Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

В той башне собора, которая была обращена на Гревскую площадь, находилась крошечная потайная келья, примыкавшая к колокольной клетке. Так как келья находилась без употребления, Шартье разрешил мне её занять. Она стала моей лабораторией, в которой я проводил опыты. Могу представить, как всё это выглядело для парижан. С противиположного берега Сены видели, как в небольшом слуховом окошке с задней стороны башни то сыхивал, то потухол через короткие и равномерные промежутки неровный отсвет очага. Кумушки говорили: «Опять Фролло орудует мехами. Там полыхает сама преисподняя».

========== Глава 5. Исповедь златошвейки ==========

– Заберите её, святой отец, – прошамкала старуха Генриета ла Готье, стоявшая у Красных врат. – Ей нечего делать под нашим кровом. Три дня лежит без сознания эта блудница. Сколько её можно держать?

Почтенная вдова из общины Этьен-Одри, та самая, которая назвала епископского бастарда колдуном и предложила бросить его на связку хворост, пришла ко мне с очередной жалобой. Несколько дней назад в её благочестивую общину доставили некую страдалицу. Торговец кроличьими шкурами подобрал её на дороге в нескольких лье от Парижа и, выполнив свой христианский долг, поспешно сбросил на попечение монахинь. Проницательная Генриета определила, что гостья вела весьма легкомысленный образ жизни, судя по миловидности и лёгкой не по сезону одежде. С такими уликами невозможно спорить. У старухи глаз намётан.

– Бормочет что-то в бреду, – продолжала монахиня. – Мы даже имени её не знаем. А ведь когда придёт в себя, её накормить придётся. Сами знаете, отец Клод, у нас в Этьен-Одри не публичный дом. Может вы найдёте ей более подходящее место?

Почему старуха пришла именно ко мне? Неужели за мной закрепилась репутация человека, бравшего под крыло тех, от которых отвернулся мир? При всей моей внешней суровости и надменности, от меня ожидалось, что я обязательно подставлю руки и приму изгоя в ладони. Как так вышло? Ведь я не был единственным священником в соборе. Генриетта с таким же успехом могла бы обратиться за помощью к Шампендалю или Демулену. Но она явно выжидала меня. Неужели у меня на лбу было написано то, что видели другие, но чего я сам не видел в зеркале? Со всех сторон руки цеплялись за подол моей сутаны. Сначала маленький горбун, а теперь некая блудница.

– Что же? Проводите меня к ней, – ответил я на вздохе.

До вечерней службы оставалось несколько часов. У меня должно было хватить времени наведаться в Этьен-Одри. Не желая оставлять Квазимодо одного в соборе, я решил взять его с собой. Перед тем как вывести его на улицу, я набросил на него накидку с капюшоном чтобы скрыть его от излишнего любопытства прохожих. К тому времени мальчишка начал понимать, что слушаться меня было в его интересах. Он не сопротивлялся, когда я закутал его в чёрное сукно с головы до ног. При виде ковыляющей массы, Генриета передёрнулась, вспомнив «маленького колдуна», которого она недавно порывалась сжечь. На этот раз она притворилась, что не заметила его присутствия. Вздёрнув костистый нос, монахиня вышагивала впереди нас.

Мы прошли через ворота усадьбы, в которой находилась община. В тёмном коридоре старухи мыли пол. Я невольно сравнил их с ползающими улитками. Маленький уродец несколько раз поскользнулся на мокрых каменных плитах. Я оставил его у входа в лазарет и велел ему сидеть смирно и ни с кем не заговаривать.

– Вот на той койке в углу, – сказала Генриетта и Генриета брезгливо поморщилась, будто перед ней лежал раздавленный колесом цыплёнок. – Чем скорее вы её отсюда заберёте, тем лучше.

Когда я вошёл, пациентка была в сознании. Она сидела на матрасе, подтянув острые колени к груди. На полу стояла кружка с дымящимся отваром. Она выглядела мне ровесницей, быть может на несколько лет старше, а тем временем в тёмных кудрях было достаточно седины. На грязной сорочке виднелись влажные пятна – в её увядшей груди ещё не высохло молоко.

Увидев меня, она поёжилась и принялась заплетать засаленные кудри в косу.

– Как вас зовут, сестра? – начал я, присаживаясь на край ложа.

– Пакеттa. Шан… Гиберто.

– Откуда вы родом?

– Из Реймса.

– А… город королей. У меня знакомые в Реймсе. Орган в их соборе намного лучше парижского. У вас есть ремесло?

– Было. Я… златошвейка. Матушка научила меня.

– А ваша матушка знает, где вы?

– Она умерла. В этом есть и моя вина. Я приблизила её кончину.

– Чем же именно?

– Своим дурным поведением. Я совсем забросила своё шитьё. Последнее время оно мне не приносило прибыли.

– Не терзайтесь слишком. Все дети огорчают своих родителей. Уверен, что моя покойная матушка тоже была мной недовольна.

Видя, что она дрожит, – добрые души не удосужились выдать ей покрывала – я снял плащ и набросил ей на плечи. Я старалась не дотрагиваться до неё, но она успела поймать мою руку, прижать к щеке и поцеловать.

– Вы добры, святой отец. Реймсские священники не такие. Они отворачивались, когда меня избивала стража. Для них это привычное зрелище. Кто вступится за гулящую женщину?

Она продолжала неистово лобзать мои пальцы. Её синие губы скользнули вверх по моему запястью, под рукав сутаны. Мне от её ласк было ни тепло, ни холодно. Девица была явно не в себе. Одному Богу известно где эти губы побывали. Мне не хотелось, чтобы за этим занятием нас застали монахини.

– Вернёмся к нашему разговору, – сказал я, мягко высвободив руку. – Что вас привело в Париж?

– В Париж? У меня не было такой цели. Сюда я попала случайно. Прошло шла куда глаза глядели. Я искала свою малютку. Ведь у меня была дочь, Агнесса. Вы её не видели, святой отец? Ей ещё года нет. Прекраснее ребёнка во всём мире не найти. У неё тёмные кудряшки и огромные чёрные глаза. А какие крошечные у неё ножки! Посмотрите, святой отец. – Из кармана мятой юбки она достала розовый башмачок. – Не поверите, этот башмачок свободно налезал ей на ступню.

– Как так вышло, что вас разлучили? У девочки есть отец, который похитил её?

– У Агнессы много отцов, – ответила Пакетта без тени стыда. – Но похитили её цыгане.

– Цыгане, говорите?

– Да, чёрные нехристи. Они напророчили целую кучу чудес, а потом выкрали мою малютку и сожрали её.

К слову, Пакетта Гиберто была не первой матерью, потерявшей дитя, которую мне доводилось исповедовать. Я слышал подобные истории и раньше. В них часто фигурировало таинственное цыганское племя. Не ранее чем две недели назад, я навестил в тюрьме девушку, которая утопила своего внебрачного ребёнка, при этом утверждая, что его похитили белые мавры. Распухшее тельце потом нашли в колодце. Златошвейка из Реймса не походила на детоубийцу. У меня не было времени докапываться до истины. Надо было её срочно куда-то пристоить. Пакетту нельзя было выпускать на улицу в таком состоянии. Сбредившая девица, готовая облизывать чужие руки, оказалась бы растерзанной парижской чернью.

Мои размышления прервал гнусавый детский голос.

– Учитель! Вы здесь?

Квазимодо перевалился через порог лазарета. Чёрная накидка волочилась за ним. Капюшон откинулся назад, выставляя напоказ безобразное лицо в ореоле жёстких рыжих кудрей. В руке у него была надкусанная маисовая лепёшка.

– Где ты это взял? – спросил я. – Кажется, мы говорили о том, что воровать еду нельзя.

– Старухи меня угостили, – ответил он с набитым ртом. – Добрые старухи.

– Я же велел тебе сидеть в коридоре.

– Мне стало скучно. А кто эта дама? Что у неё болит?

С беспардонностью, присущей малым детям и юродивым, он указал пальцем на Пакетту. Когда я повернулся к ней лицом, чтобы объяснить поведение подопечного, меня ошеломило выражение её глаз. Она смотрела на Квазимодо так, будто он был не просто горбатым ребёнком, а настоящим исчадием ада.

– Вот он, колдун! – воскликнула она. – Это он ползал по полу моей спальни. Это он помог цыганкам выкрасть мою дочь. Сжечь колдуна!

Квазимодо разглядывал её, криво ухмылялась. Её ярость явно забавляла его. Ничего подобного он раньше не видел. На крик Пакетты сбежались монахини. Вид безобразного ребёнка и беснующейся девицы с разметавшимися волосами напускала на них страх. Подняв руку, я дал сёстрам знать, что их вмешательство не требовалось.

– Мадемуазель больше не доставит вам неудобств, – сказал я. – Благодарю вас за оказанное ей гостеприимство. Господь наградит вас.

В тот же вечер с разрешения епископа я распорядился заточить девицу Пакетту Гиберто в Крысиную Нору на Гревской площади. Эта ниша, выдолбленная в стене Роландовой башни, служила преждевременной могилой тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам и дочерям, которые пожелали, предавшись великому горю или раскаянию, схоронить себя заживо, чтобы молиться за себя и других. Это было самое безопасное место, которое пришло на ум. Пакетта не сопротивлялась, когда её замуровали в келью, предварительно надев на неё бесформенное веретище поверх её изношенной одежды, в которой она прибыла в Париж.

Несколько раз мы с Квазимодо проходили мимо Крысиной Норы. Я не пытался скрыть воспитанника от глаз затворницы. Она больше не проклинала его и не называла дьяволом, но каждый раз впивалась в него взглядом волчицы. Там, в лазарете Этьен-Одри она вела себя так, будто видела его не в первый раз. В прочем, в этом не было ничего удивительного. Ведь они оба попали в Париж из Реймса. Их пути и раньше пересеклись. Но где и при каких обстоятельствах? Роковая паутина связывала меня, старого архиепископа, Квазимодо, Пакетту и её дочь. Я надеялся, что какие-то улики из прошлой жизни моего приёмного сына всплывут.

– Почему она плачет? – спросил меня Квазимодо однажды.

– Ей неудобно на каменном полу. Жёстко, холодно.

– Жалко, – протянул он со вздохом.

Я взглянул на него с изумлением. Неужели маленький уродец был способен на сострадание?

– Не надо её жалеть, – ответил я. – Она сама выбрала это место. Она там, где ей положено находиться. Пусть плачет. Слёзы – это не плохо. Пусть она выплачется в этой жизни, и ей меньше придётся в загробной.

Я решил не упоминать о том, что затворница была скорбящей матерью. Мои слова натолкнули бы Квазимодо на мысль о его собственной матери. Тогда мне бы пришлось придумать какую-нибудь сказочную историю про то как её, как и дочь Пакетты, сожрали цыгане или зарезали разбойники.

========== Глава 6. Лето 1468 ==========

Я не сомневался, что за мой следили. Очевидно, архиепископ был доволен тем, как я исполнял свои обязанности воспитателя. Мне начали приходить замысловатые подарки. Иногда не верилось, что они предназначались для меня. Казалось, будто гонец ошибся адресом. Великолепные итальянские сапоги и перчатки для соколиной охоты. Книги, которые невозможно было найти в церковных библиотеках, книги, которые могли привести читателя на костёр.

Как-то летним вечером я получил записку с указанием пройти на второй этаж таверны на улице Святого Жака, чтобы получить сюрприз. Там меня ждала очаровательная двенадцатилетняя фламандка с песочными кудрями и васильковыми глазами. Нa столе стояла бутылка белого вина и миска с клубникой. Девица сорвала белый чепец и завела крестьянский танец урожая. Представление началось по середине комнаты и закончилось у меня на коленях. Бедняжка нервничала, или притворялась что нервничала, чтобы создать иллюзию целомудрия. От неё пахло молоком и полевыми цветами. Так или иначе, у меня не было ни малейшего желания расшнуровывать её корсаж. Тоненьким голоском она спросила меня чего я желал, и я пожаловался ей на боль в правом плече. На самом деле, я много времени проводил за пером, и вся моя правая рука ныла. Моя просьба, должно быть, показалась ей необычной. Тем не менее она добросовестно принялась разминать больное место своими розовыми пальчиками. Должен признаться, для фламандки она была слабовата. Её вялые щипки мне быстро надоели. Я дал ей несколько монет, и она проворно соскользнула с моих колен, пока я не передумал. Наверняка это был самый лёгкий заработок в её жизни.

После этого случая подарки перестали приходить, но я чувствовал на себе чей-то одобряющий взгляд. Чья-то невидимая ладонь хлопала меня по спине. Сам я не был собой доволен. Нелегко было воспитывать маленького уродца вслепую. Невзирая на его послушание и желание угодить, мне казалось, что он ускользал от меня. К своему удивлению, я открыл, что его разум не был таким убогим как его тело. Он воспринимал действительность на свой лад. Не замечая живых людей, он улыбался статуям, разговаривал с химерами. Иногда он лепетал на каком-то странном языке. Мне начинало казаться, что его послал не архиепископ реймсский, а сам Николя Фламель. А что если этот маленький горбун являлся тем самым философским камнем, который искали алхимики? Один раз он сказал, ударив себя в грудь, «Я каменный.» В тот миг у меня по коже пробежал холодок, и я ощутил дыхание некой тёмной силы, вверившей мне этого ребёнка. Вот к чему приводят опыты с порошком и заклинания.

Летом 1468 года меня навестил Пьер де Лаваль. Выглядел он устало и довольно. Судя по лёгкому загару, можно было догадаться, что он провёл самый жаркий месяц года на свежем воздухе в плотских утехах – как и подобает хорошему аббату.

– С кем я познакомился, Фролло, – простонал он сладко, потягиваясь на ложе в моей келье. – Никогда не поверишь. Её зовут Аврора. Имя-то какое! У её отца огромная лошадиная ферма в нескольких лье от аббатства. Я провёл лето у её ног, читая поэмы Гильома де Машо. Ни одна женщина не заставляла меня столько ждать. Я сам себя удивил. Я привык бесцеременно хватать всё, что мне нравится, а тут сробел как мальчишка.

– Она хоть знает кто ты?

– Зачем ей знать? В любви должен оставаться элемент загадки. Я всё очень ловко устроил. Выходя из обители я переодевался в обычную одежду и шёл к ней в гости. Не волнуйся, я её не обидел. Когда она сообщила мне, что ждёт ребёнка, я выделил ей приличную сумму. Более того, я купил у её отца несколько прекрасных лошадей. Она не знает, что они для аббатства. Я ей сказал, что для полевых работ в моём поместье. Она считает меня обычным мелким дворянином. Даже если и догадывается, то не подаёт вида. Зачем прерывать игру? Зачем разбивать такую приятную иллюзию?

– Ты меня спрашиваешь? С каких пор, Лаваль, тебе нужно моё одобрение?

Аббат прищурился и провёл большим пальцем по нижней губе, точно возрождая ощущения от поцелуя.

– Весьма своеобразные чувства, когда меняешь рясу на одежду мирянина. Будто все твои поступки, которые ты совершаешь, не в счёт. Бог закрывает глаза. Ты другой человек, живёшь по законам мирянина. Кажется, всё это происходит во сне. А потом ты возвращаешься в монастырь и молишься с удвоенным рвением. Я советую тебе это попробовать, Фролло.

– Я верю тебе на слово.

– Нет, нет, ты должен это сам попробовать. Герцог анжуйский решил обновить свой гардероб и отдал мне несколько прекрасных неношенных костюмов для верховой езды. Я для тебя кое-что привёз.

С этими словами он достал из мешка пурпурный камзол, отороченный мехом, и швырнул его мне. Я не сделал попытки его поймать, и камзол упал мне на ноги.

– Ты хочешь, чтобы я надел этот фиглярский наряд?

– Зануда! Ты знаешь сколько этот «фиглярский наряд» стоит? Там ещё цепочки и медальоны в кармане.

– Это не меняет факта, что ты притащил мне обноски с чужого плеча. Тебе перепало от мужа сестры, и мне перепало от тебя? В конце концов эта тряпка окажется на горбатой спине Квазимодо?

Услышав своё имя, мой подопечный, который всё это время находился в келье и слушал наш разговор, подобрал камзол и закутался в него.

– Я рад, что хоть кто-то оценил мастерство придворного портного, – сказал Лаваль с ухмылкой. – Кстати, Фролло, как тебе мой подарок? Я имею в виду фламандскую пташку.

– Подарок дивный. Я его вернул, практически не развернув.

– Неужели?

– Она не в моём вкусе. Двенадцатилетняя блондинка! Что ты себе думал, Лаваль?

Не сразу уловив иронию, аббат поначалу принял мои слова за чистую монету.

– Значит, я тебе не угодил. Как же я так промахнулся?

– В следующий раз только брюнетку, и не моложе пятнадцати лет.

– Бог с тобой, Фролло! В пятнадцать лет они уже потасканные. Ты достоин лучшего.

– Я достоин адских мук, как все мы.

– Адские муки никуда не денутся. Почему бы тебе не вкусить простых человеческих радостей, пока ты молод и красив? Неужели они тебе совсем чужды?

Лаваль притворялся что не понимал меня. Ему хотелось, чтобы я открытым текстом высказал ему свою позицию.

– Мне в целом чуждо всё человеческое. Да простит меня Господь! Человеколюбие даётся мне с трудом. И если я испытываю какое-то смутное умиление своим приёмышем, то только потому что в нём так мало человеческого.

– Значит, меня ты тоже не любишь, – всхлипнул аббат. – Раз я человек.

– Ты не человек, а животное. Распутное, похотливое животное.

Лаваль расхохотался, заключил меня в объятия и повалил на ложе.

– Ты любишь меня! Я так и знал. Да, я животное. Всеядное, ненасытное. Я тебя расшевелю! Ты вкусишь жизни, ледяной мой принц. Я сделаю тебя подобным себе. Признайся, упрямец. Ты любишь меня.

Он покрывал моё лицо поцелуями. Я отбивался от него. А ведь даже не был пьян. Он нёс этот вздор в трезвом состоянии.

Вдруг он издал истошный вопль и выпустил меня из объятий.

– Чёрт подери, – выругался он, разглядывая следы укуса на руке. В двух шагах от нас стоял маленьких горбун, красный и разъярённый. – Ты видишь, что твоё чудовище сделало? Онo цапнулo меня! По-хорошему ты должен вырвать ему зубы, Фролло.

Встав с ложа, я опустился на колени перед Квазимодо.

– Ну, зачем ты укусил аббата?

– Он вас обидел, учитель.

– Напротив. Аббат – мой друг. Мы просто играли.

– Я тоже хочу играть. Я тоже хочу друга.

Забыв про свою пострадавшую руку, Пьер де Лаваль с интересом прислушивался к нашему разговору. Ему хотелось услышать мой ответ.

– Но у тебя столько друзей, Квазимодо, – сказал я. – Стоит тебе закрыть глаз, и они перед тобой. Они у тебя в голове и никуда оттуда не денутся.

– Нет! – возразил мальчишка, топнув ногой. – Нет никого в голове. Темно и пусто. Я хочу играть. Хочу друга!

Поражённый в сердце этим восклицанием, Пьер де Лаваль заёрзал, нервно бормоча.

– Фролло, ну дай ему друга. Слышишь, что мальчишка сказал. Ему темно и пусто. Придумай что-нибудь.

– Что ты такое несёшь, Лаваль, – ответил я, оглянувшись через плечо. – Откуда я ему возьму друга?

– Возьми ему собачку. Кажется, у тебя брат есть. Сколько ему? Года два? Он ещё ничего не соображает. Пусть твой горбун поиграется с ним. Тебе жалко?

Нет, мне не жалко было Жеана. Я бы не стал сокрушаться, если бы мой воспитанник нечаянно уронил братца на белобрысую голову. Мне было жалко Квазимодо. Даже если бы эта дружба и завязалась, ей не суждено было продлиться. Рано или поздно Жеан научился бы произносить слово «горбун».

========== Глава 7. Последняя месса архиепископа ==========

В следующий раз я увидел Пьера де Лаваля только четыре года спустя. Он сопровождал архиепископа реймсского в Париж в 1472 году. Дез Юрсен и его будущий переемник расположились в палатах Гильома Шартье. Это была официальная встреча, и я держался в стороне, учитывая мой скромный сан. Обычному священнику, коим я до сих пор являлся, не пристало сидеть за одним столом с представителями высшего духовенства.

Пока они ужинали за закрытыми дверями в епископском дворце, я проводил воспитательную работу со своим подопечным. Мне нужно было его подготовить к встрече с дез Юрсеном. Ребёнка как назло накануне укусила собака. На щеке краснели следы от зубов. У меня было подозрение, что собаку натравили мальчишки, те же самые уличные голодранцы, которые бросали в него гнилые яблоки на рынке. Детали инцидента Квазимодо мне так и не раскрыл. Ни слова о своих обидчиках. Ему уже исполнилось девять лет, и в нём пробуждалось нечто похожее на мальчишескую гордость, что не могло не вызывать восхищения. К слову, друга, о котором упомянул во время визита Лаваля, он так и не нашёл и эту тему больше не поднимал.

– Ты будешь вести себя хорошо, не так ли? – спросил я его, помогая ему застегнуть тёмный мешковатый камзол, который болтался на его бесформенной фигуре. – Ведь мне не будет стыдно перед архиепископом.

Этот вопрос был ни к чему. Квазимодо всегда вёл себя хорошо во время службы.

– А почему дез Юрсен раньше не приезжал в Париж? – спросил он.

– У него много дел в Реймсе. Он не молод.

– А сколько ему?

– Восемьдесят пять.

– А это много?

– Сам подумай. Он меня почти на шестьдесят лет старше. Ему тяжело путешествовать.

– А когда был молод, ездил по всей Франции?

– Не только по Франции. Он бывал и в других странах.

– А он мне расскажет про свои путешествия?

– Я же тебе сказал, дез Юрсен чрезвычайно занят. Он приехал в Париж по делу.

– По какому делу?

– Откуда мне знать? У архиепископа много обязанностей.

– А вы станете архиепископом, учитель?

Я понимал, что в вопросах Квазимодо не было ничего преступного. Он был движим естественным любопытством, и я был его единственным живым звеном с миром. Ему некому было больше задавать эти вопросы. Тем не менее, меня они в тот вечер раздражали.

– Мне не быть епископом, – сказал я. – Род Фролло недостаточно знатный. А на такие должности берут людей из знатных семей. Такие вещи решаются за несколько лет вперёд.

Квазимодо понял, что я больше не хотел отвечать на его вопросы и умолк. Через полчаса мы были уже в соборе. В тот вечер службу вёл наш гость из Реймса. Его присутствие стало сюрпризом для прихожан, так как его прибытие не оглашалось заранее. Теперь парижанам выпала возможность принять причастие от человека, который короновал Людовика Одинадцатого. Дез Юрсен проводил службу вяло и неуверенно, со скрипом, запинаясь. Прихожане списывали его промахи на почтенный возраст. Ведь ему уже было за восемьдесят. Но я знал, что архиепископ последние годы не так часто справлял мессы, посвятив остаток сил летописи. Ведь он был в большей мере дипломатом, чем духовником. Он привык обращаться к военачальникам и политическим деятелям, нежели к обычной пастве. Чтение проповедей не являлось его любимым занятием.

Когда прихожане потянулись к нему за причастием, он на мгновение прикрыл лицо рукавом, чтобы скрыть зевок. Слабый огонёк осветил его выцвевшие глаза, когда к нему подошёл, прихрамывая, горбатый мальчишка. Дез Юрсен положил костлявую руку на рыжую голову ребёнка и пробормотал слова благословения. Эти слова не сотворили чудо. Спина мальчишки не выпрямилась, а закрытый наростом глаз не раскрылся. Однако, эта сцена не являлась обычным таинством причастия. Какая-то тёмная энергия пробежала между ними. Старик одновременно признавал ребёнка своим и отвергал его. Возможно, мне это показалось, потому что я во всём привык улавливать мистику. Обратно мальчишка шёл словно зачарованный, окутанный мрачным сиянием.

После службы ко мне подошёл Пьер де Лаваль и попросил зайти в епископский дворец поговорить с гостем. Честно говоря, я не жаждал очной встречи с дез Юрсеном, предчувствуя о чём пойдёт разговор. Когда я вошёл в палаты, гость полулежал в кресле, закутав ноги в шерстяное покрывало. На тумбочке стояли два бокала с вином.

– Благодарю за приглашение, Ваше Превосходительство, – начал я, располагаясь напротив.

– К чёрту все эти расшаркивания. Жить мне осталось недолго. Я рад, что успел побывать в Париже, – дез Юрсен закрыл глаза и откинул голову назад. Мне показалось, что он уснул. Но через секунду он встрепенулся. – Я рад, что познакомился с вами, Клод, и вашим воспитанником. У меня для него небольшой подарок – копия моей книги про битву при Азенкуре. Думаю, ему будет интересно.

Архиепископ вытащил из дорожного мешка книгу в потрёпанном переплёте и протянул её мне дрожащими руками.

– Вы хотите, чтобы я его привёл? – спросил я.

Дез Юрсен отмахнулся усохшими пальцами и снова закрыл глаза.

– Не стоит. Мальчишка испугается, если его вызовут во дворец епископа. Зачем его тревожить лишний раз? Мир и без того достаточно тревожен. Следите за ним, Клод. Мальчик очень раним и вспыльчив.

Слова архиепископа, который видел Квазимодо лишь мельком, смутили меня. Как он мог судить о характере ребёнка, выдав ему причастие однажды?

– Напротив, он непробиваемый, почти каменный.

– Это Вам так кажется. То же самое про себя говорила его мать – перед тем как наложила на себя руки.

– О…

Я пытался сдержать своё изумление. Признаться, я не ожидал такого поворота в повествовании старика. Его усталый, монотонный голос унёс меня в другом направлении.

– Она набила карманы камнями и прыгнула с моста на глазах у старших детей, – продолжал он невозмутимо. – Да, у неё были и другие дети, рождённые от её покойного мужа. Семья ни в чём не нуждалась. После смерти матери дети рассыпались по Франции, а младший попал к цыганскому герцогу на какое-то время. Видно, его старший брат от него избавился таким ловким способом. К чему я всё это говорю? К тому, что мальчик крещёный. Не сомневайтесь.

– Я и не сомневаюсь. Неужели бы я повёл к причастию некрещённого?

– У чернокожих язычников он пробыл совсем недолго. Его имя подлинное Жан-Мартин. Он такая же христианская душа как и Вы, даже если цыганe и использовали его в своих сатанинских обрядах как талисман. В Египте ведь поклоняются чудовищам. Должно быть они дали ему какое-то зелье, которое стёрла из его памяти первые годы жизни. О своём младенчестве он не помнит ничего. Может, это и к лучшему. Я снял с него грехи перед тем как прислать в Париж. Ребёнок чист. Пусть это вас не волнует.

– Это меня меньше всего волнует, Ваше Превосходительство, – ответил я. – У Квазимодо, или Жана-Мартина, как Вы выразились, больше шансов на спасение чем у кого-либо.

– Не поддавайтесь искушению идеализировать его, – сказал старик, постучав костяшками о поручень кресла. – Я знаю, как легко ставить на пьедестал убогих. Принято считать, что раз горбун, значит святой. Так легко потерять бдительность. Мальчишка не каменный. Он сделан из той же плоти, что и мы с Вами. Через несколько лет Вы в этом убедитесь. Когда в нём проснётся голос природы, его будет трудно удержать в стенах собора.

========== Глава 8. Новый ученик ==========

Через три дня архиепископ отправился домой в Реймс. Сопровождавший его Лаваль сунул мне в руку мешок с деньгами.

– Когда ты увидишь меня в следующий раз, – шепнул он мне на ухо, – епископское кольцо будет на моём пальце. Всё решено, мой друг. Начнётся новая эра. Это событие надо будет отметить. Я поеду в Калабрию и возьму тебя с собой. Никаких отговорок, Фролло. Вот уж повеселимся!

Конечно, я не мог не бросить щепотку соли в бокал сладкого вина.

– Постарайся, чтобы тебя не отравили в ближайший год, Лаваль. Как бы тебе на голову не упал камень.

Аббат прищурился укоризненно.

– Зависть – нехорошее чувство, Фролло. Неужели ты не понимаешь, что это в твоих интересах? Если мне хорошо, тебе тоже будет хорошо. Помнишь наш уговор? Забраться на кафедру в Реймсе – всё равно что забраться на Олимп.

– А если старик дез Юрсен передумает умирать? Ведь он прожил восемьдесят пять лет. Проживёт ещё десять.

– Тогда я помогу ему перешагнуть порог вечности. Не тревожься. Один дружеский толчок в спину, и… Ну, ты понял.

Лаваль сжал меня в объятиях и глухо рассмеялся мне в плечо. Я понимал, что всё это шутки, но мне не терпелось выпроводить его и остаться наедине с собой.

Когда карета с реймсским гербом исчезла из виду, я вздохнул с облегчением. Общение с людьми, даже неглупыми и благоволящими мне, утомляли меня. Как дико это ни звучало, в глубине души я завидовал затворнице Роландовой башни. Да, Пакетта Гиберто была ещё жива. Теперь её называли сестрой Гудулой. Одному Богу известно как к ней прилипло это новое имя. Вдруг меня охватило желание её навестить. Я не собирался вступать с ней в разговор. Достаточно было взглянуть на неё сквозь прутья решётки. Поговаривали, что она за пять лет заточения не просто превратилась в старуху, а в волчицу. На голове у неё вместо волос росла самая настоящая щетина, что человеческие зубы выпали, и вместо них прорезались клыки. Она уже не говорила, а рычала и выла, а чёрному хлебу предпочитала куски сырого мяса.

Набросив плащ поверх сутаны, я направился к Гревской площади. Увы, в тот день мне не суждено было повидаться с вретишницей. Господь уготовил мне другую встречу.

На углу моста стояли два белобрысых подростка в военной форме. Одному было лет тринадцать. Над вздёрнутой верхней губой пробивался золотистый пух. По солдафонским замашкам я узнал в нём Феба де Шатопера. Несколько месяцев назад его забрали из Отенского колледжа, где он получил начатки так-называемого образования, и поместили в гарнизон, и жизнь в казарме уже накладывала свой отпечаток. Не знаю почему этот мальчишка вызывал во мне такую неприязнь. Ведь он ничего дурного не сделал. Не его вина, что ему дали такое дурацкое имя. Нельзя было его назвать избалованным. Отец держал его в чёрном теле, как и было заведено в военных семьях. Феб вёл себя не хуже любого другого новобранца. А Франции нужны были солдаты. Почему мне так хотелось свернуть ему шею?

Его худощавый спутник был на голову выше и на несколько лет старше, но явно робел перед офицерским сыном.

– Заберите его, святой отец! – воскликнул мальчишка Шатопер, толкая своего товарища навстречу мне. Он пытался звучать повелительно, но ему это трудно удавалось, учитывая что его голос только начал меняться. – Христа ради, верните его в обитель, из которой он удрал. Этот нерадивый послушник решил поиграть в солдата, а сам бухается в обморок от звука пищали. Позор!

– Я не удирал, – робко промычал долговязый парень. – Меня настоятель сам отпустил в мир. Сказал, что я недостаточно набожный, и к тому же пить не умею.

– Не оправдывайся, Гренуй!

– Гренгуар, – ещё тише пробормотал бедолага. – Пьер Гренгуар.

Он снял с себя военную куртку и бросил на руки Фебу, оставшись в одной драной рубашке.

Так в моей жизни появился ещё один Пьер. Он стоял передо мной, шмыгая острым носом, переминаясь с ноги на ногу. Разумеется, я не мог его бросить. Шатопер передал это несуразное чудо мне в руки. Беглый послушник. Несостоявшийся солдат. И я должен был найти ему применение.

– Скажи спасибо своему другу, – сказал я, – за то что он тебя освободил от ненавистной службы.

– Шатопер мне не друг, и благодарить его не за что. Теперь у меня нет крова.

– А вернуться в монастырь не вариант?

– Меня там не ждут.

– Чем же ты провинился провинился? Признавайся. Воровал колбасу из кладовки?

– Я же сказал, что оказался недостаточно набожным.

«С каких это пор монаху нужно быть набожным?» – подумал я пор себя.

– В каком смысле? – спросил я вслух. – Ты не любишь Бога?

– Я люблю женщин, – последовало признание. – Сочиняю стихи на манер Гильома де Машо. А ведь он давал обет безбрачия. Это не мешало ему воспевать дамские прелести. Почему ему можно, а мне нельзя?