Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Погрязнув на несколько минут в своих мрачных размышлениях, я чуть было не забыл цель своей вылазки. Цыганка! Ведь ради неё я пересёк реку, чуть не получив разрыв сердца.

Разогрев публику выходками своей козы, она приступила к исполнению главного номера. Один из чумазых мальчишек заиграл на флейте, и по телу девчонки пробежала дрожь. С лёгким стоном она сладко потянулась, оголив смуглый плоский живот. Узкие бёдра качнулись, и крошечные бубенчики на блестящем поясе зазвенели.

Прислонившись плечом к каменной стене, не выходя из тени, я наблюдал за ней. Высокий рост давал мне неоспоримое преимущество. Моя голова возвышалась над лохматыми макушками школяров.

При свете факелов, освещавших беседку, мне удалось разглядеть её лицо. Мелкие птичьи черты, утопающие в пигменте. Да, она была смугла, но её кожа её имела не землистый оттенок, как у прочих сестёр её племени, а золотой, как у римлянок и андалузок. У женщин в моей семье была такая кожа, но, в сочетании со строгой одеждой и сдержанными манерами она производила совершенно иное впечатление. Моя мать, её сёстры и их дочери были южными аристократками, а эта была дикаркой. Как назло, она исполняла традиционный итальянский танец La rotta на свой лад, добавив свои прыжки и повороты отнюдь не самого скромного характера. В эту минуту она точно глумилась над культурой моих предков. Впрочем, меня это не должно было удивлять. Кочевники только и занимались тем, что крали и коверкали песни и танцы других народов.

Мне было мерзко, и одновременно любопытно. Я морщился от презрения и в то же время не мог отвести глаз от этого зрелища. В её танце было нечто нечистое, нездоровое и в то же время дьявольски завлекающеe. Меня бросало в жар, хотя я стоял достаточно далеко от огня.

Когда цыганка, запыхавшись, поклонилась толпе и обнажила в лукавой ухмылке мелкие белые зубы, зрители негодующе взвыли.

Эсмеральда! Ещё раз! Эсмеральда!

Значит, им было известно её имя. Моего поверхностного знания испанского языка было достаточно, чтобы понять значение этого имени. Изумруд. Наверное, оно было связано с ладанкой, обтянутой зелёным шёлком, которую девчонка носила на шее вместе с прочими побрякушками и амулетами. Наверное, она их не снимала пред сном. Так и спала в своём полупарижском-полуафриканском наряде.

Со снисходительной гримаской цыганка поправила корсаж и продолжила представление. Подняв с земли две шпаги и приставив их остриями ко лбу, она начала вращать их в одном направлении, а сама кружилась в обратном. Чёрные косы хлыстами бились по острым обнажённым лопаткам. Пёстрая юбка надулась, обнажив тонкие голые лодыжки. Я невольно передёрнулся, подумав о том, что случилось бы, если бы шпага соскользнула и попала остриём ей в глаз. Вот было бы крови и крика! Не могу сказать точно, опасался ли я этого или желал. Очевидно, плясунье этот трюк был хорошо известен. Она кружилась с бешеной скоростью, пока её руки и наряд не слились в одну пёструю полупрозрачную массу. Чумазый цыганёнок продолжал играть на флейте, но уже другую мелодию. От этого вихря звука и движения у меня голова пошла кругом. Если бы не каменная стена, на которую я опирался, у меня бы подкосились ноги.

Когда я пришёл в себя, представление закончилось, и толпа расходилась. Девчонка подсчитывала монеты, которые ей набросали в бубен, и что-то бормотала себе под нос. Судя по тону голоса, она была довольна сбором мелкого серебра. Вечер оказался прибыльным. Надо было пользоваться приятной сентябрьской погодой и как можно больше времени проводить на улице по ночным небом. Коза бодала её рожками в колени.

Убедившись, что беседка опустела, я вышел из тени, и, не говоря ни слова, раскрыл перед ней ладонь, на которой лежала мелкая монета. К счастью, она правильно поняла, что от неё требовалось. Проворные смуглые пальцы смели монету так, чтобы её кожа не соприкоснулась с моей.

– Жить вам осталось недолго, – проговорила цыганка. – Меньше года.

В её голосе не было ни капли сожаления. Таким же тоном она сообщила Пьеру де Лавалю, что зима будет суровая. Не сказать, что её слова повергли меня в шок или страх. Меньше всего я боялся, что жизнь моя оборвётся преждевременно. Как никогда раньше я был готов встретиться с Богом. Я знал, что меня не ждали никакие великие открытия. Будущее не обещало мне ничего, кроме нудных деловых разговоров с епископом и вымогательственных попыток со стороны Жеана. Но, чёрт подери, как быстро девчонка прочитала мою судьбу! Неужели я так плохо выглядел? Неужели сердечный недуг развивался так стремительно? Быть может, она рассердилась на меня за то, что я так мало ей предложил? Кто знает, если бы я добавил денег, она бы добавила мне пару лет?

Не нарушая молчания, я медленно сжал руку в кулак. Цыганка поморщилась и отшатнулась, точно увидав нечто такое, что её напугало.

– Идём, Джали.

========== Глава 23. Горячка ==========

Не знаю, как я добрался до монастыря в тот вечер. Какая-то потусторонняя сила помогла мне пересечь реку до Сите в лодке. Каким-то образом я проник в свою келью и рухнул ничком на ложе.

Могу лишь с уверенностью сказать, что человек, который проснулся на следущее утро, уже не был прежним архидьяконом Фролло. Началась новая жизнь, похожая на абсурдный сон. Яд, который впервые проник в мою кровь несколько недель назад, начал действовать. Казалось, что вместе с серебряной монетой я дал цыганке ключ к потайным камерам своего естества.

Я как бы раздвоился. Моя душа продолжала парить в облаках, выше чем когда-либо, но она уже не подчиняла себе тело, которым завладел нечистый дух. Он заставлял меня испытывать совершенно несвойственные ощущения, говорить несуразные вещи и совершать дикие поступки.

Увидев девчонку вблизи однажды, я хотел видеть её вновь и вновь. Вдруг она начала казаться мне божественно красивой, та самая девчонка, которая в первый раз показалась мне лишь немного пригляднее своих египетских сестёр. Уже было бессмысленно прикрываться своей миссией инквизитора. Задание епископа отошло на второй план. Я вдруг стал скитаться и бродить по улицам, поджидая её в подъездах, подстерегая на углах улиц, выслеживая с высоты моей башни. Каждый раз я возвращался ещё более завороженный, ещё более раздражённый и сбитый с толку.

О, у меня было предостаточно поводов злиться. Я почти не высыпался. Всю жизнь я наслаждался крепким, здоровым сном, и вдруг это благо отняли у меня. Теперь каждый раз, когда я закрывал глаза, перед ними появлялись картины определённого содержания, одна абсурднее другой. В этих ночных представления неизменно участвовала она. Везде она! То она выступала в роли покорной девочки с косичками, которую я учил правильно танцевать la rotta. То она являлась сиреной-искусительницей, выступающей из костра, в платье из пламени, протягивающей ко мне руки. Однажды мне приснилось, будто мы сидели у ручья, под сенью апельсиновых деревьев, погрузившись в беседу. Инфернальные страсти чередовались с эпизодами тихой идиллии. Все эти образы умещались в одной женщине, ибо демон многолик.

То, что я переживал, не походило на поверхностные, мимолётные искушения моей юности. В медицине есть такой термин, damnum, который в переводе с латыни означает «ущерб». Врачи обозначают этим словом момент, когда болезнь становится необратимой. Ну вот, я чувствовал, что скоро сам достигну этой точки. Я уже не мог смахнуть эти чувства, как смахивают крошки хлеба с одежды.

Глядя сверху на мои телесные страдания, душа моя посмеивалась.

Ну вот, Фролло, и ты увлёкся на старости лет. Будешь знать, как задирать нос перед своими собратьями.

Скажу в своё оправдание, я задирал нос далеко не перед всеми духовниками, которые пошли на поводу у своих плотских капризов. Таких как Луи де Бомон и Пьер де Лаваль я вообще не воспринимал всерьёз как священников. Эти двое были сибариты в епископских ризах, не более. Их амурные приключения не выходили за пределы игривых, не требующих жертв, интрижек. Однако, изредка миру становились известны истории глубокой любви между духовником и мирянкой.

Гильому де Машо, реймсскому каконику прошлого века, было за шестьдесят, когда его мыслями овладела девятнадцатилетняя Перонна д’Арментье, учёная девица из благородной семьи, которая забавлялась стихосложением и игрой на лютне. Девица преклонялась перед мудрым и одарённым старцем, восхищаясь его поэзией и музыкальными композициями. Между ними завязалась пылкая, нежная переписка. К тому времени Гильом был слишком слаб и немощен, чтобы осуществить греховные фантазии, если они у него имелись. В поэме «Правдивая история» он описал свой целомудренный роман с юной поклонницей, которую он сопроводил в поломничество незадолго до своей смерти. Церковь не осудила Гильома за его позднее увлечение, ибо считалось, что их союз не был плотским, хотя в одном куплете Гильом намекает, что «Венера окутала их своим облаком».

У меня хватало здравомыслия признать, что я в подмётки не годился покойному поэту и композитору. Мне, еретику-отшельнику, который последние несколько лет смешивал порошки и которого от костра удерживала лишь благосклонность епископа, было бы постыдно сравнивать себя с одним из величайших умов Франции. Пусть избранница Гильома де Машо не была исключительной мыслительницей, подобно Алоизе, жене Абеляра. Всё равно, Перонна стояла на порядок выше своих пустоголовых сверстниц. Она могла бы отдать сердце галантнейшему из молодых каваларов, но её выбор пал на пожилого каноника на сорок с лишним лет старше. Детская, абсолютно бесперспективная, а потому бескорыстная привязанность с её стороны. Любви Гильома хватило на искусно сотканные сонеты. Он не отрёкся от сана, чтобы жениться на ней – а церкви известны и такие случаи. Он позволял себя любить, не подвергая при этом свою репутацию святого человека.

Признаюсь, я бы не отказался от такого приключения на закате лет, но я прекрасно понимал, что мне оно не грозило. Во-первых, мне не так долго осталось жить. Во-вторых, мне нечего было предложить такой девице как Перонна. Я не умел слагать возвышенные гимны. Если бы я словами описал чувства и желания, которые будила во мне цыганская плясунья, уверяю вас, результатом стал бы не изящный сонет. Это был бы уродливый, скомканный фрагмент «Ада» Данте.

А ведь чернявая плясунья не являлась сама источником зла. Она была лишь орудием дьявола. Моя душа ей не была нужна. Скорее всего, она даже не задумывалась о моём существовании, забыв нашу встречу у «Яблока Евы». Для неё я был очередным зевакой, который заплатил ей за гадание. Она продолжала плясать и паясничать на перекрёстках со своей козой.

Гудулу я больше не навещал по понятным причинам. Наверняка, затворница злилась на меня и считала меня предателем – не без оснований, должен признаться. Как мог я взглянуть в её запавшие глаза, после того как поддался чарам той самой, которую она ненавидела всем своим существом?

Луи де Бомон заметил перемены в моём внешнем виде и поведении.

– Друг мой, Вам нужен отпуск, – сказал он мне после одной из встреч.

– Ваше Превосходительство, o каком отпуске может быть речь? – возразил я. – В приходе столько дел.

– Дела подождут. Один причетник видел, как Вы хватались за сердце. Мне не хотелось бы терять своего второго викария.

– С моим сердцем всё в порядке. Просто у меня тянет плечо. Найдите человека тридцати пяти лет и старше, у которого ничего не болит?

– Вы давно не смотрелись в зеркало, Фролло. У Вас лицо такого же серого оттенка, как и остатки волос на висках. Эта охота на ведьм высасывает из Вас жизнь. Решено. Я снимаю Вас с этой миссии. Занимайтесь своими обычными делами. Забудьте про цыганок.

========== Глава 24. Grotesque ==========

Декабрь, 1481 года

– А я узнал новое слово, – похвастался Квазимодо. – Grotesque. Обитатель грота. Пещерная тварь, иными словами. Это совсем про меня.

Мы сидели за столом на монастырской кухне. Тлеющая между нами свеча освещала наши лица. За пять лет в тишине Квазимодо научился читать по губам. Изредка между нами завязывались беседы. Я держал при себе дощечку, на которой писал углём те слова, которые ему трудно было понять.

– И где ты такое словo выискал? – спросил я его.

– В книжке. Господин архиепископ Реймсский прислал мне подарок на Рожество.

Забавно. Обычно Пьер де Лаваль согласовывал все подарки со мной. Перед тем, как передать книгу или трактат моему подопечному, он спрашивал у меня разрешения. Что заставило его обойти эту формальность стороной на этот раз? Впрочем, последние пару месяцев я отсутствовал мыслями. Вполне возможно, что Лаваль спросил у меня разрешения, и я машинально сказал «да». Не исключено, что за время моего отсутствия мой заброшенный воспитанник успел прильнуть к новому покровителю.

– Понятно, – ответил я с сардонической улыбкой. – Архиепископ добрый. Он тебя балует. А я – злодей. Не учу тебя новым словам. Видишь? Не подсовываю тебе трактаты итальянских гуманистов. И всё же, не принимай каждый жест милости сo стороны Лаваля за чистую монету.

– А если приму?

В единственном зрячем глазу Квазимодо я увидел нечто похожее на запоздалый подростковый бунт. В свои девятнадцать он начал проходить через тот этап, через который юноши проходят в тринадцать-четырнадцать лет. А я наивно полагал, что самые тяжёлые годы остались позади, что буря обошла меня стороной. Оказывается, буря только начиналась. Первые тучи только сгущались.

Интересно, что ещё Лаваль успел внушить звонарю? Что тот «не так уж и уродлив»? Что истории известны горбуны, которые достигли вершин власти? Искривлённый позвоночник не мешал Ричарду Третьему претендовать на английский трон.

Невольно вспоминался ещё один горбун, Пипин, сын франкского короля Карла Великого. Неблагодарный юнец участвовал в покушении на отца, который, вопреки уродству сына, оставил его при дворе и дал ему прекрасное образование наравне с остальными своими детьми. Я чувствовал, что нас с Квазимодо ждало нечто подобное, хоть я и не был королём. Рано или поздно он должен был взбунтоваться против меня. У его пламенной преданности была обратная сторона.

Последние несколько месяцев были полны открытий и откровений. Обнаружив в себе новые, доселе невообразимые импульсы, я впервые задумался о том, что творилось в голове у звонаря. Ещё недавно мне казалось, что я мог на ощупь ориентироваться в тёмном лабиринте его сознания, что я не только читал, но и контролировал его мысли. Мне достался сосуд причудливой формы, который я сам наполнил тем, чем считал нужным. Теперь я понимал, что это было очередное проявление гордыни. Если я был способен на глупости, то Квазимодо был способен на неподчинение. Содержимое сосуда изменилось помимо моей воли. Это был неудавшийся опыт алхимика! Я видел перед собой не послушного ученика и не верного слугу, а своевольное создание мужского пола, озверевшее под бременем собственной силы и имеющее бесчисленные вопросы и претензии к судьбе, к Богу, ко мне. Я заблуждался, полагая, что Квазимодо смирился со своей участью.

Честно говоря, я был даже рад этому назревающему разногласию с подопечным, потому что оно вынуждало меня на время вырваться из плена моих больных грёз. Я перестал думать о цыганке на мгновение.

– Сын мой, – сказал я, наколоняясь над свечой, чтобы моему собеседнику было легче понять мои слова, – я несказанно рад, что благосклонность архиепископа тебя окрылила. И я рад, что благодаря ему ты узнал новое слово, которое так подходит к твоему облику. Я согласен, что «горбун» и «урод» звучит слишком пресно и избито. И ты не какой-нибудь мычащий деревенский дурачок, а воспитанник архидьякона Жосасского, что придаёт твоему уродству патрицианский оттенок.

Последние два слова я написал углём на дощечке. Патрицианский оттенок.

Пречистая дева! Что я такое говорил? Раньше я в мыслях не позволял себе подобных издевок. А теперь я испытывал острую потребность язвить, и колкости сами слетали у меня с языка.

Квазимодо, казалось, только и ждал этого поворота. Его глаз вспыхнул куражом и некоей благодарностью. Он был рад втянуться в эту новую игру. Ему тоже наскучили чинные, благочестивые беседы.

– Так вы идёте на мистерию? – спросил он неожиданно.

– Какую мистерию?

– Ту, что написал Гренгуар.

Ах да, я совсем забыл! Шестого января должны были приехать фламандские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской. Кардинал Бурбонский вынужден был принимать толпу гостей у себя во дворце. Как видите, мой глухой звонарь был лучше осведомлён о событиях в городе, чем я.

– Если и пойду, то только чтобы поддержать ученика. Подобного рода увеселения меня не привлекают.

– И я с вами!

– Глупости. Тебе там нечего делать. Если тебя так интересует творение Гренгуара, я могу дать его тебе почитать. Видеть всё это вживую совсем необязательно. Пьесы всегда выглядят лучше на бумаге, чем на сцене. Актёры, которых Гренгуар набрал, не внушают мне доверия.

Квазимодо вздохнул так глубоко и горестно, что пламя свечи затрепетало.

– Обидно.

– За кого – за Гренгуара?

– Отчасти. Ну, и за себя самого. В этом году мне повезло. Сапоги, подаренные вашим другом, пришлись как нельзя кстати. Тёплые и не промокают. В них бы можно было обойти весь Париж.

========== Глава 25. Нет, царственней его не видывали зверя ==========

6 января, 1482 года

В провале мистерии можно было не сомневаться. Я собственными глазами видел так называемых актёров, хлипкие подмостки и нелепые декорации. Особенно меня впечатлил костюм, приготовленный для Юпитера: кольчугa, обтянутая чёрным бархатом с золотой вышивкой, двухконечная шляпa с пуговицами и трико телесного цвета с пришитыми лентами для обвития ног на греческий манер. В руках у Юпитера должна была быть молния, смастерённая из картонной трубки, покрытой мишурой.

После всего увиденного, сердце моё предчувствовало катастрофу похлеще битвы при Азенкуре. Вот почему я заготовил несколько утешительных фраз для Гренгуара. Во дворце Правосудия было загублено немало театральных постановок. Мой ученик был не первым и не последним драматургом, растоптанным толпой.

Представление должно было начаться в полдень, а зала уже была набита битком с утра. Добрая половина простодушных зевак с рассвета дрогла перед большим крыльцом Дворца; иные же утверждали, будто они провели всю ночь лёжа поперёк главного входа, чтобы первыми попасть в залу.

Школяры, выдавив окна, бесстрашно расположилась на карнизе, и обменивались лукавыми замечаниями через залу. Я даже разглядел младшего братца, который цеплялся за листья капители.

Большие стенные дворцовые часы уже давно пробили двенадцать, а фламандские послы всё не появлялись. Начать представление до прибытия почётных гостей труппа не осмеливалась – к величайшему негодованию толпы.

В океане курток, юбок, шпяп и чепцов, я разглядел потёртый саржевый камзол Гренгуара. Им завладели две расфранчённые девицы и донимали его своей болтовнёй, в то время как толпа грозилась повесить Мишеля Жиборна, который исполнял роль Юпитера.

В конце концов Гренгуар дал разрешение начать мистерию, рискуя навлечь немилость гостей, которые до сих пор не прибыли. Гнев скучающей толпы пугал его больше, чем гнев послов и кардинала.

Из глубины деревянного сооружения послышались звуки высоких и низких музыкальных инструментов; ковёр откинулся. Из-за ковра появились четыре нарумяненные, пёстро одетые фигуры. Вскарабкавшись по крутой лестнице на верхнюю площадку, они выстроились перед зрителями в ряд и отвесили по низкому поклону; оркестр умолк. Мистерия началась.

Первые несколько минут пролога, содержание которого не до конца понимал сам драматург, прошли на удивление гладко. Ни одного разбитого окна. Ни одного выбитого зуба в толпе. Увы, благосклонность фортуны быстро иссякла.

Какой-то оборванный нищий, настолько затёртый в толпе, что это мешало ему просить милостыню, вздумал забраться на местечко повиднее, желая привлечь и взгляды, и жалость. Возвышение, приготовленное для послов и всё ещё пустующее, показалось ему самым удобным местом. Таким образом он был у всех на виду и мог продемонстрировать покрытую отвратительными язвами руку, торчащую из лохмотьев.

Пока он молчал, действие пролога развивалось гладко. Всеобщую сосредоточенность нарушил мой братец, гаркнув на всю залу:

– Смотрите на этого хиляка! Он клянчит милостыню.

Вдохновлённый вниманием, нищий полузакрыл глаза и со драматизмом, которому могли бы позавидовать актёры Гренгуара, затянул:

– Подайте, Христа ради!

Монотонное мычание нищего, в котором школяры узнали Клопена Труйльфу, получило долю рукоплесканий от публики. Мелкие монеты посыпались в грязную шапку.

Вторжение попрошайки послужило первым поцелуем смерти для мистерии. Добрая половина зрителей не смотрела на подмостки, на которых пыжились актёры, в попытках спасти пролог.

Из потока сиплого хрюканья и ворчания выделялся звонкий, нахальный голос Жеана. Он несколько раз упомянул, что его брат – архидьякон. Мне даже стало лестно от того, что желторотый повеса с такой гордостью разбрасывался моим именем.

Нa бедного Гренгуара было больно смотреть. Его обычно бледные впалые щёки полыхали кирпичным румянцем. Не глядя на нарушителей тишины, он кричал своим актёрам:

– Продолжайте, чёрт возьми! Продолжайте!

К моему удивлению, представление возобновилось, и мало-помалу воцарилась тишина. До моего слуха донеслись пафосные слова.

Нет, царственней его не видывали зверя, -

О славный, достойный Пьер Гренгуар!

Голос актёра заглушили фанфары, оповестившие о прибытии почётного гостя.

– Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский.

Вид мантии, точно пропитанной вином, взбудоражил аудиторию и вогнал ещё один гвоздь в гроб злополучной мистерии. Увы, пролог был прерван вторично. Каждому зеваке хотелось разглядеть кардинала, который в свою очередь стоял на возвышении и благодушно оглядывал толпу. Карл Бурбонский пользовался заслуженной популярностью у народа, особенно у женской половины. Красотой и изяществом он ничуть не уступал Луи де Бомону, который часто посещал его дворец и восторгался изысканной коллекцией вин.

Парижане охотно простили ему опоздание. Забыв окончательно про мистерию, они глазели на кардинала и его сопровождающий кортеж, состоявший из епископов и аббатов. За свитой Карла Бурбонского появились около пятидесяти фламандских послов, разряжённых в бархат и штоф, с чёрными бархатными шапочками на головах.

Разумеется, жёлто-белые наряды актёров не могли соперничать с нарядами прибывших гостей. Публика напрочь забыла о том, что происходило на сцене. Забыли и сами актёры. Обмякнув под своими пёстрыми робами, они уныло смотрели себе под ноги. В этот момент я знал точно, что мистерия была обречена. Не зря я начал мысленно готовить утешительную речь автору ещё за несколько дней до премьеры.

Я решил, что оставаться до конца этой катастрофы не было смысла и направился в выходу, стараясь быть незамеченным школярами. Ещё не хватало попасться на глаза своему братцу! Он бы начал клянчить у меня деньги, подобно Клопену Труйльфу.

Ко всему прочему, какой-то чулочник из Гента, именуемый мэтром Копенолем, завладел вниманием толпы и предложил выбрать папу шутов. Эта забавная игра уже вошла в традицию у него на родине. Было недопустимо, чтобы Париж отставал. Для того, чтобы получить сие звание, достаточно было просунуть голову в розетку и скорчить самую безобразную по мнению толпы гримасу. Принимать участие в игре могли не только мужчины, но и женщины. Вот какое веселье мне предстояло пропустить!

Надвинув капюшон на глаза по своему обычаю, я начал пробираться мимо скамеек, на который восседали бургомистры, к главному входу.

Раздались крики «Эсмеральда! Эсмеральда!»

Все, кто ещё оставался в зале, бросились к окнам, подтягиваясь до подоконника, чтобы увидеть. В то же время с улицы донеслись рукоплескания.

Я стиснул виски руками, в надежде вытеснить звук этого имени из головы. Нет, мне не послышалось. Десятки голосов повторяли: «Эсмеральда!»

Проклятие. Она! Опять она. Везде она.

========== Глава 26. Испорченный праздник ==========

Похоже, в тот день в Париже не было ни одного места, где я бы мог обрести покой на несколько часов. На Гревской площади зажигали потешные огни, у Бракской часовни происходила церемония посадки майского дерева. Иными словами, мне негде было скрыться от этого массового беснования. Его надо было просто пережить, как Гренгуару пришлось пережить крах его пьесы. Не без горечи я подумал о том, что странствующие фигляры, выступающие в провинциальных городишках, получали больше удовлетворения от своих пошлых юморесок, чем мой злополучный ученик от постановок своих замысловатых мистерий. Столичная толпа капризна и непредсказуема. Сперва зрители визжат и свистят, требуя начала представления, а через минуту готовы повесить драматурга и актёров. Бедный Гренгуар! Мне оставалось лишь надеяться, что философ в нём спасёт уязвлённого поэта. Мне хотелось верить, что годы, проведённые на парижских мостовых, закалили его дух и привили чувство иронии.

***

Когда я поднял глаза к небу, оно было уже иссиня-чёрным. Как быстро пролетели последние три часа! Вот, что случается, когда теряешься в своих размышлениях. Мои закоченевшие ноги привели меня на Гревскую площадь. Под подошвами чавкала серая слякоть. Мерзкий, колючий ветер рвался под капюшон сутаны.

Вдруг, сквозь урчание толпы, я услышал причудливую мелодию. Точнее, это была не одна чёткая мелодия, а полифоническая смесь. Поток из факелов хлынул на площадь. Впереди толпы, впитавшей в себя всех бездельников, мошенников, воров и бродяг Парижа, двигались цыгане во главе с египетским герцогом. За ним двигались все подданные королевства «Арго», главарём которых являлся тот самый Клопен Труйльфу, который всего несколько часов назад выставлял напоказ свои искуственные язвы во дворце Правосудия. В самом центре этой толпы члены братства шутов несли на плечах носилки, на которых восседал горбун в папской митре.

Мне пришлось несколько раз протереть глаза обветренными кулаками. Увы, я не ошибся. В виновнике торжества я узнал приёмного сына. Кто ещё в Париже мог похвастаться таким кривым позвоночником? В руках он сжимал обвитый мишурой посох. На носилках было наставлено больше свечей, чем на реке Св. Женевьевы во время эпидемии чумы. Как всегда я пропустил самое интересное. Итак, Квазимодо избрали папой шутов! Стало быть, он находился во дворце Правосудия, когда Копеноль подбросил свою шальную идею. Ослушавшись меня, он покинул собор и проник в залу до начала представления.

Судя по той гордой и набожной радости, которую мне раньше не доводилось увидеть на его безобразном и печальном лице, Квазимодо смаковал приветствия толпы. Неужели он принимал за чистую монету эти рукоплескания и эти озорные знаки почтения? Ну и пусть его свита состояла из калек, воров и нищих. Всё же, это был его народ!

Вот к чему свелись все мои усилия! На протяжении стольких лет я пытался доказать себе, что в убогом теле можно было пробудить благородный дух. В этот день Квазимодо показал свой истинную сущность. Ему было наплевать на стихи Горация, философию Аристотеля и исторические заметки его собственного кровного отца дез Юрсена. Вот, о чём он мечтал все эти годы!

Не сдерживая своего негодования, я перегородил дорогу процессии. Вырвав у Квазимодо из рук деревянный позолоченный посох, символ шутовского папского достоинства, я переломил его через колено. Затем я сорвал с него тиару и разорвал мишурную мантию. Краем глаза я видел, как женщины в толпе отвернулись. Видно, они ожидали, что страшилище растерзает меня. Можете представить себе их изумление, когда Квазимодо упал передо мной на колени. Между нами завязался разговор на языке знаков и жестов, повергнувший зрителей в ступор. Несомненно, посторонних завораживало зрелище массивного дикаря, смиренного и молящего, перед гневным и грозным священником.

Я действительно был зол в этот момент. Не обращая внимания на толпу, я встряхнул Квазимодо за мощное плечо и жестом приказал ему следовать за собой. Квазимодо поднялся с колен, чем вывел братство шутов из оцепенения. Воспылав желанием вступиться за своего развенчанного папу, голодранцы окружили меня, издавая звериные хрипы. И тогда мой воспитанник, вспомнив кому он был обязан верностью, заслонил меня собой, заскрежетал зубами и грозно оглядел нападающих. Никто не посмел свернуть за нами в тёмную узкую улочку.

***

– Сын мой, ты не хочешь мне ничего рассказать? – спросил я, когда мы остались одни.

– Вам и так всё известно, учитель, – отвечал Квазимодо, прислонившись горбатой спиной к фонарному столбу. – У меня никаких тайн от Вас на сегодняшний день.

– Кто тебе внушил эту идиотскую мысль? Не может быть, чтобы она сама зародилась у тебя в голове. Кто-то тебя подстрекнул на это.

Его растрескавшиеся губы скривились в ухмылке.

– Учитель, – сказал он на полувсхлипе, – Вы испортили мне праздник.

Что-то в его ужимках напомнило мне младшего братца, который тоже притворялся плачущим, а затем хохотал. Значит, вот от кого набрался мой благочестивый, набожный сын. Пока я варился в своих абсурдных грёзах, школяры вновь проникли в келью Квазимодо и на этот раз подружились с ним, убедив его принять участие в задуманной ими выходке. Должно быть, они сказали ему, что в толпе будет много пьяных, полуслепых и в целом не слишком переборчивых женщин, которых не отвратит его необычный вид. Зная братца и его дружка Робена Пуспена, я мог без труда представить содержание этого разговора.

– Тебя подговорил Жеан? Отвечай.

– Нет, нет, учитель, не гневитесь на Жеана. Он здесь ни при чём. Я сам… Виноваты проклятые сапоги. Они вынесли меня из собора. Им стало скучно. Им захотелось прогуляться по Парижу.

Он не был пьян, но вёл себя как подвыпивший, растягивая слова и покачивая головой, примеряя на себя образ безалаберного школяра. Я ждал, что он вот-вот упомянет «кишки папы». Мне хотелось залепить ему затрещину или по крайней мере встряхнуть его за плечи, но он бы принял это как приглашение на дружескую драку.

– Идиот. Известно ли тебе, что епископ тобой страшно недоволен?

Кривая ухмылка медленно растаяла, и единственный глаз расширился. Мог поклясться, что в зрачке промелькнуло нечто похожее на испуг.

– Учитель, но это лишь… шутка. Игра.

– Игра, недостойная служителя собора. Если ты принимаешь участие в подобных шествиях и глумишься над обрядами церкви, ты не имеешь права ей служить. Отныне благовест будет звучать как издевательство. Тебя снимут с должности звонаря, и тебе не видать колоколов как своих завядших ушей. Надеюсь, десять минут веселья этого стоили! Тебя пошлют на кухню мыть тарелки и ставить мышеловки. Ни на что больше ты не годен.