Текст книги "Скромный герой"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Если бы я перечислил тебе всех, кому являются привидения, тебе бы поплохело, Ригоберто, – попробовал успокоить друга падре О’Донован. – Обыкновенно это женщины в возрасте. Дети встречаются реже. У них чаще всего бывают дурные помыслы.

– А ты не мог бы поговорить с ним, старина? – Дону Ригоберто было не до шуток. – Что-нибудь присоветовать? В общем, не знаю. Эта идея пришла в голову не мне, а Лукреции. Она считает, что тебе мальчик, возможно, откроет больше, чем нам.

– В последний раз это случилось в кинотеатре «Ларкомар», папа. – Фончито опустил глаза и говорил с запинкой. – Вечером в пятницу, когда мы с Курносым Пессуоло пошли смотреть последний фильм про Джеймса Бонда. Кино меня полностью захватило, все было по кайфу, как вдруг, вдруг…

– Что – вдруг? – не выдержал дон Ригоберто.

– Я вдруг увидел его, он сидел рядом со мной. – Фончито сгорбился и тяжело дышал. – Это был он, вне всяких сомнений. Клянусь тебе, папа, он там сидел. Сеньор Эдильберто Торрес. Глаза у него блестели, а еще я заметил слезинки на его щеках. Это не могло быть из-за фильма, папа, – там ничего печального не происходило, только драки, поцелуйчики и всякие приключения. Значит, он плакал из-за чего-то другого. А потом – не знаю, как тебе и объяснить, только мне показалось, что он такой печальный из-за меня.

– Из-за тебя? – с трудом выговорил Ригоберто. – Но с чего бы этому сеньору плакать из-за тебя, Фончито? Разве ты нуждаешься в его сочувствии?

– Этого я не знаю, папа, я только догадываюсь. Но ведь он сидел рядом со мной – отчего же еще ему было плакать?

– А когда фильм кончился и зажегся свет, Эдильберто Торрес все так же сидел рядом? – спросил Ригоберто, заранее зная ответ.

– Нет, папа. Он ушел. Не знаю, в какой момент он поднялся и вышел. Я не заметил.

– Конечно-конечно, я готов, – заверил падре О’Донован. – Я поговорю с Фончито, если он сам захочет говорить со мной. Главное, не пытайся на него давить. Ни в коем случае не заставляй его приходить. Даже не думай. Пусть приходит по доброй воле, если ему так вздумается. Это будет разговор двух друзей, так ему и передай. И не принимай всю эту историю близко к сердцу, Ригоберто. Готов поспорить, все это детские выдумки, больше ничего.

– Да я и не принимал поначалу, – горячился Ригоберто. – Мы с Лукрецией думали: фантазии у этого мальчишки хоть отбавляй, вот он и решил покрасоваться, обратить на себя внимание.

– Но все-таки этот Эдильберто Торрес существует или он весь выдуман от начала до конца? – спросил падре О’Донован.

– Вот это мне и хотелось бы выяснить, Пепин, поэтому я к тебе и пришел. Я до сих пор ни в чем не уверен. Сегодня думаю так, завтра – иначе. Иногда мне кажется, что мальчик говорит правду. А иногда – что он играет с нами, расставляет ловушки.

Ригоберто никогда не понимал, отчего падре О’Донован, вместо того чтобы посвятить себя наукам и выбрать – в лоне церкви – карьеру ученого-теолога (ведь он был образован и сметлив, много читал, любил искусство и отвлеченные идеи), – отчего он с таким упорством взвалил на себя пастырский труд в этом жалком приходе Бахо-эль-Пуэнте, где людям наверняка не до грамоты, где таланты священника тратятся впустую. Несколько раз Ригоберто, набравшись смелости, заговаривал об этом со своим другом. Почему ты ничего не пишешь, почему не читаешь лекции, Пепин? Почему, например, ты не преподаешь в университете? Если и есть среди моих знакомых человек, способный к интеллектуальному труду и нестандартному мышлению, так это ты, Пепин.

– Потому что я больше всего нужен именно в моем приходе Бахо-эль-Пуэнте. – Падре О’Донован невозмутимо пожал плечами. – Не хватает обычных священников, а профессоров у нас пожалуй что и перебор, Ушастик. И ты ошибаешься, если думаешь, что такая работа мне не по нраву. Приходские дела меня здорово подстегивают, с головой погружают в реальную жизнь. В библиотеках ведь существует опасность слишком отстраниться от реального мира, от обыкновенных людей. Не верю я в твои уголки цивилизации, отделяющие тебя ото всех на свете и превращающие в затворника, – мы об этом не раз уже спорили.

Пепин О’Донован не был похож на священника, потому что в разговоре с одноклассником он никогда не затрагивал религиозных тем; он знал, что Ригоберто утратил веру еще в университетские годы, но общение с агностиком, казалось, ничуть его не смущало. В тех редких случаях, когда священник приходил на обед в дом в районе Барранко, после еды они с Ригоберто уединялись в кабинете и слушали классическую музыку – как правило, Баха, Пепин О’Донован был большим поклонником его органных композиций.

– Я был убежден, что все эти явления – это его выдумки, – уточнил Ригоберто. – Однако психолог, который работал с Фончито, доктор Аугуста Дельмира Сеспедес – ты наверняка о ней слышал, она очень знаменита, – она снова заставила меня усомниться. Она определенно заявила нам с Лукрецией, что Фончито не лжет, что все это правда. Эдильберто Торрес существует. Сам понимаешь, она нас окончательно запутала.

Ригоберто открыл падре О’Доновану, что после долгих колебаний они с Лукрецией решили обратиться в специальное агентство («Из тех, в которые ревнивые мужья приходят, чтобы установить слежку за шаловливыми женушками?» – улыбнулся священник, и Ригоберто подтвердил: «Да, из тех самых»), чтобы сыщики в течение недели следовали за нашим мальчиком по пятам, как только он выйдет из дому, один или с друзьями. Отчет агентства («Который, кстати говоря, влетел мне в кругленькую сумму») получился красноречивым, но каким-то сомнительным: мальчик ни разу нигде не общался с мужчинами старшего возраста – ни в кино, ни на вечеринке в семье Аргуэльес, ни по дороге в школу и из школы, ни во время краткого пребывания на дискотеке в Сан-Исидро, вместе с другом по фамилии Пессуоло. Однако на дискотеке Фончито отлучился в туалет, где и произошла неожиданная встреча: там находился тот самый кабальеро, он мыл руки. (Естественно, об этом в отчете агентства не сказано ни полслова.)

– Привет, Фончито, – сказал Эдильберто Торрес.

– На дискотеке? – переспросил Ригоберто.

– В туалете при дискотеке, папа, – уточнил Фончито. Мальчик был уверен в своих ответах, но казалось, что язык его отяжелел и каждое слово дается с большим трудом.

– Пришел повеселиться со своим другом Пессуоло? – На сеньора Торреса было больно смотреть. Он вымыл руки и теперь вытирал их салфеткой, которую вытянул из ящика на стене. Жилет был, как обычно, фиолетовый, а вот костюм – не серый, а синий.

– Почему вы плакали, сеньор? – решился на вопрос Фончито.

– Что, Эдильберто Торрес плакал и там, в туалете на дискотеке? – Ригоберто вздрогнул. – Так же как и в кинотеатре «Ларкомар», когда он сидел рядом с тобой?

– В «Ларкомаре» было темно, и я мог ошибиться. А в туалете света хватало. Он плакал. Слезы катились у него из глаз и стекали по лицу. Он был такой, такой… не знаю, как и описать, папа. Грустный-прегрустный, клянусь тебе. Я видел, как он молча плачет, ничего не говорит и смотрит на меня с такой тоской! Он по-настоящему мучился, и мне от этого было нехорошо.

– Простите, сеньор, но мне нужно идти, – пробормотал Фончито. – За дверью меня дожидается друг, Курносый Пессуоло. Мне ужасно больно видеть, что вы плачете, сеньор.

– Так что, Пепин, сам видишь, тут шутить не приходится, – подвел итог Ригоберто. – Он сказку нам рассказывает? Или бредит? Или это галлюцинации? Не считая этой темы, Фончито, когда говорит о другом, кажется абсолютно нормальным. Его школьные отметки за последний месяц такие же хорошие, как и раньше. Мы с Лукрецией уже не знаем, что и думать. Он что, сходит с ума? Или это нервный подростковый кризис, преходящее явление? Может, он просто хочет нас напугать и привлечь к себе все наше внимание? Вот почему я пришел, вот почему мы подумали о тебе, старик. Я буду твоим вечным должником, если ты согласишься помочь. Я уже говорил, о тебе первой подумала Лукреция: «Почему бы тебе не переговорить с твоим другом, падре О’Донованом?» Она же верующая, ты знаешь.

– Конечно, я помогу, а как же иначе, Ригоберто, – еще раз подтвердил священник. – Но только если Фончито сам согласится на разговор. Это мое единственное условие. Я могу зайти к вам. Или он может прийти сюда, в церковь. Или мы встретимся где-нибудь еще. В любой день на этой неделе. Я уже понял, как это для вас важно. Обещаю сделать все, что будет в моих силах. Но главное – и это обязательно: не принуждай мальчика. Просто предложи, и пусть он сам решит, встречаться со мной или нет.

– Если ты вытащишь нас из беды, Пепин, я даже готов обратиться в веру.

– Ни в коем случае, – остудил его пыл падре О’Донован. – Нам в церкви не нужны такие утонченные греховодники, Ушастик.

Отец с мачехой не знали, как подступиться к Фончито. В конце концов поговорить с ним решилась Лукреция. Мальчик сначала растерялся и принял новую затею за шутку. «Но как же, Лукреция, разве папа – не агностик? И теперь он хочет, чтобы я побеседовал со священником? Чтобы я исповедался?» Мачеха объяснила, что падре О’Донован – человек с большим жизненным опытом, преисполненный мудрости, и не имеет значения, священник он или нет. «А если он убедит меня поступить в семинарию и заделаться священником, что скажете вы с папой?» Мальчик продолжал дурачиться. «Ну уж этому точно не бывать, Фончито. Даже в шутку такого не говори. Ты – и вдруг священник? Да хранит нас Господь!»

Фончито согласился так же легко, как согласился он и на посещение доктора Дельмиры Сеспедес; он сказал, что предпочитает сам сходить в церковь. Ригоберто отвез его на своей машине. Часа через два он вернулся за сыном.

– Твой друг – очень симпатичный дядька, – коротко отчитался Фончито.

– Так, значит, разговор у вас получился? – прощупал почву дон Ригоберто.

– Мы очень хорошо поговорили, папа. Спасибо тебе за идею. Я узнал от падре О’Донована кучу интересных вещей. Он не похож на священника: не наставляет, а слушает. Ты был прав.

Однако, как ни упрашивали Ригоберто с Лукрецией, Фончито не передал им никаких подробностей разговора. Он ограничился поверхностными замечаниями: упомянул, например, про запах кошачьей мочи, пропитавший всю церковь («Папа, ты что, не почувствовал?»), хотя священник и уверял, что котов там нет и никогда не было, а в ризницу даже забредают мышки.

Ригоберто быстро догадался, что за два часа разговора между Фончито и Пепином произошло нечто странное, даже, возможно, нехорошее. Иначе для чего же священник четыре дня ускользал от объяснений под самыми нелепыми предлогами – как будто боялся рассказывать об этой беседе. Ему все время мешали какие-то встречи, дела в приходе, прием у епископа, визит к доктору для осмотра неизвестно какой болячки. И тому подобные глупости, только чтобы не встречаться с родителями Фончито.

– Ты ведь ищешь отговорки, лишь бы не рассказывать мне, как прошел ваш разговор с Фончито? – не выдержал дон Ригоберто на пятый день, когда Пепин наконец соизволил ответить на телефонный звонок.

Несколько секунд трубка молчала, а потом Ригоберто услышал удивительный ответ.

– Да, Ригоберто. Откровенно говоря, да. Я морочил тебе голову. Я должен сказать тебе такое, чего ты никак не ожидаешь, – загадочно произнес падре О’Донован. – Но поскольку деваться некуда, давай уже обсудим это дело. Я приду к вам на обед в субботу или в воскресенье. Какой день вам больше подходит?

– Суббота. По субботам Фончито ходит обедать к своему другу Пессуоло. Из-за твоих слов, Пепин, я не буду спать до самой субботы. А уж Лукреция – тем более.

– Меня бессонница не отпускает с тех пор, как я встретился с твоим сыночком, – невесело ответил священник. – Ну что ж, Ушастик, тогда увидимся в субботу.

Падре О’Донован был, вероятно, единственным священнослужителем, который передвигался по лимским проспектам не в автобусе или маршрутке, а на велосипеде. Он говаривал, что это его единственный спорт, но упражняется он так прилежно, что всегда чувствует себя в прекрасной физической форме. К тому же крутить педали ему нравилось. За этим занятием святой отец размышлял, сочинял проповеди, писал письма, составлял распорядок дня. Конечно, ему приходилось все время быть начеку, особенно на перекрестках и светофорах, на которые в этом городе никто не обращал внимания; водителями управляло не желание доставить свой транспорт в тихую гавань, а скорее стремление разделаться с пешеходами и велосипедистами. Однако священнику невероятно везло: более чем за двадцать лет разъездов по городу на двух колесах О’Донован лишь однажды угодил в аварию – без серьезных последствий – и угнали у него всего лишь один велосипед. Изумительный баланс!

В субботу около полудня Ригоберто и Лукреция, поглядывавшие с балкона, увидели падре О’Донована: святой отец яростно крутил педали, приближаясь к их дому по набережной Пола Харриса. Супруги вздохнули с облегчением. Задержки и отговорки священника представлялись им настолько странными, что они уже боялись, как бы О’Донован в последнюю минуту не выдумал еще какой-нибудь предлог, чтобы не пересказывать свой разговор с Фончито. Что такого могло произойти в церкви Бахо-эль-Пуэнте, из-за чего старый друг не хочет поделиться своим открытием?

Хустиниана спустилась вниз: сказать привратнику, чтобы он позволил падре О’Доновану занести велосипед в подъезд, подальше от угонщиков. Священник и служанка вместе поднялись на лифте. Пепин обнял Ригоберто, поцеловал Лукрецию в щечку и попросил разрешения отлучиться в ванную чтобы вымыть руки и лицо, – он приехал весь в поту.

– Сколько же ты добирался на своем драндулете от Бахо-эль-Пуэнте? – спросила Лукреция.

– Всего-навсего полчаса. С этими пробками, которые теперь в Лиме повсюду, на велосипеде получается быстрее, чем на машине.

В качестве аперитива Пепин попросил стакан сока и теперь не торопясь, с улыбкой оглядывал хозяев дома.

– Я представляю, сколько казней вы призвали на мою голову из-за того, что я не доложился, как все прошло.

– Да, Пепин, именно так все и было: призывали и змей, и жаб, да вдобавок еще и мор. Тебе ведь известно, как мы обеспокоены этой историей. Ты – настоящий садист.

– Ну и как все было? – нетерпеливо спросила донья Лукреция. – Он говорил с тобой искренне? Все рассказал? Какое у тебя сложилось впечатление?

Падре О’Донован, вмиг посерьезнев, глубоко вздохнул. Проворчал, что полчаса верчения педалей утомили его больше, чем ему бы хотелось. А потом надолго замолчал.

– Знаете, что я вам скажу для начала? – Священник смотрел на них с печалью, но одновременно и с вызовом. – Если честно, мне не очень-то удобно начинать этот разговор.

– И мне тоже, святой отец, – отозвался Фончито. – А нам и незачем его начинать. Я знаю, что по моей вине у папы нервы как струны натянуты. Если хотите, вы можете заниматься своими делами, а мне дайте почитать какой-нибудь журнальчик, пусть даже религиозный. А потом мы скажем папе с мачехой, что разговор состоялся, и вы уж придумаете для них что-нибудь успокоительное. И делу конец.

– Ай-ай-ай, – покачал головой падре О’Донован. – Яблочко от яблони… Ты знаешь, Фончито, в твоем возрасте в школе «Ла-Реколета» твой отец тоже был величайшим обманщиком.

– Тебе удалось поговорить с ним о самом главном? – Ригоберто и не пытался скрывать волнение. – Он перед тобой раскрылся?

– По правде сказать, не знаю. Этот мальчик – он верткий как угорь, все время от меня ускользал. Однако сохраняйте спокойствие. В одном я, по крайней мере, убежден. Фончито не сошел с ума, не бредит и не издевается над вами. Он показался мне самым здоровым и цельным созданием на свете. Та женщина-психолог сказала вам сущую правду: у Фончито нет проблем с психикой. Разумеется, это только мое мнение, я ведь не психиатр и не психолог.

– А как же явления этого субъекта? – перебила Лукреция. – Ты сумел что-нибудь прояснить? Эдильберто Торрес – он существует или нет?

– Впрочем, слово «нормальный» здесь не самое подходящее, – поправил сам себя падре О’Донован, уходя от вопроса. – В этом ребенке есть нечто исключительное, отличающее его от других детей. И я имею в виду не только его ум. Фончито очень умен, это точно. Я ничуть не преувеличиваю, Ригоберто, и говорю без всякой лести. Но помимо ума в голове, в душе этого мальчика есть еще что-то особенное. Редкостная, одному ему присущая чувствительность, которой большинство из нас, смертных, по-моему, не обладает. Именно так. Я даже не знаю, радоваться вам или тревожиться по этому поводу. Не исключаю и того, что мальчик просто хотел предстать передо мной в таком обличье и, будучи превосходным актером, добился своего. Я долго сомневался, стоит ли вам рассказывать. Но думаю, лучше уж выложить все начистоту.

– А нельзя ли ближе к делу, Пепин? – Ригоберто начал нервничать. – Перестань ходить вокруг да около. Говори ясно, без экивоков, приступай уже к сути. Рассказывай, пожалуйста, не тяни кота за…

– Ригоберто, как ты выражаешься! – возмутилась донья Лукреция. – В последнее время мы очень уж испереживались, Пепин. Прости его. Думаю, это первый и последний раз, когда твой друг Ушастик бранится при мне как сапожник.

– Извини, Пепин, извини. Но только скажи мне сразу, старик, не томи, – не отступался Ригоберто. – Этот Эдильберто Торрес существует на самом деле? Он возникает перед Фончито в кинотеатрах, в дискотечных туалетах, на школьных стадионах? Могут подобные глупости оказаться правдой?

Падре О’Донован снова начал обильно потеть – теперь уже не из-за велосипеда, а из-за необходимости вынести свой вердикт, подумал Ригоберто. Да что за чертовщина? Что происходит с Пепином?

– Представим дело так, Ригоберто. – Священник обходился с каждым словом с максимальной осторожностью, как будто на них росли шипы. – Фончито верит, что видит его и разговаривает с ним. Это для меня бесспорно. Ну а я верю, что мальчик в это верит твердо, так же как верит, что он тебе не лжет, рассказывая о своих встречах и беседах. Даже если эти явления и исчезновения представляются абсурдными, даже если они таковы на самом деле. Понимаете, что я пытаюсь вам растолковать?

Ригоберто с Лукрецией переглянулись, а потом молча перевели взгляд на падре О’Донована.

Теперь священник выглядел таким же растерянным, как и они. Пепин был опечален: чувствовалось, что он и сам недоволен своим объяснением. Но было столь же очевидно, что другого ответа у него нет, что он не умеет и не может выразиться иначе.

– Конечно же, я тебя понимаю, но то, что ты говоришь, ровным счетом ничего не означает, – объявил Ригоберто. – Разумеется, среди наших гипотез есть и такая: Фончито не пытается нас обмануть. Он обманывает сам себя, это самовнушение. Ты это имеешь в виду?

– Понимаю, мои слова вас разочаровали, вы ожидали чего-то более конкретного и окончательного, – продолжал падре О’Донован. – Извини, Ушастик, но я не могу выражаться более определенно. Просто не могу. Это все, что я сумел выяснить наверняка. Мальчик не врет. Он верит, что видит этого господина, и – быть может, быть может – он его и видит. Только он один, больше никто. Дальше мне продвинуться не удается. Это не более чем предположение. Повторюсь, я не исключаю и того, что твой сын обвел меня вокруг пальца. Другими словами, что он хитрее и ловчее меня. Может быть, он в тебя пошел, Ригоберто. Помнишь, в «Реколете» отец Ланье называл тебя мифоманом?

– Но получается, все, что ты выяснил, – это не наверняка, а, наоборот, очень мутно, – пробормотал Ригоберто.

– Так это все-таки видения? Галлюцинации? – попробовала уточнить Лукреция.

– Можете называть их и так, только не связывайте эти слова с неуравновешенностью, с душевным расстройством, – пояснил священник. – По моему мнению, Фончито полностью контролирует свой рассудок и свои нервы. Он мальчик трезвомыслящий, прекрасно отличает реальность от фантазии. Вот это я могу утверждать определенно, хоть руку в огонь суну. Другими словами, психиатру этой проблемы не разрешить.

– Полагаю, ты не будешь здесь распинаться про чудеса. – В словах Ригоберто звучали раздражение и насмешка. – Потому что если Фончито – единственный человек, который видит Эдильберто Торреса и разговаривает с ним, то это уже из области чудесного. Да неужто мы так низко скатились, Пепин?

– Я, само собой, веду речь не про чудеса, Ушастик. И Фончито тоже. – Гость был раздражен не меньше хозяина дома. – Я всего-навсего говорю о том, чему не могу подобрать названия. Этот мальчик сейчас живет совершенно особенной жизнью. Он обретает опыт – не будем говорить религиозный, потому что ты не знаешь и не хочешь знать, что это такое, – но духовный, давай согласимся на этом слове. Опыт бьющей через край восприимчивости. Это есть нечто, имеющее только очень косвенную связь с материальным, реальным миром, в котором мы находимся. Эдильберто Торрес олицетворяет для мальчика все человеческие страдания. Мне уже ясно, что тебе этого не понять. Вот почему я так боялся отчитываться перед вами о моем разговоре с Фончито.

– Духовный опыт? – повторила донья Лукреция. – Но что конкретно это означает? Ты можешь объяснить, Пепин?

– Это означает, что мальчику является дьявол, которого зовут Эдильберто Торрес и который оказался перуанцем, – мрачно резюмировал Ригоберто. – Вот что ты, по сути, сообщаешь нам, пользуясь затертыми фразочками приходского чудотворца.

– Обед готов, – очень вовремя возвестила заглянувшая в дверь Хустиниана. – Можете садиться за стол когда пожелаете.

– Поначалу это меня не беспокоило, а скорее удивляло, – говорил Фончито. – Но теперь все по-другому. Хотя «беспокоить» – не совсем верное слово, святой отец. Это меня печалит, заставляет тревожиться и вообще чувствовать себя нехорошо. Понимаете, это началось с тех пор, как он при мне стал плакать. Вначале он не плакал, просто хотел поговорить. Хотя он и не объясняет, из-за чего эти слезы, я чувствую, что плачет он из-за всего плохого, что происходит в мире. А еще из-за меня. Вот отчего мне больнее всего.

Возникла долгая пауза; наконец падре О’Донован объявил, что креветки превосходны, – сразу понятно, что выловили их в реке Ма́хес. Кого благодарить за это лакомство – Лукрецию или Хустиниану?

– Ни ту ни другую, а повариху, – ответила хозяйка. – Ее зовут Нативидад, и она, разумеется, из Арекипы^[44].

– Когда ты видел этого сеньора в последний раз? – спросил священник. Прежней уверенности и спокойствия как не бывало, падре О’Донован заметно нервничал. Свой вопрос он задал очень осторожно.

– Вчера в Барранко, на Мосту вздохов, святой отец, – тотчас ответил Фончито. – Я шел себе по тротуару, рядом со мной – еще человека три. Как вдруг я увидел его – он сидел на перилах.

– И снова плакал? – спросил падре О’Донован.

– Не знаю, я видел его только одну секундочку, пока проходил мимо. Он меня не остановил, а я ускорил шаг, – уточнил мальчик; теперь у него был испуганный вид. – Плакал он или нет, я не знаю. Но лицо было печальное-препечальное. Не знаю, как и объяснить, святой отец. Такой печали, как у сеньора Торреса, я раньше не видел ни у кого, клянусь вам. Она передается мне как болезнь, я надолго становлюсь сам не свой, умираю от тоски и не знаю, что с этим делать. Мне хотелось бы знать, что заставляет его плакать. Хотелось бы знать, чего он хочет от меня. Иногда я думаю, что он плачет по всем, кто страдает. По больным, по слепым, по тем, кто просит на улицах подаяния. В общем, не знаю… стоит мне его увидеть, как в голову лезут самые разные мысли. Вот только, святой отец, я не знаю, как их выразить.

– Твое описание вполне понятно, – успокоил мальчика священник. – По этому поводу можешь не волноваться.

– Ну и что же нам теперь делать? – спросила Лукреция.

– Дай нам совет, Пепин, – подхватил Ригоберто. – Я полностью парализован. Если дело обстоит так, как ты говоришь, этот ребенок обладает чем-то вроде дара, гиперчувствительностью: он видит то, чего не видят другие. Ведь так получается? Я должен с ним поговорить? Или лучше промолчать? На душе у меня неспокойно, мне страшно. Я не знаю, что делать.

– Будь с сыном поласковей и не приставай, – ответил падре О’Донован. – Совершенно точно, что этот субъект – существующий или несуществующий – не может быть извращенцем и не собирается причинять вред твоему сыну. Есть он или нет – все равно, он имеет больше отношения к душе (к духу, если тебе так удобнее), нежели к телу Фончито.

– Это что – как у мистиков? Так получается? – перебила Лукреция. – Но Фончито никогда не отличался особой религиозностью. Я бы сказала, как раз наоборот.

– Я бы и хотел выражаться конкретнее, но не могу, – еще раз повторил падре О’Донован, словно признавая свое поражение. – То, что происходит с этим мальчуганом, не имеет рационального объяснения. Нам, Ушастик, не дано знать всего, что находится в нас самих. Любое человеческое существо, каждый из нас – это бездны, населенные тенями. Некоторые мужчины, некоторые женщины обладают тонкой чувствительностью, воспринимают и ощущают такое, что для нас остается незамеченным. Может ли это быть только плодом воображения? Ну да, Ригоберто, возможно. Но это может быть и чем-то иным, чему я не отваживаюсь подобрать название. Твой сын переживает этот опыт настолько активно, настолько по-своему, что я отказываюсь верить в чистую игру воображения.

Ригоберто услышал в словах Пепина растерянность и явную симпатию к мальчику. Священник замолчал и перевел взгляд на тарелку с рыбой и вареным рисом. Ни Лукреция, ни Ригоберто до сих пор не проглотили ни кусочка.

– Мне очень жаль, что я не слишком-то вам пригодился, – сокрушенно добавил отец О’Донован. – Вместо того чтобы помочь вам разобраться в этой головоломке, я и сам в ней запутался.

Падре О’Донован выдержал долгую паузу, переводя печальный взгляд с Ригоберто на Лукрецию.

– Скажу без преувеличения: это первый раз в моей жизни, когда я сталкиваюсь с чем-то, к чему совсем не готов, – тихо и серьезно признался гость. – С чем-то, что для меня не имеет рационального объяснения. Я уже говорил: не исключено, что мальчуган обладает исключительными способностями к притворству и заставил меня поверить в чудовищную небылицу. И это возможно. Я много думал о таком варианте. Но нет, я все-таки не верю. Мне Фончито кажется абсолютно искренним.

– Ты вовсе нас не успокоил известием, что наш сын наладил регулярные контакты с потусторонним миром, – пожал плечами Ригоберто. – Что Фончито у нас теперь вроде Лурдской Пастушки^[45]. Она ведь была пастушкой, точно?

– Ты будешь смеяться, вы оба будете смеяться. – Падре О’Донован крутил вилку, не атакуя своего горбыля на тарелке. – Но все это время я думал о вашем сыне. Среди всех людей, которых я повидал на своем веку (а повидал я немало), Фончито, по-моему, стоит ближе всего к тому, что мы, верующие, называем «чистое создание». И не только из-за того, как он выглядит.

– Теперь в тебе заговорил священник, Пепин, – негодовал Ригоберто. – Ты намекаешь, что мой сын оказался ангелом?

– Ангелом, только без крылышек, – громко и весело рассмеялась Лукреция; в глазах ее мерцал лукавый огонек.

– Говорю вам и повторяю еще один раз, пусть вам и смешно меня слушать. – Падре О’Донован тоже рассмеялся. – Да, Ушастик, да, Лукреция, именно так. И можете смеяться сколько угодно. Ангелочек – почему бы и нет?

XI

Когда сержант Литума и капитан Сильва перешли на тот берег, в Кастилью, и добрались до домика Мабель, пот лил с обоих в три ручья. Солнце долбило немилосердно, не было ни облачка, ни ветерка, а по небу кружились стервятники. Всю дорогу от комиссариата Литума изводил себя вопросами. В каком состоянии обнаружат они смуглую красотку? Неужели эти пакостники плохо обращались с возлюбленной Фелисито Янаке? Ее избивали? Насиловали? Вполне возможно, учитывая ее упругие стати, – почему не воспользоваться, если они днем и ночью могли располагать девушкой по своему усмотрению?

Дверь им открыл сам Фелисито. Он был возбужден, сиял, не помнил себя от радости. С лица его сошла всегдашняя суровость, исчезла и трагикомическая маска последних дней.

Коммерсант широко улыбался, маленькие глазки довольно блестели. Казалось, он помолодел. Фелисито был без пиджака, в расстегнутой жилетке. Какой же он щупленький – грудь чуть ли не касается спины, да какой плюгавый – на взгляд Литумы, почти что карлик. Как только этот человечек, не склонный к бурному проявлению эмоций, увидел полицейских, он поступил совершенно неожиданным образом: раскинул руки и бросился обнимать капитана Сильву.

– Все случилось, как вы и говорили, капитан! – Фелисито восторженно лупил офицера по спине. – Ее отпустили, отпустили! Вы были правы, сеньор комиссар. Мне не хватает слов, чтобы выразить свою признательность. Я вернулся к жизни, и все благодаря вам. И вам тоже, сержант. Спасибо, огромное спасибо вам обоим!

Глаза его повлажнели от избытка чувств. Мабель принимает душ, она выйдет через секундочку. Фелисито усадил их в маленькой гостиной, под изображением Сердца Христова, перед столиком, на котором стоял вымпел с перуанским флагом и картонный язычок пламени. Вентилятор работал на полную мощность, пластмассовые цветочки колыхались от ветра. На все вопросы офицера коммерсант отвечал весело, размашисто кивая: да-да, с ней все в порядке, страху, конечно, натерпелась, но, по счастью, ее не били и, хвала Господу, не насиловали. Ее все время держали с повязкой на глазах, со связанными руками – что за бессердечные изуверы! Да Мабель им все сама обскажет, через секундочку она будет здесь. Фелисито поминутно вскидывал руки к потолку: «Если бы с ней что-то случилось, я никогда бы себе не простил. Бедняжечка! Весь этот крестный путь – и по моей вине. Я никогда не отличался религиозным пылом, однако теперь я пообещал Господу, что с этого дня буду ходить к мессе каждое воскресенье». «Да он от нее совсем без ума, втюрился окончательно», – подумал Литума. Определенно, он ее оттарабанит по первому разряду. Эта мысль напомнила сержанту, что сам он одинок и с женщиной не был уже бог весть сколько времени. Полицейский позавидовал дону Фелисито и сам на себя разозлился.

Мабель вышла к ним в халате с цветочками, в шлепанцах и в полотенце, обмотанном вокруг головы наподобие тюрбана. Такая Мабель – бледная, ненакрашенная, все еще с перепуганными глазами – показалась Литуме менее привлекательной, чем в тот день, когда она приходила в комиссариат для дачи показаний. Но сержанту все равно нравился ее вздернутый носик, ее тонкие лодыжки и изгиб стопы. Кожа на ногах у девушки была светлее, чем на руках и на плечах.

– Простите, что не могу вас ничем угостить. – Мабель жестом предложила гостям садиться. И даже попыталась пошутить: – Как вы понимаете, в последние дни мне было не до покупок, а в холодильнике не осталось даже кока-колы.