Текст книги "Скромный герой"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Знаешь, что меня сейчас по-настоящему угнетает, Аделаида? – Фелисито снова держал в руке пустой стакан, а спина его покрывалась мурашками. – Скандал. Для тебя это глупости, но меня мучит больше всего. Завтра новость появится в газетах, на радио, на телевидении. И тогда журналисты откроют сезон охоты. Моя жизнь снова превратится в цирк: преследования газетчиков, любопытство прохожих и клиентов моей конторы. У меня нет ни сил, ни терпения, чтобы снова пройти через это, Аделаида. Больше нет.

– Сеньор Янаке уснул, мой капитан, – прошептал Литума, указывая на коммерсанта, который закрыл глаза и свесил голову на грудь.

– Кажется, да, – согласился офицер. – Это известие его подкосило. Сын, любимая женщина. И побили, и обвинили. Это и вправду немало, мать твою.

Фелисито слышал полицейских, но не слушал. И глаза не хотел открывать ни на секунду. Он дремал, убаюканный шумом машин и галдежом на проспекте Санчеса Серро. Если бы всего этого не случилось, он сидел бы сейчас в «Транспортес Нариуала», просматривал утреннее расписание маршруток, автобусов и грузовиков, сопоставлял сегодняшнюю загруженность со вчерашней, диктовал письма сеньоре Хосефите, высчитывал приход и расход, готовясь к обеду вернуться домой. И ему стало так горько, что малярийная дрожь охватила его с ног до головы. Никогда больше жизнь его не вернется к тому спокойному ритму, никогда больше не бывать ему анонимным пешеходом. Теперь его всегда будут узнавать на улице, и, если он войдет в кинотеатр или в кафе, его будут окружать шепотки и шушуканье, любопытные взгляды, направленные на него пальцы. Сегодня же вечером или, самое позднее, завтра утром новость просочится в прессу, и тогда вся Пьюра будет в курсе дела. И для него снова начнется ад.

– Когда вы так клюете носом, вам лучше, дон? – спросил капитан Сильва, легонько стукнув его по плечу.

– Простите, я слегка задремал, – сказал Фелисито, открывая глаза. – Прошу прощения. Столько переживаний сразу навалилось.

– Конечно-конечно, – успокоил его офицер. – Продолжим беседу или отложим до другого раза, дон Фелисито?

«Продолжим», – пробормотал коммерсант. За те несколько минут, что он провел с закрытыми глазами, кафе успело наполниться посетителями, по преимуществу мужчинами. Повсюду курили, заказывали сэндвичи, лимонад, пиво или кофе. Капитан стал говорить тише, чтобы его не услышали за соседними столиками:

– Мигель и Мабель задержаны еще вчера, следственный судья в курсе всех событий. Мы назначили пресс-конференцию в комиссариате на шесть часов вечера. Не думаю, что вам захочется предстать перед этой оравой, верно, дон Фелисито?

– Никоим образом! – в ужасе воскликнул коммерсант. – Нет, конечно!

– А вам и не обязательно приходить, – успокоил капитан. – Но все равно готовьтесь. Журналисты сведут вас с ума.

– Мигель признал всю ответственность? – спросил Фелисито.

– Поначалу он все отрицал, но, когда узнал, что Мабель его предала и выступила свидетельницей обвинения, ему пришлось примириться с реальностью. Как я уже говорил, ее показания – это страшное оружие.

– Благодаря сеньоре Мабель он в конце концов признался во всем, – добавил сержант Литума. – Она облегчила нам работу. Мы уже готовим отчет. Не позднее чем завтра он будет в руках у следственного судьи.

– Мне придется с ним встретиться? – Фелисито говорил так тихо, что полицейским, чтобы его услышать, пришлось склониться поближе. – С Мигелем, я имею в виду.

– Ну разумеется, на суде, – подтвердил капитан. – Вы же будете главным свидетелем. Не забывайте: вы – жертва.

– А до суда?

– Возможно, следственный судья или прокурор попросит об очной ставке, – терпеливо объяснял капитан. – В таком случае – да. Нам это не требуется, поскольку, как сказал Литума, Мигель признал все обвинения. Может статься, его адвокат подскажет другую стратегию и он откажется от своих показаний, заявив, что его признание не имеет юридической силы, поскольку было получено с помощью незаконных средств. В общем, как обычно. Однако не думаю, что ему удастся вывернуться. Пока Мабель сотрудничает с правосудием, дело его гиблое.

– Сколько ему дадут? – спросил Фелисито.

– Все зависит от адвоката, который у него будет, и от сумм, которые он сможет потратить на свою защиту. – Лицо комиссара приняло скептическое выражение. – Но много он не получит. Насилие не применялось – за исключением маленького пожара в вашей конторе. Шантаж, фиктивное покушение и преступный сговор в данных обстоятельствах не будут выглядеть очень уж тяжкими преступлениями. Потому что они не вылились ни во что конкретное, все это была имитация. В лучшем случае два-три годика, сомневаюсь, что дадут больше. А учитывая, что Мигель не рецидивист, ранее к суду не привлекался, он, возможно, и вовсе избегнет тюремного заключения.

– А ей что грозит? – Коммерсант провел языком по губам.

– Поскольку Мабель сотрудничала с правосудием, наказание будет очень мягким, дон Фелисито. Быть может, ее оправдают вчистую. В конце концов, она тоже была жертвой этого парня. Так может заявить ее адвокат, не сильно погрешив против истины.

– Ты слышишь, Аделаида? – вздохнул Фелисито Янаке. – Они устроили мне три кошмарные недели, сожгли мою контору на проспекте Санчеса Серро, я понес существенные убытки из-за того, что людям стало страшно ездить в моих автобусах и мы лишились многих клиентов. А теперь вполне вероятно, что эта гнусная парочка разойдется по домам и будет и дальше наслаждаться жизнью. Ты понимаешь, что значит правосудие в этой стране?

Фелисито замолчал, увидев, как переменился взгляд Святоши. Зрачки ее расширились, она смотрела на него неотрывно – абсолютно серьезная, сосредоточенная, как будто увидела что-то тревожное внутри или позади Фелисито. Она вцепилась в его руку своими большими мозолистыми руками с грязными ногтями. Сдавила изо всех сил. Фелисито вздрогнул. Он был до смерти перепуган.

– У тебя что, озарение, Аделаида? – пробормотал он, пытаясь высвободить руку. – Что ты видишь, что ты чувствуешь? Ну пожалуйста, подруженька!

– С тобой что-то случится, Фелисито, – произнесла Святоша, сильнее сжимая его руку, не отводя от него своих бездонных взбаламученных глаз. – Не знаю что, быть может, это и был твой договор с фараонами, а может, и что-нибудь другое. К добру ли, к худу – не знаю. Что-то громадное, огроменно мощное, толчок, который перевернет всю твою жизнь.

– Ты хочешь сказать, совсем не то, что происходит со мной сейчас? Будет еще хуже, Аделаида? Неужели недостаточно этого креста на моих плечах?

Женщина замотала головой как одержимая – она, казалось, его не слышала. Теперь она, охваченная ужасом, почти кричала:

– Не знаю, Фелисито, хорошее или плохое. Но куда более важное, чем все, что было с тобой до сих пор. Революция в жизни – вот что я предчувствую.

– Более важное, чем было? – эхом отозвался Фелисито. – Ты можешь сказать что-то определенное, Аделаида?

– Нет, не могу. – Святоша отпустила его руку и теперь понемногу возвращалась к своему обычному облику. Прорицательница глубоко вздохнула и провела рукой по лицу, словно отгоняя муху. – Я говорю тебе только то, что чувствую, что мне подсказывает озарение. Я понимаю, все это мутно. И для меня тоже мутно, Фелисито. Но я не виновата, Господь хочет, чтобы я только это и чувствовала. Ему и решать. Вот и все, что я могу тебе поведать. Будь начеку, что-то у тебя случится. Что-то необычайное. Пускай бы только не к худу, куманек.

– Не к худу? – возмутился коммерсант. – Худшее, что со мной может случиться, – это смерть под колесами машины или от укуса бешеной собаки. И это бы меня, наверно, устроило. Взять и помереть, Аделаида.

– Ты пока что не умрешь, уж в этом я уверена. В озарении про твою смерть ничего не говорилось.

Святоша выбилась из сил. Она все так же сидела на пятках и медленно растирала руки и ноги, словно стряхивая пыль. Уже близился вечер, и Фелисито решил уходить. В свой обеденный час он не проглотил ни кусочка, но голода не чувствовал. Сама мысль о еде внушала ему отвращение. Коммерсант с трудом поднялся на ноги и достал бумажник.

– Не нужно мне ничего оставлять, – предупредила сидящая на полу Аделаида. – Не сегодня, Фелисито.

– Нужно, – определил гость, кладя пятьдесят солей на ближайший прилавок. – Не за это невнятное озарение, а за утешение, за твою нежность и советы. Ты моя лучшая подруга, Аделаида. И за то, что я тебе всегда доверял.

Фелисито вышел на улицу, на ходу застегивая жилет, затягивая узел галстука, поправляя шляпу. Его снова донимала жара, угнетала всегдашняя уличная толчея в центре. Многие прохожие узнавали коммерсанта, приветствовали его или шушукались за спиной, тыкали пальцем. Другие фотографировали его на свои телефоны. Фелисито решил зайти в «Транспортес Нариуала», узнать, какие там новости. На часах было пять вечера. Пресс-конференция в комиссариате начинается в шесть. Всего лишь час, а потом новости вспыхнут как порох. Они разорвутся на радио и в Интернете, распространятся через блоги и электронные выпуски газет, прозвучат в телевизионных сводках. Он снова станет самым популярным гражданином Пьюры. «Обманутый любовницей и собственным сыном». «Его пытались шантажировать сын и любовница». «Паучками оказались его сын и его возлюбленная, к тому же у них был роман!» У Фелисито голова пошла кругом, когда он представил себе заголовки и карикатуры, на которых он будет изображен самым комичным образом, с рогами до небес. Вот ведь сволочи! Беспамятные, неблагодарные! На Мигеля он злился гораздо меньше, поскольку благодаря шантажу с паучком его подозрения подтвердились: это не его сын. Кто же его настоящий отец? Да знает ли это сама Хертрудис? В те времена любой постоялец гостиницы мог ее отыметь, так что на это отцовство кандидатов было предостаточно. Ну что же, ему теперь нужно расстаться с женой? Развестись? Фелисито никогда ее не любил, однако теперь, по прошествии стольких лет, он даже злиться на нее не мог. Она не была плохой женой: все это время Хертрудис вела себя безупречно, посвящая жизнь исключительно дому и своей религии. Конечно, новости о паучке ее потрясут. Фотография Мигеля в наручниках, упрятанного в тюрьму за то, что шантажировал собственного отца (а еще наставил ему рога, закрутив с его любовницей), – не каждая мать способна такое вынести. Хертрудис будет плакать и бегать за утешением в собор к священникам.

С Мабель дело обстояло сложнее. Когда Фелисито думал о ней, желудок его сводило судорогой. Мабель была единственной женщиной в его жизни, которую он по-настоящему любил. Он давал ей все: дом, деньги, подарки. Свободу, которую никакой другой мужчина не предоставил бы женщине, находящейся у него на содержании. И все затем, чтобы она улеглась в койку с его сыном! Чтобы, снюхавшись с этим подлецом, она его, Фелисито, шантажировала! Нет, он ее не убьет, даже не вмажет как следует по этой лживой мордашке. Он больше никогда не станет с ней встречаться. Пусть зарабатывает на жизнь блядством. Вряд ли ей удастся отыскать такого достойного любовника, каким был он.

Вместо того чтобы идти на работу по улице Лимы, Фелисито возле Подвесного моста свернул на набережную Эгигурен. Там было меньше народу, и коммерсант чувствовал себя спокойнее: здесь его не так часто узнавали и показывали пальцем. Фелисито вспомнил старые хибарки, стоявшие на набережной, когда он был подростком. Одна за другой они рушились от соединенных усилий Эль-Ниньо, дождей и разлива реки: однажды она вышла из берегов, и от квартала ничего не осталось. Белые не стали восстанавливать хижины: они как ни в чем не бывало построили себе новые дома в Чипе, подальше от центра.

Что же ему теперь делать? Продолжать работу в «Транспортес Нариуала»? Бедный Тибурсио. Вот уж кому придется тяжело. Брат Мигель, к которому он всегда был так привязан, оказался преступником, который угрожал отцу и действовал заодно с его возлюбленной! Тибурсио – очень хороший парень. Умом, может быть, и не блещет, зато правильный, обязательный, неспособный на такую подлость. Эта новость его раздавит.

Река Пьюра сильно вздулась, в воде бултыхались ветки, бутылки, бумажные и пластиковые пакеты. Вода сделалась грязно-бурой, как будто наверху, в горах, случился оползень. Желающих искупаться не наблюдалось.

Когда Фелисито поднялся с набережной на проспект Санчеса Серро, он решил не заходить в контору. Было уже без пятнадцати шесть, а журналисты, как только узнают новости от капитана Сильвы, слетятся в «Транспортес Нариуала», точно мошкара. Лучше уж он укроется дома, запрет входную дверь на замок и несколько дней просидит безвылазно, пока буря не уляжется. От одной мысли о скандале по его спине начинали ползать холодные змейки.

Фелисито поднялся по улице Арекипа к своему дому, чувствуя, как тоска снова наполняет его грудь и затрудняет дыхание. Так, значит, Мигелито затаил на него обиду, ненавидел его еще до вынужденной службы в армии. И ненависть эта была взаимной. Нет, не так: он вовсе не ненавидел своего приблудного сына. Другое дело, что он никогда его не любил, потому что догадывался, что в Мигеле нет его крови. Однако Фелисито не мог припомнить, чтобы он хоть как-то выказывал предпочтение Тибурсио. Он был справедливым отцом и старался воспитывать детей одинаково. Да, действительно, он настоял, чтобы Мигель провел год в казарме. Для его же блага. Чтобы его заставили взяться за ум. Учился Мигель ужасно: ему нравилось только хулиганить, пинать мячик да пьянствовать в чичериях. Однажды Фелисито его застукал: Мигель в компании отборного сброда клянчил деньги по кабакам и шалманам худшего разбора, а потом тратил их в борделях. Это была плохая дорожка. «Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя в армию», – предупредил Фелисито. Мигель продолжил, Фелисито отправил. Тут коммерсант рассмеялся. Ну что сказать, армия не сильно помогла Мигелю, раз он совершил то, что совершил. Пускай отправляется в тюрьму, пускай узнает, почем фунт лиха. И посмотрим, кто потом возьмет его на работу с такой-то анкетой. Мигель выйдет из тюрьмы еще более закоренелым негодяем – как и все, кому довелось пройти через эти воровские университеты.

Фелисито стоял перед своим домом. Прежде чем открыть большую, обитую гвоздями дверь, он отошел к перекрестку и бросил несколько монет в жестянку слепца:

– Добрый вечер, Лусиндо.

– Добрый вечер, дон Фелисито. Да вознаградит вас Господь.

Он вернулся к своему дому, тяжело дыша, с болью в груди. Приоткрыл дверь и тотчас закрыл за собой. Из прихожей Фелисито слышал голоса в гостиной. Гости! Только этого не хватало! Это было странно, ведь у Хертрудис не водилось подружек, которые приходят без приглашения, да и чаепитий она никогда не устраивала. Фелисито в нерешительности стоял в прихожей, но вот он увидел на пороге комнаты оплывший силуэт своей жены. На Хертрудис был один из неизменных ее балахонов, так напоминавших монашеские облачения, она, как могла, ускоряла свой затрудненный шаг. Почему у нее такое опрокинутое лицо? Выходит, новости уже добрались и до нее.

– Так, значит, ты все знаешь, – тихо сказал Фелисито.

Но Хертрудис не дала ему договорить. Пальцем указывая на гостиную, она сбивчиво тараторила:

– Мне жаль, мне очень-очень жаль, Фелисито. Мне пришлось приютить ее здесь, в доме. У меня просто выбора не было. Она спасается бегством. Ее, кажется, могли убить. Невероятная история. Пойдем, она сама тебе все расскажет.

Сердце Фелисито Янаке стучало как барабан. Он смотрел на Хертрудис, плохо понимая, что она говорит, но вместо лица жены перед его взглядом стояло лицо Аделаиды, искаженное внезапным озарением.

XVI

Ну почему же Лукреция так долго возится? Дон Ригоберто, точно зверь в клетке, вышагивал взад-вперед по прихожей своего дома в Барранко. Жена его все еще не вышла из спальни. Ригоберто был в строгом трауре, он не собирался опаздывать на похороны Исмаэля, но из-за Лукреции, с ее манией затягивать до последнего, находить самые нелепые причины для задержки, они рисковали прибыть в церковь, когда похоронный кортеж уже отправится на кладбище. Ригоберто не хотел привлекать к себе внимание, появляясь в «Садах покоя» после начала церемонии, приковывая к себе взгляды всех присутствующих. А таковых, без сомнения, соберется много, как было и на бдении, – и не только из-за дружеских чувств к покойному, но еще и из-за нездорового любопытства жителей Лимы, жаждущих воочию увидеть скандальную вдовицу.

Но дон Ригоберто знал, что тут ничего нельзя сделать – только смириться и ждать. Единственные, наверно, стычки, которые были у него с женой за долгие годы брака, происходили из-за вечных опозданий Лукреции, куда бы они ни собирались – в кино, на ужин, на выставку, за покупками, в банк, в путешествие. Поначалу, когда они только поженились и начали жить вместе, Ригоберто считал, что опоздания жены – это просто несобранность, неуважение к пунктуальности. И возникали споры, обиды, препирательства. Постепенно дон Ригоберто, наблюдая за женой и анализируя, пришел к выводу, что эти задержки под любым предлогом перед самым выходом – не случайная черта, не рассеянность светской львицы. Они были вызваны чем-то более глубоким, неким онтологическим свойством души: Лукреция не отдавала себе в этом отчета, но всегда, когда требовалось покинуть какое-нибудь место – будь то собственный дом, жилище гостеприимной подружки, ресторан после ужина, – ею овладевало потаенное беспокойство, какая-то неуверенность, примитивный темный страх перед тем, что приходится уходить, расставаться, менять обстановку, и тогда Лукреция принималась изобретать предлоги (вытащить платок, взять другую сумочку, поискать ключи, проверить, надежно ли закрыты окна, выключен ли телевизор, правильно ли повешена телефонная трубка) – что угодно, только бы на несколько минут или секунд отсрочить страшный поступок – уход.

Всегда ли было так? И в детстве – тоже? Ригоберто не мог набраться смелости, чтобы спросить прямо. Однако он убедился, что эта мания, этот зуд или проклятье только обостряется – до такой степени, что порой Ригоберто с ужасом представлял себе день, когда Лукреция, со всем мягкосердечием персонажа Германа Мелвилла, впадет в летаргию или в метафизическую апатию писца Бартлби^[52] и порешит больше не выходить из своего дома, а может быть, из своей спальни или даже не вставать с постели. «Боязнь утратить себя, лишиться себя, перестать быть собой» – так говорил Ригоберто сам себе. Вот на какой диагноз вывели его опоздания супруги. Секунды тикали, а Лукреция все не появлялась.

Ригоберто уже трижды громко звал жену, напоминая о времени. Конечно, скорбь и нервозность после звонка Армиды, сообщившей о внезапной смерти Исмаэля, сделали свое дело: страх остаться без собственного «я», забыть его, точно зонтик или плащ, только усугубился. Лукреция еще долго не выйдет, и они опоздают на похороны.

Наконец Лукреция появилась на пороге спальни. Она тоже была одета в черное, в темных очках. Ригоберто поспешил открыть входную дверь. Лицо его жены было искажено скорбью и неуверенностью. Что теперь с ними будет? Минувшей ночью во время бдения в церкви Санта-Мария-Рейна Ригоберто видел, как Лукреция рыдала, обняв Армиду возле открытого гроба, в котором лежал Исмаэль с подвязанным платком подбородком – чтобы челюсть не отвисала. Да и самому Ригоберто пришлось в этот момент приложить громадное усилие, чтобы не разрыдаться. Исмаэль умер именно тогда, когда решил, что выиграл все битвы, и чувствовал себя счастливейшим из смертных. Быть может, счастье его и погубило? Исмаэль Каррера был к нему непривычен.

Они спустились на лифте прямо в гараж, Ригоберто сел за руль, и они помчались к церкви Санта-Мария-Рейна, откуда кортеж с гробом должен был проследовать на кладбище «Сады покоя» в районе Ла-Молина.

– А ты заметил вчера, что ни Мики, ни Эскобита на бдении ни разу не подошли к Армиде? – спросила Лукреция. – Ни разу. Что за неуважение! У этой парочки совсем гнилое нутро.

Ригоберто заметил; заметили, безусловно, и многие из тех, кто в течение многих часов, почти до самой полуночи, проходил через капеллу, в знак траура убранную цветами. Венки, украшения, букеты, крестики и записочки покрывали весь пол и устилали церковный двор до самой улицы. Исмаэля любили и уважали очень многие, и доказательством тому – сотни людей, пришедших, чтобы проститься. Столько же или больше придут сегодня и на похороны. Однако и среди вчерашних, и среди сегодняшних есть и такие, кто на чем свет клянет Исмаэля за брак со служанкой, и даже такие, кто принял сторону Мики и Эскобиты и выступает за аннулирование этого брака. Взгляды присутствующих на бдении (и Ригоберто с Лукрецией в том числе) были направлены на гиен и на Армиду. Близнецы в строгих траурных костюмах и темных очках походили на гангстеров из кино. Вдову и сыновей покойного разделяли несколько метров, и Мики с Эскобитой ни разу не попытались перейти эту границу. Ситуация становилась комичной. Армида, тоже с ног до головы облаченная в траур, в черной шляпке с вуалью, сидела рядом с гробом, держа в руках платочек и четки, – она медленно их перебирала, шевеля губами в беззвучной молитве. Время от времени ей приходилось утирать слезы. А иногда Армида с помощью двух здоровенных дядек с лицами беглых каторжников вставала, подходила к гробу и молилась или плакала, склонившись над стеклянной крышкой. И продолжала принимать соболезнования от вновь прибывших. Тогда в движение приходили близнецы: они тоже подходили к гробу, скорбно крестились возле него, но при этом ни разу не обернулись в сторону вдовы.

– Ты уверен, что эти два боксера-тяжеловеса, весь вечер простоявшие рядом с Армидой, – это телохранители? – спросила Лукреция. – Они, скорее, выглядели как ее родственники. Пожалуйста, не гони так быстро. Хватит с нас и одного покойника.

– Абсолютно уверен, – кивнул Ригоберто. – Мне это подтвердил Клаудио Арнильяс. Адвокат Исмаэля теперь сделался ее адвокатом. Это телохранители.

– Тебе не кажется, что это смешно? – заметила Лукреция. – За каким дьяволом Армиде понадобились телохранители, хотела бы я знать.

– Сейчас она нуждается в них, как никогда, – ответил дон Ригоберто, снижая скорость. – Гиены вполне способны подослать к ней наемного убийцу. Такие вещи в нынешней Лиме не редкость. Я боюсь, как бы эта парочка негодяев не погубила Армиду. Ты просто не представляешь, какое состояние унаследовала эта вдовушка.

– Если ты и дальше будешь так вести машину, то я выйду, – пригрозила Лукреция. – Так вот, значит, в чем дело. Я подумала, что у нее в голове закипело и она наняла этих здоровяков просто для солидности.

Когда они подъехали к церкви Санта-Мария-Рейна в квартале Гутьеррес-де-Сан-Исидро, кортеж уже отправлялся в путь, поэтому супруги, не выходя из машины, присоединились к траурному каравану. Вереница машин казалась бесконечной. Дон Ригоберто видел, что при появлении катафалка многие пешеходы осеняют себя крестным знамением. «Страх смерти», – подумал Ригоберто. Сам он, как ему представлялось, никогда не испытывал сильного страха перед смертью. «По крайней мере, до сих пор, – поправил себя Ригоберто. – А здесь соберется вся Лима».

И действительно, собралась вся Лима. Лима крупных предпринимателей, владельцев банков и компаний (страховых, горнодобывающих, рыболовецких, строительных), телеканалов, газет, земельных владений и поместий; было здесь и много служащих из компании, которой еще несколько недель назад руководил Исмаэль, пришли и совсем бедные люди, которые когда-то работали на Исмаэля или чем-то были ему обязаны. Был и военный с позументами – вероятно, представитель президента республики, были министр экономики и министр внешней торговли. Случился небольшой инцидент, когда гроб спустили с катафалка и Мики с Эскобитой попробовали занять место во главе кортежа. Это им удалось всего на несколько секунд. Потому что, когда Армида вышла из своего автомобиля под руку с доктором Арнильясом в окружении уже не двух, но четырех телохранителей, эти громилы без колебаний проложили дорожку к самой голове процессии, решительно отстранив близнецов. Мики и Эскобита после секундного замешательства предпочли уступить место вдове и встали по бокам гроба. Они подхватили траурные ленты и шли в общем порядке, склонив голову. На похороны собрались в основном мужчины, однако присутствовало и немало элегантных дам, которые во время заупокойной молитвы с презрением разглядывали Армиду. Только видно им было не очень много. Вдова была все так же одета в черное, в шляпке и с большими темными очками, закрывавшими почти все лицо. Клаудио Арнильяс – из-под серого пиджака выглядывали его всегдашние цветные подтяжки – не отходил от Армиды, а четверка здоровяков образовывала за их спинами стену, за которую никто не решался заступить.

Когда церемония завершилась и гроб в конце концов подняли в нишу и закрыли мраморной плитой с именем покойного, с датами рождения и смерти – Исмаэль умер за три недели до своего восьмидесятидвухлетия, – телохранители и доктор Арнильяс, из-за спешки вышагивавший совсем уж бесшабашно, повели Армиду к выходу, никому не позволяя к ней приблизиться. Ригоберто отметил, что после отъезда вдовы Мики и Эскобита остались стоять возле ниши и многие подошли к ним с раскрытыми объятиями. Они с Лукрецией уехали, обойдясь без этого жеста. (Прошлой ночью на бдении они подходили к близнецам, чтобы выразить соболезнования, и рукопожатия были ледяные.)

– Давай заедем в дом Исмаэля, – предложила донья Лукреция. – Хотя бы на минутку, вдруг нам удастся поговорить с Армидой.

– Хорошо, давай попробуем.

Подъехав к дому в Сан-Исидро, супруги были удивлены, что возле входа нет скопления припаркованных машин. Ригоберто вышел, позвонил, и после нескольких минут ожидания супругов пригласили в сад. Там их ожидал доктор Арнильяс. Адвокат выглядел сообразно обстоятельствам и делал вид, что контролирует ситуацию, однако это было не совсем так. Он вел себя неуверенно.

– Тысяча извинений от Армиды, – начал адвокат. – Она провела всю ночь без сна, на бдении, и мы заставили ее прилечь. Врач требует, чтобы она немного отдохнула. Но все равно, давайте пройдем в гостиную и чего-нибудь выпьем.

У Ригоберто сжалось сердце, когда он понял, что адвокат ведет его в ту самую комнату, в которой он два дня назад видел своего друга живым.

– Армида очень признательна вам обоим, – сообщил Клаудио Арнильяс. Лицо у него сделалось озабоченное, он говорил, подбирая слова, с долгими паузами. Шикарные подтяжки сверкали всякий раз, когда распахивался его пиджак. – По ее словам, вы единственные друзья Исмаэля, которым она доверяет. Вы сами представляете, какой одинокой она себя сейчас чувствует. Она будет сильно нуждаться в вашей поддержке.

– Простите, доктор, я знаю, что сейчас не время, – перебил Ригоберто. – Однако вам, как никому другому, известно про все дела, которые со смертью Исмаэля остались в подвешенном состоянии. Вы можете сказать, что теперь со всем этим будет?

Арнильяс понимающе кивнул. Свою чашечку кофе он держал навесу, перед ртом. И медленно отпивал по глоточку. Хитрые стальные глазки на его иссохшем костлявом лице, казалось, наполнились сомнением.

– Все будет зависеть от парочки этих, так сказать, кабальеро. – Адвокат вздохнул, раздувая грудь. – Завтра в нотариальной конторе Нуньеса будет вскрыто завещание. Я более-менее представляю себе его содержание. Посмотрим, как отреагируют гиены. Их адвокат – сутяга, который склоняет их к войне и пустым угрозам. И я не знаю, как далеко они способны зайти. Сеньор Каррера оставил почти все свое наследство Армиде, так что следует готовиться к худшему.

Доктор Арнильяс пожал плечами, смиряясь с неизбежным. Ригоберто подумал, что неизбежное теперь – это громогласные вопли близнецов. А еще он задумался о необыкновенных парадоксах нашей жизни: одна из самых бедных женщин Перу утром проснется одной из самых богатых.

– Да разве Исмаэль уже не выплатил им наследство? – напомнил дон Ригоберто. – Он это сделал, когда был вынужден выгнать гиен из компании за непотребства, которые они творили, я прекрасно помню. Он выделил каждому немалую сумму.

– Но только неофициально, просто отправил им письмо. – Доктор Арнильяс снова пожал плечами, наморщил лоб и поправил очки на переносице. – Не было ни фискального документа, ни формального признания с их стороны. По закону этот случай легко можно оспорить, и так, без сомнения, все и произойдет. Не думаю, что близнецы примирятся с новым завещанием. И боюсь, битва разразится нешуточная.

– Ну пусть Армида уступит и подбросит еще сколько-то, чтобы они оставили ее в покое, – предложил дон Ригоберто. – Худшее для нее – это долгое разбирательство. Оно может растянуться на годы, и адвокатам достанется три четверти от всех денег. Ой, простите, доктор, речь не о вас: это была шутка.

– Спасибо и на этом, – рассмеялся доктор Арнильяс, вставая. – Ну хорошо, хорошо. Компромисс – всегда наилучшее из решений. Посмотрим, какой оборот примут события. Я, разумеется, буду держать вас в курсе.

– Неужели я по-прежнему останусь замешанным в этой истории? – спросил Ригоберто, тоже вставая.

– Мы, безусловно, постараемся избавить вас от проблем, – как мог успокоил адвокат. – Преследовать вас по суду сейчас, после кончины дона Исмаэля, не имеет смысла. Однако с нашими судьями никогда не знаешь наверняка. Я позвоню сразу же, как только появятся новости.

Три дня после похорон Исмаэля Карреры Ригоберто провел в параличе неуверенности. Лукреция несколько раз звонила Армиде, но та не подходила к телефону. Отвечал женский голос – видимо, секретарша или домовая прислуга. Сеньора Каррера отдыхает, и сейчас по очевидным причинам ей не до визитов; конечно, ваше сообщение будет передано. А Ригоберто никак не мог связаться с доктором Арнильясом. Его было не застать ни в конторе, ни дома: он только что уехал или еще не появлялся, у него срочное совещание; конечно, он перезвонит, как только появится свободная минутка.

Что происходит? Есть ли новости? Оглашено ли завещание? Как поступят близнецы, узнав, что Исмаэль объявил главной наследницей Армиду? Оспорят это завещание, объявят его недействительным из-за того, что в нем не соблюдены перуанские законы, по которым треть наследства обязательно должна переходить к детям? Признает ли суд наследство, которое Исмаэль выдал близнецам еще при жизни? Будет ли Ригоберто все так же вовлечен в судебное разбирательство гиен? Станут ли они упорствовать? Вызовут ли его снова к этому ужасному судье, в этот клаустрофобический кабинет? И сможет ли он выехать из Перу, пока не завершится тяжба?