Текст книги "Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

В эту минуту мне так хотелось рассмеяться радушно и потрепать его по спутанным вихрам. Простофиля! Если бы он ещё подождал несколько лет, у него появился бы доступ к самым прекрасным и развратным женщинам королевства. Очевидно, он не мог ждать.

– Ты честен с собой, и это похвально. Ты любишь женщин. В этом ничего зазорного. Должно быть, ради этого ты и пошёл на службу?

– Отчасти. Женщины любят мужчин в форме. А надо мной смеются. Говорят, что я слишком тощий. Вот я и подумал, что в мундире моя худоба не будет так бросаться в глаза.

– Ну да, это, конечно, веская причина податься в солдаты.

Я присмотрелся к нему поближе. Парень был не просто худой, но ещё и бледный. В животе у него урчало. К счастью, у меня в кармане плаща лежал кусок хлеба, который я собирался отдать веретишнице. Похоже, Гренгуару этот хлеб был нужнее. Он разорвал его дрожащими руками и запихал в рот.

Немного притупив голод, юноша успокоился и разговорился, посчитав своим долгом поведать мне свою историю. Он был сыном сельского нотариуса из Гонеса. Десять лет тому назад, во время осады Парижа, его отца повесили бурундцы, а мать зарезали пикардийцы. Таким образом, шести лет, он остался сиротой, перебиваясь подачками сердобольных горожан. То торговка фруктами давала ему сливу, то булочник бросал корку хлеба. По вечерам он старался, чтобы его подобрал ночной дозор и отправил в тюрьму ночевать на охапке сена. Перед тем как податься в монастырь, он поступил в обучение к плотникам, но оказался слишком слабосильным. Больше всего ему хотелось стать школьным учителем. Монахи обучили его основам грамоты. Это единственное, что он вынес из своей недолгосрочной духовной карьеры.

– Какие ещё у тебя есть навыки? – спросил я его.

– Паясничать.

– Паясничать?

– Ну да. Кривить рожи, ходить на руках, жонглировать шарами, подражать животным. Этому я научился у моих друзей бродяг.

«С такими навыками точто не пропадёшь.»

– Послушайте, мой юный друг, – сказал я, впервыя обращаясь к нему на «Вы», – я хочу вам сделать взаимовыгодное предложение. По воле Бога у меня есть младший брат. Ему те самые шесть лет. Я собираюсь его отдать в коллеж Торши, где сам получил образование. На данный момент он живёт в моём ленном поместье Мулен. Думаю, Ваших познаний в грамоте будет достаточно, чтобы научить его читать и писать. Я давно ищу наставника, который бы смог выдержать его бесовский нрав. Люди, которых я к нему посылал, не выдерживали его выходок. Жеану нужен скоморох-философ. В обмен за ваши услуги вы получите питание, кров и уроки латыни со мной.

Гренгуар несколько раз шлёпнул себя по бледным щекам, чтобы убедиться, что ему не грезилось.

– Когда? Когда Вам нужно, чтобы я начал?

– Хоть сегодня же. К чему медлить?

В тот же день я выдал ему несколько рубашек с плеча герцога Анжуйского, которые привёз Лаваль. Они болтались на щуплом теле Гренгуара, но были из добротной, дорогой материи, к которой он в жизни не прикасался. Мальчишка был на седьмом небе, и я, признаюсь, тоже. Поиск учителя для Жеана меня изрядно утомил.

– И всё-таки, мне есть за что поблагодарить Шатопера, – сказал Гренгуар, когда я отвёл его на мельницу. – Без него я бы не встретил Вас, учитель.

========== Глава 9. Из дворца во дворец ==========

В мае 1472 года парижский епископ Гильом Шартье неожиданно скончался, опередив престарелого дез Юрсена. На смену Шартье пришёл двадцатишестилетний придворный по имени Луи де Бомон де ла Форе, сын рыцаря Брессюирского замка. Луи был сам красив и любил окружать себя красотой. Из своей квартиры в Лувре, где он прослужил королевским камергером, он перетащил в епископский дворец кучу резной мебели из красного дерева, золотые канделябры и парчовые портьеры. Ни умом, ни добротой он не блистал, но у него были навыки дипломата. С переменным успехом он скрывал свою интеллектуальную ограниченность за витиеватыми фразами, а свою чёрствость – за экстравагантными жестами щедрости. Я видел его насквозь, и его это не на шутку нервировало, так как он привык пускать людям дым в глаза, растворяя их бдительность. Когда Луи понял, что его уловки не работали на мне, он решил показать кто главный. Козлом отпущения он сделал десятилетнего Квазимодо, под предлогом того, что мирянину не пристало жить в обители.

– Я даю вам сутки чтобы избавиться от вашего питомца, – сказал он мне. – Здесь монастырь, а не приют для сирот. Представьте, что будет, если все каноники начнут приводить своих троюродных племянников и внебрачных сыновей и кормить их на монастырской кухне.

Свершилось. Луи показал своё истинное лицо. Впрочем, я знал, каким оно было под маской.

– Что вы предлагаете, Ваше Превосходительство? – спросил я.

– Это уже ваше дело. Я не предлагаю выставить выгнать его на улицу. Кажется, у вас есть ленное имение, где проживает ваш младший брат. Почему бы вам не отправить своего воспитанника туда же?

– Как вам известно, Квазимодо не совсем обычный ребёнок. Он нуждается в особой опеке. Он привязан ко мне.

– Я вижу, как он ковыляет за Вами повсюду, путается в ногах у других служителей церкви. Я понимаю, Вам нравится иметь личного слугу и прикрываться благотворительностью. Что же? На худой конец можете перевести его в свободную келью в северной башне.

– Вы были в той келье в это время года? Там неимоверный холод. Он замёрзнет. Сейчас ноябрь месяц. Зимой там даже крысы не водятся.

– Неудобства укрепят его характер, – сказал епископ с мерзкой елейной улыбкой. – В Париже тысячи обездоленных, которые спят под звёздами каждую ночь. Я сам от многого отказался, когда покинул Лувр. Не стоит баловать мальчишку и приучать его к вольготной жизни. Этим Вы ему только навредите.

– Чем он Вам мешает, Ваше Превосходительство? Весь день сидит за закрытыми дверями и зубрит латынь. Он старается не попадаться никому на глаза. Ваш предшественник не возражал.

Луи раздражённо хмыкнул, когда я упомянул покойного епископа.

– Шартье оставил приход в весьма плачевном состоянии. Он развёл бардак, а мне теперь наводить порядок. Пока он воевал с королём, его каноники стояли на ушах. Разворовали казну. Когда я глянул в финансовые книжки, со мной чуть не случился удар. Мне нет дело до Ваших договоров с ним. Теперь я здесь епископ.

– Ваше Превосходительство, я не могу отвечать за поступки вашего предшественника. Я лишь взываю к вашему христианскому милосердию. Я уже упомянул, что Квазимодо не совсем обычный ребёнок. Его тело более уязвимо.

– Ваши утверждения по меньшей мере странны. Мне он кажется эталоном здоровья. Я видел как он ползает по балюстраде. Заморышем не выглядит. A когда он раскрывает рот, его голосовым связкам можно только позавидовать.

– Это так. Однако при его физических особенностях обыкновенная простуда может привести к печальным последствиям. Вы видели его грудную клетку?

– Я не врач.

– Если с ним что-нибудь случиться, это будет Ваша вина.

– Нет, друг мой. Это будет волей Бога. Разговор закончен.

Квазимодо не пришлось долго уговаривать. Он добровольно перетащил свой матрас в свободную келью в северной башне. Оттуда у него был выход на галерею королей. Я дал ему лампу, от которой исходило какое-то тепло, но этого было недостаточно.

Как я и опасался, ребёнок заболел в первую же неделю. Однажды вечером он заснул на сквозняке и проснулся с жаром. Эхо от его хриплого кашля разносилось по всей башне. Должно быть, это звучало ужасно, потому что ко мне подходили встревоженные певчие и спрашивали в чём дело. Три бессонных ночи я провёл рядом с ним, отпаивая его травяным отваром, следя, чтобы он не задохнулся. Болезнь протекала намного сложнее, чем у обычного пациента. О том как выглядели его лёгкие внутри деформированной грудной клетки я мог лишь догадываться. Как назло, старик дез Юрсен был ещё жив. Я старался не думать о возможности того, что мне придётся объяснять ему причину смерти его сына.

– Не сердитесь, учитель, – сказал Квазимодо один раз. – Я не хотел Вас подвести.

– Ты никого ещё не подвёл, – ответил я, отводя глаза.

– Но вы недовольны. Я вижу, как вы сжимаете кулаки. Вы злитесь.

– Не тобой. Новым епископом.

– Он вас тоже не любит. Вам пора искать новый приход. Может так и лучше.

Квазимодо и в здоровом состоянии не слишком тщательно подбирал слова. Должно быть, ему было совсем плохо, раз он говорил без обиняков. Я вдруг осознал, что в свои десять лет он не слишком цеплялся за жизнь. В его единственном зрячем глазу я не видел страх смерти. Он знал, что ничего хорошего его не ждало в будущем, а я не мог заставить себя лгать ему. Мальчишка послушно выполнял мои указания и пил горькие зелья, но только из желания угодить мне.

Узнав о тяжёлом состоянии моего воспитанника, Луи де Бомон переполошился. До него наконец дошло, что я не преувеличивал, когда сказал, что обычная простуда может стать пагубной для ребёнка.

– Хотите, чтобы я позвал лекаря? – предложил он великодушно.

– Всё возможное уже было сделано, – ответил я. – Как вы сказали, на всё воля Бога. Пусть судьба Квазимодо Вас не беспокоит. Вам приходом нужно управлять.

========== Глава 10. Химеры на стенах ==========

К своему величайшему разочарованию Квазимодо поправился. Мои зелья в сочетании с молитвами сделали своё дело. Болезнь в конце концов отступила. Мало-помалу к нему вернулись силы. Кашель унялся, а дыхание стало глубже и ровнее. Его душа, однако, оставалась погружённой во мрак. Кривое лицо выражало обиду и недоумение. Ему казалось, что Бог сыграл над ним злую шутку, позвав его и даже открыв дверь, но не пустив его через порог. Я не мог найти подходящих слов, чтобы развеять его меланхолию, так как считал её вполне оправданной. Это был уже не тот ребёнок, который беспечно гладил уличных собак и хватал яблоки и семечки с лотков у уличных торговок. В его жизни наступил тот период, о котором меня предупреждал дез Юрсен. Ребёнок начал сравнивать себя с другими. Я больше не говорил с ним о его уродстве с того дня, когда поднёс к его разбитому лицу начищенный поднос. Его зубы скрежетали, а тяжёлые жилистые руки сжимались в кулаки, когда по соборной площади проезжал мальчишка де Шатопер на своём андалусском скакуне.

– Я не завидую солдатам, – сказал я ему как-то. – Все эти годы муштровки… Ради чего? Чтобы быть убитым в первом же сражении?

– Я бы не возражал умереть за правое дело, – последовал ответ. – Всё лучше чем жить так. – Мальчишка натянул куртку на кривые колени. – Я читал про битву при Азенкуре, в той книге, что написал старик из Реймса. Кто бы меня научил стрелять из лука или владеть мечом! Ну и пусть бы меня убили. Так бы я бы запомнился героем. Меня бы оплакивали. Про меня бы слагали песни.

– Война не такая, какой её описывают в книгах. Сам дез Юрсен никогда не был на поле боя. Обычно один человек сражается, наблюдает и запоминает, чтобы пересказать третьему, который в свою очередь увековечит события на пергаменте. Чужие подвиги, чужими словами. Нельзя безоговорочно верить всему, что написано в книгах.

Мои последние слова натолкнули Квазимодо на кое-какие мысли.

– Постойте, учитель. А как же священное писание? Разве нам не велено принимать каждое слово за истину?

Мне было стыдно, что вопросы мальчишки заставали меня врасплох. На самом деле у меня были вполне доходчивые ответы, но в эту минуту я просто не был готов к подобной дискуссии.

– Это другое. В Библии собраны работы пророков и апостолов. Дез Юрсен был простым смертным, хотя и весьма учёным человеком. Битва при Азенкуре стала огромным позором для Франции. Он пытался найти оправдание поражению и как-то смягчить этот позор. Легко описывать победы. Но и проигрыши стоят того, чтобы увековечить их в народной памяти. Дез Юрсен взял на себя трудную задачу: описать поражение достоверно и справедливо, не подрывая при этом чувство гордости за страну. Тебе ведь известна история Давида и Голифа? Ну вот, в этой битве Давидом выступила Англия. Англичан было намного меньше, но они грамотно использовали своих стрелков. Это не значит, что Франция сражалась недостойно. Это лишь доказывает, что сила не всегда побеждает. Это всё, что хотел донести до нас дез Юрсен.

Увы, в тот вечер мне не удалось отвлечь Квазимодо от его несчастья. По ходу того как мальчишка взрослел, мне становилось всё труднее переводить его мысли в другое русло. Фантазия о военной службе прочно засела в его лохматой голове. Каждый раз, когда мимо собора проезжал отряд, Квазимодо выбегал поглазеть на мундиры и оружие. Звон кольчуг и доспехов завораживал его. В этом отношении он оказался более приземлённым, чем я. В детстве я никогда не играл в войну. Когда остальные школяры коллежа Торши хватали палки и инсценировали битвы во время рекреаций, я к ним не присоединялся. Как ни странно, у маленького горбуна оказались довольно типичные мальчуковые интересы.

Оправившись от болезни, он решил остаться в северной башне. Теперь он проводил несколько часов перед сном наедине с собой. Холодная келья была в его распоряжении. Один местный художник, реставрировавший крыло епископского дворца, отдал Квазимодо остатки красок, чтобы тот разукрасил своё новое жильё. Как стены моей лаборатории покрылись формулами и латинскими терминами, так и стены кельи Квазимодо покрылись плодами его воображения. Это были каракули чувствительного дикаря, который никогда не учился живописи. Эти художества были выполнены без всяких понятий о форме, пропорции и цветовой гамме. Тем не менее, эти существа казались живыми. Достаточно было одного дуновения сквозняка, чтобы заставить их сойти со стены. На фоне гротескных фигур, зверей с крыльями и птиц с волчьими хвостами, выделялось изображение рыжеволосого ребёнка в доспехах с двумя зрячими глазами и прямой спиной. Я не стал расспрашивать Квазимодо о значении этого рисунка. И так всё было ясно. Он изобразил себя таким, каким хотел бы быть.

Не знаю, что бы сказал Луи де Бомон, если бы узнал, что келью превратили в подобие усыпальницы фараона. Сам он туда не заходил. Его занимали более насущные проблемы: как наладить отношения со своей паствой. Приход собора Богоматери представлял собой исполинский пирог, который ему предстояло съесть, и Луи не знал с какого края его надкусить. За двадцать пять лет правления Гильома Шарьте каноники отвыкли от крепкой руки. Бывший придворный не воспринимался всерьёз. На него смотрели как на мальчишку, который ради забавы нарядился в одежду епископа. Впрочем, он таким и являлся. Его указаниями открыто пренебрегали. Над его угрозами вызвать инспекцию из Ватикана смеялись. Почему-то все были уверены, что Луи наиграется и вернётся в Лувр, в мир интриг, сплетен и наслаждений. Честно говоря, мне было тревожно. Луи походил на раскалённую колбу, готовую взорваться в любую минуту.

Пьер де Лаваль, который наконец занял должность усопшего дез Юрсена в октябре 1473 года, умолял меня приехать в Реймс. Увы, рождённый и воспитанный в пригороде Парижа, я не представлял себя в «деревне королей». Перебраться в провинцию было свыше моих сил. Я также знал, что если попаду в зависимость к Лавалю, это положит конец нашей дружбе. Он бы постоянно навязывал мне свои обноски и надоевших любовниц. Ему было легко восторгаться мной на расстоянии, но если бы мы оказались в одном приходе, мы бы перегрызли друг другу глотки.

Я уже говорил о жестах экстравагантной щедрости со стороны Луи де Бомона. Ну вот, одним из таких жестов стало моё неожиданное повышение. До нового епископа наконец дошло, что такого человека как я лучше держать в друзьях. Перед Рождеством он предложил мне должность архидьякона и своего второго викария.

– Я знаю, мы с вами неправильно начали, – сказал он, призывая на помощь свои дипломатические навыки. – Надеюсь, это не помешает нашему плодотворному содружеству. Вы будете управлять двумя благочиниями, Монлерейским и Шатофорским, и ста семьюдесятью четырьмя сельскими приходами.

Я не сразу дал ему свой ответ. Нет, я вовсе не набивал себе цену. Мне действительно нужно было подумать над предложением. В отличии от Луи, меня не интересовала любовь прихожан. Я мог выполнять свои обязанности, не оглядываясь на их лица. Однако эта должность принудила бы меня к более тесному общению с певчими и другими канониками. Это значило больше времени на бумажную возню, меньше времени на науку. В конце концов я принял предложение Луи, в основном, ради своего осиротевшего воспитанника.

========== Глава 11. Последнее лето в поместье Мулен ==========

Погрузившись в свои новые обязанности, я старался не думать о том, что на мельнице у меня подрастал младший брат. Наши последние встречи не вдохновляли. С каждым днём в мальчишке всё ярче проявлялась вздорная, плебейская натура с материнской стороны. Глядя на эти круглые щёки, вздёрнутый нос и вывернутые губы, я не видел в нём ни капли от линии Фролло. В моё сознание закралась мысль, которой я старался не дать укорениться: белобрысая дурында нагуляла ребёнка от подобного себе. Такое нельзя было исключить. Мне было намного легче принять горбатого, всеми отвергнутого бастарда, который ни на что не претендовал, чем смазливого шалопая, зачатого во лжи, который носил мою фамилию. Тем не менее, полностью отрекаться от Жеана было поздно. Разыгрывать фарс трепетной родственной любви я тоже не мог. Моего терпения хватало на то, чтобы сухо расспросить Гренгуара об академических достижениях ученика и сунуть ему несколько монет. У Жеана хватало ума не запрыгивать мне на спину с воплями «Братец Клод!»

Допускаю, что со стороны я выглядел вполне преданным, хоть и сдержанным старшим братом. Добродушная мельничиха, выкормившая Жеана, молча умилялась мной. Я видел, как она покачивала головой, сложив натруженные руки под рыхлой грудью. В эти мгновения она наверняка думала, что наш отец шлёт нам благословения с небес. У меня не хватало духа разбить её иллюзию. Она была одной из немногих женщин, которые не вызывали у меня раздражения. На таких как она, простодушных и немногословных, держалась цивилизация. Миру не нужно было больше епископов или алхимиков. Да, у меня хватало здравомыслия это признавать. Моя собственная жизнь порой казалась мне такой же бесполезной, как свеча, зажжённая в полдень.

Однажды летом 1475 года, в очередной раз приехав в своё ленное имение, я застал Гренгуара с разбитым носом и отёкшим лицом. На мои вопросы он ответил нервным смехом.

– Добрый день, учитель! Хорош мой новый облик?

– Мэтр Пьер, не говорите мне, что вас лягнула лошадь.

– Жеребёнок с золотистой гривой! Сущие пустяки. Во время урока грамматики мы решили сделать небольшой перерыв и отрепетировать новый акробатический трюк.

– Как вижу, репетиция увенчалась кровопролитием.

– Жеан искренне извинялся. Прошу вас, учитель, не ругайте его. Его уже отчитала хозяйка дома. Бесёнок спрятался на чердаке. Я сам виноват, что позволил ему так разгуляться. Иногда я забываю, что ему скоро десять лет.

Осмотрев лицо пострадавшего и убедившись, что нос не был сломан, я перешёл к делу.

– Приблизительно сколько длится урок?

Гренгуар покраснел и отвёл глаза.

– С каждым разом он становится всё короче. Мне всё труднее удерживать интерес Жеанa. Приходится прибегать к увеселительным трюкам. Каждый день приходится придумывать что-то новое. Он умный мальчишка, и ему всё быстро надоедает. Боюсь, мне его больше нечему учить. Он знает всё, что знаю я.

Я видел, что признание принесло Гренгуару облегчение. Его плечи расслабились, а крошечная морщинка между бровей разгладилась. Очевидно, он давно жаждал этого разговора.

– Мэтр Пьер, Вы хотите сказать, что не желаете больше заниматься образованием моего брата?

– Достопочтенный учитель, я безгранично благодарен Вам за Ваше покровительство и доверие. Однако, настало время передать Жеана в более опытные и, быть может, более суровые руки. Остатки совести не позволяют мне злоупотреблять гостеприимством доброй мельничихи. Последние три года были самыми сытными и комфортными в моей жизни. До конца своих дней я буду вспоминать эти сдобные лепёшки, эту жирную ветчину и этот мягкий тюфяк. Как бы абсурдно это не звучало, я тоскую о своей прошлой жизни. Я не создан для деревенской идиллии. Я – дитя парижских мостовых. Они зовут меня. Ведь Вы не сердитесь на меня, учитель?

Если я и сердился, то только на своего отца, который поставил меня в такой незавидное положение. Как так вышло, что мальчишка пережил эпидемию чумы? Какой ангел-насмешник простёр над ним свою руку?

– Мэтр Пьер, я найду Вам занятие в городе. Быть может, кому-то из чиновников понадобится писец. У вас хороший почерк. В любом случае, я не оставлю Вас на произвол судьбы. Вы абсолютно правы. Пришла пора поместить Жеана в коллеж Торши. Мне было примерно столько, сколько ему сейчас, когда родители отправили меня из дома.

В тот же вечер я покинул имение Мулен в сопровождении Жеана и Гренгуара. Мельничиха смотрела нам вслед со смесью грусти и облегчения. В дорожном мешке лежал кусок пирога с малиновой начинкой.

Мы втроём едва помещались в повозке, рассчитанной на двух пассажиров. Жеан сидел напротив меня и болтал ногами, так и норовя ударить меня в колено. Я мог только представить каким пыткам он подверг своего юного учителя. У Гренгуара был вид преступника, которого вот-вот должны были выпустить на волю.

– А я уже знаю, чем займусь по приезду в город, – говорил он мечтательно. – Я напечатаю свой труд про страшную комету 1465 года, по вине которой один несчастный сошёл с ума. Работа совсем не длинная. Всего каких-то шестьсот страниц.

Гренгуар просто бредил книгопечатанием и видел в нём воплощение всех своих творческих амбиций. Сам я относился скептически к этой новинке Гуттенберга.

– Тебя отправят на костёр как чернокнижника, – сказал Жеан, терзая проворными пальцами малиновый пирог. – Впрочем, как и братца Клода. А что? Это не мои слова. Мельничиха так говорила. Всякий раз, когда упоминала Фролло старшего, крестилась. Она рада от нас избавиться.

Гренгуар ответил всё тем же нервным смехом.

– Братец Жеан, – сказал я, растягивая гласные, – Вам предстоит знакомство с розгой. Преподаватели в коллеже не церемонятся. Ваши новые товарищи с превеликим удовольствием посвятят Вас во все прелести университетской дисциплины. После подобных высказываний Вам придётся спать на животе целую неделю. Я Вам советую выглянуть в окошко и насладиться деревенским ландшафтом в последний раз.

Мальчишка перестал пинать меня в колени и доел пирог молча, быстро сообразив, что мои слова не являлись пустой угрозой. Вольготная жизнь на природе для него закончилась. В Париже его ждали суровые академические будни. При всей своей дерзости он знал, когда прикусить язык, чтобы избежать наказания.

Остаток пути он провёл в полудрёме, прислонившись курчавой головой к худому плечу своего измученного учителя.

Когда лошадиные копыта ступили на вымощенную дорожку, ведущую к мосту, Жеан встрепенулся и несколько раз провёл рукой по пухлым губам, стирая сладкие крошки.

– Ну, братец Клод, когда Вы покажете мне своего горбуна?

========== Глава 12. Первая кровь ==========

Я очень быстро пожалел о том, что вернул Гренгуара с мельницы в город. Стоило ему ступить на любимую мостовую, как на него набросилась изголодавшаяся муза. Повиснув у него на шее, точно обиженная любовница, она не отпускала его ни на минуту, напевая ему в уши всякий вздор. А он в свою очередь, не давал мне покоя. Каждый день он наведывался ко мне, умоляя прочитать очередную главу из трактата о страшной комете 1465 года. Честно говоря, когда он ещё по дороге в Париж грозился написать этот труд, я не оттнёсся к его словам серьёзно. Тогда мне это показалось юношеским бахвальством. Как я ошибался! Он на самом деле загорелся идеей опубликовать своё детищe. А мне, похоже, предстояло играть роль редактора. Он приносил мне огрызки своего опуса с просьбой исправить стилистические ошибки. Таким образом, писанина Гренгуара стала ещё одним подкидышем, свалившимся мне на руки. Ещё и этого бастарда мне пришлось воспитывать и облагораживать.

Кстати, о должности писца, которую я ему предлагал летом, речь больше не заходила. Гренгуар снял какую-то конуру на Складской улице, против Сенной пристани, неизвестно на какие средства. Вполне возможно, он зарабатывал какие-то гроши своим фиглярским мастерством. У меня он никогда не просил денег. Я всё ждал, что во время очередного визита он ненавязчиво намекнёт, что несколько су не оказались бы лишними, но эта тема никогда не поднималась. Возможно, он считал оскорбительным обсужать такие низменные темы как хлеб насущный. Ещё будучи школяром, я слышал от одного из своих товарищей про людей, которые питались воздухом.

Увы, я не мог сказать то же самое о Жеане. Как только мальчишка поступил в коллеж, потекли записки, написанные неуклюжим детским почерком, в которых младший братец требовал денег. Также потекли жалобы от наставников. Фамилия Фролло стала синонимом лени и дебоша. Как ни странно, наказывали его редко и мягко. Бесёнок знал, когда разыграть комедию раскаяния, когда надавить на жалость, а когда свалить вину на товарища. Зачастую, удары розги обрушивались на чужие спины, а сам Жеан отделывался подзатыльником и выговором. Быть может, преподаватели ему многое попускали, помня, что он приходился мне младшим братом, хотя я настоятельно просил их не делать ему поблажек.

Знакомство с Квазимодо состоялось только год после поступленя Жеана в коллеж, и произошло оно не так, как я этого хотел. Я надеялся, что Жеан, погрузившись в мир школяров, забудет про моего воспитанника, но мальчишеское любопытство только разгоралось. Уж больно причудливые слухи ходили про Квазимодо, при том, что несчастный почти не выходил из своей кельи в северной башнe. Чем реже он появлялся на глаза горожанам, тем больше о нём судачили. Парижская чернь изображала его сущим демоном, который служил чернокнижнику. С каждым днём к его облику добавляли новые фантастические штрихи.

Ему скоро должно было исполниться четырнадцать лет. За последний год он стал ещё более диким и нелюдимым. Он больше не заикался о военной службе и не заглядывался на доспехи стрелков, но его стал смущать вид молодых прихожанок. Всякий раз, услышав шелест юбки и тихий девичий смех, он срывался с места и прятался подобно испуганному зверю. Мне невольно вспомнились слова покойного дез Юрсена о том, что свойственные его полу инстинкты должны были проснуться рано или поздно в мальчишке. Действительно, голос Квазимодо, и без того хриплый, стал ниже. Рыжая щетина пробивалась на его впалых щеках, а на сутулых плечах заматерели мускулы. Меланхолия сковала безобразные черты. Я уверен, что не до конца осознавал глубину его одиночества и голода – так же, как он не до конца осознавал глубину моего сочувствия. В общении друг с другом мы оба держались предельно сдержано. Он не жаловался – а я не жалел. Быть может, я был с ним даже слишком суров. Мы продолжали изучать латынь и священное писание. Ни слова о жизни за пределами собора, с которым он сросся, как черепаха с панцирем. Этот панцирь одновременно защищал и душил его.

Именно в этот непростой период жизни Квазимодо его и решил побеспокоить мой брат. С присущей ему беспардонностью, Жеан проник в жилище моего воспитанника после вечерней службы. Должен отметить, что за все годы проживания в северной башне Квазимодо не приходилось запирать дверь. Облик и репутация жильца были надёжнее любых замков. Каноники и певчие обходили эту келью стороной. Помимо меня никто не переступал через порог этой «пещеры циклопа». Разумеется, Жеану не терпелось туда проникнуть. Причём он первым запустил туда своего приятеля – Робена Пуспена. Именно Робен оказался прижатым к стене могучими руками. Не сомневаюсь, в это мгновение вся недолгая жизнь школяра пронеслась у него перед глазами. Кровь из разбитого затылка замазала разрисованную стену. Жеан, не на шутку перепуганный, бросился ко мне с мольбой спасти товарища. Желторотые школяры не ожидали такого поворота событий. Наверное, они рассчитывали, что им удастся застигнуть зверя врасплох и загнать его в угол в его же норе.

Не сказать, что реакция Квазимодо меня удивила. Он повёл себя как собака, которую дёрнули за хвост. Он уже однажды показал характер, ещё будучи пятилетним, когда укусил Пьера де Лаваля.

Мне пришлось осмотреть и перевязать рану Робена, что не составило особого труда, а затем вернуть его декану коллежа. Родители мальчишки не посмели жаловаться епископу, учитывая, что их сын сам проник туда, куда посторонним не следовало соваться. Справедливости ради, Квазимодо никогда первым не бросался на людей, даже когда его высмеивали на улице. В глубине души я даже сожалел, что досталось Робену, а не Жеану. Мой братец заслужил кровопускание как никто другой.

========== Глава 13. У Луи де Бомона рождается блестящая идея ==========

– Всё-таки подумайте о том, чтобы отправить своего мальчишку в гарнизон, – сказал мне Луи де Бомон, когда я оказался в его кабинете. – У него море нерастраченной энергии. Она тяготит его. Отдайте его на службу, пока он не стал преступником.

– Вам не кажется, что ему будет трудно подобрать форму? – спросил я, не сразу поняв, о ком шла речь. – С его не совсем обычным телосложением…

– А чего такого необычного в Жеане? Мальчишка невысок ростом, это правда. Но для кавалерии это не так уж и плохо.

– Так Вы имели в виду моего брата?

– А кого ещё? Неужели вы подумали, что Квазимодо? – болотно-зелёные глаза епископа выплеснули долю упрёка. – Не до такой степени я жесток, чтобы шутить подобным образом. Разумеется, я имел в виду Жеана. По Вашим же словам, он не проявляет никакого интереса к учёбе. Довольно истязать ребёнка ненавистной ему латынью. Может, настало время отправить его в казармы. Военная дисциплина пойдёт ему на пользу.

– Мне бы ночью не спалось, если бы подобные Жеану служили в армии. Королевство было бы под угрозой.

– Зря Вы так. Любого сорванца можно перевоспитать. Юный де Шатопер этому подтверждение.

– Позвольте не согласиться, ваше превосходительство. У Шатопера, помимо начальников, есть суровый отец, который не даёт ему спуска. Феб с рождения был предназначен для ратного дела. В семье Фролло нет военных. Моя родословная состоит из мыслителей и философов. Нам опасно давать в руки меч или арбалет. Уверяю Вас, страна ничего не потеряет, если Жеан не поступит на службу.

Мой ответ удовлетворил епископа лишь частично. Луи хмыкнул и покачал головой.

– Удивительно, однако…

– Что именно Вас удивляет?

– Ваша первая мысль была о Квазимодо. Вы так мало думаете о брате.

«Наше родство под большим вопросом», – чуть было не сказал я, но вовремя сдержался. Моё повышение также означало вынужденное сближение с епископом. Луи всё чаще пытался втянуть меня в задушевные беседы на темы, не касающиеся приходских финансов. Не знаю, насколько искренним был его интерес к моей семейной жизни. Я вовсе не нуждался в его участии, а тем паче в его советах. Больше всего меня позабавило его восхищение Шатопером как эталоном чести и дисциплины. Если отбросить его закалку и военную подготовку, Феб в свои семнадцать лет был редкостным дебоширом, у которого разве что хватало выдержки и здравомыслия не попадать под трибунал. Он не напивался до полного отупения, не провоцировал драки с высшими по рангу и не компрометировал девиц из своего круга. Этим его добродетель ограничивалась. На его совести было несметное количество растлённых торговок с рынка и даже тринадцатилетняя дочь владельца кабака «Яблоко Евы», куда Феб часто наведывался после службы. Девчонку поспешно выдали замуж за сына кожевника, как только она начала страдать от тошноты по утрам. Сам Феб гордился, что помог невзрачной, робкой девчушке так быстро и удачно устроить семейную жизнь. На дурнушку обрушилось двойное благословение: брак с зажиточным ремесленником и Шатопер под сердцем. Откуда мне это известно? Я исповедовал девицу перед венчанием. Либо Луи не знал о похождениях Феба, либо не считал их зазорными. Было бы наивно ожидать, что бывший придворный будет осуждать смазливого солдафона за мелкие мужские шалости.