Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

========== Глава 47. Ещё одна мать ==========

Нарочитое безразличие тюремщика насторожило меня. Краснолицый увалень даже бровью не повёл, когда я вышел из темницы. Между зевками он не попрощался со мной, хотя я пожелал ему доброго вечера. Мне казалось, он это делал для того, чтобы усыпить мою бдительность и удовлетворить свои скотские позывы без помехи. Узнице оставалось провести лишь одну ночь в тюрьме. Наутро ему предстояло передать её палачу. У него в запасе оставалось ещё несколько часов, которые можно было скрасить обществом беззащитной и уже безучастной ко всему девушки.

Бедная цыганка так и не поняла толком, что произошло. Я покинул её, пока она ещё находилась в состоянии оцепенения. Я мог лишь догадываться о том, как её усталый одичавший мозг истолковал мой визит. Накануне казни её вновь посетил монах-призрак, на этот раз принявший образ печального дворянина. Демон сыграл над ней несколько злых шуток, главной из которых было признание в любви, и растворился в каменных стенах по своему обычаю, повергнув её в смятение и ужас. Он отыскал её даже в подземелье. Замки и решётки не были ему преградой.

Тем не менее, наш мысленный разговор продолжался. Слова, которые ей не удалось мне сказать в лицо, звучали у меня в голове. Между нами, как между жертвой и насильником, образовалась таинственная связь. Мне казалось, что я мог читать её мысли, что я мог видеть её сквозь каменные стены.

Уходи, чудовище! Уходи, убийца! Дай мне умереть! Пусть наша кровь вечным клеймом ляжет на твоём лбу! Ничто не соединит нас, даже ад!

Вот она бросается на меня, как разъярённая тигрица, с нечеловеческой силой отталкивая меня на ступени лестницы.

На самом деле, этой сцены не произошло. Узнав во мне виновника всех своих несчастий, она продолжала сидеть в неловкой позе, раскачиваясь из стороны в сторону, прерывисто хмыкая, совсем как вретишница. Как ни странно, я чувствовал себя обделённым. Мне даже хотелось испытать сполна её гнев. Мне хотелось, чтобы она вцепилась в остатки моих волос, чтобы она царапала мне лицо, била меня своими прекрасными руками.

Я оставил ей свой плащ, чтобы она хоть последнюю ночь провела в тепле. Ну и пусть он источал незнакомый и враждебный для неё запах ладана, который она назвала «горелой смолой». В ту ночь я оставил ей часть себя, часть своего сана.

На что рассчитывал я, когда шёл к ней в одежде дворянина? Неужели я думал, что нескольких утешительных слов и поцелуев будет достаточно, чтобы завоевать её благосклонность? Как далеко она бы позволила мне зайти, если бы запах ладана не выдал меня?

У меня не было ответов на эти вопросы. Я действовал наобум. Ведь я же не думал, покидая собор в тот роковой вечер двадцать восьмого марта, что совершу покушение на капитана. Я ушёл не слишком добросовестным священником, а вернулся убийцей. Вот какие метаморфозы могут случиться с человеком за каких-то несколько часов! И никто из окружающих не подозревал, кем я являлся на самом деле. Впрочем, не исключено, что некоторые мои собратья-каноники носили в себе подобные тайны. Грех мой был ужасен, но отнюдь не уникален. Оказывается, обманывать окружающих не так уж и трудно. Не нужно обладать заоблачным актёрским талантом, чтобы убедить их в своей добродетели. Сколько ещё убийц находилось за Красными Воротами?

Когда я вернулся в собор, главную дверь уже закрывали на ночь. Причетник сказал мне, что меня уже несколько часов ожидает какая-то дама и требует встречи. У меня не было ни сил, ни желания лечить чью-то душу в тот вечер, но по измождённому виду причетника понял, что разговора не получится избежать.

Дама оказалась Алоизой де Гонделорье, матерью белокурой девицы, на которой собирался жениться Шатопер.

Как ни странно, я за всё это время не осведомился о состоянии капитана, хотя по идее оно должно было меня интересовать. Я понятия не имел, умер ли он или поправился. С юридической точки зрения это не имело значения. Цыганку уже осудили на смерть за колдовство. Даже если бы он явился в суд в живом виде, это бы не смягчило приговор.

Матрона встретила меня в молельном зале. Запрокинув голову, украшенную остроконечным убором, она решительно шагнула мне навстречу.

– Святой отец, я пришла поговорить о помолвке своей дочери, – сказала она, не тратя времени на любезности. – Уже поздно, и нам обоим пора на покой. Постараюсь изложить свои мысли кратко.

– Ах да, – протянул я, поглаживая свои впалые щёки. – Я слышал, что Ваш будущий зять какое-то время был нездоров?

– Ранен на дуэли из-за какой-то уличной девки.

– Верно… Опрометчивый молодой человек. Надеюсь, этот неприятный случай заставил его задуматься.

Либо почтенная матрона не знала деталей истории, либо притворялась, что не знала.

– Я не хочу, чтобы ходили слухи, которые могут принести душевную боль моей дочери. Свадьба состоится, и раньше, чем было задумано. Я по-прежнему хочу, чтобы их обвенчали Вы.

– Я и не отказываюсь от этой чести, сударыня. Вы хотите, чтобы я попытался вразумить Феба, чтобы я воззвал к его совести? Вы думаете, это в моих силах?

Алоиза досадливо махнула рукой. Огромный перстень зацепился за вуаль, ниспадающую с головного убора.

– Даже не пытайтесь. Это безнадёжное дело – читать морали Фебу. Солдат есть солдат. Нет, я хочу, чтобы вы поговорили с моей дочерью. Упрямая девчонка подумывает о том, чтобы отменить свадьбу!

– Неужели?

– Представляете себе такое, святой отец? Подвенечное платье уже почти готово, а менестрель написал музыку для свадебного пира. Видите ли, ей кажется, что он её недостаточно любит. Неблагодарная упрямица! Решила капризничать в свои двадцать два года! Знаете, сколько кавалеров она отвергла ради своего прекрасного кузена? Я в своё время сделала ей поблажку, ибо знала, каково это быть замужем за нелюбимым. Благословила её на брак с Фебом. А теперь она и за него замуж не хочет. Сорванная помолвка обернётся огромным скандалом. Нас просто засмеют. Все завидные женихи, которых она в своё время отвергла, давно женились на других.

– Может, ваша дочь хочет в монастырь? – спросил я. – Вы не допускаете такой возможности?

Вы бы видели, как скривились губы госпожи де Гонделорье!

– Святой отец… Вы ошибаетесь. Моя дочь не привыкла к лишениям. Она любит наряды и лакомства.

– Этого не достаточно, чтобы удержать её в миру. От сладостей и шёлковых платьев не так трудно отказаться. Сударыня, Вы пришли за моим мнением. Мне, как человеку, посвятившему себя Богу, виднее. Все поступки Флёр-де-Лис направлены на избежание брака. Быть может, имея перед глазами пример несчастливой супружеской жизни, она всеми силами пытается не повторять судьбу матери?

У меня не было сил расшаркиваться перед гусыней Гонделорье и смягчать свои слова. Её веки дрогнули, а зрачки сверкнули от внезапно навернувшихся слёз.

– Вы не справедливы, отец Клод. Мне, как матери, не в чем себя упрекнуть. Детство Флёр-де-Лис не было омрачено нуждой. Она не знала ни в чём отказа. Быть может, вот почему она выросла такой дерзкой и избалованной.

– Сударыня, ваша дочь – умная, проницательная девушка. Если она чувствует холод со стороны капитана, то наверняка чувствовала холод от Вас по отношению к её отцу. Какой вывод она могла для себя сделать? Итак, не найдя любви в семье, она ищет любви у Бога. Разве можно её за это осуждать? Мой Вам совет, не толкайте её под венец.

Алоиза явно была недовольна поворотом разговора, но у неё хватало благоразумия не пререкаться с каноником в соборе.

– Мне жаль, – всхлипнула она. – Она моё единственное дитя. Такая красавица и с таким приданным.

– Обещаю Вам, сударыня, от этого приданого не останется и су через год после свадьбы. Пусть лучше оно перейдёт настоятельнице Шельского монастыря.

========== Глава 48. Сотни женских сердец, созданные одинаково ==========

Феб не умер. Такие люди живучи. Конечно, мне хотелось думать, что выжил он благодаря моей подспудной милости, а не обыкновенной небрежности. Я уверял себя, что в последнюю минуту пощадил его. Одного удара явно не хватило, чтобы отправить его на тот свет. Рана его хотя и была опасной, но не настолько, как на то надеялся я. Молодость взяла верх, природа вздумала потешиться.

В то утро, когда должна была состояться казнь, я увидел его гарцующим через соборную площадь к дому Гонделорье. Как человек, не отличавшийся наблюдательностью, когда дело не касалось его сиюминутных желаний, он не обратил внимания на довольно грустную толпу, собравшуюся на площади перед собором. Наверняка он принял сборище за какую-то пасхальную процессию. Привязав лошадь к кольцу подъезда, он весело вбежал наверх, к своей красавице невесте.

Через несколько минут они уже стояли на балконе, что навело меня на мысль о том, что мир был заключён. Похоже, почтенной вдове удалось отговорить дочь от разрыва помолвки. А, быть может, сам капитан, испугавшись угрозы остаться без средств к существованию, приложил все усилия, чтобы вернуть расположение невесты. Наверняка этот враль рассказал ей какую-нибудь небылицу, в которой он был освещён героическим светом. Слишком хорошо он знал, какое впечатление производят на женщин рассказы о дуэлях.

Облачённый в серебряную парчовую ризу с чёрным крестом я стоял на галерее, в ожидании исполнения своего долга. Сегодня в полдень мне предстояло проводить в последний путь ту, по чьей вине у меня уже полгода тянуло в левом боку. Вам известна история Бруно Аста? Когда-то ведьма околдовала его. Он приказал сжечь её и исцелился. Мог ли я надеяться на такой исход? А главное: хотел ли я этого исцеления? Я хотел, чтобы этому пришёл конец, вот и всё. Находиться в одном мире с цыганкой было невозможно. Бог или дьявол должен был одного из нас забрать.

Ещё чуть-чуть, Фролло. Ещё час, и ты будешь свободен.

Тем временем, толпа наполняла площадь, заливая все прилегающие улицы. Сержантам городской стражи и стрелкам с пищалями приходилось сдерживать напор бедного люда, чтобы паперть оставалась свободной. На этом расчищенном полукруге перед собором и должно было состояться покаяние осуждённой. Мне выпала ироничная привилегия отпустить ей грехи, которых она не совершала.

Здесь было больше смеха, чем криков, больше женщин, нежели мужчин. В очередной раз я убедился, что большинство женщин слеплены из одного теста. Ничто их так не развлекает, как позор и мучения одной из более привлекательных сестёр. В эту минуту благородная девица Гонделорье была солидарна с беззубыми торговками. Вселенская сила, имя которой женская зависть, объединяет дворянок и простолюдинок. До меня доносились гнусавые голоса из толпы:

– Эй, Майэ Балифр! Разве её здесь повесят?

– Дура! Здесь она будет каяться в одной рубашке. Ей начихают латынью в рожу. Хочешь полюбоваться виселицей, изволь ступать на Гревскую площадь.

В первом ряду выделялась худощавая, седовласая женщина лет сорока в грязном праздничном платье, наверняка купленным у старьевщика за гроши. Она не вступала ни с кем в разговор и даже не вздрагивала, когда чей-то локоть задевал её бок. Осунувшееся лицо, ещё сохранившее остатки было миловидности, излучало спокойное торжество. Я узнал в ней сестру Гудулу, бывшую вретишницу. Как мало, оказывается, нужно, чтобы частично вернуть обезумевшей отшельнице молодость.

Зевакам пришлось дождаться, когда на часах собора пробьёт двенадцать. Ропот удовлетворения, точно освежающий летний дождь, пробежал в толпе.

Перекрестившись, я спустился в молельный зал, где меня ожидала готовая к выходу процессия из священников в нарамниках и дьяконов в стихарях. Весь храм был обтянут траурными полотнищами и еле освещён несколькими свечами, мерцающими в главном алтаре. Представляю, что с залитой солнцем площади, собор выглядел тёмной пастью хищника.

Со стороны улицы Сан-Пьер-о-Беф раздался цокот копыт, и на соборную площадь выехала телега. Стража расчищала ей путь палочными ударами. В телеге сидела цыганка со связанными за спиной руками. В эту минуту она вряд ли осознавала, какие почести выпали на её долю. Телегу тянула сильная, нормандской породы лошадь. Конвой состоял из всадников в лиловых ливреях с белыми крестами на груди.

Мужчины в толпе не могли не замечать того, что сквозь пелену разметавшихся чёрных волос выступали полуобнажённые плечи. Женская стыдливость заставляла её поджимать под себя стройные голые ножки и удерживать зубами падающую с плеч рубашку. Из-под верёвки, обвившей нежную шейку, блестела маленькая ладанка, которую ей оставили.

Вынужден признать, что вид этого хрупкого, прекрасного создания, онемевшего от горя, притупил весёлость в толпе. Смех и болтовня поутихли, когда повозка остановилась перед порталом и конвой выстроился по обе стороны.

Я шёл во главе процессии, неся крест. По левую руку меня следовал помощник соборного регента, по правую – регент, вооружённый своей палочкой. Я приближался к цыганке, откинув назад голову, не мигая, и пел на латыни:

«De ventre inferi clmavi, et exaudisti vocem meanm …»

Помощники палача заставили её спуститься с повозки и пройти босиком по булыжникам мостовой до нижней ступени портала. По её бледным губам я прочитал всё то же имя: «Феб!» Стоя спиной к дому с колоннами, она не могла видеть капитана, наблюдавшего за сценой с балкона.

B её дрожащие руки вложили тяжёлую горящую свечу жёлтого воска, которую она чуть не выронила. Если бы загорелась её рубашка, её бы не пришлось везти на Гревскую площадь. Казнь состоялась бы прямо у портала собора. Полагаю, никто бы не попытался её спасти от пламени.

Она не внимала голосу писца, читавшего формулу публичного покаяния, но у неё хватило сил буркнуть «аминь». Это слово прозвучало как «демон». Наши глаза встретились. Я понял, что она узнала меня. Судорога пробежала по её исхудалому телу.

Зрители думали, что я принимал ей исповедь, наклонившись к её уху.

– Ещё не поздно, – шепнул я. – Ты ещё можешь спастись. Думаю, тебе не нужно говорить, каким образом.

– Прочь, сатана, – последовал ответ.

Впрочем, иного ответа я и не ожидал.

– Так умри же, – сказал я ей тоном лекаря, пытающегося убедить больного смириться со своей участью.

Слегка склонив голову, она продолжала смотреть на меня исподлобья. Тогда я простёр на цыганкой руку и проговорил суровым голосом:

– Так гряди же, грешная душа, и да смилуется над тобой господь.

С этими словами осуждённая была передана в руки палачу. Моё дело было сделано. Скрестив руки и опустив голову, я присоединился к процессии священников и скрылся под сумрачными арками собора.

Последнее, что я услышал за спиной, это ликующий возглас бывшей затворницы:

– Поделом тебе, цыганка! Что я тебе предсказывала?

========== Глава 49. Бред ==========

Представителям старшего духовенства не пристало глазеть на сцены, которыми так упивается чернь. Выполнив свой долг по отношению к осуждённой, я не направился на Гревскую площадь, хотя ощущал её за своей спиной. Молодой причетник в ризнице был изумлён, когда я, сорвав с себя стихарь и ризу, швырнул свою парадную одежду ему на руки. Он не привык к такому поведению от архидьякона Фролло.

– Монсеньор, – пролепетал юноша, – как Вы бледны.

– Ты только сейчас это заметил? – хмыкнул рыжий органист, подопечный Лаваля. – У господина архидьякона лежит каменная плита на груди, по капельке выдавливая кровь из сердца. Это уже тянется с полгода. Где ты был всё это время, друг мой?

В любой другой момент это колкое замечание смазливого гадёныша взбесило бы меня. Помимо его задиристого нрава, меня напрягали некоторые детали его внешности, хотя бы те же самые рыжие волосы. Он выглядел так, как выглядел бы Квазимодо без своих множественных уродств. Будучи мирянином, органист не был скован условностями церковного этикета и не утруждался говорить тихо и опускать глаза. Его дерзкий мальчишеский смех, так похожий на смех Жеана, звенел по ризнице. Могу представить, с каким удовольствием он следил за канонниками и сообщал все мелочи парижской повседневности в Реймс. На этот раз его слова никак на меня не подействовали. Мне хотелось одного: выбраться из проклятого города.

К счастью, лодочник правого берега Сены оказался менее любопытным и болтливым, чем органист. Не задавая никаких вопросов, угрюмый старик покорно переправил меня на другую сторону, на холмистые улицы Университетского квартала. На моём пути попадались весёлые группы горожан, спешившие к мосту Сен-Мишель в надежде успеть на казнь. Они были слишком поглощены предвкушением зрелища, чтобы обращать внимание на священника, который бежал по улицам с неподобающем для его сана выражением безумия на лица.

Я бежал так, как не бегал в подростковом возрасте, путаясь в полах сутаны. Каждый шаг, каждый рывок отзывался тянущей болью в груди, но я и хотел, чтобы у меня, наконец, разорвалось сердце. Так пробежал я мимо холма св. Женевьевы и вышел из города через Сен-Викторианские ворота.

Затерявшись среди полей, я позволил кощунственным мыслям немного потерзать то, что осталось от моей души. На самом деле, там было мало, что терзать. У меня не было новых вопросов, которых я не задавал бы себе или Богу раньше. В очередной раз я подумал о безумии вечных обетов, о тщете целомудрия, науки, веры, добродетели. Время от времени мной овладевал сатанинский смех. Я и раньше его слышал, но только в недрах своего сознания, опасаясь дать своим собратьям в монастыре дополнительный повод для беспокойства. Теперь же я смеялся вслух. Из моей раздавленной груди вырывались дикие хрипы, которые бы не на шутку напугали любого более или менее здравомыслящего человека.

Вновь я оторвался от своего тела и наблюдал за собой со стороны. Вон сумасшедший в сутане валяется по траве, рвёт молодые колосья. Вон он хватается за голову так, будто пытается оторвать её. Если бы моя покойная тётушка-итальянка увидела своего Клаудио сейчас? Вот, во что превратился её бледный надменный черноглазый мальчик, которому она пророчила блестящую церковную карьеру.

Нет, зря я выбрался за стены городa. Вид спокойной налаженной деревенской жизни, причинил мне боль. То, что я ещё мог чувствовать боль, удивило меня. Как смел мельник, посвистывая, глядеть как вертятся крылья его мельницы? Увидев курицу, беспечно клюющую зерно у меня под ногами, я чуть было не свернул ей голову. Я был на волосок от того, чтобы лишить жизни ещё одно невинное создание. Эта мысль меня частично отрезвила. Я не готов был превратиться в чудовище, сметающее всё живое на своём пути.

Фролло, у тебя все причины быть довольным. Ты ведь этого хотел. Теперь ты исцелишься, подобно Бруно Асту. Возвращайся обратно в город. Жизнь пойдёт своим чередом. Скоро цыганку забудут. В Париже всегда будет кого вешать. Шармолю не дремлет.

Почему же долгожданное облегчение не наступало? Даже с того света цыганка продолжала морочить мне голову. Картины из прошлого возникали у меня перед глазами во всех своих красках. Вот она пляшет перед собором. Вот она гадает мне по ладони перед «Яблоком Евы».

Будто этого было недостаточно, мне рисовались сцены из нашего несбыточного будущего, которое я себе нафантазировал. Вот мы гуляем, обнявшись, по Флоренции, по той же самой улице, на которой Данте впервые увидел Беатриче. Цыганка рассталась со своим полуафриканским уличным нарядом. На ней платье из синего бархата с широкими рукавами. Она по-прежнему пляшет по вечерам, но только для меня. Художники восторгаются её красотой и хотят написать с неё мадонну. Местные астрономы обращаются ко мне за советом. Первая красавица и учёный – золотая пара Флоренции!

Нескольких секунд было достаточно, чтобы перед моими глазами развернулась наша совместная жизнь, протекающая в параллельном мире. Если бы её тогда в темнице не спугнул запах ладана на моём плаще! Впрочем, неужели я рассчитывал, что смогу скрывать своё преступление до бесконечности? Рано или поздно цыганка узнала бы во мне монаха с ножом.

Сомкнув руки на затылке, точно уголовник, я побрёл по направлению к городу. День уже угасал. Солнце скрылось за высокой Нельской башней.

Проходя мимо моста Сен-Мишель, я заметил, что в нижнем этаже одного из домов светилось окно. Чёрт меня дёрнул замедлить шаг и глянуть внутрь. При свете тусклой лампы, сидела за прялкой старуха. Её присутствие ничуть не смущало белобрысого мальчишку, который тискал нескромно одетую девку. В старухе я узнал Фалурдель. Меня порадовало то, что карга всё-таки облагородила свою лачугу на деньги, которые я оставил. Да и сама она, похоже, оправилась. По крайней мере её усохшие руки перебирали пряжу.

Гудулы не было видно. Возможно, она всё ещё стояла на Гревской площади, любуясь трупом ненавистной цыганки. Ведь бывшая затворница так ждала этого дня! Увы, такое счастье мимолётно. Сомневаюсь, что чувство глубокого удовлетворения сопровождало бы её всю оставшуюся жизнь. Я бы не удивился, если бы Гудула вскоре умерла. В этом мире её больше ничего не удерживало.

Сквозь пьяный хохот парочки, я расслышал слова песни, Фалурдель.

Грев, лай, Грев урчи!

Прялка, пряди! Кудель, сучись!

========== Глава 50. Призрак ==========

Не знаю, заметили ли моё длительное отсутствие мои собратья-канонники. Когда я вернулся в собор, монастырские ворота были уже заперты, но я всегда носил при себе ключ от башни, где помещалась моя лаборатория. Я воспользовался им, чтобы проникнуть в храм. Траурные сукна утренней церемонии ещё не успели снять.

Храм казался мне капканом, который только и ждал моего возвращения. Холодные плиты пола заколыхались у меня под ногами, будто преисподняя собиралась разверзнуться, чтобы поглотить меня.

Прислонившись плечом к колонне, я устремил взор на красноватый свет в боковом приделе. Это была тусклая лампада, круглосуточно освещающая требник. Не знаю, зачем я кинулся к священной книге, содержание которой я ещё несколько часов назад признал бессмысленным.

Мне просто было интересно, какую цитату подкинет мне рок. Требник был раскрыт на книге Иова. Скользнув по странице взглядом, я увидел слова:

«И некий дух пронёсся перед лицом моим, и я почувствовал его лёгкое дуновение, и волосы мои встали дыбом».

Я провёл ладонью по холодному, лысому лбу. Если бы у меня ещё были волосы, они бы, несомненно, встали дыбом. Что-то подстегнуло меня вырвать клок волос с виска чтобы посмотреть, не поседел ли я окончательно. С таким же успехом я мог бы провести лезвием ножа по запястью, чтобы посмотреть, польётся ли кровь.

Если мне было суждено умереть этой ночью, мне бы не хотелось, чтобы это произошло в храме. Это смутило бы моих собратьев и послужило бы пищей для самых фантастических сплетен и домыслов. Мне нужно было любой ценой добраться до башенной кельи. Не имея под рукой другого источника света, я взял лампаду, горящую перед требником. Когда кощунствуешь, то кощунствуй до конца.

Медленно взбирался я по башенной лестнице, часто останавливаясь чтобы перевести дыхание между спазмами в груди. Редкие прохожие наверняка видели таинственный огонёк, ползущий в столь поздний час от бойницы к бойнице.

Так я оказался у двери верхней галереи, вдруг осознав, как свеж и чист был ночной воздух. В эту минуту башенные часы пробили полночь. Дуновение ветра заставило меня подумать о той, чьё тело уже лежало на Монфоконе.

– О, – прошептал я, – она теперь, должно быть, уже похолодела.

Очередной порыв ветра задул лампаду, и теперь единственным источником света оставался месяц. В его бледном сиянии мелькнуло белое пятно у противоположного угла башни. Я нашёл в себе силы приглядеться.

Это была она. Опять она! Вернее, призрак её, бледный и суровый, казавшийся полупрозрачным. Распущенные волосы были прикрыты белым покрывалом. Взор был устремлён на небо. Она не видела меня, хотя я стоял напротив от неё. Едва дыша, я отступил под тёмный лестничный свод и начал медленно спускаться.

Всё-таки, лампаду стоило вернуть в храм. Проходя через молельный зал, я услышал голос органиста за спиной.

– Где Вы пропадали весь день, господин архидьякон?

Что делал этот шалопай в храме за полночь?

– Юноша, – ответил я, не оборачиваясь, – это Вас не касается.

– Напротив, это касается нас всех. Даже епископ изумлён! Монсеньор, Вы пропустили такое зрелище! Эта колдунья-цыганка…

– Господин Дюфорт, Вы не первый год служите в приходе. Пора знать, что канонники не ходят глазеть на казнь.

– Пречистая дева! Так Вы не знаете? В том-то и дело, что казни не состоялось.

– Сын мой, сейчас слишком поздно для подобных шуток.

– Это не шутки! – хрустнув суставами на пальцах, мальчишка запрыгнул вперёд меня, перегородив мне дорогу. – Будет лучше, если Вы это услышите от меня. Никто Вам так красочно и подробно не опишет это происшествие. Скажу лишь одно: Ваш воспитанник отличился. Его выходку уличные мальчишки будут восхвалять в песенках.

Мой воспитанник! Вдруг я вспомнил, что уже два дня не видел Квазимодо. За всё это время он ни разу не промелькнул в моих мыслях.

– При чём он здесь? – спросил я органиста.

– А при том, господин архидьякон, что он вырвал цыганку из рук палача. Как только Вы скрылись в ризнице, он спустился по верёвке с галереи, точно капля дождя, повалил стражу своими исполинскими кулаками, схватил девчонку, поднял её над головой и бросился в собор с криком «Убежище!». Вы бы видели выражение лица Шармолю! Теперь колдунья неприкосновенна. У порога собора кончается всё человеческое правосудие. Знаете, для дикаря Ваш подопечный неплохо разбирается в церковном законе.

Органист умолк на мгновение и гордо улыбнулся, будто подвиг совершил он сам.

– Юноша, – сказал я сурово, – если Вы не прекратите свои издевки, я пожалуюсь на вас архиепископу Реймсскому.

Моя угроза ничуть не впечатлила мальчишку.

– Я уже сам ему сообщил о том, что случилось! Когда старина Пьер узнает, он умрёт от умиления. Знаете, он до чёртиков чувствителен и обожает всякие рыцарские романы. Не удивляйтесь, если он приедет навестить цыганку. Да и толпа ликовала. Все кричали «Слава, слава!». Только одна душа не радовалась. Угадайте кто? Сестра Гудула. Вернее та, которую прежде называли Гудулой, когда она сидела в своей норе. Теперь её зовут Пакеттой, и живёт она у старухи Фалурдель. Пока остальные рукоплескали, она кричала: «Смерть цыганке!».

Запыхавшись от столь бурного повествования, органист задумчиво склонил голову на бок. Шелковистая огненно-рыжая прядь упала на лицо. Этот баловень с чертами Феба и ужимками Жеана не знал, что такое быть гонимым и отвергнутым. Тем не менее, он искренне восхищался чужими подвигами.

– Сын мой, – сказал я, – у нас у всех был насыщенный день. Ступайте на покой.

========== Глава 51. Но сосна и зимой зеленеет ==========

Комментарий к Глава 51. Но сосна и зимой зеленеет

Господа, 15 апреля 2019 был страшным днём в истории. Тем не менее, как бы тяжело не было, нужно благодарить высшие силы за то, что Собор всё-таки удалось частично спасти. Я люблю этот волшебный храм как никогда. Надеюсь, мои товарищи-фикрайтеры будут продолжать писать на эту тему.

Поздравляю тебя, сын мой! Твой героизм не остался не замеченным. Теперь все торговки и трактирщицы Парижа твои. Перед тобой распахнулись двери в мир наслаждений.

Эти слова щекотали мне язык. Я ждал подходящего момента, чтобы произнести их вслух. Но этот момент всё никак не наступал. Я решил не заводить разговор первым. Мне было любопытно, созреет ли Квазимодо сам для чистосердечной беседы. К моему удивлению, мальчишка вёл себя так, будто ничего не произошло – а вернее, будто произошло то, чему всегда было суждено свершиться. Он выполнил свою миссию, и ему ни перед кем не нужно было отчитываться. Епископ тоже не слишком много сказал на тему проишедшего. Он лишь повторил слова органиста: «Ваш подопечный неплохо разбирается в церковном законе».

Я не питал иллюзий по поводу самочувствия цыганки. Избежав виселицы, она не обрела свободу, а лишь попала в более просторную тюрьму. Это объясняло то, почему я не испытывал облегчения, подобно Бруно Асту. Моя мучительница была жива.

Впервые приняв эту новость, я заперся в своей монастырской келье и не показывался ни на собраниях капитула, ни на богослужениях. К тому времени мои собратья привыкли к моему отсутствию и решили, что мой затяжной таинственный недуг вновь завладел мной. И это была правда!

Жеан несколько раз приходил к дверям кельи, стучал, заклинал, клянчил деньги, но я его не впустил. Чем я занимался всё это время? Целые дни я проводил, прижавшись лицом к окну, из которого была видна келья, ставшая убежищем для цыганки. Я часто видел её с козой: колдовская тварь последовала за своей хозяйкой, а иногда с Квазимодо.

Невозможно было не заметить знаки внимания, оказываемые жалким звонарём, его нежность и покорность смуглой пленнице. Она принимала эти знаки – несомненно, из жалости. Я не готов был признаться себе, что меня терзала ревность. Мне было смешно и гадливо. Во всяком случае, в этом я себя убеждал.

Я следил за её губами. Однажды мне показалось, что вместо имени Феба она произнесла другое имя – Жан-Мартин. Так звали звонаря! Неужели это чудовище сказало ей своё настоящее имя? Не исключаю, что он похвастался своим знанием латыни и родством с дез Юрсеном. Болван не знал, что для неё подобные лавры ровным счётом ничего не значили. Дурёху продолжали впечатлять смазливые черты, блестящие шпоры и развязные манеры.

Тем не менее, цыганка благодарно кивала, когда горбун приносил ей корзинку с едой или кружку воды. То, что она не гнала его от себя, что она выслушивала его откровения, несомненно, окрыляло его. С каждым разом он подходил к ней ближе и ближе и оставался всё дольше. Кривой рот его растягивался в ухмылке, не ироничной, как прежде, а в восторженно-идиотской.

Однажды он принялся вздыхать и качать своей нескладной головой. Окончательно преодолев брезгливость, цыганка положила одну смуглую ручку на его массивное плечо, а другой погладила по щеке. Мне даже показалось, что её пальцы прогулялись по его губам несколько раз. От этой пантомимы у меня вскипела кровь, так, как не кипела даже в лачуге Фалурдель. Пусть бы ещё капитан, но этот?

Я не доверял причудливому характеру и извращённому вкусу женщин. А в сердце цыганки вполне могло найтись место для двух мужчин. Возможно, несчастная частично лишилась рассудка после всего пережитого. Иначе как объяснить её нежные жесты по отношению к уроду? Быть может, она воспринимала его не как безобразного человека, а как животное или ожившую гаргулью? Тогда ей намного легче было бы принять его горбатую спину и косматую голову. Дотрагиваясь до него, она будто пыталась убедиться, что такое гротескное создание могло на самом деле существовать, что он не был плодом её воображения.