Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1905-1923"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– «Вы не так… то есть Вы более… наблюдательны, чем я думала».

– «Жалко, что Вы не познакомили нас с ним раньше, я бы показал ему Станиславского. Это гениальный человек прежде всего».

(Прав.) – Благодарная за «показал бы ему», а не «показал бы его», чуть проясняюсь и прошу у него спички. – Дает и много. – «Но Аля!!» – Уже 7 часов. (Ушла в 12 ч<асов>) – Обещает еще раз, после того как зайдет домой, идти искать во Дворец. Уходит. Я лежу и думаю. Думаю вот о чем. – Господи, и тогда я мучилась, пальцем очерчивала, где болит, но какая другая боль! Та боль – роскошь, я на нее не вправе, а эта боль – насущная, то, чем живут, от чего не вправе не умереть. (Если Аля не найдется!) – Аля – Сережа. Ася – на грани, и насущное, и роскошь. Ланн – только роскошь, и вся боль от него и за него – роскошь, и сейчас Бог наказывает. Ланн – во имя мое, могло бы быть и во имя его, но не вышло – не выйдет – ему не нужно – это у него уже есть – и даже если бы не было – ему (такой породе!) не нужно. Отношение неправильно пошло, исправилось только к концу – выпрямилось, за день до его отъезда. Я поняла: никакой заботы! Холодно – мерзни, голоден – бери, умирать – умирай, я ни при чем, отстраняюсь – галантно! – без горечи. Ему нужно: несколько голов (умов) – мужских, от времени до времени – подобие любви, (жесточайшая игра для обтачивания когтей против себя же!) или мужская дружба (теоретизирование – планы детективных контор и готовность – если надо – умереть друг за друга! Только не друг без друга!) – или женское обаяние: духи, меха – и никакой грудной клетки!

Думала без горечи: пристально и стойко. – «Если бы суждено было встретиться еще – о, замечательная встреча! Я бы дала ему ровно столько и ровно то, что ему нужно. – Но – Аля?!!!»

_____

В 9-ом часу появился В<олькен>штейн, ведя Алю за руку, – напыщенный и прохладный в сознании всего своего великодушия в ответ на всю мою подлость.

Подвел – поклонился – и вышел.

– «Аля, что это значит?» – «Я хотела испытать горе, – как ребенок живет без матери». – «Где ты была?» – «Я целый день сидела в сугробе и голодна, как смерть». – «Гм… – И никуда не заходила?» – «Нет». – «Нигде, нигде не была, – ни у Скрябиных, ни у X, ни у Z, ни у цыган?» «Ни – где. Ходила по пустырям и горевала». – «А кто был во Дворце? Кто веселился с детьми такого-то? Кто глядел на шахматный турнир? Кто? – Кто – кто? – ?» – «Марина, простите!» —

Яростно посадила ее на табурет посреди комнаты. – «Так, руки вдоль колен! Так, не двигаться! А что я горюю, что я думаю, что ты попала под автомобиль, а что Е<вгений> Л<ьвович> уехал и теперь надо любить меня вдвое – ты об этом не думала?!» и т.д. и т.д.

Дверь настежь: художник из Дворца ^[780] (открывший после смерти Ирины серию моего дурного поведения – просто – за сходство с Борисом ^{96} [781] – как первое, чему я улыбнулась после всего того ужаса).

«М<арина> И<вановна>! Я к Вам! Я по Вас соскучился. Можно?» (Когда-то видались три раза в день, теперь не видались с июня, хотя соседи.)

«Очень рада! Садитесь. Кушать будете?»

«Все, что дадите!»

Аля: «М<арина>! Он тоже голоден, как смерть!» Я: «Чудесно! Два таких аппетита в доме, – мне больше не нужно! Аля, разжо́ги!»

И – пошло! – Топлю, колю, пилю, сидят, едят.

«Аля, мойся!» – К 11-ти мы на улице. – Куда идти? Пошли к Антокольским (соседям, он – поэт и неплохой). Съели очень много черного хлеба и ушли. Оттуда на Арбатскую площадь, – уже 12 ч<асов>, оттуда – к Скрябиным, оттуда в 2 ч<аса> по домам.

Сегодня он опять зайдет за мной: неутомимый ходок, как я, мне с ним весело – и абсолютно безразличен. Просто – для не сидения по вечерам в трущобе. – А о сходстве с Борисом – вот что: вьющаяся голова (хотя темная) – и посадка головы, – разлетающийся полушубок – нелепая грандиозность – химеричность – всех замыслов, – обожание нелепости, comme telle ^{97} – так мы, напр<имер>, в прошлом году всю дорогу из Замоскворечья к моему дому говорили о каком-то баране, сначала маленьком: бяша, бяша! потом он уже большой и нас везет (под луной – было полнолуние – и очень поздний час ночи) – потом он, везя, начинает на нас оглядываться и – скалиться! потом мы его усмиряем, – один бок жареный, едим – и т.д., и т.д., и т.д. – В итоге – возвращаясь каждый к себе домой: хочу лечь – баран, книгу беру – шерстит – баран! печку топлю, – пахнет паленым, – он же сгорбатился – и т.д.

Идем вчера, смеясь, – вспоминаем.

– «Да, но наш баран – все-таки не баран! И в этом наше оправдание», – говорит он.

– Крылатый баран! – поправляю я и – внезапно – «от нашего барана до Пегаса – один шаг!»

_____

Простите за всю эту ересь – это для характеристики.

Иду вчера и думаю. – «Я дура. Премированная дура. Баран – поддевка – веселье. При чем тут любовь? Зачем всегда это бесплатное приложение? – Моя галантность? – Нет, глупость. – Надо же понять, наконец, что не всякое желание другого – насущное, что есть – в этой области и – м<ожет> б<ыть> – больше, чем в других – Прихоть. А я, всегда принимающая малейшую причуду другого au grand sérieux ^{98} – просто дура!»

– Но, дружочек, у меня есть одно оправдание: я невозвратна. Не потому, что я так решаю, а потому что что-то во мне не может вторично, – другие глаза и голос и та естественная преграда, которая у меня никогда не падает – ибо ее нет! – при первом знакомстве, и неизбежно вырастает – во втором. – Точно я, заплатив дань своему женскому естеству (формальному!) – я внимательно занимаюсь изучением того, кто передо мной.

И это так невинно, что ни один – клянусь! – ничего не помнит.

_____

Об одном я не успела ни написать, ни сказать Вам, – а это важно! – Об огромном творческом подъеме от встречи с Вами. – Те стихи Вам ^[782] – не в счет, просто беспомощный лепет ослепленного великолепием ребенка – не те слова – все не то – (я, но – не Вам, – поняли?) – Вам нужно все другое, ибо Вы из всех, меж всех – другой, – все та же моя неверная начальная слепота – верно-неверная лунатическая дорога.

Ничего не обещаю – ибо Вам ничего не нужно! – но просто повествую Вам – как все это письмо – ибо Вы ценитель и знаток душ! – что то что с Вас сошло на меня (говорю как – о горе́!) другое и по-другому скажется, чем все прежнее. – Спасибо Вам! – Творчески!

вторник

Вы уже день, как дома. А я уже три дня – как не́ дома. – Знаете, где я вчера была? – Судьба! – В Спасо-Болвановском!!! ^[783]

– Дружок, он есть! – И действительно – за́ Москвой-рекой! – Далё-еко! – Длинный, горбатый, без тротуаров и мостовых, весь в церковных домиках, – и везде светло, тепло! – Какая там советская Москва! – Времен Иоанна Грозного!

Мы шли со Скрябиной, – она в своей котиковой шубе, на узких как иголки каблуках, я медведем в валенках, и она все время падала.

И ка́к – мне́ – бы́ло – жа́ль!

(NB – не ее, конечно!)

_____

Между прочим: Вам совсем не надо читать этого письма за раз, – ведь оно писано кусочками – клочочками, день за днем, почти час за часом.

Так и читайте!

А то мне совестно, а Вам, взглянув, – наверное, безнадежно!

_____

Сегодня – случайно – наткнулась на Белую стаю ^[784]. – Как жаль, что забыла еще поблагодарить! —

Раскрыла: Ваш почерк. Прочла. Задумалась. Вы уже наверное не помните, что написали, я сама читала как новое. Как меня – ужасом! – восхищает бренность. – Милая Ахматова – милый Вы – милая я. —

– Кончила те стихи, над мертвым. Хотела по-Вашему (вопросом), вышло по-моему (ответом, – и каким!) – Если это письмо будет отправлено, присоединю и стихи.

_____

Моя главная забота сейчас: гнать дни. Бессмысленное занятие, ибо ждет – может быть – худшее. Иногда с ужасом думаю, что – может быть – кто-нибудь в Москве уже знает о С<ереже>, м<ожет> б<ыть> многие знают, а я – нет. Сегодня видела его во сне, сплошные встречи и разлуки. – Сговаривались, встречались, расставались. И все время – через весь сон – надо всем сном – его прекрасные глаза, во всем сиянии.

(Сейчас спрашиваю Алю: – «Аля, что печка?» И ее спокойный ответ: – «Печка? – Головешит!» – Так, собака, бегущая, прихрамывая, у нее «треножит», большевики о победах – «громогласят» и т.д.)

Купила себе – случайно, как всё в моей жизни «полушалок» (обожаю слово!), сине-черный, вязаный. Люблю его за тепло, – «в гроб с собой возьму!»

(О, мой гроб! Мой гроб!) – Как у русских князей: с конем, с женой, с рабом, с броней! – И – в итоге – как Петр перед смертью: ОТДАЙТЕ ВСЁ!)

Купила на улице у старухи, к<отор>ая, живя 18 лет (а может быть – 81 г<од>!) в Москве, ни разу не была на Смоленском. – «Я зря болтаться никогда не любила». Слушала с наслаждением. – Вот мой Потебня! ^[785] – И еще завидовала: «зря болтаться», – что я другого с рождения делала?!

четверг

Мой друг! – Я уже начинаю отвыкать от Вас, забывать Вас. Вы уже ушли из моей жизни. – Послезавтра – нет, завтра – неделя как Вы уехали. – Помните, я Вас просила: до субботы! – а Вы уехали в пятницу, а мне так и осталось в памяти: суббота.

Вы – умник и отвесно глядите в души. Я бы хотела, чтобы Вы поняли: начинаю отвыкать, забыла.

Мне, чтобы жить – надо радоваться. Пока Вы были здесь – даже, когда мне было так больно, я все-таки могла сказать себе: завтра в 6 ч<асов> (пойду – или не пойду, все равно – но – завтра в 6 ч<асов> – достоверность!)

А сейчас? – Завтра – нет, послезавтра – нет, через неделю – нет, через месяц – нет, хочется думать и попадаю в пустоту – может быть – через год, может быть – никогда.

Чего ж тут любить – помнить – мучиться?

И вот мое трезвое, благоразумное, огнеупорное, – асбестовое! – сердце, поняв, смирилось, отпустило.

От встречи с Вами у меня осталось только смутное беспокойство: надо куда-то идти, – и вот, хожу: весь день – «по делам» (т.е. – по трущобам – в поисках за табаком) – с Алей, вечером одна или с кем-нибудь. – Это, конечно, Вы, Ваша память, – «куда-то идти» – бесспорно – «от чего-то уйти».

Если бы я знала, что Вы – что я Вам необходима – о! – каждый мой час был крылат и летел бы к Вам – но та́к – зря – впустую, – нет, дружочек, много раз это со мной было: не могу без! – и проходило, могла без, не могу без – это, очевидно другое: когда другой так не может без, что и ты не можешь.

– Это не холод и не гордыня, это, дружочек, опыт, то, чему меня научила советская Москва за эти три года – и то, что я – наперед – знала уже в колыбели.

_____

– Ланн. – Это отвлеченность. – Ланн. – Этого никогда не было. – Это то, что смогло уйти, следовательно, – могло не придти.

И еще: высокий воротник, глаза под высокой шапкой, мягкий голос и жесткие глаза.

– Может быть, если бы я получила от Вас письмо, я бы резче поверила, что Вы были. Но вряд ли Вы напишете и вряд ли я отошлю это письмо.

– Вчера Вы на секундочку воскресли: когда я, позвонив, стояла у Вашего парадного и ждала. (Я в первый раз была у Д<митрия> А<лександровича> после Вас, – так, кажется, ходят на кладбище.)

Я так привыкла.

(Аля, мешая угли в печке: – «Марина! Это адские помидоры!» – и – недавно – на мое напоминание ^{99}.

– «Марина, я бы не хотела, чтобы…»)

– О! дружочек, какой у меня тогда был бы оплот! – Или: – «Напишите мне большую вещь, настоящую, как перед смертью…»

Но всем мои стихи нужны, кроме Вас! Ваше отношение к моим стихам – галантность Гарибальди к добровольцу из хорошей семьи.

– Но какое мне дело до стихов?! —

_____

Верность.

И – ослепительная формула: – Верность – это инстинкт самосохранения.

Такой верностью я буду верна в первый раз в жизни.

А все остальные верности – или героизм, или воспитанность.

_____

– Как странно: всем я приносила счастье! Кому легкое, кому остро, – но никогда тяжесть, удушение! – А Вас я, кажется, удушиваю. А если бы Вы знали, как я сдерживаюсь, не даю себе ходу, приуменьшаю, сглаживаю, обезвреживаю каждый свой взгляд и шаг!

Так, постепенно, раскрытые Вам навстречу руки все опускаются, опускаются, теряя и отпуская. – О, за эти опущенные руки Бог мне все простит!

_____

– Последний день —

Расстаюсь с Вами счастливая.

Я никогда не боялась внешних разлук, привыкла любить отсутствующих. – Любить – слабое слово, – жить.

Как Вы тогда хорошо сказали: лютая эротика, – о, как Вы чуете слово!

Люблю Вас – поэта – так же как себя – за будущее. Ваши стихи прекрасны, – клянусь Богом, что совершенно нечаянно вспомнила аэролит – и потом уж – По! ^[786]

Ваши стихи прекрасны, но Вы больше Ваших стихов.

Вы – первый из моих современников, кому я – руку на́ сердце положа – могу это сказать.

Вы мне чужой. Вы громоздите камни в небо, а я из «танцующих душ» (слова Вячеслава) ^[787].

Вы мне чужой, но Вы такой большой, что – на минуту – приостановили мой танец.

Дай Вам Бог только здоровья, силы, спокойствия. – и как я Вас буду по-новому и изумительно любить – голову запрокинув! – через пять лет.

Ваш Роланд ^[788] – из наивысших мировых достижений, только в наши дни такие слова – не на всех устах.

Если определить Вашу поэтическую породу – Вы, конечно, – радуга, чей один конец – По, а другой – Новалис ^[789], но как там – помните, Вы рассказывали – никогда не забуду, как вероятно – никогда не прочту – круговые вихри, – так здесь – непрерывные радуги.

И Вы только в начале первой!

– О, как я Вас люблю в Вашей нацеленности! Как Вами бы любовался Ницше!

Впервые – Marina Cvetaeva. Studien und materialien. стр. 163–171 (публ. И.В. Кадровой). СС-6. стр. 157–165. Печ. по СС-6.

19а-20. Е.Л. Ланну

Из письма к Ланну после его отъезда

(неотосланного.)

ИЗ ТРУЩОБЫ – В БЕРЛОГУ.

– Письмо первое —

Дружочек!

После Вашего отъезда жизнь сразу – и люто! – взяла меня за бока. Проводив Вас взглядом немножко дольше, чем было видно глазам, я вернулась в дом.

У Д<митрия> А<лександровича> было милое, вопрошающее – и сразу благодарное мне! – лицо (За то, что у меня – после проводов – веселье.) Благодарная за похвалу, я сделалась вдвое веселей. Месхиева ругала М<алинов>скую. Д<митрий> А<лександрович> деликатно опровергал, Аля возилась с собакой, А.Д. <Д.А.> с Алей.

Потом мы с Месхиевой пошли домой, я – оберегая ее от ухабов, она меня – от автомобилей.

(Так – страстной ненавистью – боятся их только еще Вячеслав Иванов – и Степун ^[790].)

– «Вы очень подружились с Ланном?» – (Все говорят – даже Вы сами! – Ланн, твердое Л, – я Lannes, как наполеоновского маршала! ^[791]) – «Да, – большой поэт и еще бо́льший человек. Я буду скучать без него». – «Вам нравятся его стихи?» – «Нет. Вулкан не может нравиться. Но – хочу я или не хочу – лава течет и жжет».

_____

Дома я уложила Алю. – Да, постойте! – Взойдя, я сразу поняла: не чердак и не берлога, – трущоба! (Но полрадости, – Вас не было рядом, чтобы оценить!)

Поняв трущобность, удовлетворилась ею и ушла ночевать в приличный дом, – к знакомым Т.Ф. С<кря>биной. Там были одни женщины, говорили про спиритизм – сомнамбулизм – какая нелепость! – бессмысленность! – неоправданность! – летящий стол, – стол, который должен стоять! И какое уродство: как если бы на орла напр<имер> поставили миску с супом и заставив стоять смирно, сели бы кругом обедать. Бог прав, дав орлам крылья, а столам – ноги. Не хочу – наоборот!) – Я лежала на огромном медведе (мех усыпляет, медвежий – в особенности – знаю по опыту, каждый раз ложась на медведя, сплю. – Объяснение медвежьей, зимней спячки.) – Я лежала на огромном медведе, не слушала, спорила и спала.

Ночью 30 раз просыпалась, курила, бродила, будила и ушла с рассветом, оставив всех в недоумении, – зачем приходила.

Такой Москвы Вы не знаете, да и я забыла, что она есть! – Блеск – звонкость – ломкость. Небо совсем круглое (относительно земли – сомневаюсь), как надышанное розовым, и снег розовый, – и я – тигровым привидением.

Дойдя до Смоленского, решила – noblesse oblige – навестить – посетить его останки – и – о удивление! – не помер: мужик с дровами!

– «Купчиха, дров не надоть!» – «Даже очень!» Впряглась с мужиком и довезла до дому 4 мешка дров. Отдаю взамен всю пайковую муку, – по крайней мере не украдут, а дрова я потороплюсь сжечь. И сразу – глупое сожаление: – «Ну, конечно, – только он уехал, – и дрова!»

(Но поняв, что Вам сейчас – все равно – тепло, сразу успокоиваюсь.)

– В 12 ч<асов> дня посылаю Алю на Собачью площадку (к<отор>ой по-Вашему нет), – в Лигу Спасения Детей, за каким-то усиленным питанием, а сама сажусь дописывать те – последние – стихи, диалог над мертвым.

Потом голова болит, ложусь на Алину кровать, покрываюсь тигром и плэдом, дрова есть – значит, можно не топить, ужасный холод, голова разлетается, точно кто железным пальцем обводит веки.

– Сплю. —

Просыпаюсь: темнеет. Али нет. – Иду к Скрябиным – Там нет. – Вспоминаю год назад – приют, госпиталь, этот ужас всех недр – вспоминаю эти последние две недели сейчас, мою сосредоточенность на себе (Вас), мое раздражение на ее медленность, мое отсутствие благодарности Богу – каждый день и час – за то, что она есть.

Возвращаюсь, жду, читаю какую-то книгу. – Темнеет. – Не могу сидеть, оставляю ей записку в дверях, иду во Дворец Искусств, к М<илио>ти. – «Была у Вас Аля?» – «Только что ушла». Опять домой. Час проходит. (Уже 5 ч<асов>). – Ее нет. – Дверь раскрывается. В<олькен>штейн. – «М<арина> И<вановна>, я пришел к Вам насчет пьесы, я хочу устроить.» – «Мне не до этого: Аля пропала. Оставьте меня.» – Упорствуя, расспрашивает. – Сопротивляюсь – рассказываю. Идет искать. – Жду. – Час проходит. Совсем черно. Возвращается. Во Дворце ее видели все: была и у Р<укавишнико>ва, и в канцелярии, и у цыган, и в подвалах, – все видели – нигде нет. – Садится. – (Чувствует, что в праве. Не искав, побоялся бы!)

«М<арина> И<вановна>, Вы еще увидите того поэта?» – «Нет.» – «Я думал, что Вы с ним дружны…» – «Он уехал.» – «Но будете ему писать.» (Утверждение.) – «Не знаю». (Недоуменная пауза.) – «Мне очень жаль, что так мало пришлось поговорить с ним тогда!» (Я – мысленно – с презрением: подлизывается!) – «Он мне очень понравился. И заметили ли Вы, что он совершенно похож на коненковского Паганини, под к<отор>ым он сидел? – Точно с него делан.» – Я, оживляясь: – «Коненковского Паганини я не рассмотрела: близорука, но – как странно – в первую же встречу, через 10 мин<ут> после того, как он впервые взошел в мой дом, сказала ему, что таким я вижу Паганини.» – «Значит, Коненков правильно понял Паганини». – «Так вот, если будете ему писать, напишите ему следующее.» – «Я потом думал о нем.» – «Его творчество – и декламация – и всё явление… Этот человек сведенный, судорожный, исступленный. Человек трудной жизни. Мне потом, когда я думал о нем, пришел в голову такой пример: когда Станиславский смотрит молодого актера, он первым делом говорит ему: – „Легче! Легче! – Так, распустите мускулы! – Совсем свободно.“ – „И всё?“ – „Да, – и всё. Чувствуйте: напряжение – позади, сейчас – освобождение. – Не бойтесь, что Вам даром платят жалование“. – Так вот, я думал о нем. Он не доверяет легкости. Он намеренно громоздит трудности. Ему нужны только непосильные задачи. О, ему трудно жить, – тем более, что всё это из глубины, в большой серьез…» – «Вы не так… т.е. Вы более… наблюдательны, чем я думала.»

«Жалко, что Вы не познакомили нас с ним раньше, я бы показал ему Станиславского. Это гениальный человек прежде всего.»

Благодарная за «показал бы ему», а не «показал бы его», чуть проясняюсь и прошу у него спичек.

Дает и много.

– «Но Аля?!!» – Уже 7 ч<асов>. (Ушла в 12 ч<асов>.) Обещает еще раз, после того как зайдет домой поесть (передергиваюсь – внутренне – от презрения!) еще раз пойти во Дворец. – Уходит. – Я лежу и думаю.

Думаю вот о чем: – Господи, и тогда я мучилась, пальцем очерчивала, где болит, – но какая другая боль! Та боль – роскошь, я на нее не в праве, а эта боль – насущная, то, чем живут, от чего не в праве не умереть (если Аля не найдется!) – Аля. – Сережа.

Ася – на грани, и насущное, и роскошь. Ланн – только роскошь, и вся боль от него и за него – роскошь, и сейчас Бог наказывает.

Ланн – во имя мое, могло бы быть и во имя его, но не вышло – не выйдет – ему не нужно – это у него уже есть – и даже если бы не было – ему (такой породе!) не нужно. Отношение неправильно пошло, исправилось только к концу – выпрямилось! – за день до его отъезда.

Я поняла: никакой заботы!

Холодно – мерзни, голоден – сам бери ^{100}, болен – умирай, я не при чем, отстраняюсь – галантно! – без горечи!

Ему нужно: несколько голов (умов) – мужских, от времени до времени – подобие любви (жесточайшая игра для обтачивания когтей против себя же!) – Или мужская дружба (критика чистого разума – планы детективных контор – и готовность – если надо – умереть друг за друга! Только не друг без друга!) – или «презренное» женское обаяние: духи – меха – и никакой грудной клетки!

Думала без горечи: пристально и стойко.

– «Если бы суждено было встретиться еще – о, замечательная встреча! – Я бы дала ему ровно столько того, что ему нужно. (– Т.е. – в моих руках – из моей кассы – грош.) – Но – Аля?!!!»

_____

В 9-ом часу явление В<олькен>штейна с Алей за руку. Явление напыщенное и прохладное. Весь – сознание своего подвига и моей подлости. (Гнала от себя люто вот уже целый месяц!)

Подвел – поклонился – и вышел.

– Господа, вы ли не мастера давать! —

Молчание. Беспомощность от сознания безнадежности тотчас же следующего диалога:

– «Аля, что это значит!»

– «Марина!»

– «Оставь Марину – Марина не при чем. – Ну?!»

– «Марина!»

– «А-ля!!!»

– «Ну, я просто хотела испытать горе, – как ребенок живет без матери.»

– «Где ты была?»

– «Я целый день сидела в сугробе – и голодна, как смерть».

– «Гм…… – И никуда не заходила?»

– «Ни – ку – да».

– «Нигде-нигде не была? Ни у Скрябиных, ни у X, ни у Z, ни у цыган?»

– «Ни – где. Ходила по пустырям и горевала.»

– «А кто был во Дворце? Кто веселился с детьми М<илио>ти? Кто смотрел на шахматный турнир? Кто? – Кто – Кто?»

– «Марина, простите!»

Яростно сажаю ее посреди комнаты на табурет.

– «Так, руки вдоль колен! Так, – не двигаться! А что я горюю, что я думаю, что ты попала под автомобиль, а что Е<вгений> Л<ьвович> уехал и теперь надо любить меня вдвое, – ты об этом не думала?!» и т.д. и т.д. и т.д.

Дверь настежь: М<илио>ти.

– «М<арина> И<вановна>! Я к Вам! Я по Вас соскучился. Можно?» (Когда-то видались три раза в день, теперь раз в три в месяца. – Соседи.)

– «Очень рада! Садитесь. Кушать будете?»

– «Всё, что дадите!»

Аля: Fuss fassend! ^{101} – «М<арина>! Он тоже голоден как смерть.»

– «Аля, я с тобой не разговариваю!» (К М<илио>ти:)

– «Чудесно! – Два таких аппетита в доме, – мне больше ничего не нужно! Аля, разжо́ги!»

И – пошло! – Топлю, колю, пилю, сидят, едят.

– «Аля, мойся!» —

К 11-ти ч<асам> мы на улице. – Куда идти? – Пошли к А<нтоколь>ским. Съели очень много черного хлеба и ушли. Оттуда на Арбатскую площадь – посмотреть время, – уже 12 ч<асов>, – оттуда до подъезда к С<кря>биных (войти не решаемся) – оттуда – день загнан! – по домам.

Сегодня он опять зайдет за мной: неутомимый ходок, как я, мне с ним весело и блаже́нно-безразлично. Просто для не-сидения по вечерам одной там, где сидела с Вами. – Вьющаяся голова – разлетающийся полушубок – грандиозная нелепость всех замыслов – обожание нелепости, как таковой: так мы, напр<имер>, в прошлом году всю дорогу с Пятницкой до Борисоглебского говорили о каком-то баране, – сначала маленьком: бяша! бяша! – потом он уже большой и нас везет (под луной, как в Ослиной Коже – моя любимая сказка Перро! Аллея, в просвете рог луны и Ослиная Кожа в повозке. Рога у Барана – месяцем.) – потом он, везя, начинает на нас оглядываться и – скалиться! – потом мы его усмиряем, – один бок жареный (история про однаво однобокаво барана, – сказка!) – едим – и т.д. и т.д. и т.д.

В итоге, вернувшись – каждый к себе домой: хочу лечь – баран, книгу беру – шерстит – баран! печку топлю, – пахнет палёным: он же сгорбатился – и т.д. Идем вчера, смеясь, – вспоминаем. (Про другое – чистосердечно! – забыли!)

– «Да, но наш баран – все-таки не баран! И в этом наше оправдание!» – говорит он.

– «Наш апофеоз!» – поправляю я.

– «Наш баран – не просто баран!»

– «Крылатый баран!» – и – внезапно – «от нашего барана до Пегаса – один шаг!»

_____

Простите за всю эту ересь!

Иду вчера и думаю: – «Я дура. – Премированная дура. Баран – поддевка – кудри. При чем тут любовь? Зачем всегда это бесплатное приложение? – Галантность? – Нет, глупость. Точно на мне свет клином сошелся.

Надо же понять, что не всякое желание другого – насущное, что есть в этой области – а может в этой области особенно – Прихоть.

А я всегда принимающая малейшую вкусовую причуду другого за смертный голод – просто дура.

И – если даже – смертный голод – голодающих – весь мир, шкура – одна.

И – точно без меня нельзя устроиться!»

_____

Но есть у меня одно оправдание: я невозвратна. Не потому, что: я так решаю, а потому что что-то во мне НЕ МОЖЕТ вторично, – другие глаза и голос и та естественная преграда, к<отор>ая у меня никогда не падает – ибо ее нет! – при первом знакомстве, и неизбежно возникает во втором. Любовь. – Знакомство.

Обратный порядок.

Точно я, заплатив дань своему женскому естеству (формальному! – из корректности!) – успокаиваюсь: долг выплачен наперед, – и уж потом смотришь: кому.

– Изучаю.

– Дивлюсь. —

– Не верю.

И это так невинно, что ни один – клянусь! – ничего не помнит.

_____

Об одном я не успела ни написать, ни сказать Вам, – а это важно! – Об огромном творческом подъеме от встречи с Вами. – Те стихи Вам – не в счет, просто беспомощный лепет ослепленного великолепиями ребенка – не те слова – всё не то – (я, но – не к Вам, – поняли?) – Вам нужно всё другое, – рождаться заново. Всё та же моя верно-неверная начальная лунатическая дорога. (– По которой – всегда дохожу!)

Ничего не обещаю – ибо Вам ничего не нужно! – но просто повествую Вам – как всё это письмо – ибо Вы ценитель и знаток душ! —

То, что с Вас сошло на меня (говорю как о ropе́!) – другое и по-другому скажется, чем всё прежнее.

– Спасибо Вам! – Творчески!

_____

Вы уже день, как дома. А я уже три дня – как не́ дома. – Знаете, где я вчера была? – Судьба!!! – В Спасо-Болвановском!!!

– Дружок, он есть! – И действительно – за́ Москва́-рекой! – Далё-око! – Длинный, горбатый, без тротуаров и мостовых, – и без домов – одни церкви! – и везде светло, тепло! – Какая там советская Москва! – Времен Иоанна Грозного!

Мы шли со Скрябиной, – она в своей котиковой шубе, на узких, как иголки, каблуках, я тигром – в валенках, – и она всё время падала. И ка́к – мне́ – бы́ло – жа́ль!

(Не ее, конечно!)

_____

Между прочим: Вам совсем не надо читать этого письма за раз, – ведь оно писано кусочками, клочечками, день за днем, – почти час за часом.

Так и читайте!

А то мне совестно, а Вам, взглянув, – наверное, безнадежно!

_____

Сегодня – случайно – наткнулась на Белую стаю.

– Как жаль, что забыла еще поблагодарить! – Раскрыла: Ваш почерк. Прочла. – Задумалась. – Вы уже, наверное, не помните, что написали, я сама читала как новое.

Как меня – ужасом! – восхищает бренность.

– Кончила те стихи, над мертвым. Хотела – по-Вашему – вопросом, – вышло по-моему – ответом. – (Это мое дело на земле!)

Если это письмо будет отправлено, присоединю и стихи ^[792].

_____

Моя главная забота сейчас: гнать дни.

Бессмысленное занятие, ибо ждет – может быть – худшее. Иногда с ужасом думаю, что – может быть – кто-н<и>б<удь> в Москве уже знает о С<ереже>, м<ожет> б<ыть> многие знают, а я – нет.

Сегодня видела его во сне, сплошные встречи и разлуки. – Сговаривались, встречались, расставались. И все время – через весь сон – его прекрасные глаза – во всем сиянии.

(Сейчас спрашиваю Алю: – «Аля, что печка?» И ее спокойный ответ: – «Печка? – Головешит!» – Так, собака, бегущая, прихрамывая, у нее – «треножит», большевики о победах – «громогласят» и т.д.)

Купила себе – случайно, как всё в моей жизни – «полушалок» (обожаю слово!), сине-черный, вязаный. Люблю его за тепло и за слово, – «в гроб с собой возьму!»

(О, мой гроб! Мой гроб!) – Как русских князей: с конем, с женой, с рабом, с броней! – И – в итоге – как Петр перед смертью: ОТДАЙТЕ ВСЕ!

Купила на улице у старухи, к<отор>ая, живя 18 лет (а м<ожет> б<ыть> 81 г<од>!) в Москве, ни разу не была на Смоленском. – «Я зря болтаться никогда не любила.» – Слушала с наслаждением. – Вот мой Потебня! – И еще завидовала: «зря болтаться», – что я другого в жизни делала?!

_____

четверг

Мой друг! Я уже начинаю отвыкать от Вас, забывать Вас. Вы уже ушли из моей жизни. – После-завтра – нет, завтра! – неделя как Вы уехали. – Помните, я Вас просила: до субботы, а Вы уехали в пятницу, а мне так и осталось в памяти: суббота.

Вы – умник и отвесно глядите в души. Я бы хотела, чтобы Вы поняли: начинаю отвыкать – забыла.

Мне, чтобы жить, надо радоваться. Пока Вы были здесь – даже, когда мне было так больно, – я все-таки могла сказать себе: завтра в 6 ч<асов> (пойду – или не пойду – все равно – но: завтра в 6 ч<асов> – достоверность!)

А сейчас? – Завтра – нет, после-завтра – нет, через неделю – нет, через месяц – нет, хочется думать и попадаю в пустоту – может быть – через год, м<ожет> б<ыть> – никогда.

Чего ж тут любить – помнить – мучиться?

И вот мое трезвое, благоразумное, огнеупорное, – асбестовое – в воде не тонет и в огне не горит! – сердце, поняв, смирилось, отпустило.

От встречи с Вами у меня осталось только смутное беспокойство: надо куда-то идти: надо куда-то идти – и вот, хожу: весь день «по делам» (т.е. по трущобам – в поисках за табаком) – с Алей, вечером одна или с кем-н<и>б<удь>.

Это, конечно, Вы, Ваша память.

Куда-то идти – бесспорно – от чего-то уйти. – Если бы я знала, что Вы – что я Вам необходима – о, каждый мой час и сон летел бы к Вам! – но та́к – зря – впустую, – нет, дружочек! – много раз это со мной было: – не могу без! – и проходило, могла без! – Мое не могу без – это, когда другой так не может без.

– Это не холод и не гордыня, это, дружочек, опыт, то, чему меня научила советская Москва за эти три года – и то, что я – наперед – знала уже в колыбели.

_____

Ланн. – Это отвлеченность. – Ланн. – Этого никогда не было. – Это то, что смогло уйти, следовательно: могло не приходить…

И еще: высокий воротник, лицо больного волка, мягкий голос и жесткие глаза.

Может быть, если бы я получила от Вас письмо, я бы резче поверила, что Вы были. Но вряд ли Вы напишете, и вряд ли я отошлю это письмо.

_____

– Вчера Вы на секундочку воскресли: когда я, позвонив, стояла у Вашего подъезда и ждала.

(Не окончено

Не отослано.)

_____

Аля, мешая угли в печке:

– М<арина>! Адские помидоры!

Вариант письма 19–20, со значительными разночтениями. Печ. по тексту НЗК-2. стр. 228–237.

В НЗК-2. стр. 237–239 записаны три ответных письма Е.Л. Ланна – от 8/21 декабря 1920 г. из Харькова, 8 января 1921 г. и 21 января 1921 г.