Текст книги "Арийский мессия"

Автор книги: Марио Эскобар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

6

Мадрид, 11 июня 1914 года

Дон Рамон распахнул ставни и почувствовал, как накопившееся за день тепло как бы нехотя выходит из его скромной гостиной. Он закрыл глаза (через это окно можно было увидеть лишь крыши, ощетинившиеся выступами черепицы, словно дикобразы, да услышать зычные голоса женщин, которые, энергично переругиваясь, развешивали белье), однако ему так и не удалось воссоздать в воображении панораму своего любимого города Понтеведра. Он сделал глубокий вдох, втягивая носом доносившийся из соседских кухонь вездесущий запах подгоревшего оливкового масла и протухшего мяса домашней птицы, и не смог сдержать сердитый шумный вздох, что не осталось незамеченным для его жены.

– Рамон, ты удивительно упрямый человек. У меня такое впечатление, что вы, галисийцы, не можете жить нигде, кроме своей дождливой и полудикой Галисии.

– Хосефа, давай не будем говорить о mina terra.[8]8
  Моя земля (галисийск.).


[Закрыть] Еще в прошлом году мы договорились переехать туда и жить тем, что даст нам природа-мать, однако ты не можешь жить далеко от этого opus incertum.[9]9
  Древнеримская манера строительства, заключавшаяся в том, что различные по своему размеру и своей форме камни помещались в массу цементного раствора. В данном случае этот термин используется в значении «беспорядочное нагромождение зданий» (лат.).


[Закрыть]

– Давай хотя бы на ночь глядя обойдемся без дурацких латинизмов, Рамон.

– Loqui qui nescit discat aliquando reticere.[10]10
  Тот, кто не умеет говорить, должен научиться хотя бы иногда молчать (лат.).


[Закрыть]

– Рамон! – сердито воскликнула Хосефа Бланко.

Валье-Инклан выгнул бровь дугой, – отчего с его носа едва не свалилось пенсне, – направился к себе в кабинет, закрыл своей единственной рукой дверь и посмотрел на заваленный книгами стол. Он бы с удовольствием клал часть этих книг на пол, однако его супруга не желала поднимать книги с пола каждый раз, когда она подметала в его кабинете. В центре стола лежали книги Елены Блаватской, какое-то небольшое произведение Папюса и другие книги по теологии, предоставленные ему Марио Росо де Луна. Хосефа была отнюдь не в восторге от подобных эзотерических – как она говорила – «глупостей», а вот он, Рамон, во время последней поездки в Южную Америку ради забавы выступал в Буэнос-Айресе с различными докладами на эзотерические темы. Однако сейчас все его внимание было сконцентрировано на книгах, которые он обнаружил в лавке Заратустры. Раньше он почти ничего не знал о Васко да Гаме: история интересовала его лишь в той степени, в какой ее можно было использовать в своих корыстных целях, и об истории Португалии он имел мизерное представление, но недавние находки заставили его всерьез заинтересоваться некоторыми периодами истории этой страны. Первая книга, на которую он наткнулся у Заратустры, представляла собой перепечатку другой книги, изданной в XVI веке и называвшейся «Da vida efeitos d'El Rei D. Manoel: livros dedicados ao Cardeal D. Henrique, seufilho I por Jeronymo Osorio; vertidos em português pelo padre Francisco Manoel do Nascimento».[11]11
  «О жизни и деяниях короля Мануэла: книги, посвященные кардиналу Энрике, его сыну / написаны Херонимо Осорио; переведены на португальский язык отцом Франсишку Мануэлем ду Насименту» (португ.).


[Закрыть] Этот трактат в трех томах, написанный неким Херонимо де Осорио, повествовал о жизни короля Мануэла I Счастливого и о задаче, возложенной королем на Васко да Гаму: найти следы созданного на Востоке пресвитером Иоанном христианского государства. Однако гораздо больший интерес у дона Рамона вызвала вторая книга – «Viagem do capitaô Vasco da Gama à tumba de Santo Tomas, volume I».[12]12
  «Путешествие капитана Васко да Гамы к могиле святого Фомы, том I» (португ.).


[Закрыть]

В ней речь шла об истинной цели путешествия Васко да Гамы и о том, что он нашел могилу святого Фомы. На этом моменте повествование заканчивалось, и далее следовало оглавление следующего, второго тома. История путешествия Васко да Гамы полностью завладела в это жаркое лето умом Рамона. Он даже забросил работу над своими произведениями, хотя его пьеса «Голова дракона» была написана уже наполовину, а пьеса «Колдовство» – почти готова. Его мысли все чаще сосредотачивались на новом произведении, которое он задумал написать и которому собирался дать интригующее название – «Волшебная лампа».

Дон Рамон посмотрел на часы, взял свои записи и направился в кухню. Его жена уже постелила на стол простенькую клетчатую скатерть и поставила тарелки, бокал и бутылку вина. Рамон наполнил свой бокал и не спеша принялся смаковать вино.

– Хорошо, что мы привезли с собой несколько бутылок рибейро,[13]13
  Рибейро – белое столовое вино, производимое в Галисии.


[Закрыть] а то здесь, в Мадриде, почти невозможно найти хорошее вино по умеренной цене.

– Вот и не опустошай так быстро стаканы: у нас осталось только три бутылки.

– Хорошо, жена. А где Мария?

– Дрыхнет, где же ей еще быть? Ты ведь не признаешь никаких распорядков дня и считаешь, что детям не нужно прививать хорошие манеры.

– Тебя сегодня вечером, похоже, тянет о чем-нибудь поспорить… Я пойду на пару часов отлучусь.

– Но ведь ужин уже стоит на столе.

– Мне не хочется есть.

Дон Рамон вышел в коридор и, надев шляпу, открыл дверь. Его жена пошла за ним по коридору, вытирая на ходу руки о фартук.

– Как это ты куда-то пойдешь, ничего не съев?

– У меня от жары пропал аппетит. Так что я лучше пойду прогуляюсь и немного развеюсь.

– Только не ходи в эту зловонную книжную лавку!

Писатель опрометью выскользнул на лестничную площадку, неторопливо спустился по лестнице на улицу. Здесь было довольно многолюдно. Электрические фонари хорошо освещали тротуар. Дон Рамон до сих пор не привык к тому, что ночью может быть так светло. Не нравились ему и шумные автомобили, на полной скорости проносившиеся по бульвару Реколетос, тем самым лишая летнюю ночь умиротворенности. Проклятые технические новинки приносили одни лишь неприятности. В 1911 году на выставке, проходившей на ипподроме, на зрителей упал самолет, в результате чего многие погибли.

Дон Рамон прошагал по улице Алькала до театра «Аполо», затем свернул в один из переулков. Там было так темно, что дон Рамон стал напряженно вглядываться в темноту сквозь свое пенсне. Ориентируясь по статуе Афины Паллады, видневшейся вдалеке на одном из высоких зданий, он сумел добраться до входа в «пещеру Заратустры». Через почерневшее оконное стекло в двери на улицу проникал тусклый свет горевших в лавке двух-трех свечей. Дон Рамон открыл дверь и увидел Заратустру, игравшего в карты с одним из своих немногочисленных постоянных покупателей по прозвищу Одноглазый, который терпимо относился к скверному характеру хозяина лавки.

– Deogratias.[14]14
  Благодарение Господу (лат.).


[Закрыть]

– Господа да возблагодарим, – ответили в один голос оба игрока.

– Отец и учитель магии, я вижу, что сегодня ночью Морфей к вам не благосклонен, – добавил Заратустра.

– Иными ночами бодрствование бывает гораздо полезнее сна, – ответил дон Рамон.

– И сегодня у вас, по-видимому, одна из таких ночей.

– Есть какие-нибудь новости о том, что меня интересует?

– Вчера я собирался расстаться с некоторыми из моих детей – вы же знаете, что я отношусь к этим книгам, как к своим детям, – сказал Заратустра, с торжественным видом поднимая руки. – Когда я начал их перебирать, мне случайно попались на глаза злополучные книги того португальца. Смотрите, они лежат вон там. Не книги, а какие-то озорники!

Дон Рамон почувствовал, как учащенно забилось сердце, и он сделал несколько глубоких вдохов, прежде чем пройти несколько метров, отделявших его от столь желанного сокровища. Он не хотел выказывать нетерпеливость. Книготорговец наверняка захочет взвинтить цену, и единственным оружием его, Рамона, в данной ситуации было показное равнодушие. Взяв одну из двух книг, он увидел знакомый красновато-коричневый переплет и неожиданно отметил про себя, что книга весит очень мало.

– Хорошо, Заратустра. Я не стану больше отнимать твое время. Скажи, сколько я должен, я приду и рассчитаюсь с тобой завтра.

– Учитель магии, я остался совсем без денег, я предпочитаю получить оплату прямо сейчас.

– Сколько?

– Ну, вы ведь понимаете, что эти книги – очень древние, прямо-таки настоящее португальское сокровище…

– Черт побери! Еще немного – и эти книги отправились бы на бумажную фабрику!..

– Боже праведный! Неужели вы считаете меня способным на подобное злодеяние? Мне кажется, вы забыли, дон Рамон, что эта Пещера – сокровищница знаний.

Одноглазый широко раскрыл свой единственный глаз и начал издавать звуки, похожие на едва сдерживаемый хохот. Дон Рамон вспыхнул и, зажав книги под мышкой своей единственной руки, направился к двери. Книготорговец тут же вышел из-за своего прилавка. Дону Району никогда не приходилось видеть ноги этого человека, он лишь предполагал, что у того должны быть какие-нибудь нижние конечности. Движения хозяина лавки были медленными и неуклюжими: он задел стопку книг, и те рассыпались по узкому проходу между другими такими же стопками. Поднялось облачко пыли, отчего Одноглазый чихнул, а Заратустра принялся тереть глаза. Когда он наконец добрался до двери, дон Рамон уже отошел от лавки на пару десятков метров. Заратустра не стал бежать за ним, словно он был привязан к своему свинюшнику невидимой веревкой.

– Не переживай, завтра я с тобой рассчитаюсь, – крикнул дон Рамон, шагая к центральной улице.

За этой сценой с противоположного тротуара внимательно наблюдал прохожий. Темнота скрывала его элегантную манеру держаться и его хорошо скроенный – если не считать слегка завышенную талию и слишком маленькие отвороты – костюм. На голове у него была шляпа-котелок, а в правой руке – трость с рукоятью из слоновой кости. Прохожий пошел вслед за доном Районом, держась на некотором расстоянии и размышляя над тем, как завладеть книгами, которые нес под мышкой писатель. Тротуары опустели, да и автомобили почти не встречались. Поразмыслив, мужчина в элегантном костюме сел в такси и впился взглядом в фигуру писателя с двумя книгами под мышкой, который брел куда-то по улице.

7

Мадрид, 11 июня 1914 года

Увиденная вчера жуткая сцена напрочь отбила сон, и когда Геркулес осторожно постучал в его дверь, Линкольн даже обрадовался: быстренько оделся, с аппетитом съел легкий завтрак и – по предложению Геркулеса – пошел вместе с ним пешком в больницу. По улицам сновали туда-сюда люди. Водители автомобилей жали на клаксоны, распугивая пешеходов, которые переходили проезжую часть, где им вздумается. В отличие от Нью-Йорка, который делился на районы по социальному статусу и роду занятий их жителей, Мадрид представлял собой полное смешение всех и вся. По тротуару шагали рядом и благородный господин, и простой каменщик, причем иногда толчок локтем в лихорадочном стремлении поскорей дойти до места назначения мог дать преимущество второму. От внимания Линкольна не ускользнули и те взгляды, которые бросали на него прохожие, и те реплики, которые срывались с языка, когда они видели здесь, на улице Алькала, темнокожего. У испанцев – вопреки мнению, которое имел раньше Линкольн относительно их внешности, – были примерно такие же бледные лица, как у голландцев на Манхэттене. Линкольн вспомнил, что на Кубе он сталкивался с испанцами, у которых была слегка смуглая кожа – видимо, она стала такой под жарким кубинским солнцем. Именно таким там был и Геркулес, но здесь, в Испании, он очень изменился внешне. Он все еще мог похвалиться прекрасной физической формой, хотя его мускулистое тело начало набирать вес – как обычно происходит с мужчиной, которому под пятьдесят. Он по-прежнему носил длинные волосы – либо заплетенными в косичку, либо распущенными по плечам, но теперь они почти полностью поседели. Его лицо еще не тронули морщины и пигментные пятна, а черные глаза излучали силу и решительность – он считал их своими отличительными качествами.

– О чем вы думаете, дорогой друг? – неожиданно спросил Геркулес, отчего Линкольн резко остановился – как будто он спал на ходу и вдруг проснулся. Он посмотрел на Геркулеса, улыбнулся и зашагал вперед.

– О вашей внешности, – признался Линкольн. – Вы очень изменились, но по-прежнему в прекрасной физической форме.

Легкая улыбка озарила лицо Геркулеса, он поправил свою белую шляпу. В костюме, сшитом одним из лучших портных Парижа, плотно облегавшем его спину, он заметно выделялся своей статной фигурой среди снующих по тротуару людей.

– Да, я поддерживаю себя в форме: частенько совершаю продолжительные прогулки верхом по этому красивому городу.

– А я вот, должен признаться, начал время от времени чувствовать недомогание. – Линкольн положил ладонь на свою многострадальную поясницу. – Мучаюсь по ночам бессонницей, и у меня иногда сильно болит голова.

– Опять жалуетесь? Вас ничто никогда не изменит.

Геркулес сделал рукой жест, которым словно отметал реплики своего друга, и показал куда-то в конец улицы.

– Вон там – больница Святой Кристины, – сказал он. – Туда мы и идем.

– Больница, в которую поместили тех трех профессоров, – пробормотал Линкольн, снова проникаясь интересом к истинной цели их прогулки.

– Их троих разместили на специальном этаже, отдельно от остальных пациентов. Посольства их стран требовали передать им своих граждан, но, как вы понимаете, мы не сможем удовлетворить подобные требования, пока не раскроем тайну этих странных случаев членовредительства. И пока не выясним, почему профессора так долго находятся в кататоническом состоянии.

– Кто-то из них заговорил?

– Дорогой Линкольн, эти несчастные господа не только хранят полное молчание, но и упорно ничего не едят, не двигаются и не реагируют ни на какие раздражители.

Линкольн задумчиво сжал пальцами подбородок и прошел весь оставшийся до больницы путь молча. В Нью-Йорке ему доводилось сталкиваться с подобными случаями, но они обычно происходили с лицами со слабыми умственными способностями – либо слабыми от рождения, либо ставшими такими в результате какого-нибудь трагического происшествия.

Друзья вошли в здание из красного кирпича – не очень старое, но мрачноватое на вид – и, пройдя по выложенным белым кафелем коридорам, где на пути им попадались монашки в причудливых головных уборах, поднялись по широким, плохо освещенным лестницам. Нигде не было видно ни одного пациента, хотя в больнице, как им сказали, не пустовало ни одной койки. На верхнем этаже они остановились перед белой дверью со смотровым окошком, возле которой за малюсеньким столом сидел какой-то мужчина. Одет он был в штатское, однако в нем без труда угадывался полицейский – может, это выдавали заносчиво-грубоватое выражение лица и фривольная поза, выработанная за время долгих и скучных дежурств, в течение которых большей частью ему приходилось бездельничать. Геркулес сделал легкий жест рукой, и полицейский без слов пропустил их. За дверью находился еще один коридор, пройдя по которому, Геркулес и Линкольн оказались еще перед одной – теперь уже последней – дверью.

– Можно войти? – громко спросил Геркулес и постучал в дверь костяшками пальцев. – Доктор Мигель Себастьян Камбрисес, добрый день!

– Заходите, дверь не заперта! – послышалось из-за двери.

– Добрый день! – еще раз сказал Геркулес, заходя в комнату и протягивая доктору руку. – Со мной пришел инспектор Джордж Линкольн. Он – авторитетный криминалист из Соединенных Штатов.

– Очень приятно! – Доктор приподнялся со стула и жестом пригласил Геркулеса и его спутника присесть на свободные стулья. – Вы, видимо, по поводу несчастных случаев, которые произошли с теми тремя профессорами. Сеньор Гусман, я мало что могу добавить к тому, что уже рассказал. Профессор фон Гумбольдт по-прежнему находится в кататоническом состоянии.

Как мы ни старались, нам не удалось заставить его вымолвить хотя бы слово. Кроме того, в течение этих прошедших недель он ничего не ел и не пил. Мы поддерживаем в нем жизнь лишь при помощи сыворотки, и он очень ослаб.

– Вам удалось получить медицинскую карту профессора? – спросил Геркулес.

– Нам прислали медицинскую справку из больницы в Кельне, и я могу вас заверить, что профессор фон Гумбольдт не страдал каким-либо физическим или психическим заболеванием. Однако вы и сами сможете просмотреть эту справку и выписать из нее сведения, необходимые для вашего расследования.

Доктор встал и, повернувшись к металлическому сейфу за его спиной, достал оттуда несколько листков – ту самую справку. Тем временем Геркулес и Линкольн смогли повнимательнее рассмотреть его. Смуглая кожа, карие глаза и темно-русая щетина на подбородке делали его похожим на южанина. Халат у доктора был довольно грязным, а из кармана торчали две авторучки. Доктор протянул справку Геркулесу, однако тот, отрицательно покачав головой, сказал:

– Доктор, пожалуйста, прочтите ее сами. Медицинский жаргон зачастую не очень понятен для дилетантов, а вот вы сможете прочесть эту справку так, чтобы мы все поняли.

– Хорошо, почему бы и нет? Я дам вам копию, а потому не буду сейчас останавливаться на деталях.

Доктор надел очки и начал читать абсолютно равнодушным голосом:

– Фон Гумбольдт, мужчина, возраст – пятьдесят пять лет, рост – один метр восемьдесят сантиметров, вес – семьдесят один килограмм, телосложение худощавое. В детстве болел полиомиелитом, вследствие которого слегка хромает на правую ногу, а также корью и ветряной оспой. Во взрослом возрасте ни разу не болел. Абсолютно здоровый мужчина.

– А какие повреждения он нанес своим глазам? – спросил Геркулес, подаваясь всем телом вперед и кладя руку на стол.

Линкольн тем временем записывал каждое слово в блокнот. Он знал, что у его друга прекрасная память, однако подумал, что тот ведет себя уж слишком самоуверенно.

– Правый глаз был полностью вырван. Левый глаз – поврежден так, что пациент не сможет больше видеть. Его роговая оболочка – продырявлена, радужная оболочка и хрусталик – разорваны на части. Можно с уверенностью сказать, что профессор фон Гумбольдт никогда не будет зрячим.

– А как именно он нанес эти повреждения? – настаивал Геркулес.

– Он, судя по всему, не использовал при этом ни колющих, ни режущих предметов, – ответил врач, не отрывая взгляда от листков в руках.

На несколько секунд установилось молчание, которое нарушил Линкольн, спросив:

– Тогда каким же образом были нанесены эти повреждения?

– Он изувечил себе глаза собственными пальцами, – доктор произнес эти слова с таким невозмутимым видом, что Линкольн невольно бросил удивленный взгляд на своего друга.

А Геркулеса, напротив, равнодушное отношение доктора к подобным жутким подробностям не очень-то удивило: Линкольн заметил во взгляде своего друга лишь легкое смущение.

– На основании медицинского осмотра был, видимо, сделан вывод, что профессор в буквальном смысле слова пытался вырвать себе глаза собственными пальцами, и применительно к одному глазу это ему полностью удалось, – уточнил Геркулес и пристально посмотрел на Линкольна.

– Да, именно такой вывод мы и сделали, – кивнул доктор.

– Но как такое вообще возможно? – удивился Линкольн.

– Глаза – очень уязвимый орган. Сильные пальцы, возбужденное нервное состояние – и человек вполне сможет вырвать себе глаза. О подобных случаях есть упоминания в мифологии.

– В мифологии? – переспросил Линкольн.

– Да. В знаменитом мифе об Эдипе. Этот самый царь Эдип, узнав, что женился на своей матери и убил собственного отца, вырвал себе глаза. Подробные происшествия – когда человек калечит сам себя, вырывая себе глазные яблоки, – случаются намного чаще, чем вы, возможно, думаете. Иногда психически больные люди – а особенно страдающие параноидальными расстройствами – наносят себе увечья таким же образом, каким это сделал профессор фон Гумбольдт.

– Не понимаю, как человек может с собой такое сделать, – недоуменно покачал головой Линкольн.

– Истории известно много подобных случаев. Некоторые из них – как, например, случай с Эдипом – являлись следствием психической травмы, вызванной эмоциональным потрясением, которое происходит с человеком, когда он узнает, что совершил отцеубийство или кровосмешение. Но бывали и случаи, вызванные совсем другими – и весьма разнообразными – причинами. Например, святая Луция Сиракузская, чтобы сберечь девственность, вырвала себе оба глаза и послала их домогавшемуся ее руки кавалеру. Широко известен также случай членовредительства, которое совершила святая Тридуана Шотландская. Многие люди наносят себе увечья, чтобы уберечь себя от плотского греха, или же делают это вследствие умственного помешательства.

– А вот в случае с этим профессором – каковы были причины совершения им членовредительства? – спросил Геркулес, до этого молча и с задумчивым видом слушавший ответы доктора на вопросы Линкольна.

– Доктор Блондель в 1906 году составил перечень причин подобных поступков: шизофрения, различные психозы, вызванные наркотическими средствами, маниакальные фазы, невроз, посттравматический синдром… ну, и так далее.

– И в данном случае причина заключалась… – нетерпеливо заерзал на своем стуле Геркулес.

– В отношении этого пациента не было зафиксировано каких-либо вспышек шизофрении. У него отсутствуют и симптомы невроза или маниакальных фаз. Нам также неизвестно, принимал ли он какие-нибудь наркотические средства. Так что единственный вариант, который у нас остается, – это посттравматический синдром.

– Да, но чем мог быть вызван этот синдром? – поинтересовался Линкольн.

– Вот этого мы точно не знаем. Кстати, возможно, это было первым проявлением шизофрении у данного пациента. Например, профессору показалось, что он увидел что-то жуткое, и это вызвало у него такой стресс, что он невольно совершил членовредительство.

– Однако невыносимая боль, которую он наверняка почувствовал, когда калечил себе первый глаз, должна была бы его остановить… – возразил Линкольн.

– Больные с такого рода отклонением обычно воспринимают эту боль как средство избавления от чего-то более ужасного. А иногда, находясь в таком состоянии, они вообще не чувствуют боли.

– Но почему именно глаза, доктор? На этот счет есть какое-нибудь объяснение? – спросил, медленно выговаривая слова, Геркулес.

– Глаза – орган чувств, они доставляют нам очень много удовольствия. Они тесно связаны с нашими половыми органами. Осознание своей плотской греховности может заставить религиозно настроенного больного избавиться от одного из них или сразу от обоих. Вам ведь известно содержание стиха девятого главы восемнадцатой Евангелия от Матфея?

– «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя…» – процитировал Линкольн.

– Совершенно верно. Больному может показаться, что он увидел нечто божественное – нечто такое, чего он видеть недостоин, – и он вырвет себе глаза.

– А профессор Майкл Пруст? Почему он откусил себе язык? – спросил Линкольн.

– Ну, тут все намного сложнее. Относительно того, что произошло с профессором Майклом Прустом и профессором…

– Франсуа Аруэ, – подсказал Геркулес запнувшемуся доктору.

– … Да, профессором Франсуа Аруэ, мне пока не удалось ни прийти к какому-либо выводу самостоятельно, ни посоветоваться со своими коллегами. Вы же понимаете, что после этих двух инцидентов прошло не так много времени.

– Да, понимаем, – кивнул Геркулес.

– С профессором Прустом, возможно, произошел обычный несчастный случай. Он упал с лестницы, причем так неудачно, что совершенно случайно откусил себе язык.

– Но почему же он тогда находится в кататоническом состояний? – возразил Геркулес.

Доктор несколько секунд внимательно смотрел на собеседников, а затем резко поднялся, прошел к двери, убедившись, что она плотно закрыта, повернулся к Геркулесу и Линкольну и очень тихо проговорил:

– То, что я вам сейчас скажу, является неофициальной информацией. У меня нет доказательств, которые подтвердили бы мое предположение. Понимаете?

– Ну конечно, доктор. Вы можете нам доверять, – заверил Геркулес, выгибая бровь дугой.

Доктор положил одну ладонь на плечо Линкольна, а вторую – на плечо Геркулеса и наклонился поближе к друзьям так, словно боялся, что его услышит кто-то посторонний.

– Все это необычайно странно и непонятно. На нас все время давят из правительства и требуют, чтобы мы позволили увезти этих трех наших пациентов-профессоров к ним на родину, однако в дело вмешался центральный комиссариат полиции, и он остановил оформление соответствующих документов. Никого не интересует то, что произошло с этими несчастными господами. Испанское правительство не хочет, чтобы возникли дипломатические осложнения, а речь ведь идет – ни много, ни мало – о трех широко известных профессорах из трех широко известных университетов.

Доктор выпрямился и начал медленно ходить взад-вперед по комнате.

– Три профессора совершили членовредительство, причем они изувечили себе три разных органа, да еще и сделали это в пределах короткого промежутка времени и в одном и том же здании, – добавил доктор, остановившись прямо перед своими собеседниками.

Геркулес решил, что, пожалуй, теперь и ему пришло время высказаться:

– Я не очень-то много знаю о членовредительстве, однако в течение нескольких последних недель я кое-что на данную тему почитал. Членовредительство, оказывается, является довольно распространенным явлением в некоторых сектах христианского толка. Здесь можно вспомнить Оригена, одного из Отцов Церкви, который оскопил себя, чтобы избавиться от соблазнов со стороны женского пола. В тринадцатом веке существовала секта, которая пропагандировала кастрацию и была осуждена за это Церковью. Однако наиболее известной в данном отношении является существующая в России секта скопцов.

– Скопцов'? – переспросил Линкольн. – Никогда раньше не слышал такого названия.

– Это экстремистски настроенная секта, которая утверждает, что Адам и Ева изначально не имели половых органов и что лишь после их греховного падения две половинки плодов греха были запечатлены на их телах в виде яичек и грудей. Насколько я знаю, при совершении церемонии вступления в эту секту новообращенных кастрируют, после того как духовный лидер произнесет следующие слова: «Вот способ, при помощи которого будет уничтожен грех». Женщинам они отрезают правую грудь. Я не стану сейчас вдаваться в подробности данного ритуала – они, как вы понимаете, весьма неприятные.

– Но, дорогой Геркулес, какое отношение имеет все это к нашим профессорам?

– Линкольн, я, конечно, далек от мысли, что профессора вступили в секту скопцов. Что я хочу сказать – так это то, что они своими действиями, возможно, воспроизводили какой-то ритуал, который и довел их до помешательства.

– Это понятно, но какой именно ритуал?

– Вот это нам и необходимо выяснить.

– Их действия все же могут объясняться просто психическим кризисом – результатом посттравматического синдрома, – сказал доктор.

– Пока давайте не будем отказываться ни от одного из возможных вариантов, – задумчиво произнес Геркулес.

Доктор подошел к столу и, взяв с него документы, протянул их своим собеседникам:

– Вот подробная информация о состоянии здоровья этих трех профессоров.

– Большое спасибо, – поблагодарил Линкольн, беря документы.

– Пожалуйста, держите нас в курсе всех изменений в самочувствии и поведении этих ваших пациентов, хорошо? – попросил Геркулес, поднимаясь со стула.

– Почему бы и нет? Можете не сомневаться: если появятся какие-нибудь новости, я вам незамедлительно сообщу.

Геркулес и Линкольн вышли из кабинета доктора и, взглянув на коридор, оба заметили, что в нем кое-что изменилось: благодаря начавшим проникать в него солнечным лучам он, ранее полутемный, теперь был хорошо освещен. Геркулес зашагал в сторону западного крыла – то есть не туда, откуда они с Линкольном сюда пришли, а как раз в противоположном направлении. Линкольн, не став задавать по этому поводу никаких вопросов, молча последовал за своим другом. Наконец испанец остановился перед дверью, снабженной небольшим смотровым окошечком, и заглянул в него. Тоже посмотрев в это окошечко, Линкольн впервые увидел профессора фон Гумбольдта. Его глаза – а точнее, пустые глазные впадины – были скрыты под грязноватой белой повязкой. Его руки, стесненные рукавами смирительной рубашки, совершали непроизвольные движения. И вдруг Линкольн вздрогнул: ему показалось, будто профессор каким-то невероятным образом почувствовал, что неподалеку от него находятся два человека и что они его рассматривают.