Текст книги "Скромный герой"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Когда подошло время ложиться, Ригоберто чувствовал себя именно так, как ему и хотелось, – очень усталым и абсолютно спокойным. Исмаэль, Армида, гиены, Эдильберто Торрес как будто остались где-то далеко позади, их вроде бы и не существовало. Может, ему удастся мгновенно заснуть? Пустые надежды. Ригоберто долго ворочался в постели без сна; в спальне было темно, горел только ночник у изголовья Лукреции, и вот, повинуясь порыву вдохновения, он тихонько спросил у жены:

– Сердце мое, а ты не задумывалась, как все сладилось у Исмаэля с Армидой? Когда и как все началось? Кто проявил инициативу? Какие шалости, совпадения, прикосновения или шуточки их подтолкнули?

– Вот именно, – прошептала Лукреция, повернувшись к Ригоберто и как будто припоминая. Она прильнула лицом и всем телом к мужу и прошептала на ухо: – Я все время думала об этом, любовь моя. С той минуты, когда ты рассказал мне об их свадьбе.

– Ах так? И что же ты надумала? Какие возможности пришли тебе в голову? – Ригоберто придвинулся еще ближе и обхватил жену за талию. – Почему бы тебе со мной не поделиться?

Снаружи, на улицах Барранко, наступила великая ночная тишина, по временам нарушаемая лишь далеким рокотом океана. А звезды видно? Нет, они никогда не показываются над Лимой в это время года. Зато в Европе они с Лукрецией будут любоваться звездным блеском и мерцанием каждую ночь. И тогда Лукреция заговорила густым певучим голосом – который в такие вот прекрасные минуты звучал для Ригоберто как музыка. Она говорила медленно, словно читала стихи:

– Тебе это покажется невероятным, но я могу пересказать для тебя роман Исмаэля и Армиды с точностью до мелочей. Я знаю, эта история лишает тебя сна и навевает мрачные мысли – с того самого дня, когда твой друг в «Розе ветров» поведал о предстоящей свадьбе. И откуда же мне все это известно? Вот тебе, получай: от Хустинианы. Они с Армидой близкие подружки с давних времен. Точнее сказать, с тех пор, как у Клотильды начались приступы и мы послали Хустиниану помочь Армиде по хозяйству. Это были такие тоскливые дни, когда на бедного Исмаэля обрушилось осознание, что подруга всей его жизни, мать его детей скоро умрет. Ты помнишь?

– Конечно помню, – солгал Ригоберто. Он отвечал свистящим шепотом, как будто доверял жене величайшую тайну. – Ну как же мне не помнить, Лукреция? И что же случилось потом?

– Ну вот, и тогда наши служанки подружились и начали общаться. Кажется, уже тогда в голове Армиды созрел план, увенчавшийся теперь таким успехом. Была служанкой, заправляла постели и мыла полы – а стала законной супругой дона Исмаэля Карреры, почтеннейшего сеньора, толстосума из Лимы. Которому к тому же за семьдесят, почти что восемьдесят!

– Избавь меня от своих комментариев и не повторяй того, что мы и так знаем, – пожурил супругу Ригоберто. Теперь он решил поиграть в обидки. – Переходи к тому, что по-настоящему важно, любовь моя. Тебе прекрасно известно, о чем я: факты, факты!

– К этому я и веду. Армида все спланировала очень хитро. Конечно, если бы не редкая физическая привлекательность, ей ничем бы не помогли ни ум, ни хитрость. Хустиниана, разумеется, видела ее голой. Если ты спросишь меня, как это вышло, – я не знаю. Наверняка они не раз вместе залезали под душ. Или, как знать, спали в одной постели. Хустиниана говорит, мы были бы поражены, увидев, как ладненько сложена Армида, если посмотреть на нее голышом, – этого просто не заметно из-за ее неумения одеваться: вечно ходит в этих мешковатых платьях для толстух. Хустиниана утверждает, что Армида вовсе не толстая, что груди и задок у нее что надо, крепенькие, соски твердые, ножки точеные, а животик – только представь себе! – упругий, как барабан. И лобок почти без волос, как у японочки.

– А могло быть так, что Армида с Хустинианой возбудились, посмотрев друг на дружку без платьев? – жарко дыша, перебил Ригоберто. – Могли они поиграть, потрогать одна другую, потом перейти к ласкам и в конце концов заняться любовью?

– В этой жизни все возможно, сынок, – изрекла премудрая Лукреция. К этому моменту тела супругов уже накрепко переплелись. – Сразу могу тебе сказать, что, когда Хустиниана увидела ее голышом, у нее защекотало известно где. Она сама мне призналась, краснея и хихикая. Ты ведь знаешь, она обожает шуточки про это дело, но думаю, что нагота Армиды действительно ее возбудила. Так или иначе, никто не может сказать, как на самом деле выглядело тело Армиды, вечно спрятанное под будничными передниками и широкими юбками. Хотя ни ты, ни я этого не замечали, Хустиниана считает, что именно с той поры, как болезнь бедняжки Клотильды вступила в последнюю стадию и смерть ее сделалась уже вопросом времени, Армида начала больше заботиться о своей неприметной персоне.

– И что же, к примеру, она стала делать? – снова перебил Ригоберто. Голос у него сделался густой и медленный, а сердце билось все чаще. – Она как-нибудь намекала Исмаэлю? Каким образом? Что было дальше?

– Теперь по утрам она приходила в дом гораздо более ухоженная, чем прежде. С аккуратной прической и вроде бы незаметными кокетливыми штришками в одежде. И все тело у нее стало двигаться по-новому: руки, груди, попка. А старый хрыч Исмаэль – он все замечал. Несмотря на то, что после смерти Клотильды ходил как сомнамбула, неповоротливый, убитый горем. Он сбился с курса, перестал сознавать, кто он такой и где находится. Но все-таки уразумел, что вокруг него что-то меняется. Ну конечно, он заметил!

– Ты снова уклоняешься от главного, – вздохнул Ригоберто, прижимая ее к себе. – Сейчас не время рассуждать о смерти, любовь моя.

– И тогда – вот чудо! – Армида превратилась в самое преданное, внимательное, услужливое существо. Она всегда была в доме, рядом со своим господином, готовая заварить ромашковый отвар, принести чашку чая, плеснуть виски в бокал, погладить рубашку, пуговицу пришить, костюм поправить, отнести ботинки в ремонт, поторопить Нарсисо, чтобы тотчас же подавал машину: ведь дону Исмаэлю пора ехать, а он ждать не любит.

– Дальше! Ну при чем здесь все это? – возмутился Ригоберто, покусывая ей мочку уха. – Мне хочется узнать о вещах более интимного свойства, любовь моя.

– И в то самое время – с мудростью, которая дарована лишь женщинам, которая нисходит на нас от самой Евы и которая живет в наших душах, в нашей крови, а еще, как мне кажется, в наших сердцах и наших яичниках, – Армида принялась готовить ловушку, в которую этот вдовец, удрученный смертью жены, в результате угодил, точно невинный ангелок.

– Что она ему говорила? – умолял Ригоберто, кусая сильнее. – Рассказывай как можно подробнее, душа моя.

– А зимними вечерами на Исмаэля, затворившегося в своем кабинете, накатывали неожиданные приступы рыданий. И тогда, словно по волшебству, рядом с ним оказывалась Армида прелестная, почтительная, сострадающая, с этими уменьшительными словечками, которые так музыкально звучат, если произносить их с этим северным акцентом… А еще из глаз ее капали такие слезищи – чуть ли не на самого Исмаэля. Тут срабатывало и обоняние, и осязание: ведь их тела соприкасались. Армида вытирала хозяину лоб и глаза, а в это время – якобы по чистой случайности, – пока служанка, как могла, старалась утешить, успокоить и приласкать старичка, платье ее сползало все ниже, и Исмаэль уже не мог отвести взгляда от того, что терлось о его грудь и лицо, – от этих свежих, смугленьких, молодых сисек, которые с такой возрастной дистанции наверняка казались ему не женскими, а вообще девичьими. И тогда в голове его начала вызревать мысль, что Армида – это не просто пара неутомимых рук для застилки и уборки постели, протирания пыли, мытья полов и стирки белья, но еще и мягкое, нежное, трепещущее жаркое тело, ароматная, влажная, возбуждающая плоть. А еще бедняга Исмаэль начал чувствовать, что эти трогательные проявления верности и сочувствия удивительным образом влияют на его зачехленный инструмент, почти что отправленный в отставку за непригодностью к службе: он воскресал, он подавал признаки жизни! Хустиниана, конечно, точно знать не могла – могла только догадываться. И я тоже не знаю, но убеждена, что именно так все и началось. А ты, любовь моя, – неужели ты со мной не согласен?

– Когда Хустиниана тебе все это пересказывала, вы обе были голенькие, любовь моя? – Задавая свой вопрос, Ригоберто едва ощутимо покусывал шею, ушки, губы своей жены, а руки его оглаживали ее спину, ягодицы и промежность.

– Она была со мной так же, как я сейчас с тобой, – отвечала Лукреция, лаская его, кусая его, целуя его, отправляя слова в глубину его рта. – Нам едва хватало воздуха, ведь мы задыхались: я глотала ее слюну, а она – мою. Хустиниана считает, что именно Армида, а не Исмаэль сделала первый шаг. Она первая потрогала Исмаэля. Вот здесь, да. Вот так.

– Да, да, ну конечно да, не останавливайся. – Ригоберто мурлыкал, пристраиваясь поудобнее, у него почти не осталось голоса. – Так и должно было случиться. Так оно и было.

Слова надолго уступили место объятиям и поцелуям, но потом Ригоберто усилием воли сдержал свои порывы и чуть-чуть отстранился от жены.

– Мне не хочется кончить прямо сейчас, любовь моя, – прошептал он. – Пусть это наслаждение продлится. Я тебя хочу, я тебя люблю.

– Значит, откроем скобки, – согласилась Лукреция и тоже слегка отстранилась. – Тогда давай поговорим об Армиде. В каком-то смысле все, что она сделала и чего добилась, – восхитительно, ведь верно?

– Во всех смыслах, – подчеркнул Ригоберто. – Это настоящее произведение искусства. Заслуживает почета и уважения. Армида – великая женщина.

– Продолжим отступление, – сказала Лукреция другим тоном. – Если я умру раньше тебя, то совершенно не обижусь, если ты женишься на Хустиниане. Она уже знает все твои пунктики, как хорошие, так и дурные – особенно дурные. Просто имей это в виду.

– Ну хватит уже о смерти, – взмолился Ригоберто. – Давай вернемся к Армиде, и, ради всего святого, не отвлекайся от главного!

Лукреция вздохнула, прижалась к мужу, отыскала губами его ухо и очень медленно зашептала:

– Как я уже говорила, она все время была при нем, всегда поблизости от Исмаэля. Порою, когда Армида наклонялась, чтобы стереть с кресла вот такое пятнышко, у нее задиралась юбка и незаметно для нее – но не для него! – обнажалась точеная щиколотка, округлая коленка, гладкое шелковистое бедро, а еще плечо, локоток, шея, ложбинка между грудей. В этих оплошностях не было и не могло быть никакой вульгарности. Все казалось случайным, естественным, вовсе не подстроенным. Судьбе было угодно, чтобы из-за череды этих мелких совпадений наш друг, старик, ветеран, отец, запуганный собственными сыновьями, открыл, что он все еще мужчина, что его петушок, оказывается, жив-живехонек. Как и тот, которого я сейчас касаюсь, любовь моя. Твердый, влажный, трепетный.

– Я страшно волнуюсь, когда думаю, каким счастливым, наверное, ощутил себя Исмаэль, узнав, что у него все на месте, что его петушок после такого долгого молчания вновь начинает петь, – рассуждал Ригоберто, извиваясь под простыней. – Я прямо млею, любовь моя, когда представляю, как Исмаэлю, все еще погруженному в свое вдовство, стало вдруг хорошо и приятно от новых фантазий, желаний, поллюций – и все из-за этой служанки. Кто первый потрогал другого? Давай-ка угадаем.

– Армида никогда не думала, что дела зайдут так далеко. Она надеялась, что Исмаэль к ней привяжется, откроет благодаря ей, что он, несмотря на старческий облик, вовсе не развалина, что помимо унылой физиономии, нетвердой поступи, расшатанных зубов и близоруких глаз у него есть еще и трепещущий член. Что плоть его еще способна вожделеть. Что однажды, преодолев свою боязнь показаться смешным, он в конце концов решится на отважный шаг. Вот каким образом между ними установилось потаенное интимное сообщничество – в огромном колониальном доме, который со смертью Клотильды превратился в лимб на краю ада. Возможно, Армида подумала, что их игры подвигнут Исмаэля произвести ее из служанки в любовницы. Быть может, даже снять для нее домик и определить небольшое содержание. Вот о чем она мечтала, я уверена. И не более того. Красавица никогда не представляла, что за революция произойдет в жизни славного Исмаэля и что волею обстоятельств она сама превратится в орудие возмездия для больного душой, отчаявшегося отца.

Так, а это еще что? Что тут за нарушитель спокойствия? Что вообще происходит под этой простыней? – прервала свои рассуждения Лукреция, подстраиваясь, возмущаясь, ощупывая.

– Продолжай, продолжай, любовь моя, ради всего, что тебе дорого, – умолял, задыхался, вожделел Ригоберто. – Только не замолкай сейчас, когда все получается так хорошо.

– Да я уж вижу! – смеялась Лукреция, вертясь, чтобы освободиться от сорочки, помогая мужу избавиться от пижамы, и вот они уже сплетаются, комкают белье на постели, целуют друг друга.

– Я должен знать, как они в первый раз переспали, – приказал Ригоберто. Он накрепко прижимал к себе жену и шептал прямо в ее губы.

– Я расскажу, только дай мне глотнуть хоть немножко воздуха, – спокойно отвечала Лукреция. Она воспользовалась передышкой, чтобы просунуть язык в рот Ригоберто и принять его язык. – Все началось с плача.

– С чьего плача? – растерялся Ригоберто. Все тело его напряглось. – Из-за чего? Армида была девственницей? Ты это имеешь в виду? Он лишил ее невинности? Заставил плакать?

– Слезы иногда приходили к Исмаэлю по ночам, дурачок, – объясняла Лукреция, пощипывая его за задницу, разминая его, протягивая руки к его яичкам, покачивая их, словно в колыбельке. – В общем, он вспоминал про Клотильду. Это был громкий плач, рыдания проникали сквозь двери, сквозь стены.

– И само собой, достигли комнаты Армиды, – оживился Ригоберто. Одновременно он переворачивал Лукрецию на спину и пристраивался сверху.

– Они ее разбудили, подняли с постели, заставили ее броситься к несчастному старику, – рассказывала Лукреция, плавно извиваясь под телом супруга, обнимая его, раздвигая ноги.

– Она не успела даже надеть халат и тапочки, – перебил жену Ригоберто. – Ни причесаться, ни привести себя в порядок. И вот она, полураздетая, влетает в спальню Исмаэля. Я так и вижу ее, любовь моя.

– Не забывай, что все происходило в темноте; она натыкалась на мебель, а плач страдальца направлял ее к постели. Добравшись до Исмаэля, она обняла его, а он…

– А он тоже прильнул к ней и рывком содрал с нее ночную рубашку. Она как будто сопротивлялась, но не долго. Сопротивление только обозначилось, а она уже прижималась к нему. Наверное, она страшно удивилась, обнаружив, что Исмаэль в тот момент превратился в единорога, он протыкал ее, заставлял вопить.

– Заставлял вопить, – повторила Лукреция и тут же завопила сама. И взмолилась: – Подожди, подожди, не уходи еще, не будь подлецом, не поступай со мной так!

– Я люблю, люблю тебя! – выкрикнул Ригоберто, целуя жену в шею, чувствуя, как вся она окаменела, а мгновение спустя она уже стонала, оплывала и сопела в неподвижности.

Несколько минут они лежали спокойно и тихо, приходя в себя. Вскоре они уже принялись шутить, встали, умылись, оправили постель, Ригоберто снова облачился в свою пижаму, Лукреция – в ночную рубашку, они погасили свет и попытались заснуть. Но Ригоберто еще долго лежал, слушая, как успокаивается и замедляется дыхание Лукреции, – жена погружалась в сон, в неподвижность. Все, она уже спит. А видит ли она сны?

И вот тогда-то Ригоберто совершенно неожиданно для себя понял, откуда взялась ассоциация, неясно и подспудно вызревавшая в его памяти уже давно – лучше сказать, с тех пор, как Фончито начал рассказывать им о своих невозможных встречах, невероятных появлениях этого мошенника Эдильберто Торреса. Ему срочно требовалось перечесть ту главу из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Он читал роман много лет назад, но этот эпизод, ключевой момент всей истории, помнил отчетливо.

Ригоберто бесшумно поднялся и босиком, в потемках касаясь стен, направился в свой кабинет, маленькое прибежище цивилизации. Включил лампочку над креслом – как делал всегда, когда читал или слушал музыку. Барранкинская ночь молчала, как верная сообщница. Только с океана доносился чуть слышный рокот. Для Ригоберто не составило труда отыскать нужную книгу на полке с романами: вот она, на месте. Так, теперь двадцать четвертая глава^[26]: он отметил ее крестиком и двумя восклицательными знаками. Кратер вулкана, средоточие жизненной силы, переменяющее природу всего романа, вводящее сверхъестественное измерение в реалистичный мир. То было первое появление дьявола, его разговор с молодым композитором Адрианом Леверкюном в Палестрине, его итальянском пристанище, и предложение пресловутого договора. Едва приступив к чтению, Ригоберто оказался захвачен тонкостью повествовательной стратегии. Дьявол является к Адриану под видом мелкого заурядного человечка, поначалу единственная необычная черта – это исходящий от него холод, от которого у молодого музыканта бегут мурашки по телу. Нужно будет поинтересоваться у Фончито, проявить как будто дурацкое любопытство: «А тебе не становится холодно, когда появляется этот тип?» И вот еще что: перед встречей, которая изменит всю его жизнь, Адриан страдает от мигреней и тошноты. «Скажи-ка, Фончито, у тебя, случайно, не бывает головных болей, расстройства желудка или каких-нибудь других недомоганий перед визитами этого субъекта?»

По словам сына, Эдильберто Торрес – тоже обыкновенный заурядный человечек. Ригоберто по-настоящему испугался, прочитав описание саркастического хохота, внезапно раздававшегося в сумраке горного итальянского домишки, где и происходил прельстительный судьбоносный разговор. Но почему же его подсознание связало все эти строки с Фончито и Эдильберто Торресом? Полная бессмыслица. Дьявол в романе Томаса Манна говорит о сифилисе и музыке – двух проявлениях его злодейской власти над жизнью, но Фончито никогда не слышал от Эдильберто Торреса ни слова про болезни или про классическую музыку. Ригоберто поневоле задался вопросом: неужели СПИД, столь же разрушительный в наши дни, как прежде сифилис, является знаком преобладания адского начала в современной жизни? Воображать подобное было нелепо, и все-таки он, Ригоберто, неверующий, агностик со стажем, во время чтения чувствовал, что этот книжно-музыкальный полумрак вокруг него и сумерки на улице в эти самые мгновения подпитываются жестоким, могучим, злокозненным духом. «Фончито, ты не замечал, что смех у Эдильберто Торреса какой-то нечеловеческий? Я имею в виду, что он как будто исходит не из глотки обыкновенного человека, а больше напоминает завывания безумца, карканье ворона, свист змеи?» Мальчишка, разумеется, рассмеется в ответ и подумает, что его отец сошел с ума. Ригоберто снова погрузился в тревожные мысли. В считаные секунды его пессимизм затушевал те яркие моменты счастья, которые ему удалось разделить с Лукрецией, и все наслаждение, полученное от новой встречи с главой из «Доктора Фаустуса». Он погасил свет и, шаркая, вернулся в спальню. Так дальше продолжаться не могло, он должен хитро и осторожно выспросить Фончито, выведать, сколько правды в его рассказах, раз и навсегда прекратить эту абсурдную фантасмагорию, замешанную на лихорадочной фантазии его сына. Боже мой, дьяволу сейчас ну никак не время вновь подавать признаки жизни и снова являться людям.

V

Объявление, которое Фелисито Янаке за собственный счет опубликовал в газете «Эль Тьемпо», за одну ночь прославило его на всю Пьюру. Прохожие останавливали его на улице, чтобы поздравить, выразить солидарность, попросить автограф, но чаще всего – предостеречь: «Вы совершили безрассудный поступок, дон Фелисито. Че гуа! Теперь ваша жизнь и в самом деле под угрозой».

Однако ничто не могло ни запугать коммерсанта, ни заставить его важничать. Больше всего он поразился перемене, которое его маленькое объявление в центральной городской газете произвело на сержанта Литуму и в особенности на капитана Сильву. Этот пошляк, использовавший любой предлог, чтобы слюняво порассуждать о задницах пьюраночек, никогда не был ему симпатичен; Фелисито предполагал, что антипатия эта взаимна. Но теперь спесивости в комиссаре поубавилось. В первый же вечер после публикации объявления двое полицейских, вежливые и льстивые, заявились к нему в дом. Они пришли, чтобы выразить свою обеспокоенность происходящим, сеньор Янаке. Даже когда пожар, устроенный бандитами с паучком, уничтожил бо́льшую часть конторы «Транспортес Нариуала», они не проявляли такого внимания. Что же такое случилось теперь с этими фараонами? Казалось, они по-настоящему сочувствуют его положению и им не терпится бросить вызов шантажистам.

Наконец капитан Сильва достал из кармана вырезку из «Эль Тьемпо».

– Вы сошли с ума, отдав такое в газету, дон Фелисито, – сказал он полушутя-полусерьезно. – Вы не подумали, что за эту выходку можете получить кинжал под ребро или пулю в затылок?

– Это не было необдуманной выходкой, я долго взвешивал этот шаг, – мягко возразил коммерсант. – Я хочу, чтобы эти куриные задницы поняли раз и навсегда, что им не вытянуть из меня ни сентаво. Они могут сжечь мой дом, все мои грузовики, автобусы и маршрутки. И даже напасть на мою жену и детей, если им так вздумается. Ни одного гребаного сентаво!

Фелисито, кряжистый и непреклонный, произнес эту речь без кривляний, без гнева, без жестов, со спокойной решимостью в прямом взгляде.

– Я верю вам, дон Фелисито, – кивнул капитан с озабоченным видом. И наконец заговорил о главном: – Вся заковыка в том, что вы, сами того не желая, не подумав хорошенько, втянули нас в идиотскую историю. Полковник Скребисук^[27], шеф региональной полиции, из-за этого клочка бумаги утром вызывал нас к себе. И знаете зачем? Скажите ему, Литума.

– Чтобы обложить нас по матери и обозвать никчемными неудачниками, – сокрушенно объяснил сержант.

Фелисито Янаке рассмеялся. Впервые с тех пор, как к нему начали поступать письма от паучка, у него поднялось настроение.

– Да вы такие и есть, капитан, – подтвердил он, усмехаясь. – Как же я рад, что начальник вас пропесочил. Неужели и вправду у него такая неприличная фамилия? Скребисук?

Сержант Литума и капитан Сильва смущенно хихикнули за компанию.

– Нет, конечно, это его прозвище, – пояснил комиссар. – Зовут его полковник Асундино Риос Пардо. Уж не знаю, кто и за какие подвиги наделил его такой скабрезной кличкой. Полковник – хороший офицер, но как человек – страшный брюзга. Он не спускает ни малейшей обиды, материт кого угодно и за что угодно.

– Вы ошибаетесь, сеньор Янаке, если полагаете, что мы не придали должного значения вашей жалобе, – вставил Литума.

– Нужно было выждать, дать бандитам время проявить себя, а уж потом действовать, – с неожиданной энергией подхватил капитан. – Теперь, когда они раскрылись, мы приступаем к решительным мерам.

– Это для меня слабое утешение, – недовольно ответил Фелисито Янаке. – Не знаю, как вы там действуете, однако что касается меня – никто не вернет мне сожженную контору.

– Вы что, не были застрахованы от умышленно причиненного ущерба?

– Был, да только страховщики принялись крутить. Они утверждают, что был застрахован только транспорт, а не помещения. Мой адвокат, доктор Кастро Посо, говорит, что нам, возможно, придется с ними судиться. А это значит, я проиграю в любом случае. Такие вот дела.

– Вы, главное, не волнуйтесь, дон Фелисито. Эти ублюдки попадутся, – заверил капитан, похлопывая хозяина по спине. – Они попадутся, и довольно скоро. Даю вам слово чести. Мы во всем разберемся. До новых встреч. И будьте любезны, передайте от меня привет сеньоре Хосефите, вашей очаровательной секретарше.

И действительно, с того самого дня полицейские взялись за работу с особым рвением. Они допросили всех шоферов и служащих из «Транспортес Нариуала». Мигеля и Тибурсио, сыновей дона Фелисито, они продержали в комиссариате несколько часов, засыпая вопросами, на которые парни не всегда знали что ответить. И долго мучили слепенького Лусиндо, заставляя по голосу опознать человека, который попросил его предупредить дона Фелисито, что в его конторе разгорелся пожар. Слепец божился, что никогда прежде не слыхал этого голоса. Однако, несмотря на лихорадочную деятельность полицейских, коммерсант пребывал в унынии и пессимизме. У него появилось внутреннее ощущение, что шантажистов никогда не поймают. Его и дальше будут преследовать, и в какой-то момент все кончится трагедией. Но даже эти мрачные предчувствия нисколько не поколебали его решимости: угрозы и нападения не заставят его отступить.

Но больше всего его раздосадовал разговор с приятелем, коллегой и конкурентом – Рыжим Виньоло. Однажды утром Рыжий сам пришел в «Транспортес Нариуала». Фелисито сидел теперь за самодельным столом – широкая доска поверх двух бочек из-под масла в углу гаража. С этого места он хорошо видел груду обожженной мебели, оплавленной кровли и стен – все, что осталось от его сгоревшей конторы. Языки пламени добрались до самой крыши. Сквозь дыру в потолке можно было разглядеть клочок высокого синего неба. Хорошо еще, что в Пьюре дожди бывают редко – кроме тех лет, когда приходит Эль-Ниньо.

Рыжий Виньоло был страшно взбудоражен.

– Не следовало вам так поступать, дружище, – сказал он, обнимая Фелисито и в то же время доставая вырезку из газеты. – Как вам только пришло в голову играть своей жизнью! Фелисито, вы всегда были таким рассудительным – что за муха вас теперь укусила? Для таких случаев и нужны друзья, че гуа! Если бы вы со мной поговорили, я бы вам не позволил выкинуть такую штуку!

– Оттого-то я с вами и не говорил, дружище. Я знал наперед, что вы посоветуете не публиковать объявление. – Фелисито указал на руины, оставшиеся от его конторы. – Я должен был как-то ответить тем, кто это сделал.

Транспортники вышли попить кофе в новую забегаловку на площади Мерино, на углу улицы Такна, рядом с китайской закусочной. Внутри было темновато, повсюду летали мухи. В окне виднелись пыльные миндальные деревья на площади и облезший фасад церкви Богоматери дель Кармен. Посетителей не было, приятели могли побеседовать спокойно.

– С вами ведь такого никогда не случалось? – спросил Фелисито. – Никогда не получали письмеца от шантажистов?

Он с удивлением увидел, что Рыжий Виньоло переменился в лице, уставил взгляд в тарелку и не сразу нашелся с ответом. Его птичьи глаза заблестели как-то виновато, он долго моргал и избегал смотреть на собеседника.

– Только не говорите, что вы… – пробормотал Фелисито, сжимая руку приятеля.

– Я не герой и не желаю быть таковым, – полушепотом подтвердил Рыжий Виньоло. – Я им отстегиваю. Так что да – и теперь вы знаете. Каждый месяц я помаленьку им отстегиваю. И хотя точных сведений у меня нет, заверяю вас, что все или почти все транспортные компании Пьюры тоже отстегивают. Вот как вам надлежало поступить, вместо того чтобы бросать им дерзкий вызов. Мы все считали, что и вы тоже им приплачиваете, Фелисито. Вы совершили ужасную глупость, и ни я, ни один из наших коллег не понимает почему. Вы, быть может, спятили? Нельзя участвовать в сражении, которого не можешь выиграть, приятель.

– Мне трудно поверить, что вы так вот запросто спустили штаны перед этими мудаками, – горестно изрек Фелисито. – В башке не укладывается, клянусь вам. И это вы, дружище, всегда выступавший таким храбрецом!

– Да это же пустяк, незначительная сумма, которая включается в общие расходы, – пристыженно пожал плечами Рыжий, не зная, куда девать руки – как будто они были лишними. – Не стоит рисковать жизнью ради этакой мелочи, Фелисито. Сумма в пятьсот долларов, которую они запросили, снизилась бы вдвое, если бы вы договорились по-хорошему, даю слово. Полюбуйтесь, во что они превратили вашу контору! А вы, сверх всего, несете объявление в «Эль Тьемпо». Ставите на кон вашу жизнь и жизнь ваших близких. И даже жизнь бедняжки Мабель, неужели вам не ясно? Вам никогда с ними не совладать, я уверен в этом так же, как и в том, что меня зовут Виньоло. Земля – она круглая, а не квадратная. Смиритесь с этим и не пытайтесь исправить всю кривду мира, в котором мы живем. Мафия весьма могущественна, она проникла повсюду, у нее есть свои люди даже в правительстве и среди судей. И ваша вера в полицию – тоже сущая наивность. Я бы не удивился, узнав, что и фараоны тоже в этом замешаны. Вы что, не знаете, в какой стране мы живем?

Фелисито Янаке почти не слушал. Ему действительно стоило большого труда поверить: Рыжий Виньоло ежемесячно платит дань мафии. Он знал Рыжего вот уже двадцать лет и всегда считал его лихим парнем. Что же это за мир, мать твою?!

– Вы уверены, что все транспортные компании им платят? – переспросил Фелисито, заглядывая другу в глаза. – Вы не преувеличиваете?

– Если не верите мне, спросите сами. Я уверен, как и в том, что меня зовут Виньоло. Если не все, то почти все. Сейчас не те времена, чтобы играть в героев, мой друг. Самое главное – это чтобы можно было работать, чтобы дело делалось. И если для этого приходится откупаться, мы откупаемся, и точка. Последуйте моему примеру и не суйте руки в огонь, дружище. А не то потом пожалеете. Не рискуйте тем, что вы так самоотверженно создавали. Мне бы не хотелось присутствовать на заупокойной службе по вас.

После этого разговора Фелисито ходил как в воду опущенный. Боль, сострадание, гнев, изумление – вот что он чувствовал. Он не мог прийти в себя даже в своем вечернем уединении, слушая записи Сесилии Баррасы. Как могли его коллеги-транспортники допустить, чтобы их использовали самым позорным образом? Неужели они не сознавали, что, потворствуя шантажистам, они связывают себя по рукам и ногам и рискуют своим будущим? Ублюдки станут требовать все больше, пока не переломят им хребет. Казалось, вся Пьюра вступила в сговор, чтобы вредить ему, и даже люди, которые обнимают и поздравляют его на улице, – это лицемерные конспираторы, задавшиеся целью отобрать у него все, над чем он столько лет трудился в поте лица. «Как бы ни повернулось дело, будьте спокойны, отец, ваш сын не позволит себя топтать ни этим трусам, ни кому-либо еще».

Слава, пришедшая к Фелисито Янаке из-за коротенького объявления в «Эль Тьемпо», не изменила хода его размеренной трудолюбивой жизни – вот только он все никак не мог привыкнуть, что его узнают на улице. Фелисито весь сжимался и не знал, что отвечать на похвалы и изъявления солидарности со стороны прохожих. Коммерсант, как и прежде, поднимался в раннюю рань, проделывал комплекс упражнений цигун и приходил в «Транспортес Нариуала» еще до восьми. Его, конечно, не могло не заботить уменьшение количества грузов и пассажиров, но это было и неудивительно: понятно, что после пожара некоторые клиенты перепугались, что бандиты возьмутся и за подвижной состав, примутся нападать на автобусы и поджигать их прямо на дорогах.