Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Признаюсь, меня судьба Жеана не тревожила.

– А Квазимодо? Что я скажу ему при встрече? А ведь мы встретимся, не так ли?

– Когда настанет час. Ему тоже предстоят откровения. Тебе в это трудно поверить, Клаудио, но у него были свои секреты, свои демоны. Послушай, раз уж мы здесь, зайдём в собор.

***

Тяжело дыша после подъёма по винтовой лестнице, Кристоф ван дер Моллен, новый архидьякон, грузно опустил ящик с книгами на стол. Теперь башенная келья принадлежала ему.

– Занятное место, – пробормотал он, разглядывая надписи на стенах. – Ну и затейник был этот Фролло. А это что за каракули? ἀνάγκη… Да он совсем рехнулся. Не все же обязаны понимать по-гречески. Намного проще было бы написать Fatum.

Вслед за ним вошёл юный органист. В руках у него была толстая кожаная папка с финансовыми архивами. Вдруг я вспомнил, что так и не успел приготовить Луи отчёт за последний месяц. Мне даже стало совестно на минуту от того, что я так бесцеремонно покинул свой пост в самое неподходящее время.

– Я больше не могу так, – сказал юноша дрожащим голосом. – Я должен Вам исповедоваться.

– Исповедуйся, сын мой. И мы вместе посмеёмся.

– Мне вовсе не смешно, Монсеньор. Я был причастен к нападению на собор. Я подговорил бродяг и рассказал им про золотую статую. Это была моя затея… по крайней мере, частично.

– Прекрасная затея! – воскликнул фламандец, целуя юношу в лоб. – У тебя задатки Дольчина.

– Клянусь вам, я сам не был движим корыстью, – оправдывался органист сквозь слёзы. – Я на самом деле хотел спасти эту плясунью, которую любил Жан-Мартин. И ей таки удалось ускользнуть. А он погиб! И его господин тоже мёртв. Всё из-за меня!

Ван дер Моллен махнул кожаной папкой, подняв облачко пыли.

– Глупости, мальчик мой. В этом событии задействованы таинственные тёмные силы. Ты был лишь марионеткой, как и все участники. Битва случилась на Ситэ, а Фролло нашли мёртвым на Гревской площади. Значит кому-то наверху было так угодно. Им обоим пора было на тот свет. Звонарь страдал от двойного проклятия: уродства и несчастной любви. А у Фролло были неполадки с сердцем. Как видишь, они оба достаточно отмучались.

Эти неоспоримые доводы немного утешили юношу.

– Пожалуй, Вы правы, Монсеньор. Всё равно, мне трудно поверить, что Жан-Мартин больше не зазвонит в Большую Марию.

– Уже нашли нового звонаря. Луи обо всё позаботился. Трон долго не пустует. Надеюсь, у этого хватит ума затыкать уши перед благовестом. Не вешай нос, сын мой. Думаю, мы с тобой отлично поладим. Кстати, было бы неплохо познакомиться с твоим отцом. Понимаю, сейчас он в трауре по Фролло. Но когда он выйдет из своей скорби, я с удовольствием навещу его в Реймсе. Фролло был немного дик. Ему не хватало дипломатических навыков. Он не умел, а, вернее, не хотел налаживать дружеские отношения с епископами и кардиналами. Мне предстоит проделать немало работы. С Божьей помощью, теперь кое-что изменится в приходе.

========== Глава 66. Освобождение ==========

Луи де Бомон похоронил меня на свой вкус. Я даже засмущался от всех оказанных почестей. Мне возвели гробницу, которая размерами едва ли уступала той, в которой был похоронен дез Юрсен. Зачем ты это сделал, Луи? Ты же знал, что подобные изыски были мне не по нраву. Эти вычурные фрески на гробовой крышке абсолютно не вязались с моим надменным и ироничным нравом. И вообще, моё место было на Монфоконе, а не на освящённой земле. Если бы ты только знал…

– Фролло не был святым, – сказал епископ своему первому викарию, точно прочитав мои мысли, – но он был чище и праведнее любого из нас. Он пал жертвой собственной гордыни. Если бы он послушал совета королевского лекаря… Что я теперь буду делать? Этот Ван дер Моллен не внушает мне доверия.

Мне так хотелось отвесить Луи добродушный подзатыльник. Быть может, он бы почувствовал лёгкий холодок на шее?

– Не мешай ему, – сказала Виттория. – Он искренне тебе благоволил.

Моего подопечного, как ни странно, похоронили рядом не со мной, а с родным отцом. Это тоже было прихотью Луи де Бомона.

Впрочем, я не возражал. Я прекрасно понимал, как мало значит пространство в том мире, в который мы перешли. Мы передвигались без труда сквозь пространство. Я обнаружил, что мог находиться в нескольких местах одновременно. Я потерял счёт времени. Кажется, Виттория сказала, что у нас было девять дней. Сколько у нас оставалось в запасе? Не покидая Париж, я заглянул в Реймсский собор.

Пьер де Лаваль, бледный и осунувшийся, вяло давал распоряжения причетникам.

– За упокой души архиепископа Жозасского, – я расслышал его слова.

Рядом с ним стоял хмурый темноволосый подросток.

– Сын мой, – обратился к нему Лаваль, когда они остались наедине, – ты всегда подбираешь самое неподходящее время, чтобы предъявить свои претензии. Неужели ты не видишь, что я в глубоком трауре по близкому другу?

– Ваше Превосходительство, – отвечал юнец язвительно, – не секрет, что Вы найдёте любую отговорку, придумаете самое страшное горе, лишь бы избежать разговора со мной.

– О чём нам ещё говорить, Мишель? Разве это моя вина, что ты нигде не приживаешься? Чем тебе было плохо в Аррасе? У тебя была прекрасная работа под надзором лучшего мастера. Ещё несколько лет, и ты бы стал выдающимся стекольщиком. Но и этот шанс ты упустил.

– Теперь Вам некуда меня засунуть. Я путаюсь у Вас в ногах. Вас досадует то, что я не такой как Даниель, кроткий, покладистый Даниель, который довольствуется вашими подачками и визитами раз в полгода.

– Чего тебе не хватает? У тебя есть фамилия. Твоя мать замужем, весьма удачно, благодаря моему ходатайству. У тебя есть человек, которого ты можешь назвать отцом на людях и который не требует ни подчинения от тебя, ни верности от твоей матушки. О чём ты ещё можешь просить?

– Меня тошнит от всего этого!

– Ты приехал из Арраса чтобы мне это сказать? – Лаваль понимающе кивнул. – Ничего не поделаешь, сын мой. Таковы особенности нашей среды. Если тебе не нравятся наши обычаи, если тебя до такой степени возмущает лицемерие внутри церкви, то становись реформатором. Я не буду тебе мешать. Раз уж этого требует твоя совесть… Несомненно, тебе известно имя Яна Гуса. Помнишь, как закончилась его история? На костре. Быть может, тебе повезёт.

***

– Что ты думаешь по этому поводу, – спросил я Витторию, когда мы покинули Реймсский собор. – Я про реформацию. Думаешь, она действительно грядёт?

– Она уже началась, Клаудио. Нам ничего не остаётся делать, кроме как наблюдать.

– И сколько людей ещё сожгут?

Не знаю почему я обращался к Виттории с таким вопросами. Она продолжала казаться мне всеведущим существом.

– Пока люди живут во плоти, они найдут повод жечь друг друга. Резня не закончится с реформацией. Разве что с концом света.

***

Через мгновение мы оказались на балконе дома с колоннами. Госпожа Гонделорье изливала исповедь на склонённую белокурую голову дочери.

– Девочка моя, мне больно смотреть на тебя. Уже который день ты не выходишь из меланхолии. Твой жених здоров и бодр. Он часто навещает тебя. А цыганка… она исчезла. Её нет в Париже. Тучи рассеялись над твоей прелестной головкой.

– Не заговаривайте мне зубы, матушка. Мне известна, что есть некая тайна, связанная с нашей семьёй, которую Вы поведали покойному архидьякону Жозасскому. Как я выйду замуж, не узнав всей правды? Отец всегда был холоден со мной. А перед смертью, когда я сидела у его постели, он выдернул руку и сказал: «Ты мне не дочь.»

Госпожа Алоиза нервно рассмеялась, и смех её перешёл в кашель.

– Дитя моё, это был предсмертный бред. Нельзя обижаться на старого солдата.

– Напротив, матушка. Перед смертью у людей разум проясняется, и они говорят то, что не смели сказать при жизни. Так что же хотел сказать мне капитан де Гонделорье? Я получила от него фамилию и наследство.

– Разве этого мало?

– Немало. Пожалуй, слишком много. Чужое имя, чужое состояние лежит на мне тяжёлым бременем. Будто носишь одеяния с чужого плеча.

– Неблагодарная девчонка! – голос Алоизы дрогнул. – Знаешь ли ты, какой путь мне пришлось пройти, сколько раз пришлось поступиться гордостью, чтобы ты ни в чём не нуждалась?

– Матушка, архидьякон мёртв, – продолжала Флёр-де-Лис сквозь зубы. – Вам некому больше исповедоваться. Расскажите правду, и нам обеим станет легче. Назовите имя моего настоящего отца.

– Гильом Шартье! – выпалила Алоиза звонко. – Теперь ты довольна? Я была совсем девчонкой, дочерью мелкого чиновника, когда на меня положил глаз покойный епископ. Как я могла ему противиться? Знаешь ли ты, что бывает с девицами, которые перечат каноникам? Отец мой закрывал на всё глаза. Он видел в этом порочном союзе перспективу и не ошибся. Шартье оказался порядочным и взялся устроить мне семейную жизнь. Наигравшись, он обвенчал меня с бедным офицером по имени Гонделорье, которого ты называла отцом. Шартье покровительствовал ему, продвигал его военную карьеру в обмен за его молчание. Благодаря этому содружеству, ты самая завидная невеста в Париже. Надеюсь, моё откровение тебя удовлетворило.

Флёр-де-Лис подняла сухие глаза на мать. В них не было ни гнева, ни осуждения.

– Более чем. Двадцать два года я спала и наконец проснулась.

Бледно-розовые уста наследницы дрогнули в умиротворённой улыбке, которая не могла не взволновать её мать.

– О чём ты сейчас думаешь, дочь моя?

– О том, как рада будет настоятельница Шелльского монастыря моим деньгам.

***

Из шикарного особняка де Гонделорье, мы перенеслись в лачугу Фалурдель.

Старуха уже встала на ноги – недаром пословица гласит, что старое дерево скрипит век – и вернулась к своей прялке. Напротив неё сидела Пакетта Гиберто.

– Ты всё ещё здесь, – бурчала старая сводня. – Когда ты наконец уедешь в Реймс?

– Совсем скоро, матушка, – отвечала Пакетта. – Теперь меня в Париже ничего не держит. Милый моему сердцу человек отошёл в другой мир.

Фалурдель, очевидно, хотела плюнуть, но из её пересохшего беззубого рта вырвался фыркающий звук, похожий на шипение кошки.

– Я первой увидела его тело на Гревской площади, – продолжала Пакетта, ничуть не смущённая враждебным настроем собеседницы. – Смотри, что я нашла у него в руке. Он сжимал бесовский амулет, который цыганка носила на груди.

Она показала старухе ладанку, обтянутую зелёным шёлком. Фалурдель даже не посмотрела в её сторону.

– Убери эту мерзость. Из-за этой гадкой девчонки меня поколотила стража. Рука до сих пор болит перед дождём.

– Матушка, не серчайте. Девчонка давно покинула Париж – если только её не поймали солдаты. Я не буду Вам больше докучать. Я хотела открыть ладанку при Вас. Мне одной боязно. Вдруг…

– Боишься, что из неё выпрыгнет бес?

Пакетта ответила неуклюжим, полудетским смешком. Фалурдель продолжала прясть и бурчать себе под нос. Её бормотание прервал пронзительный крик, вырвавшийся из груди бывшей затворницы.

У неё на коленях лежал крошечный розовый башмачок, точь в точь как тот, который она поливала слезами на протяжении пятнадцати лет.

– Да что с тобой, дурёха? – спросила Фалурдель. – Что ты нашла в этом зелёном мешке? Похлеще беса, да?

Значит, вот какое откровение ждало Пакетту. Осколки мозаики начали сходиться.

***

У обезьянки, облачённой в крошечный парчовый камзол, слезились глаза и лезла шерсть. Однако, плачевное состояние животного не слишком тревожило хозяев. Всё внимание бродячих артистов было сосредоточено на девушке, спящей в глубине кибитки. Мелкие языки угасающего костра освещали её смуглое лицо и блестящие чёрные волосы.

– Повезло нам, – говорил пожилой фигляр. – Как раз не хватало египтянки для представлений. У Жака зоркий глаз. Разглядеть создание в чёрном плаще в кромешной тьме.

– Не знаю, так уж ли ценна эта находка, – ответила его спутница, рыхлая, белокурая женщина средних лет, обмотанная пёстрыми тряпками. – Подумаешь, египтянка. Мало ли их бегает по Франции? Для чего она годится?

– Вот проснётся, расспросим. Такой красотке найдётся применение. На худой конец, заставим её плясать.

– Ты видел её ногу? Такие рубцы не от собачьего укуса, братец.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты не сталкивался с парижским правосудием. Девчонка побывала в лапах у одного из самых знаменитых палачей. Ох, не нравится мне всё это. От плаща так и разит ладаном. Видно, вырвалась из постели какого-то духовника. Может, высадим её при первой возможности? Зачем нам лишние неприятности? Если она беглянка и её преследуют.

– Тогда вам придётся высадить меня вместе с ней, – раздался подростковый голос.

Гибкий, мускулистый мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати сел на корточки у костра и принялся ворошить уголь.

– Жак, тебе пора спать, – пожурил его старый фигляр. – Завтра мы будем в Марне. День будет ясным, и мы надеемся собрать приличную толпу на площади.

– Я девчонку просто так не отдам, – последовал упрямый ответ. – Я её нашёл, и теперь она моя.

С этими словами мальчишка забрался в кибитку, улёгся рядом со спящей беглянкой и обхватил её рукой поверх плаща.

– Не хочешь её поцеловать? – спросила меня Виттория. – Она почувствует.

– С меня одного поцелуя хватило, – ответил я. – Пусть спит. Мы достаточно долго мучили друг друга. Я хочу, чтобы она забыла меня, как можно скорее. Не хочу являться ей даже в кошмарных снах. Пусть она придумает себе новое имя и устроит новую жизнь, хоть с этим задиристым скоморохом. Эсмеральды больше нет.

Мой ответ порадовал Витторию.

– Теперь ты готов отпустить последнюю нить, связывающую тебя с миром. Ты свободен, Клаудио.

Как только она произнесла эти слова, чёрный купол над нашими головами начал светлеть. Для бродячей труппы, расположившейся на ночлег на обочине леса, по-прежнему была ночь, но для нас с Витторией начался рассвет, который преображал наше естество.

Наши формы становились всё тоньше и прозрачнее. Тем не менее, я никогда не чувствовал ближе к другому существу. Нам не мешали никакие телесные барьеры. Слившись в бесплотном объятии, мы отправились ту да, где небо синее-синее.