Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Изредка, повинуясь зову пасторского долга, я заговаривал с ней, осведомляясь о её самочувствии и уверяя её, что всевышний не забыл её.

Я старался стоять поодаль от решётки, за пределами досягаемости. Ей бы ничего не стоило просунуть свою клешню и схватить меня за рукав сутаны.

– Святой отец, избавьте город от этих нехристей, – молила она. – Богородица! За что мне такое наказание? Смотреть на их чёрные хари! Я думала, они не доберутся до Парижа. Так надеялась провести остаток жизни в смиренной молитве. Но эта саранча запрудила всю Францию! Разве Вам не известно, что они варят человеческое мясо в котлах и наводят порчу на скот? Неужели ничего нельзя поделать, отец Клод? Неужели их нельзя согнать на Гревскую площадь и сжечь на костре? Я бы вышла из своей каменной могилы чтобы поглазеть на такое зрелище.

– Увы, сестра, перед Вами архидьякон, а не инквизитор, – отвечал я. – Уверяю Вас, ваши стенания были услышаны. Терпение, многострадальная моя сестра. Быть может, Ваше желание ещё осуществится.

– Среди них есть одна, – продолжала затворница дрожащим голосом, – которую я особенно ненавижу. Ей пятнадцать-шестнадцать на вид, столько сколько, было бы моей дочери. Красивая молодая ведьма с белой козой. Она Вам не попадалась на глаза, святой отец?

– К сожалению, нет. Но если попадётся, я обещаю передать её в руки правосудия. Чернявая девчонка с белой козой, говорите?

– Да! С бубном в руке и кучей дьявольских амулетов на шее.

– Чёткие приметы. Буду держать глаз остро.

Угловатое лицо затворницы озарилось благоговением, будто перед ней стоял не обычный священнослужитель, а сам святой явился. Растрескавшиеся синие губы приоткрылись, и в этой ужимке, я мог поклясться, промелькнула тень былого кокетства. Должно быть, такой полуулыбкой она заманивала своих любовников. Моё воображение и понимание человеческой натуры заменяло мне опыт. Эта выгнутая шея, эти трепещущие веки …

– Благодарю вас, отец Клод! – воскликнула она, прильнув лбом к решётке. – Да хранит Вас Бог!

Надеюсь, нет нужды уточнять, что я не собирался заниматься охотой на ведьму. Но должен же был сказать что-то в утешение этой несчастной, отупевшей от горя старухе, чья жизнь обрела новый смысл с приездом белых мавров.

========== Глава 18. Ужин при свечах ==========

Я уже говорил о том, как сказочно безобразны были цыганские женщины в основной массе. Если парижански представлялись мне курицами, то цыганки представлялись воронами. У них были грубые каркающие голоса, жёсткие волосы, точно конские хвосты, чёрные губы и оттянутые тяжёлыми серьгами мочки ушей. Должно быть, им приходилось напускать чары на своих мужчин, чтобы как-то продолжить род. Дети, копошившиеся у них в ногах, могли бы напугать обезьян.

Тем не менее, эти неприглядные создания пытались развлекать горожан песнями и плясками под скрипку и свирель. Словами не описать этот вихрь цветных тряпок, жёстких кос и сверкающих монет. Очень скоро им по распоряжению епископа запретили устраивать подобные представления перед собором. Однако запрет не мешал какой-нибудь маленькой голодранке проскользнуть на площадь, якобы по незнанию, и собрать вокруг себя толпу, которую потом приходилось разбивать лучникам.

– Пока их не начнут арестовывать и вешать, они не угомонятся, – вздохнул Луи де Бомон. – Угораздило же их просочиться через Папские ворота. Куда смотрела стража?

– В германских княжествах их набирают в армию, – сказал Пьер де Лаваль, приехавший из Реймса в гости. – А что в этом такого? Прусские и саксонские военачальники кого угодно могут выдрессировать.

Луи де Бомон перекрестился.

– Прости меня, Господи. Неужели они здесь останутся? С каждым днём иx больше и больше. Либо новые наплывают, либо приехавшие начали плодиться. А плодятся они как собаки. Если у француженки уходит девять месяцев, чтобы выносить дитя, то цыганка, может выносить целый помёт за девять недель. Это подтвердил королевский лекарь. А детишки к двум годам уже умеют воровать. Можете представить, во что превратится Париж.

В тот вечер епископ не слишком перебирал слова. Он никогда не сказал этого в присутствии прихожан. Высокий сан призывал его к милосердию и снисходительности, но находясь в обществе своего второго викария и коллеги из Реймса, он не считал нужным притворяться. Мы ужинали у него во дворце. За столом кроме нас троих никого не было. При свете свечей, зелёное яблоко лоснилось в пасти зажаренного поросёнка.

– Где ваш воспитанник, господин архидьякон, – спросил меня Лаваль. – Почему он с нами не ужинает? Еды предостаточно. Я уверен, что Луи не составило бы труда накрыть стол на четверых.

– Квазимодо предпочитает ужинать у себя в келье, – ответил я. – С некоторых пор он не может свободно принимать участие в разговоре.

– Ну и зря. Кстати, я привёз ему тёплые сапоги и перчатки. На колокольне ветрено. Говорят, зима будет суровая.

– С чего Вы взяли?

– Одна молодая особа сообщила мне, – сказал Лаваль с загадочной улыбкой, отрезая себе очередной кусок мяса.

Луи поперхнулся и забрызгал скатерть красным вином.

– Милейший Лаваль, освободите нас от описания ваших любовных похождений, хотя бы пока мы за столом.

– Уверяю Вас, Ваше Превосходительство, всё было совершенно невинно. Молоденькая девчушка лет пятнадцати погадала мне на ладони. Если верить предсказанию, мне суждено прожить ещё по меньшей мере десять лет. А ещё сказала, что зима будет суровая. Когда она входила в Париж, у неё над головой пролетела камышовая савка. В ногах у неё вертелась прехорошенькая белая козочка с золотыми рожками. Да не смотрите на меня так, Луи! Я это сделал ради забавы.

– И где же эта голодранка прицепилась к Вам?

– Она ко мне не цеплялась. Я вышел из кареты перед входом в монастырь, и эта озорная девушка…

– Эта гадалка, эта воровка ошивалась перед собором? И плевать ей было на запрет!

– Друг мой, Вы бы посмотрели на её личико. Она была рада лишним деньгам. В этот вечер я осчастливил её. Как мало надо для счастья! Попробовав монеты на зуб, убедившись что они были настоящие, она заставила свою козочку пройтись на задних ножках. Луи, прошу Вас, не смотрите на меня так. Я уже сожалею о том, что поведал Вам эту потешную историю. Право же, я не хотел Вам портить ужин.

– Слишком поздно спохватываться, – буркнул епископ, резко воткнув вилку в жирный окорок. – Ужин испорчен. А Вы, милейший, – испорченный человек. Пропащая душа. Вы не можете пройти двадцати шагов от кареты до ворот монастыря, не вступив в связь с египтянкой. Вам мало того, что все монахини во Франции Ваши? Так Вы решили добавить к своему гарему ещё и цыганское отродье!

– Ошибаетесь, Ваше Превосходительство, – ответил Лаваль с оттенком шутливой обиды. – Все монахини Франции давно не принадлежат мне одному. В Руане появился один озорной аббат, на фоне которого мы с вами выглядим сущими агнцами. Он увёл у меня половину подруг. Приходится искать утешение в обществе уличных танцовщиц. Что поделать? Мне осталось всего каких-то десять лет.

Пьер де Лаваль наступил мне на ногу под столом, точно призывая к сочувствию. Честно говоря, я ещё не решил толком на чью сторону встать. При всей моей неприязни к Луи де Бомону, я понимал его негодование. Конечно, Лавалю было легко умиляться египтянкой. Ведь это был не его приход. Из Реймса всех цыган давно выгнали. Бедняга Луи оказался в незавидном положении. Он должен был поддерживать порядок в приходе и при этом не выглядеть полным извергом. Годы при дворе не подготовили его к такомy дипломатическому кризису.

– Выпьем за уходящее лето, – вмешался я, подняв кубок с вином.

– Самое разумное предложение, которое я услышал за весь вечер, – поддержал меня Лаваль. – Надо насладиться последними тёплыми вечерами. Ведь зиму обещают суровую.

Я всё пытался свыкнуться с тем, что напротив меня сидел уже не восторженный, любвеобильный юноша, а вальяжный развратник лет сорока. От воздержания человеческая плоть усыхает, а от чрезмерного наслаждения начинает разлагаться. От сладких лакомств желтеют зубы, а от вина отекает лицо. К счастью, Пьер де Лаваль ещё не достиг этой стадии тления. Его тело оставалось подтянутым, а голубые глаза смотрели на мир лениво и удовлетворённо из-под золотистых бровей.

После ужина мы с ним вышли прогуляться на галерею.

– Знаешь, Фролло, – начал он, перейдя на «ты», как только мы отделились от епископа, – я видел Квазимодо мельком. Не так уж он и безобразен. Ну подумаешь, сутулый мальчишка. Немного хромой, немного кривой, слегка глухой. Что из этого?

– Ты частично прав. По отдельности его недостатки не такие ужасные. Но все вместе…

– Он делится с тобой своими мыслями?

– В этом нет нужды. Я имею достаточно отчётливое понятие о том, что у него на уме.

– Бедное дитя. Я так хочу, чтобы он был счастлив. Не только потому, что он твой воспитанник. Я всем желаю добра, даже вредному Луи. Это правда. В мире столько жестокости и боли. Мне бы хотелось чем-то порадовать этого одинокого юношу, преподнести ему подарок, который бы его окрылил хоть на короткий миг.

Тут я был вынужден остановить Лаваля, в голове которого, как я видел, уже зарождался план.

– Мой друг, всему есть предел. Я не позволю тебе дарить моему приёмному сыну своих блудниц. Сапоги, перчатки – на здоровье. Любые неодушевлённые подарки. Пойми, если мальчишка однажды познает женщину, он станет неуправляемым. Я верю, что тобой руководят самые щедрые, самые благородные побуждения. Однако, свести такого как он с продажной женщиной будет самым настоящим издевательством. Поверишь ли, у Квазимодо есть гордость. Если плотский голод однажды восторжествует над ней, как он дальше будет жить?

Лаваль всё правильно понял. Испустив вздох поражения, он опустил голову.

– Меня только что осенило, – сказал он через несколько секунд. – Тебе исполнилось тридцать пять, а я тебе ничего не подарил. Впрочем, Фролло, тебе трудно угодить. От прелестниц ты отказываешься. На охоту не ездишь. Книги все перечитал.

– Не ломай голову, Лаваль. Твой визит – лучший подарок.

========== Глава 19. Шатопер, выручай! ==========

В апатии кроется опасность, ибо душа расслабляется и становится уязвимой. Она уподобляется воину, который снимает доспехи, думая, что битва закончена.

С уверенностью, свойственной глупцам, я готов был заявить, что прожил относительно праведную жизнь. Если я и грешил, то в основном в мыслях. Мои грехи сводились к чрезмерной гордости – не перед Богом, а перед человечеством. Быть может, мне не суждено было стать епископом, в меру моего скромного происхождения. Это не мешало мне считать себя выше Луи де Бомона и Пьера де Лаваля. В отличие от них мне удалось сохранить кое-какие обеты. В вопросах выдержки и дисциплины они уступали мне. Это касалось не только их мужских шалостей, но и таких мелочей, как ограничения в еде. Я знал, что Луи ел мясо каждый день, даже во время поста. От него постоянно пахло жареной свининой и вином. Этот запах не могли скрыть даже дорогие благовония, которые он заказывал из Ватикана. Он обосновывал своё чревоугодие каким-то надуманным диагнозом «малокровие», который ему огласил сам королевский лекарь. Многочисленные обязанности, связанные с управлением прихода, пагубно отражались на его здоровье. Больные люди, даже на высоких церковных должностях, освобождались от поста. Для поддержки сил ему нужно было питаться молочными поросятами и утками, откормленными орехами. Луи как бы выдал самому себе индульгенцию. Если бы он совсем слёг, его подчинённые устроили бы пожар и разворовали приходскую казну.

Что касалось Пьера де Лаваля, тот даже не искал оправданий своему поведению. Очевидно, он считал себя лицом католической церкви во Франции и должен был поддерживать определённый образ, как породистое животное, на которое приезжали полюбоваться издалека. Людовик Одиннадцатый был слаб и болен. После его смерти Лавалю пришлось бы короновать нового короля. Не мог же он появиться перед народом с тёмными кругами под глазами и обвисшими желваками. Надо было выглядеть свежо и бодро. С возрастом становилось всё сложнее поддерживать внешний вид. Ему приходилось спать дольше и уезжать на природу в семейное имение всё чаще.

Мне же, на моей должности архидьякона, не полагалось быть красивым, великодушным и дипломатичным. Серый цвет лица, морщинистый лоб и надменный, суровый взгляд подходили к роли, которую я играл. Не удивительно, что именно мне епископ поручил следить за окрестностями собора.

– Поговорите с Шатопером, – брякнул он раздражённо. – Пусть пришлёт горсточку своих людей. Если перед собором будут кривляться чернокожие фигляры, пусть его солдаты их схватят. Надо же что-то сделать.

– Я согласен, что-то сделать надо. Но c чего Вы взяли, что Шатопер пойдёт нам навстречу и пожертвует своими драгоценными солдатами?

– Я уповаю на его патриотизм, на его любовь к Парижу, который испытывает самый настоящий кризис. Город запрудили чужеземцы, которые не боятся ни Бога, ни закона. Они смеются над нашими запретами. Парижане ими околдованы! Я понимаю, мой друг, Вы считаете, что охота на ведьм выше Вашего достоинства.

– Я такого не сказал. В нашем приходе есть люди, которые с этой задачей лучше справятся.

– Однако, я поручаю эту задачу Вам. Мне нет дела, будете ли Вы хватать цыганок собственноручно или привлечёте к этому молоденьких дьяконов. Ваше дело подчистить площадь перед собором. Чтобы я не видел ни одной чёрной лохматой головы.

Продолжать спор с епископом не имело смысла. Луи не хотел привлекать инквизицию и сбросил некоторые полномочия инквизитора на меня, своего второго викария. Наверное, он думал, что я заскучал в своей прежней роли, и решил внедрить немного разнообразия.

– Будет исполнено, – ответил я чуть слышно.

Шастать по казармам в поисках Шатопера я не собирался. Вот это точно было ниже моего достоинства. Я послал одного из причетников с запиской, в которой вызывал капитана стрелков на встречу.

К моему удивлению, одной записки оказалось достаточно. Феб прибыл в собор на следующее же утро. Казалось, он только и ждал этого приглашения. Без лишнего пафоса я объяснил ему что именно от него требовалось. Справедливости ради, ко всему, что касалось службы, Феб де Шатопер относился серьёзно и добросовестно. Иначе он бы не поднялся до ранга капитана. Его ограниченное чувство долга было полностью сосредоточено в работе.

Меня немного забавляло то, что при каждой встрече мне приходилось представляться заново. Он просто не осознавал, что перед ним был один и тот же человек. У него была ужасная память на лица и имена. Несколько раз мне пришлось повторить, что моя фамилия не Моро и не Флориньи, а Фролло.

– Я всё понял, господин архидьякон, – сказал он, причёсывая пятернёй свои засаленные золотистые волосы. – Давно пора принять меры. Я выделю отряд. Мой покойный отец мечется в могиле. Рога сата… Прошу прощения. Я забыл, что здесь не казарма.

«Собор – такая же казарма, только форма другая», – чуть было не сказал ему я.

– Ну вот, и договорились, капитан де Шатопер. Кстати, пока я не забыл, передайте мои наилучшие пожелания семейству де Гонделорье, в частности, Вашей невесте.

Капитан вздрогнул, точно его кто-то толчком пробудил от дрёмы.

– Вам известно о моей помолвке?

– Более того, я буду проводить церемонию. Флёр-де-Лис настояла на этом. Надеюсь, у вас не возражений?

– Ах, верно, монсеньор Моро… Конечно, никаких возражений. Капризы моей прелестной кузины – закон.

Поклонившись со снисходительной улыбкой, я не стал его поправлять на этот раз. Моро так Моро. Главное, чтобы он не забыл имя невесты. От этого брака зависело его выживание. Он бы с радостью обвенчался хоть послезавтра, чтобы запустить руки в приданое Гонделорье, но Флёр-де-Лис назначила дату только на следующее лето. Очевидно благородной девице хотелось растянуть этот очаровательный период помолвки, хотя ей было уже за двадцать. Ей нравилось истязать разорившегося жениха, не обременённого целомудрием. Я исповедовал достаточно девиц в её положении, чтобы иметь представление о том, что творилось в душе Флёр-де-Лис.

========== Глава 20. Первые симптомы отравления ==========

После разговора с Шатопером я почувствовал, что моё самодовольство достигло эпогея. Какое счастье не быть причастным к этой денежно-плотской суете, к этой комедии, именуемой браком! Наверное, мне стоило извиниться перед Богом за то ленивое праздное увеселение, которое я испытывал, наблюдая за предсвадебной вознёй, за этой потребностью очаровывать, а потом порабощать и карать. В этой игре, похожей на вялотекущую войну, я исполнял роль арбитра. Подобные мысли были не достойны христианина, а тем более священнослужителя. По-хорошему я должен был бы проникнуться искренней, безоценочной заботой к помолвленным, призывая Феба к целомудрию, а Флёр-де-Лис к всепрощению, но я знал, что подобные попытки сделали бы меня смешным в их глазах. Я бы выглядел очередным ленивым попом, бубнившим высокопарные догмы, не имеющим места в материальном мире, в котором правили животные инстинкты и деньги. Мне было смешно, иногда противно, иногда грустно. Других, более ярких чувств в моём сердце уже быть не могло. Зависть, ревность, возмущение, скорбь мне не грозили. Во всяком случае, мне так казалось. Я невольно вспомнил сцену на монастырской кухне. Однажды я наблюдал как повар жарил свинину. Ему на руку брызгал раскалённый жир, а он не пытался отдёрнуть руку и даже не морщился от боли. В таком состоянии и находилось моё сердце – полуспящее и огрубевшее.

***

Запоздалый подарок на моё тридцатипятилетие был послан не архиепископом реймсским, а самим дьяволом.

Однажды в сентябре я стоял, облокотившись на подоконник в моей келье, окна которой выходили на площадь. Какую книгу я тогда читал? Труд по астрономии, написанный кардиналом Николаем Кребсом из Германии. Он был один из немногих мыслителей-современников, чьи работы вызывали у меня интерес. Вдруг я услышал звуки бубна и музыки. Мелодия не походила на французскую уличную песенку. Досадуя, что меня потревожили в моей задумчивости, я выглянул на площадь, в середине которой плясала какая-то девчонка. По синему платью, расшитому блёстками, по золотому корсажу и медных бляхах в чёрных косах, я понял, что передо мной цыганка. Рядом с ней, на персидском ковре, находилась белая коза, бесовское животное, чьи позолоченные рожки казались огненными на полуденном солнце. Значит, я наконец увидел ту самую, про которую слышал от Гудулы и Пьера де Лаваля. Она на самом деле существовала, эта гадалка-плясунья, с адской спутницей в облике козы. Лаваль не просто придумал историю, чтобы подействовать на нервы Луи.

Я вдруг отметил для себя, что эта была первая цыганка, не вызывавшая во мне брезгливости и отвращения. Какими неряшливыми и безобразными мне ни казались остальные представительницы египетского племени, эта была собой весьма недурна, возможно, даже хороша. Да, я был способен оценивать женскую красоту, не теряя при этом рассудка, как оценивают искусно сотканный гобелен или архитектурное творение. Я оценил гибкость её рук, которые сплетались и расплетались вокруг тонкого стана, точно два шарфа. Природа не поскупилась, наделив это дикое создание смазливостью и грацией. Я не видел в своём любовании ничего греховного. Ведь не грех умиляться дрессированной обезьянкой, которая ходит по канату в пёстром костюме? Ведь она не представляет угрозы для серьёзного учёного человека.

Внезапно девчонка запела, опустившись на колени и расправив вокруг себя синюю юбку. Я бы вынужден признать, что пение её было не менее пленительно, чем пляска. Чтобы это понять, было достаточно услышать первый куплет каталонской баллады, которую она исполняла. В перевёрнутый бубен полетели мелкие монеты.

Почему я тогда не отошёл от окна? Мне хотелось узнать, как поспешно солдаты Шатопера исполнят свои обязанности. Они должны были с минуты на минуты выехать на площадь и прервать представление. Мне бы хотелось увидеть, как голодранка обратится в бегство, как она вскочит на ноги, схватит ковёр под мышку, как за ней бросится её бесовская коза. А солдаты всё не ехали. Я уже начал составлять в уме недовольный выговор для Шатопера. Ведь мы договорились, что его люди будут патрулировать площадь круглые сутки, а не только по вечерам.

Должно быть, девчонка сама решила больше не искушать судьбу и ушла с площади, под разочарованные вздохи зрителей.

Какое-то время я стоял, склонившись на край подоконника, пытаясь переварить впечатления от увиденногo. Как объяснить эту тяжесть в ногах и жар в голове? Всё от этих басурманских ритмов, не иначе.

Колокольный звон выбил у меня из ушей остатки цыганской мелодии. Я вспомнил, что надо идти на службу. Оторвавшись от подоконника, я бросился в собор, чувствуя, что мои движения отягощены. Левое плечо ныло, будто к нему привязали груз. Несколько раз мне пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Лаваль говорил мне, что у его старшего брата так начал проявляться сердечный недуг. Я подумал о том, как замечательно было бы умереть по дороге на службу и оставить ещё достаточно привлекательный труп. Если бы я знал, что мне было уготовано в будущем, я бы с готовностью отдал Богу душу в тот момент. Но тяжесть и боль в груди отступили, когда я вошёл в молитвенный зал. В тот вечер я справлял службу с особым рвением, как это было в первые годы после принятия сана. На минуту я стал тем самым суровым юношей, преследователем порока. Должно быть, моя проповедь произвела впечатление, потому что после службы ко мне подошёл молодой причетник.

– Господин архидьякон, с Вами всё в порядке?

– Что заставило Вас осведомиться, сын мой?

– У вас пылают щёки. Сейчас по городу ходит зараза. Многие прихожане слегли с лихорадкой.

– Я знаю, что ходит зараза, – ответил я, похлопав юношу по плечу. – Всем известно, как она попала в город.

– Вам принести воды?

– Не утруждайте себя, сын мой. Ступайте на покой. Всевышний обо мне позаботится.

========== Глава 21. Голод инквизитора ==========

На ночь глядя у меня вдруг проснулась совесть, и я вспомнил, что в ящике моего стола лежала рукопись Гренгуара, девственная и непрочитанная. Захлопнув книгу Николая Кребса, я взялся читать мистерию. Как я и ожидал, она оказалась слишком заумной и изощрённой для простого парижского зрителя. Слишком много аллюзий и каламбуров. Я был бы несказанно рад за своего ученика, если бы его удалось пристроить в королевский театр. Сам Людовик Одиннадцатый не жаловал искусства, но его придворные любили комедийные постановки. Я готов был переступить через гордость и обратиться за помощью к Луи де Бомону, который до сих пор поддерживал связь с королевским двором и мог бы замолвить доброе слово за начинающего драматурга. Я упрекнул себя за то, что так мало уделял Гренгуару внимания последние пару лет. А ведь из моих трёх подопечных он был самым многообещающим. На Жеана я давно махнул рукой. Квазимодо, при всей своей преданности, потерял интерес к латыни и истории. Оставался худощавый, ироничный поэт.

Я позволил себе погрузиться в заботу о Гренгуаре, потому что эта новая миссия отвлекала меня от других мыслей. Ведь всего несколько часов назад я сам желал себе смерти, радуясь боли в груди как предвестнице освобождения.

«Всё пройдёт», – бормотал я себе в утешение. «Впрочем, ничего и не начиналось. Не может всё это быть из-за одной басурманской песни. А Шатоперу надо сделать выговор».

На следующее утро я подумал, что было бы неплохо навестить вретишницу. При виде меня Гудула принялась топтаться на носках и потирать ладони.

– Сестра моя, у меня для Вас замечательные новости. Я нашёл эту молодую колдунью, про которую Вы мне рассказывали. Она самым дерзким образом нарушила запрет и вышла плясать перед собором. Я отдал распоряжение поймать её и выгнать из города.

Восторженное предвкушение на её угловатом лице сменилось выражением обиды и разочарования.

– Этого недостаточно, святой отец! – воскликнула она, всхлипнув. – Я хочу, чтобы её повесили. Слышите меня?

– Угомонитесь, сестра. Боюсь, за такие преступления не вешают. Штраф и изгнание. Вы её больше увидите. Она больше не потревожит ваш покой.

– Этого мало! Я хочу её смерти. Хочу, чтобы мимо прошла её мать, и я ей сказала: «Посмотри, цыганка, на свою дочь», – несколько раз облизнув губы, Гудула подняла на меня свои ввалившиеся глаза. – Возможно, найдутся другие преступления, за которые её могут вздёрнуть… Наверняка она принимает участие в шабашах и пожирает детей. Если застать её за этим мерзким делом, если найдутся свидетели, то у праведного Жака Шармолю будет прекрасный повод её казнить. Одной ведьмой станет меньше. Тогда я умру спокойно. Может только для этого Всевышний и держит меня живой.

– Терпение, Гудула, – проговорил я нараспев. – Минута правосудия настанет.

– Вы смеётесь надо мной, святой отец. Пришли подразнить меня. Вы ничем не лучше мальчишек, которые бросали камни в мою келью.

– Вы несправедливы, сестра. Но я вам прощаю. Правда, я не знаю, что такое потерять дитя. Но ведь мы не первый год знакомы. За это время я проникся участием к Вашему горю. Надеюсь, Вы не перестанете видеть во мне своего союзника.

Гудула приоткрыла губы, точно собираясь что-то сказать, но в последнюю минуту сжала голову и ударилась ей об решётку несколько раз.

***

Цыганка с козой больше не возвращалась к собору. Возможно её кто-то предупредил об опасности. Исчезнув с площади, она оставалась в моих мыслях. Я чувствовал её присутствие в городе. Иногда мне казалось, что краем уха я слышу рокот бубна. Отголоски заморской мелодии проклёвывались даже сквозь песнопения во время служб. Я испытывал потребность вновь её увидеть, чтобы сосчитать на ней все дьявольские отметины. Про козу и амулеты я уже знал. Несомненно, были и другие знаки, по которым можно было определить колдунью. Меня охватил досель незнакомый мне голод инквизитора. Как бы дико это ни звучало, я был благодарен Луи де Бомону за то, что он привлёк меня к этой миссии, которая предполагала некоторые вольности. Разве он не благословил меня на защиту собора любой ценой?

Как-то вечером после службы я надел охотничий костюм, который мне много лет назад подарил Пьер де Лаваль, и поверх него набросил плащ. У меня не было возможности посмотреть на своё отражение. Когда в последний раз я видел себя в одежде мирянина?

В новом облике я покинул собор через боковую дверь, выходящую на мыс Терен, где у меня был привязан челнок. Конечно, я мог бы заплатить лодочнику, чтобы переправиться на противоположный берег, но мне не хотелось привлекать лишних свидетелей. После нескольких взмахов вёслами, мне пришлось их отложить чтобы перевести дуx – у меня опять защемило в груди. Давно я не подвергал тело такой нагрузке. Вот что значат годы, проведённые за книгами. В то же время, мне казалось, что эти симптомы были не просто телесными. Будто какая-то сила тянула меня обратно к берегу. Глубоко вдохнув, я вновь принялся грести, убеждая себя, что все мои усилия были направлены на очищение прихода, на защиту горожан.

Не помню, сколько времени ушло на то, чтобы пересечь реку, и сколько раз мне приходилось брать передышку. Знаю лишь, что когда я вышел из челна, у меня дрожали ноги, и мой охотничий костюм промок изнутри от пота.

Итак, я находился недалеко от горы Св. Женевьевы, в квартале своего отрочества. Каким негостеприимным мне показалось это место! Двадцать лет назад университетский городок был моей обителью, a теперь камни мостовой дрожали у меня под подошвами, прогоняя меня прочь. Я вторгся в мир, в котором мне уже не было места, одним своим мрачным присутствием испортив атмосферу веселья, точно филин среди воробьёв. Впрочем, даже в юности я не принадлежал к этой желторотой стае. Мои товарищи быстро поняли, что с Фролло скучно, и перестали приглашать меня в кабачки после лекций. Зато теперь мой братец веселился за двоих. Я вполне мог столкнуться с ним на одной из этих улочек. Как бы я ему объяснил своё преобывание в университетском квартале, да ещё в таком наряде? Меня бы поднял на смех весь коллеж Торши. На мгновение я представил, с каким азартом и упоением Жеан рассказывает товарищам про своего святошу-брата, который посреди ночи шастает по переулкам в погоне за женщиной. И это, увы, не было бы ложью.

Гренгуар как-то сболтнул вскользь, что цыганские дети устраивали представления для школяров перед кабаком «Яблоко Евы». Напомню, владелец кабака был отцом той самой девицы, которая понесла от Шатопера. Не подумайте, что после этого нелепого случая капитан обходил это заведение стороной. Напротив, оно оставалось одним из его любимых увеселительных мест в городе. Когда ему хотелось отдохнуть от общества сослуживцев, он дурачился с мальчишками, которые были его на семь-десять лет моложе, точно это общение возвращало ему детство, проведенное в казарме. У таких, как Жеан и Робен Пуспен, Феб де Шатопер находился в почёте. Они восторгались его мундиром, его саблей, его амурными победами и считали за честь напоить его вином за свой счёт. Хозяину кабака всё это было на руку, и он на многое закрывал глаза. Капитан стрелков служил своего рода аттракционом. Более того, в случае драки, он мог вмешаться и обнажить свою шпагу. Как ни странно, цыганские дети не боялись устраивать представления перед кабаком, где так часто развлекался Феб де Шатопер. Очевидно, он ещё не обличил себя как противника египетского племени.

Когда я, надвинув капюшон на глаза, приблизился к кабаку, в освещённой факелами беседке уже начиналась какая-то потешная возня. Курчавые, черномазые ребятишки бросали друг другу металлические кольца, распевая частушки на своём тарабарском наречии. Подвыпившие школяры пытались им подпевать.

Вдруг я почувствовал очередную спазму в груди. Мне пришлось запустить руку под плащ и сжать левое плечо. Сквозь пьяный смех и улюлюканье, я расслышал звонкий, шаловливый, полудетский голос:

– Джали, как говорит речь мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор, в духовном суде?

========== Глава 22. Ангел мрака ==========

Это было не остроумно и даже не кощунственно. Тем не менее, зеваки заливались хохотом, хотя большинство из них, к счастью, не знали, кто такой Жак Шармолю. Коза задирала копыта, трясла бородой и блеяла, передразнивая святошу. Впервые за всё время я позавидовал Квазимодо за то, что он не слышал этот гнусавый полузвериный смех. Как благословенна была его тишина! Колокольный звон был одним из немногих звуков, нарушающих её. А каково было мне, стоящему у входа в кабак, вдыхающему этот смрад и слышащему это гнусное хрюканье? Значит, вот чего я был лишён все эти годы! Надо почаще выбираться в народ, Фролло. Это убьёт остатки твоих иллюзий. Ты слишком хорошо думаешь о парижанах.