Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Возможно, я ошибаюсь, – продолжил Луи с некоторой осторожностью, точно ступая то тонкому льду, – но иногда мне кажется, что Ваше сердце трогают лишь увечные и убогие. Вы весьма холодны с г-жой де Гонделорье, которая, отмечу, жертвует немалые деньги на приход, и в то же время так трогательно печётесь о затворнице Роландовой башни.

– Не в этом ли суть нашей миссии, Ваше Превосходительство? Разве священное писание не побуждает нас опекать тех, кто в меру своей немощности или невежественности не может принести нам выгоду? Богатая вдова Гонделорье не нуждается в моих любезностях. Перед ней и так лебезит весь Париж. А мой белокурый братец прославился заводилой в коллеже. Думаю, что как духовному лицу, вам будет понятно, почему я предпочитаю отдавать силы таким как Квазимодо и сестра Гудула. И я делаю совсем немного по сравнению с некоторыми братьями, которые посещают нищие кварталы, подвергая жизнь опасности, чтобы доносить истину до отверженных.

Наверное, я переоценивал чуткость и деликатность Луи де Бомона. Он слишком много времени провёл при дворе, расшаркиваясь перед королём. Он в самом деле не понимал, почему я отказывался пресмыкаться перед вдовой Гонделорье, особенно после её недавнего пожертвования.

– Я понял Вас, Фролло, – сказал Луи, спасаясь бегством от неудобной темы. – Вернёмся к разговору о Вашем воспитаннике. Ему уже четырнадцать лет. Вы обсудили с ним варианты его будущего? Я понимаю, их не так много. Не может же он до конца своих дней прятаться в келье. Ему нужно какое-то занятие. Вы не будете спорить, что самым логичным шагом для него было бы стать священником. Даже удивительно, что за десять лет Вам так и не удалось склонить подчинённого к мысли о духовном сане.

– Исключено, – ответил я сухо.

– Почему? Вы дали юноше неплохое образование. Он знает латынь и основы литургии. Разве этого не достаточно?

Болван. Чего мне только стоило сдержаться и не обозвать Луи в лицо.

– Ваше Превосходительство, – произнёс я вслух, – одно дело жить в отдалённом монастыре, переписывая книги… Но служить каноником в столице, общаться с прихожанами, это совершенно другое. Думаете, многие захотят принимать причастие из рук горбатого священника?

– Но уродство – не порок, – возразил епископ невинно. – За безобразной оболочкой вполне может скрываться чистейшая…

Луи не договорил. Видно, он сам осознал то как глупо звучали его слова.

– Несомненно, Ваше Превосходительсто. Мы с вами это знаем. То же самое нельзя сказать про нашу паству. Парижане в общей массе дремучи, трусливы и жестоки. Почему, Вы думаете, Квазимого скрывается от людей? Неужели Вы думаете, те же самые люди, которые глумились над ним, вдруг проникнутся благоговением к нему, когда он наденет сутану?

С каждым моим словом глаза епископа наполнялись ужасом, будто я открывал ему какие-то страшные, заоблачные тайны. Не буду кривить душой. Мы оба были оторваны от парижский реалий. Не стану утверждать, что сам был близок к народу. По крайней мере, я знал, что можно ожидать от паствы, и не питал иллюзий насчёт её мудрости и сострадания. А Луи держался так, будто впервые в жизни услыхал, что коровы не пахли мёдом.

– Даже если так, – сказал он наконец. – Что вы предлагаете, господин архидьякон? У Вас есть какой-то осуществимый план?

– Квазимодо сделает всё, что я ему скажу. Он выполнит мою волю. Если я его завтра же пошлю в монастырь, хотя бы в тот самый, где когда-то служил наставником Пьер де Лаваль, он мне ни слова не скажет поперёк. Об этом я меньше всего тревожусь.

– Хорошо, тогда о чём именно вы тревожитесь?

– Мне бы хотелось, чтобы мой воспитанник был счастлив. Вы уж простите мне эту прихоть. Поверите ли, у него есть чувства. Он слишком привязан ко мне и к собору. Если я отправлю его в монастырь, это решит многие проблемы, но это будет обыкновенным предательством.

– Но почему? Вы уже для него столько сделали. Сейчас самое время предоставить ему немного свободы.

Нет, было бесполезно продолжать эту беседу с человеком, который считал заточение в монастыре свободой. Более того, мне казалось, Квазимодо не был готов отказаться от некоторых радостей и прав, которыми наслаждались миряне. Я знал, что не мог сказать этого епископу. Луи наверняка бы скорчил брезгливую гримасу и рассмеялся. И был бы прав отчасти! Было бы действительно смешно говорить о правах, которыми бедный мальчишка в любом случае не мог воспользоваться.

– Квазимодо достаточно крепок, – сказал я. – Он мог бы стать каменщиком и служить собору таким образом. Мы говорили на эту тему.

Золотистая бровь Луи недоверчиво вздёрнулась.

– Ваш образованный воспитанник, который знает латынь, согласен марать руки?

– Он не боится тяжёлой работы. В ней нет ничего унизительного. Иной раз проще иметь дело с камнем, чем с людьми. Квазимодо всегда зачаровывали статуи.

Епископ хмыкнул чуть-слышно, и его тонкие губы растянулись в заговорщицкой улыбке.

– Наш разговор случился как нельзя более кстати. Мне пришла в голову мысль. Звонарю нужен помощник. Бедняга Реми сдал за последнее время. У меня дурное предчувствие, что ему скоро придётся искать замену. Если Квазимодо любит статуи, то наверняка полюбит и колокола.

========== Глава 14. Колокола ==========

Старик Реми искренне обрадовался помощнику. Во всяком случае мне так показалось. На его сморщенном жёлтом лице было трудно различить какие-либо эмоции. К сожалению, я был вынужден согласиться с епископом: звонарь действительно сильно сдал за последние пару месяцев. Какой-то недуг пожирал его изнутри, превращая когда-то крепкое и подвижное тело в высохший мешок с костями. Звонаря не смутил необычный вид помощника. В эту минуту Реми был бы рад и бабуину.

Квазимодо, который не привык принимать приказы ни от кого, кроме меня, проскользнул мимо Реми в среднюю стрельчатую башенку, где находились маленькие колокола, и, с удивительной для горбуна ловкостью, повис на канате, точно на шее у друга, которого давно не видел. Смесь восторга и умиротворения отразилась на его кривом лице. Зажмурив единственный зрячий глаз, он принялся раскачивать колокол, наполняя башню тонким, пронзительным звоном.

Опасаясь, что звон посреди бела дня собьёт с толку служащих, я хотел было последовать за воспитанником и остановить его, но Реми поднял усохшую руку.

– Не мешайте ему, господин архидьякон. Ребёнок создан для этой работы. Мне нечему его учить. Он сам найдёт общий язык с колоколами. Несомненно, Вы слыхали про детей Калабрии, которые начинают плавать раньше, чем ползать.

Это был мой последний разговор со старым звонарём. Через две недели Реми умер, передав своему юному преемнику в наследство пятнадцать колоколов. Пятнадцать бронзовых друзей. Первую погребальную мессу Квазимодо отзвонил по своему предшественнику. Хотя Реми и был мирянином, его похоронили на монастырском кладбище как признание его заслуг перед собором. Его могила располагалась недалеко от гробницы дез Юрсена. Квазимодо часто навещал тот уголок кладбища, где были похоронены два человека, с которыми он практически не соприкасался, но которые сыграли роль в его судьбе.

Трудно описать восторг, испытываемый моим воспитанником в дни большого благовеста. Стоило мне отпустить его, как он взлетал по винтовой лестнице быстрее, чем иной спустился бы с неё. Среди шумливой бронзовой семьи, Квазимодо выделял большой колокол, который носил имя «Мария» и висел особняком в клетке южной башни. Мне несколько раз доводилось наблюдать за это сценой приготовления к битве. С минуту он поглаживал колокол, точно доброго коня, которому предстояла трудная дорога, заранее жалея за предстоящие испытания. Однако после первых ласк он начинал раскачивать огромную капсулу. Какое-то время он подстерегал её, точно паук муху, следя за движениям металлической пасти, то приседая на корточки, то выпрямляясь во весь рост, и наконец бросаясь на колокол. Схватив бронзовое чудовище за ушки, плотно сжимая его угловатыми коленями, он всей тяжестью тела увеличивал бешенство трезвона.

Признаюсь, что мне, как опекуну Квазимодо, было тревожно наблюдать за этой сценой неистовства. Одного неосторожного движения было достаточно, чтобы от мальчишки осталось мокрое место. По крайней мере он бы умер счастливым, в минуту экстаза. У безумцев есть свой ангел хранитель.

К моей тревоге примешивалось чувство удовлетворения. Наконец-то недюжинная физическая сила Квазимодо, тяготящая его, нашла себе выход. Когда-то мне наука приносила такой же восторг. Последнее время меня сковывала несвойственная мне апатия. Всё чаще я ловил себя на том, что радовался за воспитанника больше чем за самого себя. По крайней мере Квазимодо открыл для себя нечто новое в мире, какое-то призвание, какой-то смысл, пусть даже он заключался в чём-то простом, как колокольный звон. Я же давно ничего нового для себя не открывал. В книгах, которые попадали мне на стол, я натыкался на то, что уже знал. Те же самые истины, пересказанные разными мудрецами. А мне ещё не было и тридцати лет. Однажды, увидев своё отражение в чаше со святой водой, я заметил первые залысины на лбу и первые морщины между бровей. Не удивительно, что епископ больше не толкал меня на кафедру. Я уже не был суровым юным красавцем-духовником, вселяющим трепет в сердца прихожанок. Я стал безразличным усталым служителем церкви, который выполнял свои обязанности без энтузиазма. Девицы на улице перестали цеплять мою сутану подолами своих юбок. Предосудительные мысли о плотских наслаждениях всё реже посещали меня. Мне почти не приходилось прибегать к посту и молитве. Женщины больше не представлялись мне искусительницами. Их одежды сливались в одну пёструю массу, а их голоса – в сонное кудахтанье.

Я мог лишь надеяться, что подобное безразличие к противоположному полу когда-нибудь охватит и Квазимодо. Пока что об этом было рано говорить. Ему не исполнилось ещё и пятнадцати. Та страсть, с которой он выполнял свои обязанности звонаря была отголоском другой страсти, телесной. Я видел, с каким жадным интересом он разглядывал прихожанок из своего убежища на галерее. Глубокие царапины начали появляться на его руках и шее. Хотя у нас не было разговор об умерщвлении плоти, он сам нашёл способ переводить ход мыслей с помощью боли, раздирая кожу в кровь. Возможно, он делал это бессознательно. Так некоторые певчие птицы, посаженные в клетку, выдирают себе на груди перья. Я постоянно краем уха слышал скрежет его зубов, судорожное дыхание и хруст суставов, когда ломал себе руки. Мне, как человеку не до конца безразличному к душевному состоянию Квазимодо, слушать эти звуки было тяжело. Иногда он как бы вскользь упоминал о смерти.

– Говорят, такие как я долго не живут, – сказал он однажды.

Голос его звучал бодро и даже хвастливо.

– Где ты услышал такую глупость?

– От королевского лекаря. Он разговаривал с епископом. Сказал, что у горбунов век короткий. Значит мне совсем немного осталось.

– Поменьше подслушивай чужие разговоры. Только Богу известно сколько ты проживёшь. Разве ты не знаешь, что желать себе смерти грешно? Не забивай свою голову такими дурацкими мыслями. Завтра большой праздник. Тебе придётся попотеть на колокольне.

В тот день я преподнёс ему подарок: новый камзол перешитый из лилово-красной куртки герцога Анжуйского, которую Пьер де Лаваль привёз мне во время одного из своих визитов. Камзол был украшен мелкими медными колокольчиками.

– Епископ доволен твоей работой, – добавил я, когда мой воспитанник переоблачился в новый наряд. – Он говорит, что колокола давно так не пели, даже при старом Реми, царствие ему небесное. Тебе есть, чем гордиться, сын мой.

Я никогда не забуду этих слов. Квазимодо их тоже не забыл. Это были последние слова из моих уст, которые он чётко услышал.

На следующий день был праздник Непорочного Зачатия. Ничего не предвещало беды. Как всегда я отправился в ризницу перед службой, а Квазимодо помчался на колокольню в новом камзоле. В его распоряжении было несколько помощников, мальчишек приблизительно его возраста. Не сомневаюсь, Квазимодо было лестно от того, что ему кто-то подчинялся. Властолюбие не было ему чуждо. Чувствуя его силу, эти мальчишки не позволяли себе над ним посмеиваться. Обычно они собирались на нижнем ярусе колокольни в ожидании его указаний. Отзвонив, они выходили из башни все вместе и шли в молитвенный зал, чтобы успеть на проповедь.

На этот раз к причастию пришли одни помощники. Главного звонаря с ними не было. Мне это показалось крайне странным, потому что Квазимодо никогда не пропускал причастия. После службы я немедленно отправился в башню, где находился огромный колокол по имени «Мария». Именно там я нашёл своего воспитанника.

Прислонившись сутулым плечом к стене, он судорожно сжимал голову руками, постанывая. Когда он наконец отнял руки, я увидел на его ладонях прозрачную, розоватую жидкость, похожую на сукровицу.

Моя первая мысль была о том, что он упал с яруса и получил травму черепа. Поспешно осмотрев его голову, я не нашёл ни ран, ни ушибов. Сукровица сочилась из ушных раковин.

– Как тихо, учитель, – проговорил он наконец со странной улыбкой. – Я своего голоса не слышу. А Вы? Скажите что-нибудь.

========== Глава 15. Пророчество ==========

Узнав о беде, постигнувшей моего воспитанника, епископ был раздосадован, но не слишком удивлён.

– Этого стоило ждать, – буркнул он. – Квазимодо только этого не хватало для полного комплекта несчастий. Вам так не кажется? Быстро он оглох. Покойный звонарь столько лет провёл на этой должности, и его слух не пострадал. Разумеется, Реми не приходило в голову запрыгнуть на колокол и прокатиться на нём, точно на коне.

– Ваше превосходительство, прошу проявить снисхождение к Квазимодо. Ему всего четырнадцать лет, и в его жизни так мало радостей, которые доступны его сверстникам. Он был так рад должности. Он увлёкся.

– Понимаю, он дик, несдержан и непредсказуем. То он прячется по галереям, то он с криком бросается на колокол. Но Вы, мой друг, – Вы же врач, Вы учёный. Странно, что Вы не удосужились объяснить своему воспитаннику меры безопасности. Как он мог не знать, что уши надо затыкать перед тем как идти на колокольню? Для этого существуют специальные затычки из материи, пропитанной воском, на вид как винные пробки. Реми был на последнем издыхании и вполне мог упустить эту деталь, но Вы, господин архидьякон? Вы отвечаете за этого разнузданного мальчишку. Либо Вы не дали указаний, либо он ими принебрёг. Впрочем, какой теперь смысл искать виноватого? Ущерб нанесён.

Я достаточно хорошо знал Луи де Бомона, чтобы ожидать от него слов сочувствия. Истинное сострадание было достаточно редким гостем в его сердце. Когда оно в нём просыпалось, он не знал что делать, как себя вести. В такие минуты речь его становилась особенно чёрствой.

– Квазимодо намерен продолжать исполнять свои обязанности, – сказал я. – Передайте это его помощникам. Если вы не против, он вернётся на колокольню.

– С чего мне быть против? У него глаз на месте. Руки и ноги целы. Пускай звонит, пока не сломает шею. Убьётся, тогда и будем искать ему замену. Может, это и к лучшему, что он оглох. По крайней мере, теперь он не будет слышать насмешки певчих.

Что же? И на этом спасибо, Луи. Впрочем, я и не отрицал своей вины. Старик Реми был слишком слаб и рассеян, чтобы давать подробные указания своем преемнику. Эту обязанность должен был взять на себя я. Мне вдруг вспомнилась затворница Роландовой башни, которая по своему легкомыслию потеряла годовалую дочь. Теперь мне предстояла нелёгкая задача как-то восстановить общение с оглохшим воспитанником.

Первые пару дней после несчастного случая, ещё находясь в состоянии шока, Квазимодо с трудом передвигался. Стоило ему подняться на ноги, как его начинало качать и мутить, ведь вместе со слухом пострадало и равновесие. Сознание необратимости потери не сразу к нему пришло. Несколько раз он хватал меня за рукав и просил сказать что-нибудь, умолял меня прекратить эти шутки. Ему казалось, что мне достаточно было щёлкнуть пальцами, чтобы восстановить звуковую гамму вокруг него. Вероятно, он решил, что мне вздумалось наказать его за какой-то проступок, и я заглушил все звуки. Он сжимал и разжимал голову, бился лбом об стенку, будто удары могли разбить тишину. Прозрачная сукровица всё ещё сочилась из ушных раковин. Мне ничего не оставалось как терпеть его вспышки. Рано или поздно его смятение должно было смениться глубокой меланхолией.

Три дня я провёл в его келье. Трудно сказать, помогло ли моё присутствие. Оставлять его одного было небезопасно. Он вполне мог бы себе навредить. Однажды ночью, когда у него начался жар, он чуть было не рванул на колокольню, охваченный внезапным желанием навестить своих медных друзей, которые несомненно бы спели для него. Мне стоило немалых усилий удержать его в келье. В конце концов несчастный уткнулся горячим лбом мне в колени и заснул. Когда он проснулся, его ждала записка, которую я сочинял всю ночь. Все мысли, обуревавшие меня, уместились в несколько сухих, безличных строк, которые с таким же успехом мог бы написать Луи де Бомон.

Прими произошедшее как волю Божью. Иногда самый храбрый, самый вышколенный солдат погибает в первой же битве, или, что ещё хуже, становится калекой. Мужайся, сын мой, и не упивайся чувством жалости к себе, ибо нет ничего пагубнее для души, чем сомнение в справедливости Всевышнего.

Прочитав послание у меня на глазах, мальчишка кивнул, скомкал письмо и засунул его за пазуху.

– Хочу на кладбище, – сказал он.

Мне ничего не оставалось кроме как набросить плащ ему на плечи и помочь ему спуститься по винтовой лестнице. Когда мы вышли на улицу, он выпустил мою руку и направился, пошатываясь и спотыкаясь, по направлению к гробнице дез Юрсена. Смахнув снег с плиты, он упёрся в неё ладонями и некоторое время стоял так, не шевелясь. Над нашими головами кружились вороны.

– Вас здесь не похоронят, учитель, – сказал он вдруг. – Не спрашивайте, как мне известно. Вам тут не покоиться. И не потому, что вас переведут в другой приход. Вы будете в соборе до последних дней. Беда придёт через Папские ворота. Не сегодня и не завтра, а через несколько лет. Это рок.

От его слов мне стало не по себе. Нет, я не уловил в них какого-то зловещего пророчества. Меньше всего я опасался за свою будущее. Я боялся, что если Квазимодо будет бормотать всякую чушь, его будут принимать за сумасшедшего или бесноватого, и тогда мне будет намного сложнее защищать его перед епископом. Терпение Луи тоже имело предел. Иногда мне казалось, что Бог решил забрать моего приёмного сына по кускам. С потерей слуха его и без того слабая связь с этим миром ещё больше ослабла, зато возникла связь с миром духов. Его повреждённые уши не воспринимали человеческие голоса, но зато отчётливо слышали голоса из царства призраков. Передав мне послание извне, Квазимодо добровольно сковал язык и больше ничего не говорил весь день.

========== Глава 16. Закат одного сердца ==========

Прохладное лето 1481 года сменилось сонной, дождливой осенью. Нечто подобное царило и в моей душе. Приятная вялость растекалась по всему телу, сковывая плечи, обволакивая ноги, замедляя походку. Когда колокольный звон звал на службу, я не спешил. Ни одно успокаивающее зелье, приготовленное мной, не давало такого действия.

Глядя на свой облысевший морщинистый лоб и бледные впалые щёки, я не сокрушался по уходящей молодости. Мне не угрожали никакие искушения, никакие разочарования. Всё досадное, что могло случиться в моей жизни, уже случилось. Кто знает? Быть может, кто-то уже нашёл философский камень. А быть может, он и вовсе не существовал. Это вполне могло оказаться предсмертной шуткой Фламеля, давшей пищу для бесконечных размышлений и поисков. Уж сколько лет он наблюдал из своей новой обители за тщеславными глупцами и смеялся.

Вместе с научным тщеславием во мне умерли и остатки стыда. Однажды, когда декан из коллежа Торши прислал очередное жалобное письмо, в котором была описана очередная выходка Жеана, я даже не ответил на него. К чёрту семейную честь! Обычно я приносил свои извинения в письменной форме, обещал провести воспитательную беседу с братом и высылал скромное денежное пожертвование, чтобы усмирить декана. На этот раз я скомкал письмо и швырнул в корзинку с мусором. Когда братец пришёл клянчить деньги, я, к его величайшему удивлению, не стал обременять его проповедью, но и денег тоже не дал. Просто отказал без всяких объяснений. Пожав плечами, я откинулся в кресле и переплёл пальцы на груди. Слова бессильны описать это выражение ступора на его нахальной, розовой физиономии. Какое-то время школяр стоял передо мной и пыхтел через ноздри, от чего его и без того вздёрнутый нос стал похожим на пятачок поросёнка. Можете представить, как я наслаждался этой сценой.

– Мне известно, братец, – проговорил он, когда к нему вернулся дар речи, – что ленное владение в Тиршап приносит нам, включая арендную плату и доход с двадцати одного дома, тридцать девять ливров, одиннадцать су и шесть парижских денье. Это, правда, немного, но всё же в полтора раза больше, чем было при братьях Пакле.

Жеан выпалил эти цифры без запинки. Признаюсь, я был впечатлён. Когда дело казалось личных интересов, он отлично разбирался в арифметике.

– Тем не менее, я не дам Вам ни одного су.

– Даже на учебники?

– Даже на приданное для ребёнка одной бедной вдовы из общины Одри.

Ну как я мог не упомянуть благочестивую вдову с младенцем? Она была одной из самых изощрённых выдумок Жеана. И каково ему слышать собственную ложь из чужих уст?

– Итак, любезный брат, Вы отказываете мне даже в одном жалком су, на которое я могу купить кусок хлеба у булочника?

– Qui non laborat, non manducet. Думаю, вы в достаточной мере владеете латынью, чтобы понять значение этих слов.

При этом Жеан закрыл лицо руками, словно рыдающая женщина, и голосом, исполненным отчаяния, воскликнул: otototototoi! Это был анапест Асхила, отлично выражающий безнадёжность.

– Что же, любезный братец? – продолжал он, подняв свои дерзкие глазёнки, которые он только что натёр докрасна кулаками, чтобы они казались заплаканными. – Раз Вы от меня так бессердечно отреклись, мне придётся найти себе нового защитника в этом жестоком мире, верного друга, который не пожалеет для меня гроша. Который накормит, напоит, увеселит и подбодрит добрым словом.

– Даже так? У вас есть кто-то на примете?

– Феб де Шатопер, капитан королевских стрелков.

– Почему не Людовик Одиннадцатый?

– Смейтесь, братец.

– Мне вовсе не смешно. Милый Жеан, если вы искали себе кормильца и покровителя, то не на того нарвались. У Феба в кармане ещё более пусто, чем у вас. Своё наследство он давно проиграл, а еженедельного жалованья хватает на несколько походов в Валь д’Амур.

Не спрашивайте, как мне это было известно. Нет, Феб не ходил ко мне на исповедь. Но его имя часто всплывалo в откровениях его более набожных дружков из казармы. Королевские лучники почитали своего начальника, как бога разврата. После смерти отца белокурый повеса точно с цепи сорвался. Казалось, он только и ждал этого момента. Когда хоронили пожилого офицера, на лице его сына выражалась смесь облегчения и злорадства. Феб явился на кладбище подвыпившим. Ему приходилось опираться рукой о крышку соседней гробницы, чтобы не упасть. Глядя, как опускают в землю тело человека, который столько раз подвергал его воспитательной порке, он разразился хриплыми рыданиями, похожими на хохот. Наблюдающие истолковали его поведение как выражение глубочайшей сыновней скорби. Я то знал, что мыслями капитан уже находился в борделе.

– Верно, – согласился Жеан. – Феб беден. Но это поправимо. Вскоре он женится на своей кузине, Флёр-де-Лис де Гонделорье, у которой очаровательное приданое. И вам должно, как никому другому, это должно быть известно. Ведь они намерены венчаться в соборе. Надеюсь, капитан не забудет своего маленького Мельника, с которым распил столько бутылок вина. Что мне остаётся делать, любезный брат? Раз кровное родство для Вас ничего не значит, и Вы предпочитаете расточать свою милость на глухого кривого хромого горбуна…

Жеан ещё какое-то время дурачился, купаясь в самоунижении, но я уже его не слушал. Школяру ничего не оставалось, кроме как уйти с пустыми руками. Не знаю, правду ли он говорил про свою дружбу с Фебом, который был его на семь лет старше и не испытывал нехватки собутыльников. Зачем офицеру понадобилось общество желторотого школяра? Возможно эта дружба была из той же песни, что и благочестивая вдова из общины Одри.

По дороге в ризницу я застал своего воспитанника перед статуей. Квазимодо завёл привычку беседовать с каменными изваяниями. Его монологи были бессвязными и несуразными. В присутствии живых людей он крайне редко развязывал язык. Годы глухоты и добровольного молчания повлияли на его голос, который сделался ещё более хриплым и низким. Тем временем, тело его ещё больше окрепло и заматерело от физического труда и беготни по винтовой лестнице. Однажды одному каменщику на ногу упала огромная плита. Квазимодо пришёл на помощь и без труда поднял её, освободив беднягу. Я пришёл к выводу, что собор любил своего странного слугу и благоволил ему.

Дотронувшись до плеча звонаря, я привлёк его внимание и знаком напомнил ему, что приближалась пора вечерней службы, и ему надо было идти на колокольню. Этот язык жестов вполне заменял нам разговорную речь.

На пороге ризницы, в которую не было входа мирянам, меня настиг Гренгуар. Я догадывался, почему он разыскивал меня. Как я ни старался увильнуть от этой беседы, как низко ни надвигал капюшон на глаза, мне не удалось скрыться от настырного поэта.

– Учитель, Вы так и не высказали мне своё мнение о моей последней мистерии, – тараторил он, вцепившись в рукав моей сутаны. – Черновик лежит у Вас на столе больше двух недель. Мне нужно знать, готова ли она к публичному чтению.

У меня не хватало духу сказать ему, что мистерию не было смысла переписывать четыре раза. Парижская чернь всё равно бы не оценила её.

– Ваш символизм немного слишком изощрён, мэтр Пьер, – сказал я ему. – Боюсь, что зрители не поймут ваши метафоры.

Признаюсь, я говорил наобум. На самом деле я не прочитал мистерию, также как я не прочитал до конца его труд о комете. Но должен же я был что-то сказать в ответ. Если бы Гренгуар узнал, что я не притронулся к его рукописи, он бы от обиды бросился с моста.

– Тот кому надо, тот поймёт. Кстати, учитель, у меня есть новость, которая, надеюсь, вас позабавит.

– Говорите, мэтр Пьер. Меня давно ничего не забавляло.

– Похоже, к вретишнице вернулся дар речи. Последние несколько лет она только и хрипела и рычала, а тут вдруг заговорила человеческим голосом.

– И что же она сказала?

– В основном проклинала цыган. Ведь это они украли у неё дочь? В Париж приехал табор герцога египетского. Чувствую, теперь у Шатопера прибавится работы.

========== Глава 17. Белые мавры ==========

Если бы у меня ещё были остатки стыда, я бы мог сказать, что «к своему стыду» знал мало о цыганах. Действительно, учёный человек должен разбираться в таких вещах. Тот же самый дез Юрсен интересовался этим загадочным племенем белых мавров, этих вассалов царя алжирского. У него даже были поползновения посвятить им отдельный труд, дабы развеять некоторые предрассудки о них. Покойный архиепископ утверждал, что корни этой нации уходят не в Египет, как полагали многие, а в далёкую Индию.

У этой нации было несколько имён. Те, что пришли через Каталонию, называли себя «манушами». Те, что пришли через Венгрию, называли себя «богемцами», в честь чешского короля, который в своё время оказал им покровительство. Этот термин не мог не сбивать с толку, ибо в богословских кругах богемцами называли сторонников реформации и прочих еретиков. Считалось, что страна, породившая Яна Гуса, – источник всей ереси. Ещё существовало слово «романи». Его начали употреблять жители Валахии и Бессарабии, называя свою родину «маленьким Римом». И правда, их язык имел больше общего с итальянским, чем с наречиями саксонских и славянских соседей. Они клялись, что не имели ничего общего с темнолицыми кочевниками, которые тоже называли себя «рома». Вот такая запутанная история народа, который не мог определиться с именем.

Назвать их шайкой нехристей было бы не совсем справедливо. Многие из них исповедовали христианство, или по крайней мере притворялись, что исповедовали. Они умели креститься и знали основы литургии. Я не видел ни одного цыгана в соборе Богоматери, но служители из других приходов сообщали о смуглолицых причудливо одетых людях, которые изредка приходили на службу и даже принимали причастие. Не отрицаю, что это делалось для отвода глаз или с целью срезать кошельки у благочестивых прихожан, которые подозрительно косились на них и старались держаться от них в стороне. Молодым священникам было наказано пристально следить за новоприбывшими.

Горстка цыган разбила лагерь за воротами Парижа. Они зарабатывали на жизнь тем, что продавали лошадей, скорее всего краденых, и чинили мелкую утварь. Остальные осели в воровском квартале, именуемом Двором Чудес, перемешавшись с городской швалью, которой предводительствовал некий Клопен Труйльфу. Парижским бандитам и приезжим цыганам было чему друг у друга поучиться. Слив коллективный опыт в один котёл, они усовершенствовали искусство мошенничества. Симулируя болезни и увечия, вполне здоровые мужчины клянчили милостыню на перекрёстках, в то время как дети опустошали карманы зевакам. Женщины, на вид грязнее и безобразнее мужчин, занимались гаданием. Даже самые набожные парижанки, невзирая на суровые предупреждения духовенства, не могли устоять перед соблазном и подставляли свои белые ладони, чтобы по ним прочли судьбу за несколько су.

Гренгуар не преувеличивал, когда сказал что к вретишнице вернулся дар речи. Сестра Гудула вышла из своего многолетнего ступора и решила оповестить весь Париж об опасности. У неё была своя причина держать зуб на смуглолицых. Всякий раз, когда мимо Крысиной Норы проходила мать с ребёнком, Гудула припадала к решётке и шипела, «Берегись цыганок, воровок детей! Они сожрали мою малютку Агнессу. И до ваших доберутся».

Это жалкое создание, в котором не осталось ничего женского или даже просто человеческого, вызывало у меня вполне предсказуемую смесь сострадания, любопытства и брезгливости. Когда-то это создание было миловидной девицей, за ночь с которой мужчины готовы были заплатить. Мне удалось краем глаза поймать остатки той красоты. Эта морщинистая грудь была бела и упруга, а седые патлы вились блестящими чёрными кольцами. Почти пятнадцать лет Гудула провела в норе, а я до сих пор отчётливо помнил тот день, когда старая ханжа из общины Этьен-Одри пришла ко мне с просьбой забрать блудницу из их лечебницы. За эти годы Гудула превратилась в подобие египетской мумии. А ведь мы были ровесниками.