Текст книги "Скромный герой"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– Он тебе сам его показал? – подозрительно спросил Ригоберто. – Или ты порылась в его столе?

– Послушай, оно лежало на виду, и мне стало любопытно. Вот я и прочитала.

– Нехорошо, что ты читаешь бумаги Фончито без разрешения, у него за спиной, – притворно нахмурился Ригоберто.

– Я долго думала, – продолжала Лукреция, не обратив внимания на слова мужа. – Это текст полуфилософского-полурелигиозного содержания. О свободе и зле.

– Он у тебя под рукой? Мне бы тоже хотелось взглянуть, – оживился дон Ригоберто.

– Я переписала его для вас, сеньор Любопытство, – сказала Лукреция. – Копия лежит в твоем кабинете.

Дон Ригоберто уселся читать работу сына в окружении своих книг, музыкальных дисков и гравюр. Сочинение называлось «О свободе и о зле» и было очень коротким. Фончито предполагал, что Господь, создавая человека, решил, возможно, не делать из него автомат, запрограммированный от рождения до самой смерти, подобно растениям и животным, но наделить его свободой воли, способностью действовать на свой страх и риск. Вот как в мире появилась свобода. Однако эта способность позволяла человеку избирать зло и даже творить зло, совершать поступки, противоречащие всему, что исходит от Бога, соответствующие делам дьявола, самому смыслу его существования. Итак, зло – это дитя свободы, порожденное человеком. При этом сама по себе свобода ничуть не дурна; нет, этот дар помог осуществить великие научные и технические открытия, двигал вперед прогресс, способствовал уничтожению рабства и колониализма, защите прав личности и тому подобное. Однако свобода также является причиной жестокости и ужасных страданий, которые никогда не прекращались, а скорее сопровождали прогресс, словно тень.

Дон Ригоберто встревожился. Ему почудилось, что все идеи, изложенные в сочинении, каким-то образом соотносятся с появлениями и слезами Эдильберто Торреса. Или же эта работа – плод разговора Фончито с падре О’Донованом? Быть может, его сын еще раз встречался с Пепином? В этот момент в кабинет вбежала заполошная Хустиниана. Служанка сообщила, что его просит к телефону «новобрачный».

– Именно так и просил представить, дон Ригоберто, – объясняла она. – «Передайте, Хустиниана, что это звонит новобрачный».

– Исмаэль! – Ригоберто пулей вылетел из-за стола. – Алло, алло! Это ты? Ты в Лиме? Когда ты вернулся?

– Пока еще нет, Ригоберто, – произнес насмешливый голос. Это был, несомненно, Исмаэль Каррера. – Я звоню тебе из одного местечка, названия которого, конечно же, не открою, потому что одна птичка мне чирикнула, что твой телефон прослушивается сам знаешь кем. Красивейшее место, можешь лопаться от зависти.

Исмаэль весело рассмеялся, а у Ригоберто возникло нехорошее предположение, что его друг и бывший начальник сбрендил, бесповоротно съехал с катушек. Способны ли гиены обратиться в детективное агентство и организовать прослушку его телефона? Нет, это невозможно, им бы на такое не хватило серого вещества. А вдруг все-таки да?

– Ладно-ладно, как хочешь, – ответил он шефу. – Наслаждайся жизнью, Исмаэль. Я вижу, ваш медовый месяц проходит замечательно и у тебя еще остался порох. Или по меньшей мере ты еще жив. Я рад за тебя, старик.

– Ригоберто, я в прекрасной форме. И вот что я тебе скажу: никогда в жизни я не чувствовал себя лучше и счастливее, чем в эти дни. Вот так-то.

– Ну что ж, замечательно, – повторил Ригоберто. – Я тоже не хотел бы тебя расстраивать, особенно по телефону. Но ты, надеюсь, в курсе всего, что здесь разворачивается? Проблемы так и сыплются на наши головы.

– Клаудио Арнильяс посвящает меня во все подробности, а еще присылает вырезки из газет. Я здорово веселюсь, когда читаю, что меня похитили и что у меня старческое слабоумие. Кажется, вы с Нарсисо выступили как сообщники в моем похищении?

Исмаэль снова рассмеялся – громко, долго, саркастически.

– Хорошо, что ты все это воспринимаешь с юмором, – проворчал Ригоберто. – Нам с Нарсисо здесь вовсе не до смеха, представь себе. Братцы своими кознями и угрозами почти свели твоего шофера с ума. Да и нас тоже.

– Мне очень жаль, что я доставляю вам неприятности, дружище. – Голос в телефоне сделался печальным. – Жаль, что заморозили твою пенсию и что путешествие по Европе пришлось отложить. Я знаю обо всем, Ригоберто. Тысячу раз прошу прощения у тебя и у Лукреции за эти неурядицы. Теперь уже недолго осталось, клянусь.

– Что такое пенсия или путешествие по Европе в сравнении с дружбой такого симпатяги, как ты, – отшутился дон Ригоберто. – И лучше уж я не буду рассказывать тебе про вызовы в суд и дачу показаний в качестве возможного сообщника в укрывательстве и похищении – лучше не буду омрачать твой восхитительный медовый месяц. В конце концов, я надеюсь, все это скоро станет поводом для шуток и веселых воспоминаний.

Исмаэль еще раз хохотнул – как будто не имел к последним событиям никакого отношения.

– Таких друзей, как ты, Ригоберто, давно уже нигде не сыскать. Я всегда это знал.

– Арнильяс тебе наверняка говорил, что твоему водителю пришлось скрыться. Близнецы натравили на него полицию, и я не удивлюсь, если эти отморозки пошлют еще и пару бандитов, чтобы отрезать ему сам знаешь что.

– Да, они вполне на такое способны, – признал Исмаэль. – Этот негр для меня – чистое золото. Попробуй его успокоить, Ригоберто, пусть не волнуется. Скажи, что его верность будет вознаграждена.

– Ты скоро вернешься или намерен наслаждаться медовым месяцем, пока сердце не лопнет и ты не окочуришься?

– Я вот-вот покончу с одним дельцем, которое тебя сильно поразит. Когда все будет готово – вернусь в Лиму наводить порядок. Сам увидишь, все проблемы решатся в мгновение ока. Мне правда жаль, что я доставляю тебе столько головной боли. Именно поэтому я и позвонил. До скорой встречи. Обнимаю, и поцелуй от меня Лукрецию!

– Я тоже тебя обнимаю, а Армиде – мои поцелуи, – сказал на прощание Ригоберто.

Повесив трубку, он долго смотрел на телефон. Венеция? Лазурный Берег? Капри? Где же сейчас эти голубки? В каком-нибудь экзотическом месте вроде Индонезии или Таиланда? Неужели Исмаэль действительно так счастлив, как рассказывает? Да, несомненно, если судить по его юношескому смеху. В восемьдесят лет этот человек узнал, что в жизни можно не только работать, но еще и сумасбродничать, лезть на рожон, получать удовольствие от секса и от мести. Тем лучше для него. В этот момент в комнату ворвалась нетерпеливая Лукреция:

– Что случилось? Что сказал Исмаэль? Рассказывай, рассказывай!

– Он кажется очень довольным. Только представь: все наши новости для него – повод посмеяться. – Но тут Ригоберто снова охватили сомнения. – Послушай, Лукреция, а что, если он действительно свихнулся? Если он даже не понимает, какие глупости творит?

– Ты шутишь, Ригоберто?

– До сих пор Исмаэль казался мне абсолютно трезвомыслящим, отвечающим за свои поступки человеком. Однако, услышав этот хохот в телефонной трубке, я призадумался. Ведь все здешние события для него только повод развлечься, как будто ему наплевать и на скандал, и на свистопляску, в которую он нас втянул. В общем, я сам не знаю, – может быть, я стал чересчур подозрительным? Ты понимаешь, в какое положение мы попадем, если выяснится, что Исмаэль в одночасье впал в маразм?

– В недобрый час ты подсказал мне эту идею, Ригоберто. Может, я теперь всю ночь буду об этом думать. Предупреждаю: если я не усну, тебе же будет хуже.

– Все это глупости, не обращай внимания, это как приметы: чтобы не случилось того, о чем я говорю вслух, – успокоил жену Ригоберто. – Однако, по правде сказать, я не ожидал застать его в таком беззаботном настроении. Как будто все это не с ним происходит. Ну прости, прости. Я знаю, что с ним случилось. Он счастлив. Это и есть главная причина. Впервые в жизни Исмаэль узнал, что это такое на самом деле – соитие. То, что было у него с Клотильдой, скорее называлось супружескими развлечениями. А с Армидой все идет через грех и получается намного ярче.

– Опять ты со своими пошлостями! – возмутилась донья Лукреция. – К тому же я не понимаю, что ты имеешь против супружеских развлечений. По-моему, в нашем случае все происходит ярче некуда.

– Безусловно, любовь моя, у нас с тобой все превосходно. – Ригоберто поцеловал жене руку и приложился к щечке. – Лучше всего будет поступить так же, как Исмаэль, – не придавать этому делу значения. Вооружиться терпением и ждать, пока не пройдет буря.

– А не хочешь куда-нибудь выбраться, Ригоберто? Давай сходим в кино, поужинаем в кафе.

– Давай лучше посмотрим кино дома, – ответил он. – У меня дыхание перехватывает от одной мысли, что нам встретится кто-нибудь из этих, с микрофончиком, с фотокамерой, и будет приставать с расспросами об Исмаэле и близнецах.

С тех пор как журналисты прознали о свадьбе Исмаэля и Армиды, о стараниях близнецов через суд и полицию расторгнуть этот брак и объявить собственного отца недееспособным, прочие темы как будто перестали интересовать газеты, радио– и телепрограммы, так же как и участников блогов и социальных сетей. Факты исчезали под яростным напором преувеличений, выдумок, зубоскальства, клеветы и злословия, – казалось, на поверхность разом выплеснулась вся людская злоба, бескультурье, извращенность, зависть, недоброжелательность, комплексы. Если бы сам Ригоберто не очутился в центре этого газетного водоворота, если бы его ежечасно не атаковали писаки, компенсирующие свое невежество настырностью и желчью, тогда он подумал бы, что это действо, в котором Исмаэль Каррера и Армида превратились в великое развлечение для всего города, где газеты, радио и телевидение поливают их грязью, где они сгорают на медленном огне, который Мики и Эскобита поддерживают новыми заявлениями, интервью, домыслами, фантазиями и бредом, – это действо показалось бы ему увлекательным, а к тому же назидательным и поучительным. Спектакль об этой стране, об этом городе и вообще о душе человеческой. И о том самом зле, которое – судя по сочинению – очень занимало сейчас его сына. «Да, назидательное и поучительное», – подумал Ригоберто. Спектакль сразу о многом. Функция печати в это время или, по крайней мере, в этом обществе – не информировать людей, а стирать всякое различие между ложью и правдой, заменять реальность океанической громадой вымыслов, где на поверхность выходят все комплексы, поражения, обиды и травмы нации, изъеденной завистью и злобой. Вот еще одно доказательство: маленьким пространствам цивилизации никогда не справиться с безбрежным варварством. Разговор с бывшим начальником и другом сильно удручил дона Ригоберто. Он не жалел, что помог Исмаэлю и выступил свидетелем на его свадьбе. Однако последствия того росчерка в документе начали его донимать. И дело было не столько в судебных и полицейских происках и не в задержке пенсии: Ригоберто полагал (постучать по дереву, чтобы не сглазить), что этот вопрос как-нибудь да разрешится. И они с Лукрецией смогут поехать в Европу. Самое скверное – это скандал, в который он оказался втянут: про Ригоберто теперь почти каждый день судачили на страницах помоечных газетенок, источающих желтое зловоние. Ригоберто задавался горьким вопросом: «И чем тебе помогла эта маленькая обитель книг, гравюр и дисков – прекрасных, безупречных, изящных, умных образчиков, которые ты подбирал с такой заботой, с надеждой, что в этом крохотном уголке цивилизации обретешь защиту от бескультурья, легкомыслия, глупости и пустоты?» Его давняя идея о том, что необходимо воздвигать в бурном море такие вот островки, цитадели культуры, недоступные внешнему варварству, явно давала сбой. Скандал, устроенный его другом Исмаэлем и двумя гиенами, пропитал ядом, гноем и кислотой даже личный кабинет Ригоберто, это пристанище, куда уже много лет (двадцать, двадцать пять, тридцать?) он удалялся, чтобы жить настоящей жизнью. Жизнью, которая освобождала его от страховых полисов и контрактов, от козней и интриг внутри его конторы, от лживости и кретинизма людей, с которыми ему приходилось ежедневно общаться. Теперь же из-за скандальных событий одиночество этого кабинета ничем не могло ему помочь. Накануне Ригоберто попробовал. Он поставил на проигрыватель замечательную вещь, ораторию Артюра Онеггера «Царь Давид», записанную в парижском соборе Нотр-Дам, – она всегда его восхищала. На сей раз дону Ригоберто ни на секунду не удалось сосредоточиться на музыке. Он отвлекался, память вновь являла ему образы и тревоги последних дней, его потрясения и горечь из-за мелькания его имени в новостях; хотя Ригоберто не покупал газет, их приносили знакомые, они не упускали случая поговорить о скандале с Ригоберто и Лукрецией, отравляя им жизнь. Он был вынужден выключить проигрыватель и посидеть в тишине, слушая удары сердца, ощущая соленый вкус во рту. «В этой стране невозможно создать уголок цивилизации, пусть даже крохотный, – подвел итог Ригоберто. – В конце концов варварство стирает его с лица земли». И он повторил про себя еще раз – как и всегда, когда на него накатывала депрессия, – что в молодости сделал ошибку, отказавшись эмигрировать и оставшись в ужасной Лиме; тогда молодой человек был уверен, что сможет так организовать свою жизнь, что, даже если ради пристойного заработка ему придется проводить по многу часов в день в суетном гомоне перуанцев из высшего общества, по-настоящему он будет жить в своем маленьком анклаве – чистом, прекрасном, возвышенном, созданном на основе духовных ценностей, устроенном им самим в противовес ярму повседневности. Именно тогда у Ригоберто возникла мысль о спасительных участках: он полагал, что цивилизация никогда не была единым движением, общим для всех порядком вещей, средой обитания для всего общества, существовали лишь маленькие замки, возведенные во времени и пространстве, сопротивлявшиеся постоянному натиску той инстинктивной, грубой, косной, безобразной, разрушительной звериной силы, которая властвовала над миром, а теперь утвердилась и в собственном доме Ригоберто.

В тот вечер после ужина дон Ригоберто спросил Фончито, сильно ли он устал.

– Я не устал, папа. А почему ты спрашиваешь?

– Я бы хотел поговорить, если ты не против.

– Ну, если это не про Эдильберто Торреса, то я с удовольствием, – ответил Фончито с хитрецой. – Я больше его не встречал, так что успокойся.

– Обещаю, наш разговор будет не о нем. – Ригоберто, как в детстве, сложил пальцы крестиком, поцеловал и поклялся: – Богом клянусь.

– Не упоминай имени Господа всуе, я ведь верующая, – напомнила донья Лукреция. – Идите в кабинет. Я скажу Хустиниане, она принесет вам мороженое туда.

Пока они ложечка за ложечкой смаковали мороженое из лукумы, Ригоберто исподтишка подглядывал за сыном. Фончито сидел нога на ногу, ел медленно и казался погруженным в свои мысли. Да, это уже не мальчик. Когда он начал бриться? Кожа у него была исцарапанная, волосы разлохматились. Фончито мало занимался спортом, но выглядел как спортсмен: у него было стройное тело атлета. Настоящий красавец, девчонки должны по такому с ума сходить. Все так говорят. Однако сам Фончито, похоже, не интересовался подобными пустяками, его больше занимали галлюцинации и религиозные проблемы. Хорошо это или плохо? Хотел бы он, чтобы сын его рос нормальным ребенком? «Нормальным?» – спросил себя Ригоберто и представил, как Фончито говорит на обезьяньем сленге, глотая слоги, как затягивается косячком, нюхает кокаин или закидывается таблетками экстези в дискотеке на сотом километре Панамериканы, – именно так ведет себя золотая молодежь Лимы. По спине Ригоберто пробежали мурашки. В тысячу раз предпочтительнее, чтобы мальчик видел призраков или даже самого дьявола и писал эссе о природе зла.

– Я прочел твои записи о свободе и зле, – приступил к разговору Ригоберто. – Тетрадь лежала на твоем столе, и меня разобрало любопытство. Надеюсь, ты не будешь сердиться. Честно скажу, твоя работа меня сильно удивила. Она очень хорошо написана, и мысли в ней высказаны такие личные. Это по какому предмету задали?

– По словесности. – Фончито и не думал обижаться. – Профессор Итурриага задал нам сочинение на свободную тему. Но только это пока черновик. Мне еще нужно кое-что поправить.

– Я удивился, потому что не думал, что тебя настолько интересует религия.

– Моя работа показалась тебе религиозной? – переспросил Фончито. – По мне, так она скорее философская. Впрочем, не знаю, философия и религия всегда смешиваются. А ты, папа, никогда религией не интересовался?

– Я учился в «Реколете», а там преподавали священники. Потом – в Католическом университете. Я даже был какое-то время в руководстве «Католического действия», вместе с Пепином О’Донованом. Разумеется, в юности религия меня интересовала. Но однажды я утратил веру, и это было навсегда. Полагаю, что я утратил веру, как только начал думать. Верующему много думать не подобает.

– Так, значит, ты атеист. Ты веришь, что ни до, ни после этой жизни ничего не существует. Это ведь и означает быть атеистом?

– Мы сейчас уходим в темные глубины, – предупредил дон Ригоберто. – Я не атеист, атеист – он тоже верующий. Он верит, что Бога нет, разве не так? Я, лучше сказать, агностик, если нужно хоть как-то меня называть. Человек, который объявляет о своей растерянности, который не способен поверить, что Бог существует или что Бога не существует.

– Ни два ни полтора, – рассмеялся Фончито. – Это очень удобный способ увильнуть от проблемы, папа.

Смех его был свежий, здоровый, и Ригоберто подумал: какой хороший паренек! Он переживает подростковый кризис, страдает от сомнений и неуверенности по поводу того и этого света, что говорит в его пользу. Как бы хотелось ему помочь. Вот только чем, чем тут поможешь?

– Что-то вроде этого, хотя шутки здесь неуместны, – согласился Ригоберто. – И вот что я тебе скажу, Фончито: я завидую верующим. Не фанатикам, конечно, – эти внушают мне ужас. Истинно верующим. Тем, кто имеет веру и старается устроить свою жизнь в согласии со своими верованиями. Спокойно, без кривляния и фиглярства. Таких людей я знаю немного, но все-таки они есть. И они, на мой взгляд, достойны зависти. Кстати, а ты – верующий?

Фончито перестал улыбаться и подумал, прежде чем ответить.

– Мне хотелось бы побольше узнать о религии, ведь меня ничему не учили. – Мальчик ушел от прямого ответа, в его словах прозвучал легкий упрек. – Вот почему мы с Курносым Пессуоло записались в кружок по чтению Библии. Мы собираемся по пятницам после уроков.

– Замечательная идея, – обрадовался дон Ригоберто. – Библия – чудесная книга, ее должны читать все, как верующие, так и неверующие. Прежде всего для общей культуры. Но также и для того, чтобы лучше понимать мир, в котором мы живем. Многое, что происходит вокруг нас, прямо или косвенно исходит из Библии.

– Ты об этом хотел поговорить, папа?

– Вообще-то, нет, – сказал дон Ригоберто. – Я хотел поговорить с тобой об Исмаэле и о нашей скандальной ситуации. Эту историю наверняка и в твоей школе обсуждают.

Фончито вновь рассмеялся:

– Меня тысячу раз спрашивали, правда ли, что ты помог ему жениться на его кухарке, как об этом пишут в газетах. В блогах в связи с этой историей то и дело упоминают о тебе.

– Армида никогда не была его кухаркой, – уточнил дон Ригоберто. – Скорее, экономкой. Она занималась уборкой и содержанием дома, особенно с тех пор, как Исмаэль овдовел.

– Я пару раз бывал у него в гостях, но Армиду совершенно не помню. Она, по крайней мере, красивая?

– Представительная, скажем так, – ответил Ригоберто на манер царя Соломона. – И разумеется, гораздо моложе Исмаэля. Не вздумай верить всем этим газетным бредням. Что он был похищен, что он спятил и не отвечает за свои поступки. Исмаэль вполне в своем уме, вот почему я согласился быть его свидетелем. Конечно, я не подозревал, что скандал разразится такой грандиозный. Но в общем, и это наладится. Я хотел тебе сказать, что в страховой компании заморозили мою пенсию. Близнецы заявили на меня в полицию: объявляют в пособничестве похищению, которого не было. Так что сейчас адвокаты и судебные повестки держат меня в Лиме как на привязи. Вот о чем я говорю. Наступили тяжелые времена, и, пока все не разрешится, нам придется немножко затянуть пояса. Ни в коем случае не следует проживать все сбережения, от которых зависит наше общее будущее. И в первую очередь – твое. Я решил поставить тебя в известность.

– Ну разумеется, папа! – ободряюще воскликнул Фончито. – Не беспокойся. Если нужно, можешь пока не давать мне карманных денег.

– Все не так плохо, – улыбнулся дон Ригоберто. – На карманные расходы тебе хватит, даже останется. А что говорят об этой истории твои учителя и одноклассники?

– Подавляющее большинство, конечно, за близнецов.

– За гиен? Сразу видно, они с ними незнакомы.

– Дело в том, что они расисты, – спокойно объяснил Фончито. – Они не могут простить сеньору Исмаэлю, что он женился на чоли. Считают, что никто в здравом уме на такое не способен и что Армида мечтает только о деньгах. Ты не представляешь, папа, сколько раз мне пришлось подраться, защищая брак твоего друга. Меня поддерживает только Пессуоло, но больше из дружбы, а не потому, что уверен в моей правоте.

– Ты воюешь за справедливое дело, сынок. – Ригоберто хлопнул его по коленке. – Потому что, пусть в это никто и не верит, брак Исмаэля был браком по любви.

– Папа, а можно тебя спросить? – неожиданно выпалил мальчуган, когда Ригоберто казалось, что разговор уже закончен.

– Конечно. Спрашивай о чем угодно.

– Я все никак не могу понять, – смущенно начал Фончито. – Понять про тебя, папа. Тебе ведь всегда нравилось искусство: живопись, музыка, книги. Это единственное, о чем ты говоришь со страстью. Но почему же ты тогда стал адвокатом? Почему посвятил всю свою жизнь работе в страховой компании? Ты должен был стать художником, музыкантом, ну кем-то таким. Почему ты не послушался своего призвания?

Дон Ригоберто кивнул и задумался над ответом.

– Из трусости, сынок, – прошептал он после долгой паузы. – Я никогда не верил, что у меня достанет таланта сделаться настоящим художником. Хотя, возможно, это был лишь предлог, чтобы не пытаться им стать. Я принял решение быть не творцом, а всего лишь потребителем искусства, просвещенным дилетантом. И причиной тому – трусость, вот она, печальная правда. Теперь и ты ее знаешь. Не следуй моему примеру. Каким бы ни было твое призвание, оставайся ему верен до конца и не поступай как я, не предавай его.

– Я надеюсь, папа, ты не обиделся. Я уже давно хотел тебе задать этот вопрос.

– Я и сам думаю над этим вопросом уже много лет, Фончито. Ты заставил меня дать ответ, и я тебе благодарен. Ну все, ступай, спокойной ночи.

После разговора с сыном Ригоберто отходил ко сну в превосходном расположении духа. Он рассказал донье Лукреции, как славно удалось поговорить с мальчиком: вечернюю удрученность и дурное настроение как рукой сняло. Вот только последнюю часть разговора он пересказывать не стал.

– Я был рад увидеть его таким спокойным, таким взрослым, Лукреция. Только представь – он записался в кружок по чтению Библии. Сколько детей в его возрасте поступили бы подобным образом? Да почти никто. Вот ты – читала Библию? Я, признаюсь, только фрагментами, да и то немало лет тому назад. А хочешь, мы – вроде как для игры – тоже начнем читать и обсуждать Библию? Это очень хорошая книга.

– Я буду только за! Может быть, ты вновь обратишься и вернешься в лоно церкви. – Лукреция немного подумала и прибавила: – Надеюсь, Ушастик, что чтение Библии не войдет в противоречие с нашими занятиями любовью.

Она услышала ехидный смех супруга и почти сразу почувствовала, как жадные руки ласкают ее тело.

– Библия – самая эротичная книга на свете, – с удовольствием объявил Ригоберто. – Сама увидишь, когда мы доберемся до Песни песней и всего, что проделывал Самсон с Далилой, а Далила – с Самсоном. Сама увидишь.

XIII

– Хоть мы и в форме, этот визит – неофициальный, – сказал капитан Сильва, отвесив галантный поклон, от которого живот у него раздулся, а рубашка цвета хаки пошла складками. – Это, сеньора, дружеское посещение.

– Конечно, ну вот и прекрасно, – произнесла Мабель, открывая полицейским дверь. Она смотрела удивленно и испуганно, часто моргая глазами. – Прошу, пожалуйста, заходите.

Капитан с сержантом нагрянули внезапно, когда Мабель в очередной раз раздумывала, насколько все-таки трогает ее сентиментальность старичка. Она всегда относилась к Фелисито Янаке с нежностью или, по крайней мере, хотя и была его любовницей уже восемь лет, никогда не испытывала фобии, физического или морального дискомфорта, которые в прежние времена вынуждали ее резко порывать с любовниками и покровителями, доставлявшими девушке массу головной боли своей ревностью, капризами и требованиями – или же оскорблениями и невнимательностью. Некоторые из таких разрывов оборачивались для девушки серьезными финансовыми проблемами. Но поделать тут было нечего. Когда мужчина ей надоедал, Мабель больше не могла с ним спать. Ее одолевали аллергия, головная боль, озноб, она начинала вспоминать своего отчима, ей едва удавалось сдерживать приступы тошноты, когда приходилось снимать одежду и предаваться постельным утехам с опостылевшим мужчиной. Поэтому Мабель решила для себя так: хотя она с самой ранней юности ложилась в постель со многими мужчинами (она убежала из дома к дяде с тетей в тринадцать лет, после той истории с отчимом), она никогда не была и не будет тем, что называется «шлюха». Потому что шлюхи умеют притворяться перед своими клиентами, а она – нет. Чтобы переспать с мужчиной, девушке требовалось как минимум почувствовать к нему симпатию, а еще обставить трах (как попросту называют это дело пьюранцы) кое-какими приличиями: приглашения, выходы, подарочки, жесты и манеры, которые придали бы соитию достойный вид, чтобы оно выглядело настоящим ухаживанием.

– Спасибо, сеньора, – сказал капитан Сильва и приложил руку к козырьку, имитируя отдание чести. – Мы постараемся не отнять у вас много времени.

Сержант Литума эхом поддержал начальника:

– Спасибо, сеньора.

Мабель пригласила полицейских располагаться в гостиной и принесла по бутылочке холодной инка-колы. Чтобы скрыть свое волнение, хозяйка дома хранила молчание, только выжидательно улыбалась. Полицейские сняли фуражки, и Мабель увидела, что у обоих волосы и лоб блестят от пота. Девушка подумала, что хорошо бы включить вентилятор, но не сдвинулась с места: она боялась, что если встанет, то капитан и сержант заметят, как дрожат у нее руки и ноги. Как же ей выйти из положения, если зубы тоже начнут стучать? «Я немножко нездорова, у меня температурка, обычные женские недомогания, ну вы понимаете, что я имею в виду». Поверят или нет?

– Сеньора, нам бы хотелось не допрашивать вас, а провести дружескую беседу. – Капитан Сильва слегка подсластил голос. – А это совсем разные вещи, ведь правда? Я сказал «дружескую» и повторяю еще раз.

За все восемь лет у Мабель никогда не возникало аллергии на Фелисито. Так происходило, несомненно, из-за великой доброты старичка. Если в день его визита Мабель чувствовала себя нерасположенной – критические дни или просто нежелание раздвигать ноги, – то владелец «Транспортес Нариуала» ни на чем не настаивал. И даже наоборот: начинал беспокоиться, протягивал градусник, предлагал отвести девушку к доктору, сбегать в аптеку за лекарством. Да неужто он так в нее влюблен? Мабель всегда думала, что да. Во всяком случае, старичок платил за дом и оставлял по несколько тысяч солей в месяц всего лишь за то, чтобы спать с ней один-два раза в неделю. Помимо этих обязательных денег он дарил много подарков: и на день рождения, и на Рождество, и даже на такие праздники, когда никто ничего не дарит, например на День Родины или в октябре, во время Пьюранской недели. Даже по манере Фелисито заниматься с ней любовью было заметно, что важен для него не только секс. Он нашептывал ей на ухо любовные глупости, нежно целовал, смотрел с благодарностью и восхищением, словно безбородый юнец. Ну разве это не любовь? Мабель часто думала, что задайся она целью, и Фелисито бросил бы свою жену – эту раздобревшую чоли, больше напоминающую пугало, нежели человеческое существо, – и женился на ней. Это было бы легче легкого. Достаточно, например, забеременеть, поднять вой, а потом пристать с ножом к горлу: «Надеюсь, старичок, ты не хочешь, чтобы твой сын рос незаконнорожденным?» Однако Мабель этого не сделала и не собиралась делать, потому что очень ценила свободу и независимость. Она не желала жертвовать этими удобствами в обмен на относительную уверенность в завтрашнем дне; к тому же ей вовсе не улыбалось через несколько лет оказаться в роли медсестры и няньки при старике, которому придется утирать слюни и менять обмоченные простыни.

– Даю слово, долго мы вас не задержим, сеньора, – повторил капитан Сильва. Он все ходил вокруг да около, не осмеливаясь четко объяснить причину неожиданного визита.

«А смотрит он так, что вся его галантность кажется напускной», – подумала Мабель.

Капитан продолжал:

– К тому же, как только вы от нас утомитесь, предупредите со всей прямотой, и мы уберемся отсюда под барабанный бой.

Почему этот полицейский так преувеличенно, до смешного, вежлив? Какие новости он принес? Безусловно, он хотел успокоить хозяйку, но его присловья, сахарные любезности и притворные улыбочки только подстегивали недоверие Мабель. Что задумала эта парочка? В отличие от офицера его подчиненный не мог скрыть некоторой нервозности. Сержант смотрел на Мабель странным беспокойным взглядом, на дне которого читалось опасение за последствия их разговора. Он то и дело принимался оглаживать свой двойной подбородок.

– Вы можете убедиться собственными глазами, магнитофона у нас нет, – добавил капитан Сильва, раскинув руки и театральным жестом хлопая себя по карманам. – Нет даже бумаги с карандашом. Посему вы можете быть спокойны: от всего, что будет здесь произнесено, не останется и следа. Все будет конфиденциально. Останется между нами. И больше никто не узнает.

В дни, последовавшие за похищением, Фелисито проявлял столько ласки и заботы, что у Мабель щемило сердце. Она получила большой букет алых роз в целлофановой упаковке, с открыткой, на которой его рукой было написано: «Со всей моей любовью и жалостью из-за тяжкого испытания, которому я тебя подверг, любимая Мабелита, шлет эти цветы мужчина, который тебя обожает: твой Фелисито». Это был самый большой букет, который она видела в жизни. Когда девушка прочитала записку, у нее повлажнели глаза и вспотели ладони – прежде такое случалось с ней только после кошмарных снов. Принять ли ей предложение старичка исчезнуть из Пьюры, пока все это не разрешится? Мабель до сих пор колебалась. Это было даже не предложение – скорее требование. Фелисито был напуган, считал, что она в опасности, и умолял перебраться в Трухильо, в Чиклайо, в Лиму, посмотреть Куско, если захочет, – в общем, куда угодно, лишь бы убраться подальше от проклятых шантажистов с паучком. Он сулил возлюбленной золотые горы: ни в чем ей не будет недостатка, во время путешествия она сможет жить со всем комфортом. Но она никак не могла решиться. И не потому, что не боялась, – ничего подобного. В отличие от многих трусливых людей, прежде Мабель испытывала страх лишь однажды, еще подростком, когда отчим, воспользовавшись походом ее матери на рынок, ворвался в ее комнату, бросил на кровать и начал срывать одежду. Девушка сопротивлялась, расцарапала отчиму лицо и, истошно вереща, полуодетая, выбежала на улицу. В тот раз девушка действительно познала, что такое страх; после она ничего подобного не испытывала. До этих самых пор. Потому что в эти дни после похищения в жизнь Мабель снова вошел страх – глубокий, звериный, постоянный ужас. Двадцать четыре часа в сутки. Ночью и днем, вечером и утром, во сне и наяву. Мабель думала, что никогда уже от него не избавится, до самой смерти. Стоило ей выйти на улицу, у нее появлялось тоскливое ощущение, что за ней наблюдают; даже дома, запершись на четыре ключа, она чувствовала эти приступы, от которых тело ее леденело, а дыхание пресекалось. Тогда ей начинало казаться, что кровь перестает циркулировать по венам. Хотя Мабель и знала, что находится под охраной – или именно поэтому. Да и правда ли это – насчет охраны? Так ее заверял Фелисито после объяснения с капитаном Сильвой. И действительно, перед ее домом теперь стоял постовой, а когда Мабель выходила, за ней неприметно, на некотором расстоянии следовали двое полицейских в штатском, мужчина и женщина. Но именно это постоянное наблюдение усиливало ее мандраж, не помогала и уверенность капитана Сильвы, что похитители не будут столь неосторожны и глупы и не нападут на нее во второй раз, зная, что полиция несет вахту денно и нощно. Да и старичок ее не считал, что опасность миновала. По его словам, когда похитители поймут, что он им солгал, что поместил в «Эль Тьемпо» свое благодарственное объявление, единственно чтобы ее освободили, и что он не намерен платить им дань, – тогда они придут в ярость и попробуют ее выместить на одном из любимых им людей. А поскольку злодеям так много о нем известно, они догадаются, что больше всех на свете дон Фелисито любит Мабель. Она должна покинуть Пьюру, исчезнуть совсем ненадолго, он никогда себе не простит, если эти подлецы снова причинят ей вред.