Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

========== Глава 1. Облака, сотканные из чёрного дыма ==========

Парижские священники – самые циничные люди на свете. Я первым это признаю. Нас очень трудно удивить или возмутить. Изо дня в день мы слушаем одни и те же исповеди от одних и тех же прихожан, отпускаем те же грехи и с наставлением больше не поступать дурно. Но ведь мы знаем, что грех повторится. И кающийся знает. И Бог знает. Тем не менее, монеты летят в поднос. Одних слов раскаяния недостаточно. Надо их подкрепить подаянием. Всё это похоже на детскую игру, на танец по кругу. Те же самые движения, те же самые слова песенки. Это необоходимо для того, чтобы наша церковь продолжала существовать. Главное не клевать носом и не зевать. Иначе кающийся может возомнить, что его грехи тебя не впечатлили и что ходить на исповедь нет надобности. Поток монет быстро иссякнет. И на что тогда епископ будет содержать своих любовниц? Я знаю за собой дурную привычку ускользать, улетать мыслями во время исповеди, думать о книгах, которые церковь запрещает, и об опытах, которые я бы провёл, если бы у меня была своя лаборатория. Недаром моя фамилия означать “парить” на итальянском. Фролло. От глагола frollare – рассыпаться, растворяться в воздухе, трепетать на ветру. Витающий в облаках. Только облака эти были сотканы из чёрного дыма.

Почему я стал священником? Мне к лицу чёрный цвет. Впрочем, мне всё к лицу. Какой смысл в ложной скромности? У мужчин в нашей семье правильные черты и прекрасное телосложение. Видна флорентийская порода. К сожалению, у нас после тридцати лет начинают редеть волосы. Но ведь до тридцати лет можно многого добиться, многое взять от жизни. Наверное, я был не самым безобразным каноником в Париже. На улице женщины так и норовили задеть мою сутану подолом юбки. Должен признаться, в эти минуты плоть моя возмущалась – всего лишь плоть, и всего лишь возмущалась. Власть крови, власть пола иногда натягивала цепь железных обетов, приковывавших меня к холодным плитам алтаря, но это волнение мне удавалось подавить постом и молитвой. При желании я бы вполне мог овладеть одной из них. Не секрет, что прекраснейшие королевства принадлежат даже не дворянству, а духовенству. Вы бы видели последнюю пассию кардинала Бурбонского! Он увёл её из под носа у одного герцога. Когда её пыл поостыл, кардинал передал её в добрые руки одного аббата. Думаю, если бы я был более терпеливым и менее гордым, и мне бы перепало что-нибудь с трапезного стола старшего духовенства. В те времена я ещё серьёзно относился к обету целомудрия. Надменнее, лучезарнее, чем у всех, сияло моё чело. В этом смысле я мнил себя выше епикопов и кардиналов.

В доспехах я выглядел бы не хуже Феба де Шатопера. Этот фатоватый пустомеля, этот солнечный божок через несколько лет обрюзгнет. Издержки, которым он подвергает своё тело, дадут о себе знать. Это неизбежно, когда пьёшь дешёвое вино, питаешься жирной несвежей пищей и спишь с неряшливыми нездоровыми женщинами. Право же, ему лучше погибнуть в битве, пока он не потерял свой лоск. По крайней мере, Париж запомнит его героем. А я? Я всегда знал, что моя смерть будет преждевременной, неестественной и в какой-то мере неприглядной. Не спрашивайте, откуда мне это известно. Некоторые вещи очевидны нам с рождения. Я чувствовал на себе руку рока. Она не всегда держала меня за горло. Достаточно долго она просто покоилась на моём плече, не сковывая моих движений, но, тем не менее, напоминая о себе.

Моя тётушка по материнской линии ахала: “Какой мальчик! Какой одухотворённый, не по-детски осмысленный взгляд. Он так редко улыбается. Наш Клод создан для чёрного сукна!”. После смерти моей матери, отец прервал отношения с её родичами, и благоговенные восклицания прекратились. Отец женился на круглолицей, белобрысой дурынде. Это было первым шоком в моей жизни. Покойная матушка, чьи предки вышли из Венеции, говорила на четырёх языках и прекрасно играла на арфе. Профиль у неё был как у Мадонны. Её преемница, дочь какого-то купца, даже по-французски говорила неграмотно. Можно только догадываться, что отец в ней видел. Итак, у меня появилась мачеха всего тремя годами меня старше. Когда я приехал домой на каникулы из коллежа Торши, она без разрешения врывалась в мой кабинет и расспрашивала меня, чем я занимался, жарко дышала мне в шею и трогала своими пухлыми розовыми пальцами мои тетради. A через год родился младший брат, Жеан.

Вынужденно смирившись с выбором отца, каким бы абсурдным он мне ни казался, я без остатка погрузился в науку. Я редко дразнил бедных школяров колледжа Монтегю или стипендиатов колледжа Дормана, но зато усердно посещал все большие и малые учебные заведения улицы Сен-Жан-де-Бове. Уже в том возрасте я мог помериться в теологии мистической с любым отцом церкви, а в теологии канонической – с любым из членов Собора, а в теологии схоласической – с доктором Сорбонны. Покончив с богословием, я принялся изучать церковные положения. Начав со “Свода сентенций”, я перешёл к “Капитуляриям Карло Великого.” Я поглотил одну за другой декреталии Теодора, епископа Гипалського Бушара, епископа Вормского, свод Грациана. Переварив декреталии, я набросился на медицину и на свободные искусства. Я изучал науку лечебных трав и целебных мазей, приобрёл основательные сведения по лечению лихорадок, ушибов, ранений и нарывов. Жак д’Эпар охотно бы выдал мне диплом врача, Ришар Гелен – диплом хирурга. Я изучил латынь, греческий и древнееврейский – тройную премудрость. Я был одержим настоящей горячкой приобретать и копить научные богатства. В восемнадцать лет я окончил все четыре факультета, полагая, что в жизни есть одна лишь цель: наука.

Как раз в то время, в знойное лето 1466 года, разразилась страшная чума, которяа в одном лишь Парижском округе унесла около сорока тысяч человек. Особенно сильное опустошение эпидемия произвела среди жителей улицы Тиршап. Именно там в своём ленном владении жил мой отец со своей новой семьёй. Не сказать, что я рвался в родительский дом. Переступив порог, я застал отца и его жену мёртвыми. Их сын был ещё жив и брошен на произвол судьбы. Какое-то время я стоял над колыбелью, ломая голову над своим следующим шагом. В глубине души мне хотелось оставить младенца в колыбели и вернуться в университет. Однако, в последнюю минуту душевная слабость или какая-то родственная сентиментальность взяла вверх. Я взял орущий комок на руки и задумчиво вышел из дома. Провитав почти девятнадцать лет в мире науки, я столкнулся с реальной жизнью.

Этот переход от ученических мечтаний к будничной действительности поразил меня своей суровостью. И тогда, проникнувшись каким-то брезгливым состраданием, я ощутил подобие привязанности к этому ребёнку, своему единокровному брату. Признаюсь, это человеческое чувство было необычным для того, кто раньше любил только книги. Это слабое хнычущее существо, свалившееся точно с неба мне на руки, заставило меня размышлять о его судьбе. Первым делом я нашёл ему кормилицу в другом семейном владении Мулен. Это была мельница, стоявшая на холме возле замка Винчестр. Жена мельника в то время кормила своего младенца, и я был рад сбросить ей брата.

Того короткого время, проведённого с Жеаном на руках, хватило, чтобы я отказался от мысли о жене и ребёнке. Ещё сильнее прежнего укрепившись в своём духовном призвании, я с радостью нацепил на себя сутану. По крайней мере, у меня была уважительная причина не улыбаться. У моей природной надменности появилось оправдание. Мои знания, моё положение вассала парижского епископа широко раскрывали перед мной двери церкви. Двадцати лет я, с особого разрешения папской курии, был назначен священнослужителем Собора Парижской богоматери и погрузился в пучину церковных интриг.

========== Глава 2. Послание из Реймса ==========

Знаете, что заставляет меня качать головой в иступлении? Тот факт, что Пьер де Лаваль де Монфор всего лишь на несколько лет старше меня, а уже архиепископ реймсский. И он ничего не сделал для этого, ровным счётом. Влиятельные родичи засунули белозубого баловня в «город королей». С них взятка Ватикану, a c самого Пьера – ослепительная улыбка. Именно так решаются вопросы повышений в нашем мире. Повышают не самых набожных или учёных. Я понимаю, что не каждому суждено жить в епископском дворце и ходить на аудиенции с королём Франции. Кто-то должен выполнять нудную грязную работу. Кто-то должен выслушивать исповеди, проводить причастие, жечь еретиков и вешать ведьм. Нет, я совершенно не завидую Лавалю. Он мне даже в какой-то мере симпатичен.

– Я восторгаюсь тобой, – признался Лаваль однажды. – Этот труд рядового муравьишки… ведь его никто не ценит.

Мы с ним познакомились в 1460 году, когда его университет приехал на экскурсию в Париж, и школяров направили в колледж Торши на лекции. Будучи самыми умными и прилежными учениками из всей группы, мы быстро нашли друг друга и сблизились во время беседы о ранних трудах Николя Фламеля. Нас не смутила социальная пропасть между нами. Его семья была намного знатнее моей. Его старшая сестра Жанна была замужем за Рене Анжуйским. А кем был я? Выходцем из мелкого дворянства, сиротой без связей, который ничем не мог быть полезен такому, как Пьер де Лаваль. Тем не менее, он искренне восторгался моей учёностью и называл меня «старой душой». Меня немного напрягали его объятия со спины и поцелуи в затылок, так же, как и его рассказы про женщин, которых он познал. Тогда мне было двенадцать лет, а ему шестнадцать. Он был так же открыт и любвеобилен как я был холоден и сдержан. Эта любовь, жаркая, тактильная, распространялась на всё живое. Однажды он плюхнулся ко мне в постель и принялся рассказывать мне про свой первый плотский опыт. Знал, что я не разболтаю его секреты. На протяжении двух недель он истязал мне уши рассказами о некой Денизе, которая собирала лаванду за стенами Анжерского университета. В какой-то момент его рука скользнула мне под рубашку. Очевидно, он хотел продемонстрировать какую-то изысканную манипуляцию, которую проделала его возлюбленная. На этот раз я не выдержал и отпихнул его от себя, достаточно грубо. Лаваль спохватился, принёс извинения и тут же полез ко мне на шею мириться.

Перед тем как расстаться, мы заключили договор: если один из нас пойдёт вверх, он поможет другому подняться. С самого начала было ясно, кто поднимется первым. К двадцати годам Лаваля уже назначили аббатом Сен-Убен в Анжере. Со своим старшим братом, графом де Гавром, они ездили на форум в Туре в 1467 году, где они тёрлись локтями с представителями королевских династий. А чем я занимался в то время? Не спрашивайте.

Лаваль, как ни странно, помнил он нашем договоре. Он периодически писал мне письма и присылал редкие книги из монастырской библиотеки. Несколько месяцев после возвращения из Тура он решил меня навестить. Однажды утром я получил сообщение, что аббат монастыря Сен-Убен будет ждать меня на углу моста Сен-Мишель в полдень. Место встречи мне показалось немного необычным. Увидев меня, Лаваль, бросился ко мне, путаясь в подоле сутаны. Мы уже семь лет не виделись.

– Бог мой, Фролло! Я запомнил тебя мальчишкой. А теперь? Посмотри на себя! Свершилось. Ты таки принял сан?

– Не знаю, к добру или к беде, – ответил я, пожав плечами. По правде говоря, я всё ещё привыкал к этому чёрному мешку с рукавами и капюшоном. – Что тебя привело в наши края?

– Важная миссия. Мне нужна твоя помощь. Это вопрос жизни и смерти. Не знаю с чего начать. Тут один ребёнок попал в незавидное положение. Мальчишка четырёхлетний. У меня сердце кровью обливается.

Я почувствовал, как моя бровь ползёт вверх. С каких это пор Пьер де Лаваль заботился о детях? Во Франции было столько обездоленных. Что делала этого ребёнка особенным?

– Это не то что ты думаешь, – поспешно пояснил Лаваль. – Я ходатайствую от лица архиепископа реймсского, дез Юрсена. Ты знаешь, он стар. И когда он… отойдёт в иной мир, кто-то должен будет занять его место.

– И этим человеком хочешь стать ты?

– Почему бы и нет? Старик дез Юрсен ко мне расположен. Он уже сейчас доверяет мне кое-какие тайны и поручает кое-какие дела. Я уже несколько раз проводил службу у него в соборе. Мне там нравится. Я себя чувствую дома.

Теперь мне всё стало ясно. Это был вопрос не жизни и смерти, а карьерного продвижения для моего друга. Конечно, он хотел выслужиться, хотя бы для приличия, хотя эта должность уже давно была куплена для него.

– И старик поручил тебе пристроить своего бастарда? – спросил я, глядя в лучезарные глаза.

Лаваль поёжился от моих слов.

– Зачем так грубо? Дитя не виновато. Сложилась такая непростая ситуация. Это не совсем обычный ребёнок. Те люди, которые занимались его воспитанием, больше не могут продолжать это делать. Мне все тонкости не известны.

– Говори прямо. Чем же ребёнок такой необычный. Он что, бесноватый?

– Я не хочу, чтобы ты относился к нему предвзято, – отвечал Лаваль уклончиво. – Я видел его мельком. В нём … светится душа.

Скрестив руки на груди, я ждал, когда его притворство кончится и он наконец заговорит со мной без обиняков.

– Зачем ты всё мне это рассказываешь? Что ты хочешь от меня? На что ты рассчитываешь?

– На то, что ты поступишь по совести.

– Вот как? Что тебе известно о моей совести, Лаваль?

– Фролло, ты должен взять этого мальчишку на попечение. Я не могу представить более подходящего опекуна для него во всём мире.

– Тебе известно, что я не очень-то люблю детей? Я даже от собственного брата избавился. Я не могу слушать его нытьё. Его белокурые кудряшки и розовые ладошки выводят меня из себя. Почему твой выбор пал на меня?

– Потому, что тебе наплевать на общественное мнение. Ты смотришь на всех свысока, включая меня и старика дез Юрсена. Ты считаешь себя лучше нас. Ты такой весь непробиваемый святоша. Между прочим, это не твоя заслуга, что в твоих жилах течёт кровь рыбы. Бог тебя сделал таким. Для чего? Для того, чтобы ты спас маленького изгоя, от которого отвернулся весь мир. Ты должен использовать свои дары по назначению. Поверь мне, тебя ждёт награда – и не только на том свете. Дез Юрсен позаботится о том, чтобы тебя парижский епископ оставил в покое. Ты будешь спокойно заниматься своей работой, смешивать свои порошки. Фролло, я знаю, что про тебя говорят. Твои странные увлечения, твой нездоровый интерес к алхимии… Это приведёт к неприятностям скорее, чем любая интрижка.

Вы слыхали? Нерадивый аббат начал мне угрожать.

– И тебе будет жаль, если со мной что-то случится? Ты будешь плакать, не так ли? Плакать и вспоминать, как семь лет назад ты пытался стащить с меня рубашку, сожалеть, что я не дал тебе свершить ту мерзость, которую ты задумал. Боюсь представить, что ты вытворяешь с послушниками в своём аббатстве.

– Что ты взъелся? Сколько можно жевать прошлое? Ничего такого я с тобой не сделал. Кстати, все мальчики это делают.

– Нет, Лаваль, не все. Только те, которые метят на роль архиепископа.

– Фролло, ты сущий дьявол! Но я всё равно люблю тебя. Представь себе, мне было бы очень горько, если бы тебе пришлось поплатиться за свою гордыню.

Я не сомневался в его искренности. Он действительно был ко мне неравнодушен. Вот почему я решил пойти ему навстречу. Перед искренними чувствами даже я не мог устоять.

– Не кричи так, – сказал я более дружелюбным голосом. – Ты же не хочешь, чтобы твои признания услышали. Ещё поймут превратно. Не обижайся. У меня такие шутки.

– Что это значит? – спросил аббат робко. – Ты согласен? О, Фролло! Ты не пожалеешь. Клянусь Богом!

– Скажи, что от меня требуется.

– На Фоминой неделе, после службы, загляни в деревянные ясли, вделанные в паперть собора против статуи святого Христофора. Ты всё поймёшь. Мне пора. Я сообщу архиепископу радостную новость.

Поспешно поцеловав меня в лоб, аббат сверкнул глазами на прощание и удалился. На Фоминой неделе… Немного он мне времени дал подготовиться к моим новым обязанностям. Наверное, он боялся что я передумаю. Но я привык сдерживать свои обещания. А через несколько дней я стал опекуном безобразнейшего существа: хромого, кривого, горбатого. Природа не поскупилась на уродства. Я понял, почему Лаваль выбрал именно меня на эту роль. Даже благочестивые души, почтенные вдовы из братства Этьен-Одри, порывались бросить него на связку хвороста. Они бы, несомненно, осуществили свой замысел, если бы я не простёр руку над «маленьким колдуном», как они его называли.

– Я усыновляю этого ребёнка.

С этими словами я завернул его в сутану и направился к Красным вратам, соединяющие собор с монастырём. Почтенные монашки шушукались у меня за спиной.

– Ведь я вам давно говорила, что Клод Фролло – чернокнижник.

========== Глава 3. Сын офицера ==========

– Это какое-то недоразумение, – ворковала миловидная блондинка лет двадцати пяти. – Уверяю Вас, мой сын – не злой мальчик. Мы его правильно воспитали. Он знает, что глумиться над убогими – подло и жестоко. Он не выступал зачинщиком травли. Напротив, он пытался заступиться за вашего воспитанника. Ведь это так, Феб?

Феб! Я чуть не поперхнулся. Что дёрнуло эту женщину назвать сына именем языческого бога? Видать, она любила римскую мифологию. Её сын, смазливый мальчишка лет семи-восьми, сидел с безучастным видом, хотя из его разбитого виска сочилась кровь. Ему тоже досталось.

– Смотрю – драка, – бурнул он, пожав плечами, – ну и сам подбежал. Смотрю, пинают какого-то уродца. Я этих мальчишек не знаю. Я никого толком не успел пнуть. Тут же получил палкой по голове. А может и камнем. Не помню.

– Только не говори этого отцу, – прошептала женщина испуганно. – Если он узнает, что тебя избили как этого маленького горбуна, он будет очень разгневан.

Тут я посчитал своим долгом вмешаться.

– Слушайте, сударыня, давайте я Вас сразу исповедую, пока вы здесь. Отпущу вам грехи.

– Какие грехи? – изумилась блондинка.

– Неужели не ясно, сударыня? Вы склоняете своего юного сына к лжи. Хотите, чтобы он приукрасил свои поступки перед отцом. Вы знаете, что сказано в Библии насчёт ложных показаний.

– Вы не понимаете, святой отец. Эта ложь во благо. Умоляю Вас, не смотрите на меня с осуждением. Мой долг – поддерживать мир в семье. Мой муж – Филипп де Шатопер, старший капитан королевских стрелков. Он очень горд и вспыльчив. Если он узнает, что его сын позволил себя избить, он сгорит от стыда. Фебу не поздоровится. Он и так пострадал, а дома ему повторно влетит от отца.

– Ничего я не позволял, – огрызнулся мальчишка вяло. – Просто не успел дать сдачи. Я не удрал и не хныкал. Я скажу ему правду.

– Не надо, сынок. Лучше я буду говорить. Я найду правильные слова. Я знаю, как с твоим отцом разговаривать.

Госпожа де Шатопер была не на шутку испугана. Её алебастровые руки тряслись. Она попыталась дотронуться до лба сына, но он раздражённо отдёрнулся.

– Не трогай, мама! Пошли отсюда. Надоело уже.

Не вмешиваясь, я наблюдал за семейной сценой. Фамилия де Шатопер была достаточно громкой. Я понимал, почему мать так нервничала. Если бы отец узнал, что его сын не сумел дать отпор обычным уличным забиякам, он бы устроил Фебу знатную взбучку с розгами. От сурового капитана вполне можно было такого ожидать.

Перед тем как отпустить мальчишку, я сделал ему перевязку. Не мог же я отправить его домой с разбитой головой, особенно если его дома ждала дополнительная порция неприятных ощущений. Когда я наносил мазь на рану, он не дёргался, а только скрипнул зубами. Этот момент я запомнил хорошо. Это был не последний раз, когда его кровь попала мне на пальцы.

– И всё же, я восторгаюсь Вами, отец Клод, – сказала блондинка на прощание. – Взвалить такую обузу на плечи. Такой… непростой ребёнок. Постойте, я сейчас вспомнила. У моего сына есть башмаки, которые ему малы. Он их почти не носил. Я могла бы их отдать Вашему… воспитаннику.

– Благодарю Вас, сударыня, но у Квазимодо есть всё необходимое. И всё-таки, приходите на исповедь.

Наверное, стоит отметить, что маленькое чудовище не отдавало себе отчёт в своём уродстве. Те, что воспитывали его первые четыре года, ласкали и баловали его, точно ручную обезьянку. Квазимодо не знал, что такое телесное наказание. Видно, его никто раньше не бил. У него полностью отсутствовало чувство страха. Его занимало абсолютно всё. Шустрые руки ко всему тянулись. Я не хотел оставлять его одного взаперти надолго. Иногда я брал его с собой за пределы собора. Признаюсь, испуганные, зачастую осуждающие взгляды прохожих, забавляли меня и укрепляли моё убеждение в том, что большинство парижан были глупцами и трусами. Подняв голову, откинув капюшон, я невозмутимо шагал среди них – чернокнижник в сопровождении своего демона-питомца. Первое время Квазимодо подбегал к посторонним людям и бросался на ноги, точно щенок, дёргал горожан за штаны и юбки. Несколько раз я его терял в толпе. Правда, я его потом быстро находил по звуку брезгливых воплей. В таких случаях я пробирался через толпу, не принося никаких извинений, брал его за руку и уводил. На этот раз, увы, я не поспел вовремя. Всё случилось молниеносно. Квазимодо подбежал к уличной торговке и схватил с подноса горсть семечек, но его живо обработала шайка малолетних голодранцев, которые не любили, чтобы другие клевали из их кормушки. Пока удалось разнять драку, мой подопечный успел пострадать.

Когда госпожа де Шатопер и её сын ушли, я вернулся в келью к своему главному пациенту. Квазимодо сидел на краю ложа, свесив кривые ноги. В этой позе его спина казалась ещё более искривленной. Распухшее лицо не выражало ни страха, ни обиды.

– Как ты себя чувствуешь? – я спросил его. – Тебя не тошнит? Голова не кружится?

Он дотронулся до рассеченной губы.

– Больно.

– Ещё бы. Скажи спасибо, что тебе не выбили глаз. Ты знаешь, почему мальчишки напали на тебя?

Квазимодо медленно раскрыл кулак. На его ладони лежало несколько семечек. Его единственный зрячий глаз вопросительно смотрел на меня.

– За это?

– И за это тоже. Ты взял чужое. Мы говорили об этом. Тебя хорошо кормят в монастырской столовой. Воровству нет оправдания. Но это не главное. – Я достал из шкафа начищенный медный поднос и поднёс его к лицу горбуна. – Посмотри на себя. Что ты видишь?

– Лицо.

– Какое лицо?

– Красное. Болит.

– Верно. А теперь вспомни Феба, мальчика, который приходил со своей мамой. У него ведь лицо не такое. Видишь разницу между вами? У него два глаза и челюсть ровная. А у тебя всё кривое. Левая сторона не такая как правая. Он похож на остальных мальчишек, а ты нет.

Маленький горбун тупо уставился на своё отражение.

– Кривое, – согласился он несколько мгновений спустя.

В его голосе не было ни намёка на стыд.

– Я не хочу, чтобы ты боялся Феба, – продолжал я. – Он тебе вреда не причинит. Ты его больше не увидишь. Ваши пути никогда не пересекутся. Он – сын офицера. А ты… ты урод.

Тут произошло нечто неожиданное, что заставило меня содрогнуться. Мой воспитанник спрыгнул с ложа и принялся бегать по келье, пошатываясь.

– Квазимодо урод! – кричал он, лупя себя по щекам. – Урод, урод!

Он пошатывался точно пьяный и заливался гортанным смехом. Он точно радовался, что узнал наконец, кем являлся на самом деле. Не берусь представить, как эта сцена выглядела со стороны и что подумали обитатели соседний келий. Мне пришлось его поймать и стиснуть.

– Угомонись. Это не шутки. Неужели ты не понимаешь? В следующий раз тебя могут покалечить или убить. Впредь ты не должен отлучаться от меня, – повернув его к себе лицом, я его встряхнул. – Квазимодо, ты слышишь? Я взялся тебя защищать. У тебя нет другого защитника.

Приступ ликования прекратился так же внезапно, как начался. Вдруг он обмяк в моих руках. По скрюченному телу пробежала дрожь, а из зрячего глаза потекли слёзы.

– Квазимодо – урод, – пролепетал он. – Фролло – защитник.

========== Глава 4. Философский камень ==========

Чернокнижник! Скоро это слово утратит свою силу, ибо им разбрасываются направо и налево, в основном, те, которые в жизни не раскрывали книги, которые не могут отличить дозволенное от запретного. Для них запретно всё, что непостижимо их скудному уму. Как миловидную женщину её менее удачливые сёстры назовут блудницей из зависти, так и меня называли чернокнижником. К счастью, старшее духовенство не прислушивалось к подобного рода сплетням. Я принял сан в благоприятное время, когда епископам Парижа был Гильом Шартье. Все свои силы он отдавал конфликту с королём, требуя большей свободы и автономности для церкви. Один из братьев епископа, Ален, был известным поэтом и дипломатом, а другой, Томас, служил секретарём Карла Седьмого. Мелочные козни в этой семье были не в почёте. Братья Шартье предпочитали подниматься над мышиной вознёй, а если и начинать битву, то с достойным оппонентом. Вот почему я чувствовал себя в относительной безопасности когда Шартье занимал кафедру. Я был слишком молод, нелюдим и лишён власти, чтобы представлять собой существенную добычу. Растоптать меня было слишком легко, и никто бы не выиграл от моей гибели. Епископ ко мне по-отечески благоволил. Его впечатлял сам факт, что я принял сан в возрасте девятнадцати лет. Это что-то значило. Не имея свободного времени заниматься наукой, он всё же поощрял более учёных представителей своей паствы. Когда ему хотелось отдохнуть от церковной политики, он с удовольствием обсуждал работы флорентийских поэтов. В его дворце находился полный сборник сочинений Данте. Мне даже выпала удача просмотреть иллюстрированное издание «Божественной комедии». Епископ не впустил меня в свои палаты, но одолжил мне сокровище своей библиотеки со словами «Вернёшь, когда прочитаешь.» Мы также говорили о печатной прессе, об этой новинке Гуттенберга, и о её дальнейшем влиянии на человечество. Я не мог прочитать мысли епископа, но мне хотелось верить, что он держал меня на расстоянии вытянутой руки чтобы оградить меня от излишней зависти моих сверстников. Он был бы не прочь проводить со мной больше времени, но его высокий сан не позволял ему фамильярничать с подчинённым. Я взлелеял эту лестную для себя мысль. Мы были близки по духу. Подобно мне, он парил в облаках. Как я узнал позже ему не чужды были здравый смысл и меркантильность.

Однажды я услышал, как Шартье разговаривал со своим первым викарием в ризнице. Видно, они составляли расписание служб и хотели утвердить список каноников.

– Поставьте этого красивого итальянца на видное место, – говорил епископ. – Используйте его как можно чаще, особенно, когда ожидаются состоятельные прихожане. Запихните его на кафедру.

– Но мне казалось, что юный Фролло не любит читать проповеди, – ответил викарий. – У него отменные риторические навыки, но он применяет их без удовольствия.

– Удовольствие? Вы смеётесь. Он здесь не для того, чтобы получать удовольствие, а чтобы служить общей цели. В нём идеально сочетаются суровость и томность, что так интригует женщин. Капля мистики, щепотка душевных терзаний – эта выигрышная формула зажигает фантазии приходских коров. Обратите внимание на то, как они тают, стоит Фролло попасть в их поле зрения. Вы знаете о ком я: о всяких Шатопер и Гонделорье, с которыми мужья давно не делят ложе. Наш юный алхимик тот самый запретный плод! Бледный печальный молодой священник – да, он заставит жён чиновников и офицеров поослабить шнурки кошельков. Да не смотрите на меня так! Нам нужны деньги, как никогда. Сейчас не время для чистоплюйства. Эксплуатируйте красоту Фролло, пока он не потерял вид. Не думаю, что он растолстеет с возрастом. Люди с его телосложением остаются худощавыми. А вот облысеть он вполне может. Тогда мы его запихаем в будку для исповедей. Эта участь от него не уйдёт. А пока он молод и хорош собой, надо этим пользоваться.

Меня чуть не вытошнило в кубок с освящённым вином. Прекрасно! Теперь у меня не оставалось сомнений по поводу моей значимости в приходе. Я знал настоящую причину благоволения епископа. Меня сделали лакомой приманкой для приходских матрон. Что же? И на этом спасибо.

Кстати, госпожа де Шатопер так и не пришла на исповедь. Зато она передала пожертвование через сына. Мальчишка подошёл ко мне с кислым видом и протянул мешок с монетами.

– Как твоя голова? – спросил я его. – Зажила?

– Голова зажила, – ответил он, – а спина пока нет.

– Что с твоей спиной?

С не по-детски враждебной ухмылкой, мальчишка задрал рубашку и показал длинные красные полосы вокруг торса. Значит, отец всё-таки выпорол его за трусость и неспособность за себя постоять. Не зря его мать так волновалась. Слова госпожи де Шатопер прозвучали в моей памяти: «Уверяю Вас, мой сын – не злой мальчик». Она будто оправдывалась за его излишнюю природную доброту сына, которая совершенно ни к чему будущему военному. Даже если Феб не был злым, отец явно задался целью сделать его таким.

Сам я мог похвастаться тем, что на моей спине не было ни одного следа телесных наказаний. Ни родителям, ни учителям моим не приходилось прибегать к такому методу воспитания, и я сам не применял розгу ни с братом, ни с бастардом дез Юрсена. Моя гордыня и моя уверенность в собственных педагогических возможностях не позволяли мне поднять руку на подопечного. Когда Жеан возмужал и прославился первым распутником среди школяров, меня упрекали его преподаватели в том, что я его слишком баловал. Я пропускал эти упрёки мимо ушей. Не думаю, что розга сыграла бы существенную роль в постановке его характера. Она бы только укрепила его своенравность и желание действовать вопреки наставлениям. Что касается Квазимодо, им двигало рвение служить и угождать. Если он выполнял мои указания неверно или с опозданием, то причиной этому не было детское бунтарство. Признаюсь, я старался не дотрагиваться до него лишний раз, ибо мне не удалось до конца побороть брезгливость, но когда он кидался мне в ноги и обнимал мои колени, у меня не хватало духу его оттолкнуть. Похоже, ласка не была ему чужда. Его первый воспитатель приучил его проявлять чувства таким образом.

По мере того как углублялось моё разочарование в моём окружении, рос мой восторг перед королём алхимии – Фламелем. Я нередко посещал кладбище Невинных, где покоились мои родители вместе с другими жертвами чумы 1466 года. Там я не столько приклонял колени перед крестом на их могиле, сколько перед странными изваяниями, покрывавшими возведённые рядом гробницы Николя Фламеля и его супруги Пернель. На Ламбардской улице находился маленький дом, который Фламель выстроил в начале века и где скончался. Дом пустовал и уже начал разрушаться. На его стенах можно было различить имена, вырезанные герметиками и искателями философского камня со всего света. Однажды мне удалось проникнуть в подвал этого дома. Как одержимый, я рыл и пересыпал землю, в надежде найти тот самый философский камень. Особым интересом я воспылал к символическому порталу Собора богоматери, к этой странице чернокнижной премудрости, изложенной в каменных письменах. Я досконально исследовал исполинскую статую святого Христофера, ту самую статую, у которой я нашёл подкидыша.