Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Не знаю. Я был совершенно один на улице. После заседания в суде я должен был куда-то зайти. Меня ждали. Один раз я взглянул на небо, и…

Я надеялся, что если убедительно сыграю роль умирающего, Луи оставит меня в покое и перестанет доставать с расспросами. Нет тут то было. Усевшись на край ложа, он принялся поправлять мне подушки, приговаривая:

– Бедный Фролло! У него отбило память. Не молчите, друг мой. Что угодно, только не молчите и не ускользайте в забвение. Поддерживайте с нами разговор. Вы обязательно вспомните, что случилось. Лекарь говорит, что рана не так уж глубока. Её промыли и смазали бальзамом. Вы в самых искусных и надёжных руках. Не тревожьтесь. Зачинщики будут пойманы. Я даже догадываюсь, кто они. Да что я говорю? Не догадываюсь, a уверен! Из меня бы вышел неплохой следователь. Сам Шармолю был бы впечатлён моим применением дидактического метода. Я полагал, что казнь этой голодранки Сменарды послужит уроком для всего племени. Похоже, они не испугались властей. Более того, они намерены мстить за неё.

Поняв, что притворяться умирающим было бесполезно, я открыл глаза.

– С чего вы взяли, что меня изранили именно цыгане?

– Здесь не обошлось без колдовства.

– Вот как? Что вас натолкнуло на такие мысли?

– Ведь дыр на сутане нет. Я тщательно её рассмотрел. Ни одного отверстия на груди! Цыганам известны заклинания, наносящие раны на тело жертвы без применения оружия. Так можно искалечить человека на расстоянии. Достаточно завладеть принадлежностью жертвы, например, обронённой монетой. Это не мои выдумки. Об этом говорил ещё покойный дез Юрсен! Он изучал обычаи белых мавров. Говорю вам, эти нелюди нацелились на самых видных парижан. Сначала Шатопер, а теперь вы, мой бедный Фролло. Я молю вас об одном. Не распространяйтесь о случившимся своим собратьям. Я могу рассчитывать на ваше молчание? Мне бы не хотелось, чтобы собор охватила паника.

– Сомневаюсь, что весть о моей смерти кого-то огорчит, – ответил я с ухмылкой. – Ван дер Моллен будет ликовать. Он давно заглядывается на мою должность. Для него это будет самый настоящий праздник.

– Этот фламандский выскочка меньше всего меня волнует. Мне бы хотелось пресечь слухи о том, что египтяне, якобы, завладели городом. Иначе воцарится хаос! Помните эпидемию чумы?

– Помню ли я? О…

– Ну вот! Вам же не хочется вновь пережить нечто подобное. Крики, стоны, суматоха, мародёрство. Представляете, что будет, если люди узнают, что архидьякон Жозасский стал жертвой сатанинских ритуалов? Да все служители собора разбегутся кто куда! Скажите, что просто захворали. Я дам вам столько времени, сколько нужно на поправку. Ни слова о ранах, о порче, о заклинаниях. Договорились?

Не помню, когда последний раз видел епископа таким встревоженным. Луи действительно боялся за порядок в приходе.

– Ваше Превосходительство, Вам должно быть известно, что я по натуре своей немногословен. Я не намерен жаловаться и показывать свои раны каждому певчему. Я благодарен за помощь, которую вы мне оказали.

– Нам предстоит самая настоящая война, Фролло. Но обычным горожанам не обязательно об этом знать. Пусть жизнь идёт своим чередом. Мы устроим облаву на цыган. Очень скоро город станет таким, каким он был год назад, а наши злоключения забудутся как страшный сон.

Меня чуть не разобрал смех от его последних слов. Как страшный сон! Что этому сытому диванному коту было известно о ночных кошмарах? Он искренне верил в правдивость своей теории и так же искренне гордился своей прозорливостью. Он был готов приступить к истреблению цыган. Я видел тупую решительность в его зелёных глазах-плошках. Он на полном серьёзе намеревался вырезать целое племя за преступление одной цыганки, которого она даже не совершила.

========== Глава 43. Беседа на галерее ==========

Проведя неделю во дворце Луи под надзором королевского лекаря, я готов был вернуться в свою мрачную монастырскую келью. Не то чтобы я совсем не доверял этому человеку. Называя его шарлатаном, я отзывался о нём несправедливо. Это был голос моей личностной антипатии. Как врач он был вполне адекватен. Уж с такой мелочью, как ножевая рана, он мог справиться. За несколько дней порезы у меня на груди начали затягиваться. Другое дело, что мне хотелось обратного, как дико это ни звучит. Подспутно я желал, чтобы они гноились и кровоточили, как моя душа. Запустив чудовщиный механизм, я не мог его остановить. Я заслуживал телесные страдания, но если бы на моём теле появились новые увечия, это бы не прошло незамеченным.

Более того, я целую неделю не видел Квазимодо. Мальчишка был склонен к домыслам и фантазиям. Моё длительное отсутствие могло натолкнуть его на превратные выводы. Учитывая, что он практически не имел контакта с внешним миром, было безопасно заключить, что весть о суде и приговоре цыганки его не достигла. Помнил ли он её вообще? Узнал ли бы он её перед казнью? Ведь ей предстояло каяться у портала собора. Мне смутно вспомнился эпизод, когда он наблюдал за ней сквозь щель одного из шиферных навесов. Даже если он был частично околдован её пляской, как любой другой парижанин, к его восторгу, несомненно, примешивалась злоба. Ведь это она привела его к позорному столбу. И что с того, что она подала ему воды? Я не придавал огромного значения её фривольному жесту милосердия. Ведь она с такой же лёгкостью вышла замуж за Гренгуара, чтобы спасти его от петли. За этими альтруистическими капризами ничего не крылось. Мне хотелось верить, что Квазимодо это понимал.

Увы, во время нашей следующей встречи я убедился, что переоценивал его зрелость. Я нашёл его на галерее, покинув епископский дворец. Мальчишка стоял, прислонившись угловатым, сутулым плечом к изваянию, скрестив могучие руки на груди. Рыжие волосы трепались на ветру. Кривое лицо излучало какую-то мечтательную тоску. Ему это выражение не шло абсолютно. Мне вдруг захотелось влепить ему затрещину, чтобы вернуть привычное и естественное выражение злобы.

Увидев меня, он не бросился к моим ногам и даже не пошевелился, из чего я сделал вывод, что он не слишком скучал по своему господину всю эту неделю. Ему и одному было неплохо. В то же время он разглядывал меня так, будто заметил во мне что-то новое. И он не ошибался. Я действительно не был уже тем человеком, который взял его на попечение пятнадцать лет назад.

– Учитель, – заговорил он наконец, – я хотел бы задать Вам вопрос, который меня некоторое время терзает.

Признаюсь, мне не понравился его тон, настырный и, как мне показалось, осуждающий. Мальчишка требовал от меня объяснений.

– Сын мой, не лезь в дела церковного суда. Твоя жизнь уже достаточно тяжела. Не стоит взваливать на свою многострадальную спину чужие тайны и страдания.

Судя по тому, как озадаченно прищурился звонарь, я понял, что неправильно прочитал ход его мыслей.

– Мой вопрос, – продолжил он медленно и осторожно, – касается работы Платона.

– Ты шутишь?

– Нет, учитель. Не шучу. Пока Вы поправлялись, господин епископ дал мне кое-что из своей библиотеки. Конечно, если Вам некогда…

Я заставил себя глубоко вдохнуть, из-за чего раны опять заныли под сутаной.

– Спрашивай. Мне действительно некогда. За время моей болезни многое произошло. Для философских дискуссий с тобой у меня всегда найдётся время. Если твой вопрос действительно касается труда греческого мудреца, то лучше задай его мне. Иначе ты Бог весть что себе надумаешь. Не пойдёшь же ты с таким вопросами к Луи. Он коллекционирует книги, но не читает.

– Итак, Платон полагает, что существует мир форм и идеалов, где нет страданий и болезней.

– У Платона много занятных мыслей. И что с того?

Серо-голубой глаз его торжествующе вспыхнул под медной бровью.

– Это значит, что в этом мире есть и я – с прямой спиной и двумя зрячими глазами. У меня правильное лицо, ноги одинаковой длины, и уши отлично слышат. Я увижу себя таким, каким меня изначально задумал Творец. Я услышу птичьи песни.

– Болван! – воскликнул я со смесью досады и облегчения. – И это всё, что ты извлёк из работы величайшего ума античности? Зачем я научил тебя читать? Раз уж ты спросил, да, есть такое место. У христиан оно называется раем. Почитай священное писание. Книга первая, глава пятнадцатая, послание Павла к коринфянам. Когда попадёшь туда, сам узнаешь. А ты всё бредишь мыслью увидеть себя с ровной спиной, дурень тщеславный! Если будешь забивать себе голову таким вздором, тебе придётся посидеть в чистилище.

– Что же? Если придётся – посижу.

Его смиренный вздох ещё больше взбесил меня. Я мог поклясться, что мальчишка затеял со мной какую-то игру.

– Вот что случается, когда я оставляю тебя без присмотра. Мне даже заболеть нельзя. Судебный процесс изнурил меня, и мне пришлось провести пару дней в постели.

– А Вы до сих пор не поправились, – сказал Квазимодо с глубоким убеждением. – Вам хуже, чем было прежде.

От его слов по спине у меня пробежал холодок, а через секунду кровь вскипела.

– Что за чушь ты несёшь?

Звонаря мало удивила эта вспышка гнева. Взгляд единственного глаза был устремлён на мои руки.

– Поглядите, учитель. У Вас кровь под ногтями.

========== Глава 44. Искупление ==========

Кровь под ногтями… Надо же выдумать такой бред? Не удостоив своего воспитанника ответом, я направился внутрь собора. Надо же было предстать перед своими собратьями-канонниками и своим присутствием пресечь сплетни и домыслы. Ван дер Моллен, тот самый полуфламандец, который претендовал на мою должность, явно был разочарован моим возвращением.

Полуденная служба прошла как обычно. На этот раз проповедь читал Шампендаль, а его голос действовал на паству как снотворное. Я бы не удивился, если бы к голосам певчих присоединился храп из зала. Однако слова Квазимодо не давали мне покоя. Что он имел в виду? Что он увидел своим единственным глазом?

В ризнице я поднял руки над свечой и разглядел их как следует. Действительно, это не были руки человека, перебирающего фолианты весь день. Ногти мои были обломаны до мяса, будто я карабкался по шершавой каменной стене, а сами кончики воспалены. Удивительно, что я не чувствовал боли. Интересно, замечали ли ссадины прихожане, когда принимали из моих рук причастие?

После службы я вышел на Гревскую площадь посмотреть на виселицу. Она была почти готова. Рабочие укрепляли основу мрачного изваяния, напевая уличную песенку под звон молотков. Второстепенный, ненавязчивый мотив в городской симфонии!

Проходя мимо Крысиной Норы, я вдруг заметил, что из неё не раздаётся характерное рычание. Заглянув внутрь сквозь решётку, я обнаружил, что келья была пуста. Неужели пока я бездельничал в покоях епископа, Гудула умерла? Как я мог пропустить такое событие? Интересно, где её похоронили?

О том, что на самом деле случилось, я узнал от органиста, которого подкармливал Лаваль и который передавал все новости в Реймс. Мальчишка поведал, что Гудула никуда не делась из Парижа. Она жила и здравствовала. Узнав о поимке и приговоре цыганки, затворница потребовала, чтобы её выпустили. Наконец-то Господь внял её молитвам и даровал ей правосудие. Ей хотелось присутствовать на казни и стоять в первом ряду.

Так как никто из приличных горожан не согласился бы её приютить, она поселилась в лачуге у моста святого Михаила. Фалурдель сильно сдала после стычки с солдатами ночного дозора. Эти молодцы обработали её на славу. Много ли было надо старым хрупким костям? В зале суда вид у неё был весьма плачевный. Я заметил, как она волочила ногу и как её левая рука болталась вдоль тела, точно плеть. А самым ужасным было то, что у неё убавилось постояльцев. Комната святой Марты, которая когда-то пользовалась таким спросом благодаря своему укромному расположению и живописному виду на реку, превратилась в адскую дыру. Никто из постояльцев не смел подняться на чердак. Россказни про монаха-привидение, выходящего из стены, отпугивали самых храбрых. Сдача комнаты была главным доходом для старухи. Пряжу её никто не покупал, так как нить была грязной и неровной. Покалеченная и нищая, Фалурдель осталась совсем одна на свете. Бестолковый внучатый племянник, который жил с ней, был не в счёт. Мальчишка только и делал, что копошился в золе и расшатывал и без того хромые стулья.

Разумеется, когда на пороге лачуги появилась относительно бодрая тридцатишестилетняя женщина и предложила помощь по дому в обмен за кров, Фалурдель была не в силах отказаться. За пятнадцать лет в каменном мешке Гудула не ослабла телом. Красота её истаяла, а сила физическая удвоилась. Я сам видел, как она таскала по келье огромный камень, укачивая его на руках, точно младенца. Под рубищем виднелись упругие мышцы. При этом много пищи для неё не требовалась. Гудула научилась перебиваться корками и лепёшками.

За несколько дней до казни я решил навестить двух женщин. Да, у меня хватило дерзости, бесстыдства и безумия вернуться на место преступления, как ни в чём не бывало.

Дверь открыла Гудула, вернее, не открыла, а распахнула, будто долгожданному гостю. Вместо дикого, нелюдимого существа я увидел гордую хозяйку дома. Рубище сменилось белой сорочкой, застиранной, но добротной, и юбкой из грубого сукна в синюю и красную полоску. Новую одежду ей, скорее всего, подкинули матроны из Этьен-Одри, те самые чистоплюйки, которые не пожелали дать ей приюта под своим кровом. Её седые патлы были вымыты, расчёсаны и уложены узлом на затылке. Как ни странно, лоб у неё был гладок. Вокруг бескровных губ залегли морщины, но чело было ясно и спокойно. Несомненно, весть о предстоящей казни имела к этому непосредственное отношение.

С радушной фамильярностью, она взяла меня за рукав и провела внутрь. В углу на тюфяке почивала старая хозяйка притона. В сущности, это была груда костей, шевелившихся под тряпками.

– Матушка Фалурдель, у нас гость, – сказала Гудула, когда я встал у ложа. – Знаете, что это за человек?

– Монах-привидение, – буркнула старая карга.

– Ошиблись, матушка. Перед вами архидьякон Жосасский, божий человек.

Меня поразило то, как ласково и почтенно бывшая вретишница обращалась со старой шлюхой.

– Все они на одно лицо, – старуха отмахнулась сухой клешнёй. – Думаешь, это первый поп, который ко мне пожаловал под покровом ночи?

На такой стадии немощи Фалурдель уже не боялась навлечь на себя гнев духовника. Действительно, что я мог ей сделать? Присев на край сырого тюфяка, я взял её холодную морщинистую руку в свою.

– Сударыня, я пришёл поблагодарить Вас за помощь, оказанную во время судебного процесса. Благодаря вашим показаниям нам удалось составить протокол. Ваша помощь воистину бесценна. Я не забыл Вас. Я бы и раньше Вас навестил, если бы не захворал. Мне бы хотелось возместить ущерб, нанесённый Вашему дому и здоровью. Церковь помнит Ваше доброе дело.

Старуха недоверчиво фыркнула и отвернулась. Однако когда я достал из кармана сутаны мешочек с монетами, её увядшие покрытые седым пухом уши зашевелились.

– Видите, матушка! – воскликнула Гудула. – Что я Вам говорила? Архидьякон – святой человек. О, отец Клод! Да благословит Вас Бог! Не побрезгуйте, останьтесь на ужин. Посидите с матушкой, пока я сбегаю на рынок. Теперь мне есть, на что купить мяса и сыра. Я так хочу, чтобы Вы разделили с нами наш пир.

Она вилась и кружилась подле меня. Полосатая юбка надувалась пузырём вокруг худых ног, задевая подол моей сутаны.

– Сестра, меня радует, что всё так удачно сложилось, – сказал я. – Вам не вернуть дочь, но по крайней мере Вы приобрели мать в облике этой почтенной горожанки. У Вас есть кров и новое занятие. К Вам опять будут ходить постояльцы. Более того, я окроплю комнату святой водой. Монах-привидение туда больше не сунется.

– Так Вы поужинаете с нами?

Разделить трапезу с этими женщинами? Жевать хлеб с сыром, в то время как у меня над головой было кровавое пятно? Даже моему цинизму был предел.

– Благодарю Вас за приглашение, сестра, но меня ждут неотложные дела.

Гудула кивнула с лёгким разочарованием.

– Что же? Тогда приходите к нам после казни. Такое событие действительно стоит отметить.

========== Глава 45. Подземный город ==========

Провинциалы, случайно заехавшие в Париж, удивляются, когда узнают, что город как бы разбит на два яруса. Каждое законченное здание занимает почти столько же места под землёй, сколько над землёй. В каждом дворце, в каждой крепости, каждой церкви, если только они не возведены на сваях, существуют подземелья. Этот подземный город, сумрачный, тёмный, таинственный и немой, живёт своей жизнью. Несколько лет назад в собор приехал молодой деревенский священник. Луи поручил мне показать ему достопримечательности города. Юноша, привыкший к сельскому ландшафту и свежему воздуху, был изумлён, когда я провёл его по лабиринту подземных темниц. Он открыл для себя новый мир, подобно тому, который описал Данте, откуда выход был только на виселицу или на костёр.

В такую яму и ввергли приговорённую цыганку, должно быть, опасаясь её побега. Эти суровые меры были абсолютно ни к чему. Не требовалось стольких усилий, чтобы сломить это бессильное создание. Весь огромный дворец Правосудия давил на неё всей тяжестью.

В эту дыру я и направился за день до казни, накануне разработав план, который казался мне вполне осуществимым. Под сутаной у меня был надет охотничий костюм, подаренный Лавалем. За последний месяц я так исхудал, что дополнительный слой одежды не был заметен под моим церковным одеянием.

Охранник, стоявший у входа в темницу, сонно поклонился мне. Священник, пришедший исповедовать приговорённого к смерти – достаточно обыденное явление. Когда лжёшь, безумие ограничиваться полуправдами. Придав лицу особенно суровое и отчуждённое выражение человека, пришедшего исполнить свой горький долг, я снял со стены фонарь и медленно направился по сырому коридору.

В одном из каменных мешков сидела она, затерянная в кромешной тьме, погребённая, зарытая, замурованная. Уже два месяца ветер не играл её волосами, а человеческий голос не достигал её слуха. Несколько раз в день чья-то рука подбрасывала ей корку хлеба. Во что превратилась цыганка за это время? Готов ли был я увидеть плод своих злодеяний? А тем временем, чтобы не выдать себя, мне нужно было сохранять спокойный, печальный тон голоса. Мне предстояло роковое свидание, от исхода которого зависела вся моя жизнь. Одно опрометчивое движение, и всё было бы потеряно.

Мне не составило труда отыскать в темноте камеру, в которой была заточена цыганка. Я бы нашёл её даже если бы мне выкололи глаза. Стянув сутану через голову, я оставил её у двери, а плащ перекинул через руку. Охотничий костюм строго облегал моё исхудавшее тело. В стекле фонаря я мельком увидел своё отражение. Когда в последний раз я видел себя в одежде мирянина? Этот образ не казался мне противоестественным. В нём не было ничего устрашающего или отталкивающего. Обычный парижанин средних лет, высокий и стройный, сохранивший остатки былой привлекательности. Я бы мог так выглядеть каждый день. Клод Фролло, доктор медицины, преподаватель в университете. Всё могло бы быть иначе. Если бы моя мать не умерла преждевременно. Если бы отец не женился на этой белобрысой дуре. Если бы не родился Жеан. Если бы чума обошла наш квартал стороной.

Не знаю, почему я вдруг ударился в эти размышления у входа в темницу. Быть может, я подспудно пытался оттянуть встречу. Речь, которую я заранее приготовил, вылетела у меня из головы. Её огрызки, сохранившиеся в памяти, казались абсурдными и нелепыми.

Войдя в камеру, я не сразу нашёл узницу глазами. Держа фонарь над головой, я повернулся вокруг своей оси. Мой взгляд упал на угловатый выступ у стены. От него ползли чёрные верёвки – растрёпанные косы. Это была она. Серое рубище сливалось по цвету с каменными ступенями. Она точно вросла в стены своей тюрьмы. Ледяной склеп постепенно впитывал её в себя.

Над нашими головами сквозь заплесневевшие камни свода просачивалась влага, и через равномерные промежутки срывалась капля воды.

Триста двадцать девять … Триста тридцать …

Я слышал её шёпот. Она считала капли! Что ещё ей оставалось?

Она не сразу отреагировала на моё прибытие. Возможно, она приняла меня за тюремщика, который пришёл чтобы бросить ей очередную корку.

Наконец узница прервала молчание:

– Когда это наконец случится?

– Никогда, – ответил я.

От звука моего голоса по телу пробежалa лёгкая дрожь, от чего цепи, которыми она была прикована, глухо брякнули.

– Значит, мне предстоит тут сгнить заживо. Эта участь ужаснее казни. Что мешало им повесить меня?

Уронив голову, она продолжала бормотать себе под нос, смешивая слова с всхлипами. В эту минуту она мне чем-то напомнила затворницу Роландовой башни.

– Без света, – проговорил я, разглядывая склеп. – Без огня, в воде… Это ужасно!

– Да. День сияет для всех. Мне дана только ночь. Отчего?

Я держал фонарь так, чтобы он освещал цыганку, а лицо моё оставалось во мраке.

– Уберите, – процедила она сквозь зубы, закрывая лоб ладонями. – Свет мне режет глаза. Это на настоящее солнце. Уберите…

Опустив фонарь на мокрый пол, я приблизился к ней.

– Дитя, знаешь ли ты, почему ты здесь находишься?

– Кажется знала, – пробормотала она, поглаживая худыми пальцами виски, – но теперь забыла.

– Быть может, это к лучшему. Забвение – естественное лекарство для души. Наша память убирает всё ненужное, всё что приносит нам боль.

Судорожно всхлипывая, она вздёрнула голову, впиваясь взглядом в стоявшую перед ней фигуру.

– Вы глумитесь надо мной! Вы ради этого и пришли сюда? Вам захотелось поглазеть на бедную цыганку? Вы заплатили охраннику, и Вас пустили. Такие нынче у богачей забавы. Клопен говорил мне. Я вижу, на вас одежда дворянина. Вы сыты. Вы свободны. Вам тепло. A мне холодно, мне страшно. Какие-то звери ползают по моему телу. Что же? Радуйтесь своему благополучию. Глумитесь дальше.

– Уверяю тебя, я вовсе не за этим сюда пришёл.

– А за чем тогда? Кто Вы?

– Моё имя тебе ничего не скажет. Это не важно. Я знаю, что ты невинна. Я не допущу, чтобы тебя казнили за чужое преступление. Вот почему я сказал, что казнь не состоится. Ты не сгниёшь здесь заживо. Ты будешь жить на свободе.

Покачиваясь из стороны в сторону, она продолжала мотать головой. Быть может, она по-прежнему думала, что я над ней издевался.

– Нет, этого быть не может. Это сон. Это бред. Я сошла с ума.

– Это не сон, и ты не сошла с ума, – ответил я терпеливо и устало. – Я действительно пришёл тебя спасти.

Всё это время я не двигался с места, боясь испугать цыганку резким движением. Наконец, она перестала раскачиваться и протянула тонкую ручку, дотронувшись до моего сапога, дабы убедиться, что перед ней не призрак.

– Что я сделала? – спросила она, дёрнув оголённым плечом. – Чем я заслужила Вашу милость? Вы знатный господин, а я безвестная цыганка. Вы должны презирать меня.

– Я люблю тебя.

========== Глава 46. О том как опасно приходить на свидание в служебной одежде ==========

Ну, вот я и произнёс эти слова вслух, впервые за тридцать шесть лет жизни. Трудно было сказать, какое впечатление они произвели на неё. Ведь я не репетировал признание. Оно прозвучало одновременно как вопрос и как извинение. О, мне было за что извиняться, и цыганка это чувствовала. Помню лишь, что слёзы её внезапно высохли. Она бессмысленно глядела на меня.

– Слышишь? Я люблю тебя, – повторил я. – Ты мне не веришь?

Некоторое время мы молчали, придавленные тяжестью своих переживаний: я – обезумев, она – отупев.

– Даже если это правда, – ответила она наконец, – ничего хорошего из этого не выйдет. Счастья Вам не будет. Вам выпала неудача полюбить ведьму, которую преследует монах-привидение.

– Меня не страшат призраки.

– Потому что Вам они не встречались.

– Дитя, я живу на свете дольше тебя. Ты не знаешь, какие демоны попадались на моём пути. Я знаю, как выглядит демон.

Это была правда. Я видел его каждый раз, когда смотрел в зеркало.

– А что Вы видите во мне?

– Ангела. Но ангела мрака, сотканного из пламени, а не из света. Прошлым летом ты гадала мне по ладони. Наверняка, ты не помнишь тот вечер возле «Яблока Евы». А я помню. Ты предсказала, что жить мне осталось недолго.

Она втянула голову в плечи с выражением какого-то детского стыда, будто её застали за пустяковой ложью. Если бы в этом каменном мешке было больше света, я наверняка увидел бы румянец на её щеках.

– Не напоминайте, прошу Вас. Всё это вздор. Я не умею гадать. Нет у меня такого дара. Болтаю, что придёт в голову, как меня научила старая цыганка-кормилица. Перед Вами не колдунья и не ангел. Перед Вами – простая уличная девка с учёной козой, вот и всё. Я повторяла это на суде, но мне не верили. Неужели я так провинилась? Я пела песни, рассказывала небылицы у костра, заставляла козочку проделывать фокусы. Ведь это игра, шутка. Мне так казалось. Наверное, нам с Джали не стоило дразнить мэтра Шармолю. Я не хотела никого напугать или обмануть.

– Я верю тебе, дитя. Шутки твои безобидны. Ты никого не оклеветала. Напротив, оклеветали тебя. Я добьюсь, чтобы тебя оправдали. Я не очень знатен и совсем не богат, но у меня есть связи… связи с духовным судом. Я добьюсь отсрочки казни и уговорю Шармолю пересмотреть дело.

Осуждённая резко поднялась на ноги и подалась вперёд настолько, насколько ей позволяли цепи, которыми она была прикована к стене.

– Ещё один призрак! – воскликнула она. – Мне мерещится. Я слишком долго просидела здесь одна, в темноте. Не может быть такого, чтобы кто-то за меня вступился, за день до казни.

Неудачно наступив на повреждённую ногу, она поморщилась и упала на каменную ступень. Так она и осталась сидеть в неловкой позе.

Опустившись на колени перед ней, я сжал её ледяную ступню и принялся покрывать её поцелуями. Цыганка не сопротивлялась моим ласкам. Руки мои источали тепло, которого она уже два месяца была лишена. Упираясь ладонями в ступеньку, она откинула голову назад. Я ещё не озвучил ей цену спасения. Впрочем, она не была до конца убеждена, что её жизнь находилась в моих руках. Достаточно было того, что она не отвергала меня. В эту минуту она не видела во мне врага.

– Я не призрак, дитя, – шептал я между поцелуями. – Я живой человек. Неужели мои прикосновения тебя не убедили? Перед тобой мужчина, который любит тебя, который непременно спасёт тебя.

– Увы, – вздохнула она, – тот, которого я люблю, не может меня спасти. Его нет в живых. О, мой Феб…

Услышав имя капитана, я сжал её раненую ногу так, что она вскрикнула. Не могу с уверенностью сказать, что не хотел причинить ей боль в ту минуту. Чертовка терзала моё сердце раскалёнными клещами. Мне хотелось, чтобы она почувствовала хоть десятую долю того, что чувствовал я.

– Что с тобой, дитя? – спросил я, будто не зная что заставило её вскрикнуть. – Тебе больно? Что с тобой сделали?

– Испанский сапог. О, господин, оставьте меня. Вы не сможете меня спасти. Забудьте бедную цыганку. Мало ли женщин в Париже? Любите ту, что ответит Вам взаимностью. А мои часы сочтены.

– Молчи! Ты не знаешь, что говоришь, – перебил я её. – Ты не знаешь меня. Я не стал бы дарить тебе надежду, если бы не мог тебя спасти. Ты ещё увидишь солнце. Ты ещё успеешь полюбить меня, – моя речь не так уж отличалась от той, которую произносил Шатопер у старухи Фалурдель. – Мы уедем куда-нибудь, мы отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. У меня есть родственники во Флоренции. Тебя туда не водил герцог египетский? Мы будем любить друг друга, мы воедино сольём наши души и будем пылать вечной жаждой друг друга, которую вместе и неустанно будем утолять из кубка неиссякаемой любви.

Я вновь приблизился к осуждённой и принялся поглаживать её голени сквозь рубище, на этот раз более смело и настойчиво. Мне предстояло, наконец, получить то, что мне столько раз рисовало воображение. В чрезмерности греха таится исступлённое счастье. Колдунья и священник могут слиться в наслаждении на охапке соломы и в темнице. Абсурдные трагические обстоятельства придавали этому наслаждению особый окрас. Я двигался медленнее и осторожнее, чем мне хотелось бы. Раз уж я взялся разыгрывать комедию благородства и благоговения, нужно было себя сдерживать. Признаюсь, я плохо представлял сколько времени нужно было уделять ласкам, чтобы убедить женщину уступить. Взять её силой значило бы отказаться от победы, которая была так близка. А ведь мне ничего не мешало. На её крики никто бы не пришёл. Мерзкая мысль промелькнула у меня в голове: а что, если краснолицый болван, который охранял вход в темницу, уже сделал своё грязное дело? Я не раз слышал истории о том, как тюремщики пользовались миловидными заключёнными. У некоторых хватало цинизма обещать девушкам заступничество и спасение. Побывав в лапах палача, она попала в лапы к тюремщику! С кожаного матраса на охапку соломы. Браво, Фролло! На этот раз ты превзошёл себя. Теперь попытайся загладить свою вину.

Узница не догадывалась, что я никого не знал до неё. Женское тело я видел лишь на картинках и в госпитале, куда нас отвёл преподаватель анатомии. Сосуд порока и зла, по словам моих преподавателей. Я так считал даже в тот момент, когда сидел в ногах у осуждённой, целуя её обнажённые колени.

Над головой я слышал её прерывистое дыхание и стук зубов. Когда я изучал медицину, один из преподавателей рассказывал, что после долгого пребывания в холоде человек перестаёт дрожать. Тело перестаёт бороться и принимает свою участь. Мои прикосновения вывели цыганку из оцепенения, отозвавшись судорогой. Она вновь осознала, что ей холодно. Жизнь по капле возвращалась к ней.

Я поднял свой плащ и завернул её в него. Издав тихий стон блаженства, она обмякла в шерстяном коконе и подалась вперёд, склонив голову мне на грудь.

– Как хорошо было бы заснуть и не проснуться.

Потеряв счёт времени, забыв о своих планах, я целовал спутанные мокрые волосы. Удивительно, как злоба и нежность одновременно уживались в моём сердце. Мне хотелось пытать её одной рукой, а ласкать другой.

Вдруг она напряглась в моих объятиях.

– Этот запах… горелой смолы, – проговорила она. – Запах преисподней. Я хорошо помню его.

Я понял, что допустил ошибку. На моей верхней одежде сохранился запах ладана, к которому я сам привык и уже не замечал. Для цыганки, которая никогда не была в соборе, запах вполне мог показаться инородным.

– Я зашёл помолиться по дороге к тебе, – шепнул я и накрыл её губы своими.

Она не сопротивлялась, но и не ответила на поцелуй. Её тело опять сковал ступор.

– Это он, – пробормотала она, когда я оторвался от её губ. – Монах-привидение. Я знала… Он меня и здесь нашёл. Просочился сквозь стены темницы.