пятницам. Я же отправлялась в магазин Фримэна, первый этаж которого был небом дешевых сделок. Скоро наш дом на Мерион Роуд был набит так, что, не мог вмещать ничего больше. Это было еще до того, как мы купили ферму, и муж стал беспокоиться.
Когда вздохи семьи участились и стали громче, я решила приобрести сообщника, и после того, как однажды мне удалось заманить в магазин Фримэна отца Вазнера, тот немедленно покорился играм этого места. В тот раз мы приобрели, практически за бесценок, шесть старинных, вырезанных из дерева статуй Апостолов, пару больших хрустальных ваз и набор серебряных вилок.
Когда мы купили ферму, ситуация осложнилась, так как дом там был лишь вполовину дома в Мерион, и как нам было разместить там все эти вещи?
На ферме был большой коровник, и там мы собирались сделать временный склад мебели. Теперь мы упаковывали ее в большой фургон, предназначенный для Стоу. В эти дни мы упаковывали все с утра до ночи, прерываясь лишь на скоротечный обед. Готовить ужин нам никогда не приходилось, так как каждым вечером были прощальные вечеринки: в доме Смитов, Крофордов, в домах многих других друзей.
И, наконец, в доме Дринкеров. Вновь мы сидели вокруг большого стола в столовой. Гарри был на одном конце, Софи – на другом, я сидела рядом с ним, Георг и отец Вазнер – рядом с ней, вся семья расположилась между нами. А на столе стояла одна из тех огромных индеек, которую Гарри разрезал с такой изящностью, что наблюдать за ним было по крайней мере так же приятно, как и есть индейку. Вновь мы сидели вокруг камина в большой музыкальной комнате и пели. На этот раз не было никаких «давайте еще раз это сделаем». Мы хотели спеть по одному разу каждое произведение, которое когда-либо пели вместе, а это был длинный список. Опять вошла Эмили с элем, пивом и бисквитами на подносе. Сложилась неловкая ситуация, которая неизменно возникает, когда ваши сердца переполнены чувствами, которые нельзя выразить словами. Мы были очень благодарны Дринкерам за их доверие, за все их усилия. И Дринкеры, чувствовали мы, радовались, что мы теперь встали на ноги, и мы знали, что им не хотелось терять нас – своих соседей через улицу. Была ранняя весна в Пенсильвании, кругом цвели цветы, на деревьях распускались почки, и малиновки, толстые как утки, возились со своими гнездами.
– Весна – такое хорошее время, чтобы начинать что-то новое, – сказала Софи.
Потом мы еще раз собрались вокруг отца Вазнера и спели хорал «Благодарения» Баха. Его мы пели без Дринкеров, мы пели для них.
Когда я переходила улицу, глядя на луну, ярко светившую в безоблачном небе, не могла удержаться, чтобы не подумать:
«Даже если бы Гарри и Софи не верили бы так буквально, как мы, как порадовались бы они однажды, когда Господь сказал бы им: „Я был чужим, и вы приняли Меня в себя. До тех пор, пока вы будете делать это для одного из этих Моих меньших братьев, вы будете делать это для Меня. Пойдемте, войдем в царство вечной радости!“»
