Текст книги "Скромный герой"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Я знаю, что с тобой происходит, – рискнула однажды донья Лукреция. – Ты влюбился! Ведь так, Фончито? Тебе приглянулась какая-то девчонка?

Он покачал головой, даже не покраснев.

– Сейчас у меня нет времени на такие вещи, – ответил он серьезным тоном, даже не пытаясь отшутиться. – Скоро у нас экзамены, и я хочу получить хорошие отметки.

– Вот это мне нравится, Фончито, – похвалил сына дон Ригоберто. – Зато потом времени на девочек у тебя будет хоть отбавляй.

И вдруг неожиданно румяное личико осветилось улыбкой, а в глазах Фончито появилось опасное лукавство прошлых времен.

– К тому же, Лукреция, ты ведь знаешь, что единственная женщина в мире, которая мне нравится, – это ты.

– Ах ты господи, дай я тебя поцелую, малыш! – Донья Лукреция захлопала в ладоши. – Но что делают эти руки, муж мой? Что это значит?

– Это значит, что все эти разговоры о дьяволе возбуждают и мое воображение… и кое-что еще, любовь моя.

И они долго наслаждались друг другом, решив, что шуточка насчет дьявола отошла в мир иной. Но нет, пока что не отошла.

VII

Случилось так, что однажды утром сержант Литума и капитан Сильва (последнему пришлось временно поумерить свой пыл в отношении пьюранок вообще и сеньоры Хосефиты в частности) обратили все свои пять чувств на дело Фелисито Янаке, силясь отыскать путеводную нить, которая направила бы их расследование. Накануне полковник Риос Пардо, он же Скребисук, снова устроил им выволочку, причем ругался последними словами, поскольку известие о вызове, который Фелисито бросил мафиози в газете «Эль Тьемпо», добралось уже и до Лимы. Министр внутренних дел лично звонил полковнику и требовал распутать скандальный случай немедленно. Столичная пресса эхом отозвалась на объявление коммерсанта, и теперь не только полиция, но и само правительство выглядело комично в глазах общественности. Достать этих шантажистов и хорошенько проучить – такой приказ поступил с самых верхов.

– Мы должны восстановить авторитет полиции, мать вашу! – рычал из-под своих огромных усов разъяренный Скребисук, и глазищи его полыхали жаром, точно угли. – Кучка пакостников не может так измываться над нами. Или вы возьмете их ipso facto^[31], или будете сожалеть об этом деле до конца своей службы. Клянусь святым Мартином де Порресом^[32] и самим Господом Богом!

Литума и капитан Сильва под лупой изучили показания всех свидетелей, составили картотеку с перекрестными ссылками, сопоставили информацию, тасуя предположения и отбрасывая их одно за другим. Время от времени в качестве передышки капитан разражался хвалебными речами – лихорадочно-сексуального характера – по поводу округлостей сеньоры Хосефиты: он уже успел влюбиться в секретаршу Фелисито. Непристойно жестикулируя, он абсолютно серьезным тоном объяснял своему подчиненному, что эти ягодицы – не просто большие, круглые и симметричные, они еще «слегка подпрыгивают при ходьбе», отчего у капитана в унисон начинали пульсировать и сердце, и кое-что еще. Вот почему, – заявлял он, – «несмотря на возраст, лунообразное лицо и легкую косолапость, Хосефита – это бабенка будьте-нате».

– За нее куда приятнее подержаться, чем за роскошную Мабель, если уж ты так настаиваешь на сопоставлениях, Литума, – уточнил капитан. Глаза его выпучились: он как будто видел прямо перед собой задницы двух дам и производил сложное сравнение. – Да, я признаю, что подруга дона Фелисито обладает изящным силуэтом, задорными сиськами, полными руками и ногами правильной формы, но вот нижняя палуба, как ты наверняка заметил, оставляет желать лучшего. Особо не ухватишься. Этот зад не смог развиться, не расцвел; в какой-то момент он словно бы атрофировался. Согласно моей классификации, это «робкий задок», ну, ты меня понимаешь.

– Почему бы вам не сосредоточиться на расследовании, мой капитан? – упрашивал Литума. – Вы же видели, как бесится полковник Риос Пардо. Такими темпами мы никогда не распутаем это дело и никогда больше не получим повышения.

– Я давно заметил, что тебя совершенно не интересуют женские задницы, Литума, – с печалью на лице и сочувствием в голосе изрек капитан. Но тут же улыбнулся и, как котище, облизал губы языком. – Уверяю тебя, этот дефект сформировался в пору подросткового созревания. Хороший зад – это самый священный дар, которым Господь наделил женщин, чтобы осчастливить мужчин. Даже в Библии об этом сказано – как мне говорили.

– Разумеется, они меня интересуют, мой капитан. Но у вас это не просто интерес, но одержимость и порок, при всем моем к вам уважении. Давайте же, наконец, вернемся к паучкам.

Они еще долго читали, перечитывали и изучали слово за словом, букву за буквой, черточку за черточкой в письмах и рисунках шантажистов. Они подали в Лиму запрос на графологическую экспертизу анонимок, но штатный специалист в это время лежал в больнице после операции по удалению геморроя; он получил отпуск на две недели. В один из таких дней, когда они сличали письма с образцами почерка преступников, которые хранились в прокуратуре, в голове Литумы, словно искорка в темноте, промелькнуло одно подозрение. Просто воспоминание, ассоциация. Капитан Сильва заметил, что его подчиненный ведет себя как-то странно:

– Ты как будто не в себе, Литума. Что случилось?

– Ничего, мой капитан, ничего, – пожал плечами сержант. – Так, ерунда. Просто мне вспомнился один старый знакомец. Он повсюду рисовал паучков, если память мне не изменяет. Понятно, что все это бредни.

– Понятно, – подтвердил капитан, впившись глазами в Литуму. Он склонился к самому лицу своего подчиненного и заговорил совсем другим тоном: – Но поскольку у нас сейчас нет вообще ничего, то и бредни – это лучше, чем ничего. Что это за тип? Давай рассказывай.

– Это, в общем-то, давняя история, мой капитан. – (Комиссар полиции отметил, что в голосе и во взгляде Литумы появилась неловкость, как будто ему не хочется, но приходится ворошить прошлое.) – Я думаю, к нашему делу она не имеет никакого отношения. Но я помню, этот сукин сын везде оставлял свои рисуночки, закорючки, которые можно было принять и за паучков. На бумажках, на газетах. Иногда даже чертил палочкой по земляному полу в чичериях, где мы проводили время.

– И кто же был этот сукин сын, Литума? Выкладывай сразу, не доводи меня своими недоговорками.

– Давайте выберемся ненадолго из этой печки и попьем соку, мой капитан, – предложил сержант. – История эта долгая, но, если не заскучаете, я вам ее расскажу. Не волнуйтесь, сок за мой счет.

Они отправились в «Жемчужину Чиры»^[33], маленький бар на улице Свободы, рядом с пустырем, где, как поведал Литума, во время его молодости проводились петушиные бои и ставки были серьезные. Он приходил туда несколько раз, но, вообще-то, бои ему не нравились, ему было грустно смотреть, как несчастные птицы клювами и шпорами калечат друг друга. В баре не было кондиционера, воздух охлаждался вентиляторами. И ни единого посетителя. Сержант и капитан заказали сок из лукумы (и побольше льда!) и закурили.

– Его звали Хосефино Рохас, и был он сыном лодочника по имени Карлос Рохас – того самого, что перевозил коров с ферм на скотобойню в те месяцы, когда река разливалась, – начал Литума. – Я познакомился с Хосефино, когда сам был еще очень молод – сопляк, короче. У нас была своя компашка. Нам нравились попойки, гитары, пивко и девки. Кто-то окрестил нас непобедимыми – или мы сами так назвались. Мы даже гимн сочинили.

И Литума, улыбаясь, запел тихим, хрипловатым голосом, но вполне музыкально:

Они непобедимые,

не жнут, не сеют,

работать не умеют,

знают только пить да играть,

знают только жизнь прожигать.

^[34]

Капитан отметил удачное выступление хохотом и аплодисментами:

– Отлично, Литума! Стало быть, по крайней мере в молодости у тебя тоже стоял.

– Поначалу нас, непобедимых, было трое, – продолжал сержант, погрузившийся в ностальгические воспоминания. – Мои двоюродные братья, Хосе и Обезьян Леон, и ваш покорный слуга. Трое мангачей. И уж не знаю, как это к нам прилепился Хосефино. Он был родом не из Мангачерии, а из Гальинасеры, где раньше находились рынок и бойня. Не помню, почему мы приняли его в нашу компанию: между двумя районами тогда была непримиримая вражда. На кулачках и на ножах. Война, из-за которой в Пьюре пролилось немало крови, поверьте.

– Мать твою, да ты пересказываешь мне древнейшую историю этого города, – возмутился капитан. – Я прекрасно знаю, где была Мангачерия: на севере, вниз по проспекту Санчеса Серро, там, где старое кладбище Сан-Теодоро. Но вот Гальинасера?

– Прямо здесь, рядышком с Пласа-де-Армас, вдоль реки к югу, – показывал Литума. – Район так называли из-за бесчисленного множества грифов-стервятников^[35], собиравшихся вокруг скотобойни в те годы, когда коровы хорошо продавались. Мы, мангачи, были за Санчеса Серро, а стервятники стояли за АПРА^[36]. Этот сукин сын Хосефино был стервятник, а еще он говорил, что побывал в учениках у забойщика скота.

– Так вы, значит, были бандитами?

– Раздолбаями, и не более того, мой капитан. Мы, естественно, безобразничали, но ничего серьезного не было. Дальше потасовок мы не заходили. Но потом Хосефино стал работать на публичный дом. Он ловил девчонок и отправлял их в Зеленый Дом. Так назывался бордель на выезде из Катакаоса, когда Кастилья была еще не Кастилья, а Такала́. Вам довелось побывать в этом заведении? Шикарное было местечко.

– Нет, но я много слышал о знаменитом Зеленом Доме. В Пьюре он давно уже сделался легендой. Так, значит, Хосефино стал котом. И что же, это он рисовал паучков?

– Он самый, мой капитан. Паучков – так мне кажется, хотя, быть может, память меня и подводит. Я не совсем уверен.

– Но почему ты так ненавидишь этого кота, Литума, могу я спросить?

– По многим причинам. – Мясистое лицо сержанта омрачилось, в глазах полыхнула ярость; он принялся энергично растирать свой двойной подбородок. – Но главная из них – то, что он сделал, пока я сидел в каталажке. Эта история вам, конечно, известна: меня сцапали за то, что я сыграл в русскую рулетку с одним здешним землевладельцем. Как раз в Зеленом Доме это и случилось. С пьяным белым богатеем по фамилии Семинарио – мы сыграли, и он вышиб себе мозги. Хосефино воспользовался тем, что меня посадили, и заграбастал мою подружку. Он заставил ее работать на себя в Зеленом Доме. Звали ее Бонифация. Я привез ее с верховьев Мараньона^[37], из Санта-Мария-де-Ньева, это там, в Амазонии. Когда она стала шлюхой, ее прозвали Дикаркой^[38].

– Да, я вижу, причин для ненависти у тебя более чем достаточно, – признал капитан, качая головой. – Получается, у тебя было бурное прошлое, Литума. А никто бы и не подумал: ты теперь стал такой смирный. Кажется, ты никогда и мухи не убил. Я не могу представить тебя играющим в русскую рулетку, честно скажу. Я играл всего однажды, со своим товарищем, в ночь большой попойки. До сих пор, стоит мне об этом вспомнить, озноб пробирает до костей. А можно поинтересоваться, почему ты не убил этого Хосефино?

– Не то чтобы мне не хотелось, но во второй раз оказаться в тюряге я уж точно не собирался, – спокойно объяснил сержант. – Но вообще-то, я так ему наломал, что ему, наверное, до сих пор руку поднять больно. А дело было лет двадцать назад, не меньше, мой капитан.

– Ты уверен, что этот кот развлекался изображением паучков?

– Я не уверен, что это были именно паучки, – еще раз уточнил Литума. – Но что он все время рисовал – это точно. На салфетках, на бумажных скатертях. Это была просто мания. Скорее всего, тут нет ничего общего с тем, что мы ищем.

– Напряги мозги и постарайся вспомнить, Литума. Сосредоточься, закрой глаза, смотри назад. Такие же паучки, как в письмах, которые посылают Фелисито Янаке?

– Моя память на такое не способна, мой капитан, – признался Литума. – Я рассказал вам историю, которая случилась много лет назад, я уже говорил: лет двадцать тому, может, и больше. Не знаю, отчего она мне вспомнилась. Лучше бы нам о ней забыть.

– А ты знаешь, что было потом с этим Хосефино? – не отступался капитан Сильва. Лицо его сделалось серьезным, глаза неотступно следили за Литумой.

– Я больше его никогда не встречал и двух других непобедимых, моих двоюродных братьев, тоже. После того как меня восстановили в должности, я служил в сьерре, в сельве, в Лиме. Все Перу объездил, так сказать. А в Пьюру вернулся совсем недавно. Вот почему я вам сказал, что, скорее всего, мои воспоминания – это бредни. Повторяю: я не уверен, что это были именно паучки. Он что-то там чиркал, это определенно. Он все время рисовал, и другие непобедимые над ним смеялись.

– Если этот сутенер Хосефино сейчас жив, я бы хотел с ним познакомиться, – объявил капитан и пристукнул по столу. – Выясни это, Литума. Не знаю почему, но я учуял что-то интересное. Может быть, в зубах у нас наконец-то оказался кусок мяса, мягонький и сочный. Я чувствую это своей слюной, кровью и задницей. В таких вещах я никогда не ошибаюсь. Я уже вижу огонек в конце туннеля. Великолепно, Литума.

Капитан Сильва сиял от радости, и Литума уже успел пожалеть, что открыл ему свое сердце. Да точно ли, что в эпоху непобедимых Хосефино всегда что-то рисовал? Теперь Литума уже не был так уверен. В тот вечер после работы, когда сержант, как обычно, шел по проспекту Грау в свой пансион (в районе Буэнос-Айрес, рядом с казармами Грау), он напрягал память в надежде убедиться, что это было не ложное воспоминание. Да нет, не ложное, точно так и было. К Литуме волнами возвращались образы его юности, проведенной на пыльных улицах Мангачерии: они с Обезьяном и Хосе ходили на песчаный берег, который начинался сразу за городом, и ставили капканы на игуан под кронами рожковых деревьев, стреляли в птиц из самодельных рогаток или прятались на пляже возле Атархеи в зарослях или в дюнах, чтобы подглядывать за прачками, которые стирали белье, по пояс заходя в воду. Иногда намокшие на груди платья становились совсем прозрачными, и у мальчишек летели искры из глаз и из трусов. Как же случилось, что Хосефино попал в их компанию? Литума уже не помнил, как это произошло, когда и почему. Достоверно одно: стервятник присоединился к ним, когда они были уже не совсем сопляками. Потому что они уже ходили по чичериям и тратили там свои соли, заработанные по случаю (они, например, продавали билетики на ипподроме): на гулянки, карты и попойки. Может, это были и не паучки, но точно какие-то рисуночки; Хосефино постоянно что-то чиркал. Литума не мог ошибиться. Хосефино рисовал, когда разговаривал, когда пел и когда занимался своими грязными делишками отдельно от других непобедимых. Это не было ложное воспоминание, но, может быть, он рисовал жаб, змей или детские письки. Литума терзался сомнениями. Паучки у него в голове внезапно превращались в крестики-нолики или в шаржи на выпивох, которых он встречал в баре Чунги, одном из своих любимых заведений. Ах Чунга-Чунгита! Жива ли она? Это невозможно. Да если она и жива, то превратилась уже в старуху, которая просто не в состоянии управляться с баром. А впрочем – кто знает? Это была баба с яйцами, никого не боялась, пьяницам давала достойный отпор. Несколько раз она осаживала и самого Хосефино, когда он пробовал с ней шутки шутить.

Непобедимые! Чунга! Твою мать, как быстро летит время! Скорее всего, братья Леон, Хосефино и Бонифация уже умерли, от них осталось только воспоминание. Как печально.

Литума шагал почти что в потемках: после Клуба Грау в районе Буэнос-Айрес фонари попадались все реже. Он шел медленно, спотыкаясь на выбоинах в асфальте; дома были сначала двухэтажные, с садиками, но чем дальше от центра, тем ниже и беднее они становились. По мере того как Литума продвигался к своему пансиону, дома сменялись хижинами, неказистыми строениями со стенами из сырцового кирпича, балками из рожкового дерева и жестяными крышами – на немощеных улицах, где редко встретишь автомобиль.

По возвращении в Пьюру, прослужив много лет в Лиме и в сьерре, Литума обосновался в военном городке, где полицейские имели право проживать наравне с армейскими офицерами. Но скученность этой общей жизни не пришлась ему по душе. Это было как будто продолжение службы: он видел тех же людей и говорил с ними о том же самом. Поэтому через полгода сержант перебрался в дом четы Кала́нча – они держали четыре комнаты для постояльцев. Домик был небогатый, спальня Литумы – крохотная, зато он и платил мало, и чувствовал себя человеком независимым.

Когда он пришел, супруги Каланча смотрели телевизор. Муж раньше работал учителем, жена служила в муниципалитете. Оба давно уже вышли на пенсию. В стоимость проживания входил только завтрак, однако по просьбе жильца Каланчи могли заказать и обед, и ужин в соседней харчевне, где готовили вполне сносно. Сержант на всякий случай поинтересовался, помнят ли они маленький бар рядом со стадионом, в котором заправляла женщина, немного смахивающая на мужчину, по имени – или по прозвищу – Чунга. Супруги посмотрели на него растерянно и покачали головой.

В ту ночь Литума долго не мог уснуть, он как будто заболел. Будь проклят тот час, когда ему пришло в голову рассказать капитану Сильве про Хосефино. Теперь сержант был твердо уверен, что сутенер рисовал не паучков, а что-то другое. А прошлое ворошить – нет ничего хуже. Литуме было теперь больно вспоминать свою юность – в его-то возрасте (ему было под пятьдесят), с его одинокой жизнью, со всеми несчастьями, которые с ним приключились, с той идиотской русской рулеткой, с годами тюрьмы, с потерей Бонифации, от воспоминаний о которой во рту становилось горько.

Литума в конце концов заснул, но спал плохо, с кошмарами, которые наутро превратились в какие-то чудовищные, пугающие образы. Он умылся и позавтракал; еще не пробило семь, а сержант уже вышел на улицу и отправился туда, где когда-то, как подсказывала ему память, находился бар Чунги. Сориентироваться было непросто. В памяти Литумы эти места оставались ближним пригородом Пьюры: утлые хибарки из глины и тростника, воздвигнутые прямо на песке. Теперь здесь появились улицы, бетон, дома из качественных материалов, фонарные столбы, тротуары, машины, школы, автозаправки, магазины. Как все переменилось! Бывший пригород вошел теперь в состав города, и ничто здесь не напоминало того, что сохранила память Литумы. Полицейский попробовал навести справки у местных жителей – причем подходил только к людям пожилым, – но все было впустую. Никто не помнил ни сам бар, ни Чунгу – многие здесь даже и пьюранцами-то не были, а спустились в город из сьерры. У Литумы появилось нехорошее ощущение, что память его подводит: ничего подобного никогда не существовало, все это были призраки, чистейший плод его воображения. И эта мысль его пугала. Часа через два Литума отказался от дальнейших поисков и пошел в центр города. Было жарко, и, прежде чем вернуться в комиссариат, сержант выпил на углу стакан лимонада. Улицы давно уже наполнились шумом, легковыми машинами и автобусами, ребятишками в школьной форме, продавцами лотерейных билетов и безделушек, криком расхваливавшими свой товар, потными торопливыми пешеходами, от которых на тротуарах было не протолкнуться. И вот тогда-то память вернула Литуме название улицы и номер дома, где жили его двоюродные братья: Морропон, дом 17. В самом сердце Мангачерии. Прикрыв глаза, Литума увидел облупившийся фасад одноэтажного домика, зарешеченные окна, горшки с цветами из воска и старую чичерию, над которой на бамбуковом шесте развевался белый флаг – в знак того, что здесь наливают холодную чичу.

Литума добрался на мототакси до проспекта Санчеса Серро, и вот, исходя потом, который заливал лицо и струился по спине, он пустился по стародавнему лабиринту улиц, переулков, тупичков и пустырей, которым когда-то была Мангачерия, район, обязанный – как говорили – своим названием тому историческому факту, что в колониальные времена его населяли рабы-мальгаши, вывезенные с Мадагаскара. Теперь здесь тоже все переменилось: очертания, люди, материалы, цвет. Земляные улицы заасфальтировали, возвели новые дома из кирпича и бетона, были здесь и высотные здания, и электрические фонари, на улицах не осталось ни единой чичерии, не было осликов – только бродячие собаки. Хаос уступил место порядку, прямым параллельным улицам. Ничто здесь больше не соответствовало воспоминаниям Литумы-мангача. Район обрел пристойный облик, сделался неинтересным и безликим. Но улица Морропон осталась на месте, и на ней стоял дом 17. Вот только на месте домика братьев Леон Литума обнаружил большую автомастерскую с вывеской: «Здесь продаются запчасти ко всем маркам легковых автомобилей, грузовиков и автобусов». Он вошел внутрь, в просторное сумрачное помещение, пропахшее машинным маслом, и увидел полуразобранные моторы и кузова, услышал звуки сварки, разглядел четырех рабочих в синих комбинезонах, склонившихся над деталями машины. По радио играла музыка сельвы, песенка «Девушка из Контаманы»^[39]. Литума вошел в комнатку-офис с гудящим вентилятором. За компьютером сидела совсем молоденькая девушка.

– День добрый, – сказал Литума, снимая фуражку.

– Чем могу быть полезна? – Девушка смотрела на него с легким беспокойством, как обычно и смотрят на полицейских.

– Я собираю сведения о семье, которая жила здесь раньше, – объяснил сержант, обводя помещение рукой. – Когда на этом месте была еще не мастерская, а жилой дом. Их фамилия была Леон.

– Насколько я помню, здесь всегда находилась автомастерская, – ответила секретарша.

– Вы слишком молоды, а потому и помнить не можете, – возразил Литума. – Но быть может, ваш хозяин что-нибудь знает.

– Если хотите, можете его подождать. – Девушка указала полицейскому на стул. Внезапно лицо ее просияло. – Ай, какая же я дура! Ну конечно! Фамилия владельца нашей мастерской – именно Леон. Дон Хосе Леон. Он наверняка сможет вам помочь.

Литума мешком опустился на стул. Сердце его билось часто-часто. Дон Хосе Леон. Твою мать! Да это же он, его двоюродный брат! Это может быть только непобедимый, кто же еще?

Литума сидел как на раскаленных углях. Минуты казались ему нескончаемыми. Когда Хосе Леон, непобедимый, наконец пришел в мастерскую, Литума тотчас же его узнал – несмотря на то что Хосе превратился в грузного пузатого мужчину с седыми прядками там, где еще остались волосы, и одевался он теперь как белый: пиджак, рубашка с галстуком, блестящие, как два зеркала, туфли. Растрогавшись, полицейский вскочил и раскинул руки для объятия. Хосе не узнал Литуму и теперь удивленно разглядывал, наклонившись вперед.

– Я вижу, ты не понимаешь, кто перед тобой, братец, – сказал Литума. – Неужели я так переменился?

Лицо Хосе расплылось в широкой улыбке.

– Глазам не верю! – воскликнул он, тоже раскидывая руки. – Литума! Вот так сюрприз, братец. Столько лет прошло, че гуа!

И тогда, на глазах у изумленных рабочих и секретарши, начались объятия и хлопки по спине. А потом двоюродные братья долго рассматривали друг друга, улыбаясь и откровенно радуясь встрече.

– Найдется у тебя время для чашечки кофе, братец? – спросил Литума. – Или тебе удобнее поговорить попозже или завтра?

– Сейчас я быстренько покончу с парой неотложных дел, и мы с тобой отправимся вспоминать времена непобедимых, – пообещал Хосе, еще раз хлопнув брата по спине. – Присядь, Литума. Я освобожусь – глазом не успеешь моргнуть. Вот радость-то, братишка!

Литума снова уселся на стул и наблюдал, как Хосе изучает бумаги на своем столе, вместе с секретаршей листает толстые бухгалтерские книги, как совершает быстрый обход всей своей мастерской, проверяя работу механиков. Полицейский был удивлен: его брат свободно здоровается с рабочими и раздает указания, уверенно поправляет и консультирует своих служащих. «Какой ты был и какой ты стал, братец», – подумал Литума. Трудно было представить, что это один и тот же человек: оборванец Хосе из его юности, который босиком бегал по улицам Мангачерии среди козочек и ослов, – и этот «беленький» владелец большой автомастерской, который в полдень посреди недели надевает выходную тройку и лакированные туфли.

Литума под ручку с Хосе направились в кафе-ресторан «Прекрасная Пьюра». Хосе заявил, что такую встречу нужно отпраздновать, и заказал пива. Они подняли тост за старые времена и долго потом с грустинкой перебирали общие воспоминания. Когда Хосе открыл мастерскую, Обезьян был его компаньоном. Однако потом между ними возникли разногласия и Обезьян вышел из дела, впрочем братья Леон и теперь были очень дружны и тесно общались. Обезьян женат, у него трое детей. Несколько лет он проработал в муниципалитете, а потом открыл кирпичный заводик. Дела у него пошли хорошо, к нему обращаются многие строительные компании Пьюры, особенно теперь, во время тучных коров, когда в городе строятся новые кварталы. Каждый пьюранец мечтает о собственном доме, а сейчас дуют на редкость добрые ветра. Да и самому Хосе тоже жаловаться грех. Поначалу из-за большой конкуренции ему приходилось туго, но постепенно высокое качество обслуживания сыграло свою роль, и сейчас, без хвастовства, его мастерская – одна из лучших в городе. Слава богу, работы у него хоть отбавляй.

– Так, значит, вы с Обезьяном перестали быть непобедимыми, перестали быть мангачами и заделались белыми и богатенькими? – пошутил Литума. – Только я остался беден как церковная мышь, и быть мне фараоном на веки вечные.

– Сколько ты уже здесь, Литума? Почему ты раньше меня не отыскал?

Сержант соврал, что в Пьюре он совсем недавно и долго не мог выяснить нынешний адрес Хосе, пока ему не пришло в голову пройтись по старым кварталам. Вот так ему и попался на глаза адрес: улица Морропон, дом 17. И он никак не мог вообразить, что этот песчаный берег с покосившимися хибарками превратится в такой процветающий район. Да еще и с автомастерской, перед которой хоть шляпу снимай!

– Времена меняются, и, по счастью, меняются в лучшую сторону, – согласился Хосе. – Сейчас – хорошая эпоха для Пьюры, да и для всего Перу, братец. Так пусть же она длится подольше, постучим по дереву.

Хосе тоже успел жениться на девушке из Трухильо, но их брак оказался полным кошмаром. Они жили как кошка с собакой и в конце концов развелись. А две дочки теперь с матерью, в Трухильо. Хосе время от времени их навещает, а девочки приезжают к нему на каникулы. Обе поступили в университет: старшая учится на зубного врача, младшая – на фармацевта.

– Поздравляю, братишка. Специальность в руках – это здорово.

И вот, когда Литума уже собирался ввернуть в разговор вопрос о сутенере, Хосе его опередил, словно сумел прочитать его мысли:

– Слушай, а Хосефино ты помнишь?

– Ну как я могу позабыть такого говнюка, – вздохнул Литума. Потом долго молчал и добавил, как будто чтобы под держать разговор: – А что с ним теперь?

Хосе пожал плечами и презрительно скривился:

– Много лет ничего о нем не слышал. Ты ведь помнишь, он пошел по кривой дорожке. Жил за счет женщин, завел себе шлюх, которые на него работали. И становился с годами все мерзостнее. Мы с Обезьяном от него отдалились. Время от времени он появлялся, чтобы стрельнуть у нас денег, рассказывал про свои болячки и про кредиторов, которые ему угрожают. Он даже попался на грязном деле, был замешан в каком-то преступлении. Его обвинили то ли в сообщничестве, то ли в укрывательстве. Я не удивлюсь, если однажды где-нибудь обнаружится его труп, причем убьют его те самые проходимцы, которые так ему нравились. А может, он сейчас гниет в какой-нибудь тюрьме, кто знает?

– Это верно, злые дела влекли его, как мед мошкару, – признал Литума. – Этот стервец родился на свет, чтобы стать преступником. Не могу понять, как это мы с ним сошлись, братишка. К тому же он был стервятник, а мы – мангачи.

И в этот момент Литума, рассеянно наблюдавший за движениями правой руки Хосе, заметил, что его брат ногтем большого пальца что-то чертит на деревянной поверхности стола, испещренной надписями и пятнами, обожженной окурками. Литума почти перестал дышать, он напряг зрение и сказал сам себе, а потом повторил, что не сошел с ума и не заклинился на одной идее: то, что его двоюродный брат машинально рисовал ногтем большого пальца, – это были паучки. Именно паучки, такие же как в угрожающих анонимках, которые получал Фелисито Янаке. Ему не приснилось и не привиделось, драть всех в лоб. Паучки, паучки. Вашу мать, вашу мать.

– А вот у нас сейчас проблема – просто жуть. – Литума, скрывая тревогу, указал в сторону проспекта Санчеса Серро. – Да ты наверняка в курсе. Читал ведь в «Эль Тьемпо» письмо Фелисито Янаке, владельца компании «Транспортес Нариуала», к шантажистам?

– У этого парня яйца подвешены крепче всех в Пьюре, – воскликнул Хосе Леон. Глаза его блестели от восхищения. – Я не только прочел это письмо, как и все пьюранцы. Я его вырезал, велел вставить в рамку, и теперь оно висит над моим рабочим столом, братишка. Фелисито Янаке – пример для этих педиков – перуанских бизнесменов и коммерсантов, которые спускают штаны перед мафиози и отстегивают им дань. Я давно уже знаком с доном Фелисито. Мы в нашей мастерской ремонтируем и подлаживаем автобусы и грузовики из «Транспортес Нариуала». Я написал ему несколько теплых слов, выразил солидарность с его заявлением в «Эль Тьемпо».

Хосе пихнул Литуму локтем в бок и показал на его погоны:

– Вы просто обязаны защитить этого парня, братишка. Если мафиози подошлют к нему убийцу, это будет трагедия. А ведь они уже спалили его контору.

Сержант смотрел на двоюродного брата и молча кивал. Его ярость и восхищение не могли быть поддельными; ошибался здесь именно он, Литума: Хосе рисовал не паучков, а какие-то лучики. Простое совпадение, случайность, каких много. Но в этот момент память обернулась другой стороной: в голове у полицейского посветлело, чтобы он мог видеть яснее и отчетливее, и память подсказала – с такой очевидностью, что Литума задрожал: на самом деле тот, кто с детских лет вечно чиркал карандашом, веточками или ножиком всякие звездочки, похожие на паучков, – это был его двоюродный брат Хосе Леон, а не говнюк Хосефино. Ну конечно, ну конечно. Это был Хосе. Еще задолго до знакомства с Хосефино Литума знал о страсти двоюродного брата к рисуночкам. Они с Обезьяном с детства потешались над этой манией. Твою мать, твою мать!

– Когда мы сможем вместе пообедать или поужинать? Я хочу, чтобы ты и Обезьяна повидал. А уж он-то как обрадуется!

– Да и я тоже, Хосе. Мои лучшие воспоминания – все из тех времен, вот так-то. Из той поры, когда мы, непобедимые, всюду ходили вместе. Думаю, это было лучшее время в моей жизни. Тогда я был счастлив. Невзгоды пришли потом. К тому же, если я не ошибаюсь, вы с Обезьяном – единственная родня, которая осталась у меня на этом свете. Так что когда пожелаешь: вы сообщите мне дату, а я уж подстроюсь.