Текст книги "Скромный герой"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Как настоящий мачо, дон Ригоберто, – эхом откликнулась Хустиниана.

– Только Фончито об этом ни слова, – приказал Ригоберто. – Мальчику и своих проблем хватает.

Женщины кивнули в знак согласия, а потом все трое дружно расхохотались.

IX

Прошло шесть дней после публикации второго объявления Фелисито Янаке в газете «Эль Тьемпо» (в отличие от первого – без подписи), а похитители так и не объявились. Несмотря на проявленные усилия, сержант Литума и капитан Сильва до сих пор не отыскали следов Мабель. Известия о похищении еще не просочились в прессу, но капитан говорил, что такое чудо долго не продлится; просто невозможно, учитывая интерес пьюранцев к делу владельца «Транспортес Нариуала», чтобы такое происшествие в ближайшее время не попало на первые полосы газет, на радио и телевидение. Все может раскрыться в любой момент, и полковник Скребисук устроит им очередную головомойку с воплями, руганью, топаньем ног.

Литума знал своего шефа достаточно, чтобы понимать, насколько он сейчас встревожен, хотя капитан в этом и не признавался: он храбрился, выказывал уверенность и продолжал отпускать свои циничные, скабрезные замечания. Определенно, капитан, как и сам Литума, задавался вопросом: а вдруг мафиози с паучком перегнули палку, вдруг эта смазливая брюнеточка, любовница дона Фелисито, уже мертва и захоронена на какой-нибудь загородной свалке? При каждой встрече с коммерсантом, который был сам не свой от горя, сержант с капитаном поражались, отмечая мешки у него под глазами, трясущиеся руки, внезапные паузы на середине фразы: Фелисито неожиданно замирал, с ужасом вглядывался в пустоту, его слезящиеся глаза начинали часто-часто моргать. «Да с ним в любой момент инфаркт может приключиться, возьмет и здесь же отбросит копыта» – вот чего боялся Литума. А его начальник теперь курил в два раза больше обычного, да еще и покусывал потухшие окурки – такое случалось с капитаном только в периоды сильнейших потрясений.

– Что же нам делать, если сеньора Мабель не объявится, мой капитан? Я из-за этого дела уже и спать не могу.

– А мы покончим с собой, Литума, – пытался острить капитан. – Сыграем в русскую рулетку и покинем этот мир по-мужски, как тот Семинарио, которого ты ухайдокал. Но она объявится, не будь таким пессимистом. Из второго объявления в «Эль Тьемпо» они знают – или, по крайней мере, думают, что знают, что им наконец-то удалось сломить Янаке. Теперь они заставляют его немножко помучиться, чтобы достойно завершить свою работу. И я вовсе не из-за этого извелся, Литума. Все как раз наоборот. Я боюсь, что дон Фелисито потеряет голову и решит опубликовать еще одно объявление: пойдет на попятную и разрушит наш план.

Убедить дона Фелисито оказалось непросто. Капитан Сильва несколько часов кряду уговаривал его уступить, приводя все возможные аргументы, чтобы коммерсант в тот же день отнес объявление в «Эль Тьемпо». Разговор шел сначала в полицейском участке, затем в баре «Две ноги», куда им с Литумой пришлось тащить коммерсанта чуть не силком. У них на глазах бедняга один за другим залпом заглотил шесть крепких коктейлей – несмотря на заверения, что он никогда не пьет натощак. Алкоголь ведь плохо влияет на его желудок, вызывает изжогу и диарею. Однако сегодня был особый случай. Фелисито пережил страшное потрясение – самое мучительное в его жизни, и алкоголь должен был удержать его от нового приступа рыданий.

– Умоляю, дон Фелисито, поверьте мне, – объяснял капитан, проявляя чудеса терпения. – Поймите, я не прошу вас прогнуться перед мафией. Я бы ни за что не посоветовал выплачивать им дань.

– Я никогда на такое не пойду, – дрожащим, но уверенным голосом повторял Фелисито. – Даже если они изобьют Мабель и мне придется покончить с собой, чтобы совесть меня не грызла.

– Я прошу вас только притвориться, вот и все. Заставьте их поверить, что вы согласны на их условия, – настаивал капитан. – Вам не придется платить ни сентаво, клянусь моей матерью. И вашей пышечкой Хосефитой клянусь. Нам нужно, чтобы они освободили девушку, это наведет нас на след. Поверьте, я отвечаю за каждое свое слово. Такая уж у меня профессия: я назубок знаю, как будут вести себя такие говнюки. Ну не упрямьтесь, дон Фелисито.

– Я вовсе не упрямлюсь, капитан. – Коммерсант наконец-то успокоился и теперь выглядел трагикомично: прядка волос свесилась с его лба и закрыла почти весь правый глаз, но несчастный как будто ничего и не замечал. – Мабель для меня очень много значит, я люблю ее. Сердце разрывается, как подумаю, что она, не имея ничего общего с этим делом, стала жертвой алчности и подлости каких-то ублюдков. Но пойти им навстречу я никак не могу. Поймите, капитан, это даже не из-за моих убеждений. Я не могу предать память о своем отце.

Фелисито замолчал, уставившись взглядом в пустой бокал, и Литума подумал, что сейчас он снова разрыдается. Но Фелисито не плакал. Опустив голову, обращаясь уже не к полицейским, а к самому себе, этот человечек, зажатый в костюм-тройку пепельного цвета, завел разговор о своем отце. Вокруг столика кружились синие мухи, где-то на улице двое мужчин громко ругались из-за случившейся аварии. Фелисито говорил медленно, подыскивая для своего рассказа выразительные слова, порой отдаваясь на волю горестных чувств. Литума и капитан Сильва вскоре убедились, что батрак Алиньо Янаке из Япатеры, что в Чулуканасе, – это человек, которого Фелисито любил больше всех на свете. И не только за то, что в их жилах текла одна кровь. А за то, что благодаря отцу Фелисито сумел выбраться из бедности (правильнее сказать – из нищеты), в которой он родился и провел все детство, – нищеты, которую полицейские даже вообразить себе не могли. Дон Фелисито выкарабкался, стал предпринимателем, владельцем целой армады автобусов, грузовиков и маршруток, у него появилась солидная транспортная компания, придававшая блеск его жалкой фамилии^[40]. Фелисито обрел уважение в обществе, его знали как человека почтенного и порядочного. Он сумел дать своим сыновьям хорошее образование, достойную жизнь и настоящую профессию, он собирался оставить им «Транспортес Нариуала», предприятие с хорошей репутацией среди клиентов и конкурентов. И всем этим Фелисито был обязан не столько своим усилиям, сколько самопожертвованию Алиньо Янаке. Этот человек был для него не только отцом, но и матерью, и всей семьей, потому что Фелисито не знал женщины, которая произвела его на свет, не было у него и других родственников. Он даже не знал, почему родился в Япатере, поселке негров и мулатов, где Янаке, будучи креолами, то есть чоли, чувствовали себя чужаками. Жили они одиноко, потому что «черненькие» из Япатеры не желали водиться с Алиньо и его сыном. Так они и жили, всегда вдвоем – то ли потому, что у них вообще не осталось родни, то ли потому, что отец не хотел, чтобы Фелисито узнал, где живут и чем занимаются его дядья и двоюродные братья. Мальчик не помнил – он тогда был еще совсем крошечным, – но всегда знал, что вскоре после его рождения мать сбежала, а куда и с кем – неизвестно. Она так и не вернулась. С тех пор как Фелисито себя помнил, его отец как мул трудился на участке, который выделял ему хозяин, и на хозяйской ферме – не зная праздников и выходных, семь дней в неделю и двенадцать месяцев в году. Алиньо Янаке тратил свой тощий заработок на то, чтобы Фелисито ел, ходил в школу, чтобы у него были ботинки, одежда, тетрадки и карандаши. Иногда он дарил сыну игрушку на Рождество, монетку, чтобы мальчик купил себе леденец или пряник. Алиньо был не из тех отцов, что вечно лобызают и балуют своих детей. Он был суров и немногословен, ни разу не поцеловал и не обнял сына, не рассказывал смешных историй. Однако этот человек отказывал себе во всем, чтобы сын с годами не остался неграмотным батраком, каким был он сам. В те времена в Япатере даже и начальной школы-то не было. Фелисито ходил в государственную школу Чулуканаса: пять километров туда и пять обратно, причем не всегда попадался жалостливый шофер, готовый подвезти мальчика. Но кажется, Фелисито за все время не пропустил ни одного учебного дня. И всегда приносил хорошие отметки. Отец читать не умел, так что мальчик сам оглашал для него дневниковые записи и был счастлив, видя, как от похвал учителей Алиньо раздувается как индюк. Ни в одной из средних школ Чулуканаса для Фелисито места не нашлось, и, чтобы мальчик продолжал учиться, отец с сыном перебрались в Пьюру. К радости Алиньо, Фелисито приняли в «Сан-Мигель-де-Пьюра», лучшую муниципальную школу в городе. Повинуясь отцовскому приказу, мальчик скрыл от учителей и одноклассников, что его отец зарабатывает на жизнь разгрузкой товаров на Центральном рынке в Гальинасере, а по ночам вывозит мусор с городских улиц. И все это – ради того, чтобы сын продолжал учебу, чтобы, повзрослев, не был батраком, грузчиком или мусорщиком. Совет, данный отцом перед смертью, – «Никогда не позволяй себя топтать, сынок» – сделался девизом Фелисито на всю жизнь. И теперь он тоже не даст себя топтать этим бандитам, поджигателям, похитителям, треклятым ублюдкам.

– Мой отец никогда не просил милостыню и не позволял себя унижать, – закончил коммерсант.

– Я вижу, ваш отец был человеком таким же достойным, как и вы сами, дон Фелисито. Клянусь, я никогда не попросил бы вас его предавать, – заверил капитан. – Я прошу только о трюке, об обмане: просто поместите в «Эль Тьемпо» нужное им объявление. Они подумают, что вы сломались, и отпустят Мабель. Вот что сейчас важнее всего. Шантажисты выйдут из тени, и мы сможем принять бой.

В конце концов дон Фелисито уступил. Вдвоем с капитаном Сильвой они сочинили текст, который должен был появиться в газете на следующий день:

БЛАГОДАРНОСТЬ МНОГОСТРАДАЛЬНОМУ СПАСИТЕЛЮ АЙЯБАКСКОМУ

Благодарю всей душой Многострадального Спасителя Айябакского, который, в бесконечной своей милости, даровал мне чудо, о котором я просил. Эту благодарность я сохраню навсегда и всегда буду готов следовать по путям, кои Его великая премудрость и милосердие пожелают мне указать.

Благочестивый прихожанин

В эти дни, когда тянулось ожидание ответного шага со стороны мафиози, Литума получил весточку от братьев Леон. Им удалось уговорить Риту, супругу Обезьяна, отпустить его из дому вечером, так что вместо обеда в субботу устроился дружеский ужин. Они встретились в китайском ресторанчике неподалеку от Лурдской обители. Сержант оставил свою форму в пансионе супругов Каланча и явился на ужин как штатский человек, в своей единственной тройке. Накануне Литума отнес костюм в прачечную – почистить и отгладить. Галстука надевать не стал, зато купил себе на распродаже новую рубашку. Заплатил уличному мальчишке, чтобы тот надраил его ботинки, а перед самой встречей с двоюродными братьями принял душ в городской бане.

Узнать Обезьяна оказалось сложнее, чем Хосе. Вот уж кто и вправду переменился. И не только внешне, хотя Обезьян порядком растолстел по сравнению с юными годами, волос осталось мало, под глазами залегли сизые тени, на висках, вокруг рта и на шее скопились морщинки. Одет он был в элегантный костюм спортивного стиля и мокасины, как у белого. Одна цепочка украшала его шею, другая – запястье. Но больше всего изменились манеры: перед Литумой предстал спокойный, уверенный в себе человек, открывший главный секрет существования и способный ладить со всеми на свете. Не осталось ни следа от шутовства и обезьянничанья, которыми он отличался в детстве, за которые и получил свое прозвище.

Обезьян обнял двоюродного брата:

– Как чу́дно снова встретиться с тобой, Литума!

– Нам не хватает разве что спеть гимн непобедимых, – рассмеялся Хосе. И, подозвав официанта-китайца, заказал на всех холодного пива из Куско.

Поначалу разговор шел непросто, вымученно: разбор общих воспоминаний скоро начал перемежаться долгими паузами, натянутыми улыбками и беспокойными взглядами. Много воды утекло, каждый из троих жил теперь своей жизнью, и трудно было воскресить былое дружество. Литума ерзал на своем стуле и думал о том, не лучше ли было обойтись без такой вот встречи. Он вспоминал Бонифацию, вспоминал Хосефино, и сердце его сжималось. Однако же, по мере того, как пустели бутылки, сопровождавшие и блюда с рисом по-перуански, и полоски лапши, и супчик вантан, и фаршированные креветки, кровь у непобедимых начинала бурлить, языки развязывались. Теперь они чувствовали себя уверенно и комфортно. Хосе и Обезьян рассказывали анекдоты, Литума упрашивал двоюродного брата показать какую-нибудь пародию из тех, которыми он был знаменит в юности. Например, на отца Гарсию из их церкви Богоматери дель Кармен, что стояла на площади Мерино. Обезьян сначала заартачился, но вскоре оттаял и принялся проповедовать и сыпать библейскими проклятиями, как делал когда-то старый испанский священник – филателист и задира; о нем еще ходила легенда, что однажды он с толпой прихожанок спалил самый первый пьюранский бордель – тот, что стоял прямо на берегу неподалеку от Катакаоса, а заправлял там отец Чунги-Чунгиты. Бедный падре Гарсия! Как же отравляли ему жизнь непобедимые, носившиеся по улицам с криками: «Поджигатель! Поджигатель!» Они превратили последние годы старого склочника в крестную муку. Сам отец Гарсия, стоило ему встретиться с непобедимыми, тоже принимался их чихвостить: «Бездельники! Пьянчуги! Дегенераты!» Уй как смешно! Как весело жилось им в те времена, которые, как поется в танго, ушли и не вернутся.

Когда троица уже покончила с едой – включая и десерт из китайских яблочек, – но не с выпивкой, в голове у Литумы кружил мягкий ласковый ветер. Комната вертелась, и невозможно было сдерживать приступы зевоты, грозившей свихнуть сержанту челюсть. Как вдруг неожиданно сквозь этот сладкий полусон Литума расслышал, что Обезьян заговорил о Фелисито Янаке. Он о чем-то спрашивал. Полицейский почувствовал, как приятное опьянение улетучивается, как возвращается к нему контроль над мыслями.

– Что там слышно о бедном доне Фелисито, братишка? – повторил Обезьян. – Ты должен быть в курсе. Он все так же упорствует и не платит мафиози? Мигелито и Тибурсио сильно беспокоятся, их обоих эта история просто задолбала. Потому что, хотя дон Фелисито всегда держал их в строгости, они любят своего старика. И боятся, как бы мафиози его не прикончили.

– Ты что, знаком с сыновьями дона Фелисито? – удивился Литума.

– Да разве Хосе тебе не говорил? Мы оба с ними давно знакомы.

– Они привозили в мастерскую машины из «Транспортес Нариуала» для ремонта и наладки. – Казалось, откровенность Обезьяна пришлась брату не по душе. – Оба они – хорошие парни. Но мы не то чтобы с ними близкие друзья, просто знакомые.

– Мы с ними в кости любим резаться, – добавил Обезьян. – Тибурсио играет – просто класс.

– Расскажите мне о них побольше, – попросил Литума. – Я их видел всего пару раз, когда они давали показания в комиссариате.

– Замечательные ребята, – высказался Обезьян. – Они сильно переживают из-за того, что происходит с их отцом, хотя старик, как видно, воспитывал их железной рукой. Заставил отработать на всех должностях в его фирме, начиная с самого низа. Да и до сих пор дон Фелисито их держит в шоферах и платит, как поговаривают, сущие гроши. Предпочтения своим сыновьям он не оказывает. Лишнего медяка не накинет и поблажек никаких не дает. А еще – ты, наверно, слышал – он отправил Мигелито служить в армию, по слухам, для исправления, потому что сынок уже начинал выкаблучиваться. Суровый такой отец.

– Дон Фелисито – удивительный тип, которых в жизни редко встретишь, – изрек Литума. – Самый несгибаемый из всех, кого я знаю. Любой другой предприниматель давно бы уже отстегивал дань и выкинул этот кошмар из головы.

– Ну, как бы там ни было, Мигелито и Тибурсио унаследуют «Транспортес Нариуала» и перестанут ходить в бедняках. Ну а у тебя как дела? – попытался сменить тему Хосе. – Я имею в виду, как у тебя, например, с женским полом? Жена там, любовница, любовницы имеются? Или только шлюхи?

– Не наглей, Хосе. – Обезьян опять принялся размахивать руками. – Посмотри, как ты смутил Литуму своим бессовестным любопытством.

– Да неужели ты по-прежнему вздыхаешь о той девчонке, которую Хосефино забрал в бордель? Дикаркой ее звали, верно?

– Даже не вспомню, кто такая, – заверил Литума, глядя в потолок.

– Хосе, не напоминай брату о грустном, че гуа!

– Давайте лучше поговорим о доне Фелисито, – предложил Литума. – О настоящем мужчине с характером и с яйцами. Я потрясен его поведением.

– Да кто не потрясен! – поддержал Обезьян. – Он стал настоящим героем Пьюры, почти таким же знаменитым, как адмирал Грау. Быть может, теперь, когда он сделался такой известной личностью, мафия не осмелится ему угрожать.

– Наоборот, теперь они будут угрожать именно из-за того, что он стал известной личностью. Дон Фелисито выставил мафию в смешном свете, а этого они простить не могут, – высказал свое мнение Хосе. – На кон поставлен авторитет мафиози, братишка. Если дон Фелисито сумеет настоять на своем, то все бизнесмены, которые сегодня платят им дань, завтра же перестанут платить и мафия рухнет. Неужели вы думаете, что они такое допустят?

Кажется, Хосе сильно нервничает? Литума, по-прежнему зевая, все-таки заметил, что его двоюродный брат вновь принялся ногтем рисовать лучики на поверхности стола. Но вглядываться он не стал, чтобы, как при первой встрече, не убедить самого себя, что это паучки.

– А вы почему никак не реагируете, братец? – нахмурился Обезьян. – Я имею в виду гражданскую гвардию. Не обижайся, Литума, но полиция, по крайней мере в Пьюре, – это всегда ни пришей ни пристегни. Ровным счетом ничего не делает и годится лишь на то, чтобы взятки тянуть.

– Да и не только в Пьюре, – горячо подхватил сержант. – Мы, братец, по всему Перу ни пришей ни пристегни. Но все-таки уверяю, что по крайней мере я за все годы, с тех пор как надел форму, ни разу не вымогал денег. Поэтому и живу беднее любого побирушки. А если вернуться к дону Фелисито, то, по правде сказать, дело не продвигается из-за плохой технической подготовки. Графолог, который должен был нам помогать, сейчас в отпуске – ему геморрой удалили. Только представьте: все расследование встало из-за потревоженной задницы этого сеньора.

– Ты хочешь сказать, у вас до сих пор нет ни единой зацепки? – допытывался Обезьян.

Литума мог бы поклясться, что Хосе взглядом умоляет брата переменить тему разговора.

– Зацепки-то имеются, да только все очень зыбко, – вздохнул сержант. – Но рано или поздно они сделают неверный шаг. Проблема заключается в том, что в Пьюре сейчас действует не одна мафия, а сразу несколько. Но они все равно попадутся. Они всегда в чем-то прокалываются и сами себя выдают. К сожалению, до сих пор они не допустили ни единой ошибки.

Литума попробовал еще порасспросить о Тибурсио и Мигелито, и ему снова показалось, что эта тема Хосе не по нраву. В какой-то момент братья даже заспорили.

– Вообще-то, мы с ними познакомились совсем недавно, – несколько раз повторил Хосе.

– Как это недавно – лет шесть прошло, если не больше, – поправил брата Обезьян. – Забыл, что ли, как Тибурсио возил нас в Чиклайо на грузовичке? Когда это было? Тыщу лет назад. Когда у нас еще та сделка не выгорела.

– А что это была за сделка?

– Мы задумали, продавать сельскохозяйственную технику в северные общины и кооперативы, – пояснил Хосе. – А эти стервецы так и не заплатили. Опротестовали все заключенные договоры. Мы тогда потеряли почти все, что вложили.

Больше Литума не приставал с расспросами. В ту ночь, попрощавшись и поблагодарив братьев Леон за ужин, добравшись на маршрутке до своего пансиона и улегшись в постель, полицейский еще долго не спал, размышляя о своих двоюродных братьях. Особенно о Хосе. Что же в нем было не так? Только ли его рисуночки на деревянном столе? А может, и в поведении его было что-то подозрительное? Хосе проявлял странную нервозность всякий раз, когда в разговоре всплывали сыновья дона Фелисито. Или же Литума сам додумывал эти странности из-за того, что расследование не продвигалось? Что теперь делать – поделиться своими сомнениями с капитаном Сильвой? Нет, лучше подождать, пока его призрачные подозрения не обретут четкий контур.

Однако первое, что Литума сделал в комиссариате на следующее утро, – это рассказал обо всем своему начальнику. Капитан Сильва слушал внимательно, не перебивая, делая пометки в маленьком блокнотике; карандаш у него был такой крошечный, что из-под пальцев и не разглядишь. В конце концов капитан пробормотал: «Тут, мне кажется, ничего серьезного нет. Никакого следа, Литума. Твои братья, по-моему, чисты, как девственницы». Но потом он еще долго молчал, раздумывал, покусывая карандаш, точно окурок. Наконец капитан принял решение:

– Знаешь, что мы сделаем, Литума? Еще раз побеседуем с сыновьями дона Фелисито. Судя по твоему рассказу, мы пока что не весь сок выжали из этой парочки. Нужно еще немножко поддавить. Вызови-ка их на завтра – естественно, по отдельности.

В этот момент в дверь постучал дежурный полицейский, потом в кабинет просунулось его юное безусое лицо. «Мой капитан, вам звонит сеньор Фелисито Янаке. Дело срочное». Литума видел, как капитан придвигает к себе старый аппарат, слышал, как он здоровается: «Доброе утро, дон». И как просияло лицо начальника – словно ему только что сообщили, что он выиграл главный приз в лотерее. «Мы выезжаем!» – взвизгнул он и повесил трубку.

– Слышишь, Литума, Мабель объявилась. Она сейчас у себя дома, в Кастилье. Давай живее! Что я тебе говорил? Они поверили в нашу сказочку. Они ее отпустили!

Капитан был так счастлив, словно ему уже предстояло вступить в бой с бандой паучка.

X

– Вот так сюрприз! – воскликнул падре О’Донован, увидев в ризнице Ригоберто. Святой отец только что снял облачение, в котором служил восьмичасовую мессу. – Ты здесь, Ушастик? Давненько мы не виделись. Глазам не верю.

Пепи́н О’Донован был мужчина высокий, тучный, благодушный, с обширной лысиной и веселыми глазами, сверкавшими за стеклами очков с роговой оправой. Он, казалось, занимал все пространство в этой комнатушке с обшарпанными стенами и щербатым полом, в которую свет проникал через затканное паутиной оконце в крыше.

Мужчины обнялись с давнишней сердечностью: они не виделись несколько месяцев, а может, и год. В школе «Ла-Реколета», где они вместе учились с первого класса начальной школы до пятого класса средней, они были лучшими друзьями, а иногда и соседями по парте. Да и потом, поступив на факультет права в Католический университет, они продолжали тесно общаться. Вместе выступали в «Католическом действии»^[41], вместе занимались, ходили на одни и те же лекции. До тех пор, пока в один прекрасный день Пепин О’Донован не преподнес своему другу величайший сюрприз.

– Только не говори, что твое появление здесь означает внезапное обращение и что ты хочешь исповедаться, Ушастик, – пошутил падре О’Донован по пути в свой маленький кабинет.

Священник предложил другу стул. В кабинете были полки, книги, брошюры, распятие, фотография папы и фотография родителей Пепина. Кусок потолка просел, обнажив материалы, из которых он был сделан: смесь тростника и глины. Да неужели эта церковь – памятник колониальной эпохи? Обветшалое здание грозило рухнуть в любой момент.

– Я пришел, потому что мне нужна твоя помощь, вот так все просто. – Ригоберто опустился на стул, затрещавший под его весом, и невесело вздохнул. Пепин был единственным человеком, который до сих пор называл его школьным прозвищем: Ушан или Ушастик. В юности это немного коробило Ригоберто. Но теперь прошло.

Когда тем далеким утром в начале их второго курса в столовой Католического университета Пепин О’Донован вдруг объявил – самым преспокойным тоном, как будто говорил о последней лекции по гражданскому праву или комментировал недавний футбольный матч, – что они теперь долго не увидятся, потому что он вечером уезжает в Сантьяго-де-Чили, чтобы приступить к новициату^[42], Ригоберто подумал, что его друг шутит. «Ты хочешь сказать, что собираешься священником заделаться? Брось заливать, приятель». Да, конечно, оба они были активными участниками «Католического действия», однако Пепин ни разу даже не намекал другу Ушану, что ощутил призвание. Но сейчас он вовсе не собирался шутить: это было глубоко взвешенное решение, обдуманное в течение многих лет в тишине и одиночестве. Уже потом Ригоберто узнал, что Пепину пришлось выдержать неприятное объяснение с родителями: они пытались всеми способами отговорить сына от поступления в семинарию.

– Ну конечно, приятель, – сказал отец О’Донован. – Если я могу быть тебе полезен, что ж, Ригоберто, я очень рад. Лучше и не придумаешь.

Пепин никогда не принадлежал к числу тех мальчиков-святош, которые причащаются на каждой мессе и которых священники опекают и пытаются убедить, что у них призвание, что Господь избрал их для высшего служения. О’Донован был самый нормальный мальчишка на свете: спортсмен, весельчак, проказник; он даже успел обзавестись подружкой: веснушчатой волейболисточкой, учившейся в школе при монастыре Санта-Урсула. Конечно, он ходил к мессе, как и все ученики «Реколеты», и в деятельности «Католического действия» участвовал вполне прилежно, однако, как помнилось Ригоберто, Пепин никогда не отличался особой набожностью и не выказывал особого интереса к религиозным дискуссиям. Да и сборища, которые священники время от времени устраивали в усадьбе Чосика, он посещал редко. Нет, это была не шутка, а твердое решение. Пепин с детства ощутил призвание и долго думал, ни с кем не советуясь, прежде чем решился на важный шаг. Теперь дороги назад уже не было. В ту же ночь юноша уехал в Чили. Когда, спустя немало лет, они с Ригоберто снова встретились, Пепин был уже отцом О’Донованом, одетым в сутану, носил очки, сверкал ранней плешью и успел сделаться заядлым велосипедистом. При этом он оставался человеком простым и добродушным, так что при встречах Ригоберто любил повторять фразу, которая для них превратилась в поговорку: «Хорошо, что ты не изменился, Пепин, хорошо, что ты не похож на священника, хотя и стал таковым». На это отец О’Донован неизменно напоминал однокласснику о его детском прозвище: «А твои ослиные приспособы так и продолжают расти, Ригоберто? К чему бы это?»

– Речь не обо мне, – уточнил Ригоберто. – Речь идет о Фончито. Мы с Лукрецией уже не знаем, как быть с парнишкой, Пепин. Он нас обоих в гроб вгонит, такие дела.

С тех пор они общались довольно регулярно. Падре О’Донован венчал Ригоберто с Элоизой, его первой женой, матерью Фончито, а когда Ригоберто овдовел, священник обвенчал его и с Лукрецией – в узком кругу самых близких друзей. Он же крестил и Фончито, а еще падре О’Донован иногда приходил в их квартиру в Барранко пообедать и послушать музыку, и встречали его с искренним радушием. Ригоберто несколько раз помогал священнику пожертвованиями (от себя и от страховой компании) на богоугодные дела в его приходе. При встречах бывшие одноклассники чаще всего говорили о классической музыке – Пипин О’Донован с юности был настоящим ценителем. Несколько раз Ригоберто с Лукрецией приглашали священника на концерты Лимского филармонического общества, которые проводились в монастыре Санта-Урсула.

– Не беспокойся, приятель, наверняка ничего серьезного, – сказал падре О’Донован. – Все подростки на свете в пятнадцать лет имеют проблемы и доставляют проблемы. А если у них нет проблем – они просто дурачки. Так что это нормально.

– Нормально – это если бы Фончито напивался, ходил по девкам, забивал косяки, затевал разные проказы, как мы с тобой, когда были в этом трудном возрасте, – мрачно ответил Ригоберто. – Нет, старик, это все не про Фончито. А дело в том – я знаю, ты будешь смеяться, и все же – мальчику уже давно втемяшилось в голову, что ему является дьявол.

Отец О’Донован пытался сдержаться, но ничего не вышло, и он громко расхохотался.

– Я смеюсь не над Фончито, а над тобой, – объяснил он, все еще посмеиваясь. – Ты, Ушастик, – и вдруг заговорил о дьяволе! В твоих устах это слово звучит нелепо. Оно тебе не идет.

– Я не знаю, дьявол это или нет, я никогда не говорил тебе, что это дьявол, никогда не употреблял это слово, не знаю, почему ты его употребляешь, папа. – Фончито говорил горячо, но таким тихим голоском, что отцу приходилось низко наклоняться, чтобы не упустить ни слова.

– Ладно, сынок, извини. Пожалуйста, скажи мне только одно. Это очень важно, Фончито. Ты чувствуешь холод при появлении Эдильберто Торреса? Как будто вместе с ним налетает порыв ледяного ветра?

– Что еще за глупости, папа? – Фончито широко раскрыл глаза, не зная, смеяться ему или оставаться серьезным. – Это ты так прикалываешься, да?

– И что же, он является мальчику в том же виде, как и достославному падре Урраке, в обличье обнаженной женщины? – снова рассмеялся падре О’Донован. – Ты наверняка читал это «предание» Рикардо Пальмы^[43], Ушастик. Весьма занимательное чтение.

– Ладно-ладно, – снова извинялся Ригоберто. – Ты прав, ты никогда не говорил мне, что некий Эдильберто Торрес – это дьявол. Я прошу прощения, я знаю, что с такими вещами шутить нельзя. Холод пришел мне на ум из-за романа Томаса Манна, в котором главному герою, композитору, является дьявол. Забудь о моем вопросе. Просто я не знаю, как называть этого субъекта, сынок. Существо, которое таким вот образом появляется и исчезает, которое материализуется в самых неожиданных местах, не может быть человеком из плоти и крови, как мы с тобой. Разве не так? Клянусь, я над тобой не подшучиваю. Когда я говорю с тобой, я как будто сердце в руке сжимаю. Если это не дьявол, тогда получается, что это ангел.

– Ты все-таки смеешься надо мной, папа, я же вижу! – обиделся Фончито. – Я не говорил, что это дьявол, и не говорил, что это ангел. Мне этот господин кажется человеком, как мы с тобой, из плоти и крови, естественно; он абсолютно нормальный. Если хочешь, давай закончим этот разговор и больше никогда не будем упоминать про сеньора Эдильберто Торреса.

– Это не игра, совсем не похоже, – серьезно заверил Ригоберто. Падре О’Донован перестал смеяться и теперь внимательно слушал старого друга. – Парнишка, хоть нам и не говорит, совершенно измучен происходящим. Это другой человек, Пепин. У него всегда был прекрасный аппетит, проблемы накормить ребенка никогда не возникало, а теперь он почти ничего не ест. Он перестал заниматься спортом, приятели за ним заходят, а он придумывает отговорки, чтобы остаться дома. Мы с Лукрецией вынуждены прямо-таки силком выпихивать его за дверь. Он стал молчаливым, скрытным, замкнутым – а ведь был такой общительный, даже болтливый! Он днем и ночью погружен в себя, как будто его пожирает изнутри какая-то великая забота. Я больше не узнаю своего сына. Мы отвели мальчика к психологу, эта женщина проверяла его как могла. И определила, что с ним ничего не случилось, что это самый нормальный ребенок на свете. Клянусь тебе, Пипин, мы просто не знаем, что делать.