Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1905-1923"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Андрюша на вид здоровее ее, хотя здоровьем нежней, – лучше бегает, проворней лазит, ко всем идет, у всех просит «сухалика». Гладит Макса по голове и засыпает с неизменной – непонятной – фразой: «Махс, китоли цяс?» Вообще это ребенок живой, веселый, добрый, капризный, – очень нежный, но почти ко всем. Меня он зовет то «Селёзецька», то «Милина», то «Малина», то «Ася». Асю обожает: целует, обнимает, силится поднять, зовет, целует ее карточку и всем дает целовать (это еще до ее приезда).

Аля решительно всех поражает своей взрослостью, строгостью, неулыбчивостью. К Андрюше она прохладна, Пра боится. Слушается только меня, – без меня ни за что ни с кем не поздоровается.

Меня убивают Пра и мать Оболенской ^[485], вздыхающие над Алиной худобой и умоляющие меня раскармливать ее. Вчера я попробовала, и кончилось бледностью, вялостью и, наконец, Фридрихом ^[486], – «Давайте ей конфет, шоколада, сахара!..» – Точно ей пять лет! Вчера ей исполнилось 1 г<од> 9 мес<яцев>.

Няня у нее веселая, хорошенькая, вполне надежная, но я за ней всё время гляжу. К тому <же> Аля – воплощенное благоразумие: боится всего, что не корова, лошадь, собака и кот, – даже Божьей коровки. В море не лезет, – наоборот, при виде его торопливо шепчет: «Пи идем», – только от нежелания и страха. – Странный эффект! Аля душой и телом – маленький грустный ангел. Только со мной Аля весела и то к<а>к-то странно, солидно. Только меня целует сама, только меня боится. Когда что-н<и>б<удь> натворит – бросит ли куклу на пол, или даром попросится, сама идет в угол и плачет, без малейшего моего слова, и не выйдет оттуда, пока не скажешь: «Ну, иди!» Страшно любит пение: всё бросает, даже сухарик, и слушает, раскрыв огромные глаза. Когда кончишь: – «Еще, паята!» (пожалуйста). Сама петь стесняется, т<а>к же, к<а>к смеяться, – насильно сжимает губы. Больше всех игрушек любит мои кольца и браслеты, любит душиться. Это всё может показаться тенденциозным, но все это – правда.

Сережа 5-го выдержал историю – пишет, что «позорно» – и то слава Богу! Ему еще осталось 4 экз<амена>:

9-го – латынь

12-го – Закон Божий

13-го – Физика

14-го франц<узский> и нем<ецкий> языки.

И всё! Потом мы м<ожет> б<ыть> все с детьми поедем в Шах-Мамай ^[487].

Лидия Антоновна ^[488] глубоко-очаровательна: женственна, чутка, нежна. С<ережа>, Ася и я с ней в большой дружбе. Мика нас очень любит, это настоящий «Ми-иша», круглый, тяжелый, ласковый. Ириночка – прелестный, необычайный ребенок и хороша на редкость. Есть еще двухлетняя Таня ^[489] – тоже медведик – пожирает порцию двух взрослых людей. У нее редчайший слух. Весной – ей еще не было двух лет и она еще не говорила она уже пела около 50-ти песенок без малейшей ошибки и отбивала такт своим копытом. На вид ей 4 года.

Если поедем в Шах-Мамай, то пробудем там дней 5. Сережа немного отойдет и затем числа 20-го, 21-го поедет в Москву. Относительно его лечения – ни он, ни я ничего не знаем. Пусть московские д<окто>ра – и лучше два, чем один – его внимательно осмотрят и решат, куда ему ехать. У него затронута одна верхушка, неправильное сердце (т.е. деятельность) и что-то с желудком. Всё это надо лечить сразу: для легких – воздух, для сердца – м<ожет> б<ыт>ь души, или еще что-н<и>б<удь>, для желудка – диэта. Хорошо, если бы Вы у кого-н<и>б<удь> узнали, кто к концу июня из хороших д<окто>ров будет в Москве. А то на С<ережу> нечего надеяться! Не пугайтесь: ничего ужасного с ним нет, но всё расшатано. Я очень счастлива, что он все-таки кончил. Это его грызло и вредило ему больше, чем казалось. Теперь он почувствует себя свободным и будет лечиться. Он очень оскелетился, но не т<а>к сильно, к<а>к мог бы, – мы все еще удивляемся. Подумайте, три месяца умирать от сна и выдержать 25 экз<аменов>, если не больше! Его аттестат зрелости – прямо геройский акт.

Стихи С<ереже> ^[490]

Нет, я пожалуй странный человек,

Другим на диво! —

Быть, несмотря на наш XX век,

Такой счастливой!

Не слушая речей <о тайном сходстве душ,>

Ни всех тому подобных басен,

Всем объявлять, что у меня есть муж,

Что он прекрасен.

Т<а>к хвастаться фамилией Эфрон,

Отмеченной в древнейшей книге Божьей,

Всем объявлять: «Мне 20 лет, а он —

Еще моложе!»

Я с вызовом ношу его кольцо,

С каким-то чувством бешеной отваги.

Чрезмерно узкое его лицо

Подобно шпаге.

Печален рот его, углами вниз,

Мучительно-великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза – прекрасно-бесполезны —

Под крыльями распахнутых бровей —

Две бездны.

Мне этого не говорил никто,

Но мать его – магические звенья! —

Должно быть Байрона читала до

Самозабвенья.

_____

Когда я прочла эти стихи и кто-то спросил Макса, понравилось ли, он ответил: – «Нет» – без объяснений. Это было первое нет на мои стихи. Поэтому мне хотелось бы знать и Ваше, и Лилино, и Петино мнение.

Сейчас гроза. Страшный ливень. Где-то Кусака? У меня сегодня болит шея, к<отор>ую за ночь отдавил Кусака. Это его обычное место. Душно, спихнешь, в ответ: «Мурры» (полу-мурлыканье, полумяуканье) и он снова a la lettre ^{50} на шее.

Он – совсем человек, такой же странный кот, к<а>к Аля – ребенок.

Стихи Але

Ты будешь невинной, тонкой,

Прелестной и всем чужой,

Стремительной амазонкой,

Пленительной госпожой,

И кудри свои, пожалуй,

Ты будешь носить, к<а>к шлем.

Ты будешь царицей бала

И всех молодых поэм.

И многих пронзит, царица,

Насмешливый твой клинок,

И всё, что мне только снится,

Ты будешь иметь у ног.

Всё будет тебе покорно,

И все при тебе – тихи,

Ты будешь к<а>к я, бесспорно,

И лучше писать стихи…

Но будешь ли – кто знает?

Смертельно виски сжимать,

Как их вот сейчас сжимает

Твоя молодая мать…

_____

5-го июня 1914 г., Коктебель, Але 1 г<од> 9 мес<яцев> ровно.

Вера, где Лососина ^[491] и почему ничего не пишет? Если напишет до Сережиного отъезда – пришлю ей какой-н<и>б<удь> подарок. Вам уже он обеспечен.

Пока всего лучшего, пишите о Пете и передайте ему эту записочку ^[492]. Как его адр<ес>?

Целую вас и Лососину. Пишите.

Приветы Ваши передам, хотя дрожу за свою интонацию.

МЭ

Впервые – НИСП. стр. 179–183. Печ. по тексту первой публикации.

11-14. П.Я. Эфрону

1

День августовский тихо таял

В вечерней золотой пыли,

Неслись звенящие трамваи,

И люди шли.

Рассеянно, к<а>к бы без цели

Я тихим переулком шла,

И, помнится, – тихонько пели

Колокола.

Воображая Вашу позу,

Я всё решала по пути

Не надо ли, иль надо розу

Вам принести.

И всё приготовляла фразу

– Увы, забытую потом! —

И вдруг совсем нежданно, сразу

Тот самый дом!

Многоэтажный, с видом скуки

Считаю окна – вот подъезд.

Невольным жестом ищут руки

На шее крест.

Считаю серые ступени,

Меня ведущие к огню.

Нет времени для размышлений.

Уже звоню!

Я помню точно рокот грома

И две руки мои, к<а>к лед.

Я называю Вас. – «Он дома,

Сейчас придет».

Пусть с юностью уносят годы

Всё незабвенное с собой,

Я буду помнить все разводы

Цветных обой,

И бисеринки абажура,

И шум каких-то голосов,

И эти виды Порт-Артура,

И стук часов.

Миг длительный по крайней мере,

К<а>к час. Но вот шаги вдали,

Скрип раскрывающейся двери…

И Вы вошли.

«Ну, что сейчас ему отвечу?

О Cyrano de Bergerac!»

И медленно встаю навстречу,

Уже к<а>к враг.

_____

Но было сразу обаянье

Пусть этот стих, к<а>к сердце прост!

Но было дивное сиянье

Двух темных звезд.

И их, огромные, прищуря

Вы не узнали, нежный лик,

Какая здесь играла буря

Еще за миг!

Я героически боролась,

Мы с Вами даже ели суп! —

Я помню несказанный голос,

И очерк губ,

И волосы, пушистей меха,

И – самое родное в Вас —

Прелестные морщинки смеха

У длинных глаз.

Я помню – Вы уже забыли —

Вы там сидели, я вот тут.

Каких мне стоило усилий,

Каких минут

Сидеть, пуская кольца дыма

И полный соблюдать покой.

Мне было прямо нестерпимо

Сидеть такой!

Вы эту помните беседу

Про климат и про букву ять?

Такому странному обеду

Уж не бывать!

– «А Вам не вредно столько перца?»

Я вдруг вздохнула тяжело,

И что-то до сих пор от сердца

Не отлегло.

_____

Потерянно, совсем без цели

Я темным переулком шла,

И, кажется, – уже не пели

Колокола.

_____

Коктебель, 6-го июня 1914 г., пятница

Впервые – в цикле из семи стихотворений под общим заглавием «П<етру> Э<фрону>» в кн.: Цветаева М. Стихотворения и поэмы: В 5 т. / Сост. и подгот. текста А. Сумеркина при участии В. Швейцер. Нью-Йорк, 1980. Т. 1. стр. 168–170; СС-1. стр. 204–207. Печ. по НИСП. стр. 183–186.

Стихотворение – воспоминание о первой встрече с П.Я. Эфроном в августе 1913 г. в Москве. Написано на двойном листе писчей бумаги в клетку. Нижний край второго листа оторван. Лист сложен втрое и надписан: «Пете».

12-14. П.Я. Эфрону

Москва, 10-го июля 1914 г.

Я ушла в 7 ч<асов> вечера, а сейчас 11 утра, – и всё думаю о Вас, всё повторяю Ваше нежное имя ^[493]. (Пусть Петр – камень ^[494] для меня Вы – Петенька!) Откуда эта нежность – не знаю, но знаю – куда: в вечность! Вчера, возвращаясь от Вас в трамвае, я всё повторяла стихи Байрону ^[495], где каждое слово – Вам.

К<а>к Вы адски чутки!

Это – единственное, что я знаю о Вас. Внутренне я к Вам привыкла, внешне – ужасно нет. Каждый раз, идя к Вам, я все думаю, что это надо сказать, и это еще, и это…

Прихожу – и говорю совсем не о том, не т<а>к.

Слушайте, моя любовь легка. Вам не будет ни больно, ни скучно. Я вся целиком во всем, что люблю. Люблю одной любовью – всей собой – и березку, и вечер, и музыку, и Сережу, и Вас.

Я любовь узнаю по безысходной грусти, по захлебывающемуся: «ах!» ^[496] Вы для меня прелестный мальчик, о котором – сколько бы мы ни говорили – я все-таки ничего не знаю, кроме того, что я его люблю. Не обижайтесь за «мальчика», – это все-таки самое лучшее!

– Вчера вечером я сидела в кабинете Фельдштейна ^[497]. На исчерна-синем небе качались черные ветки. Вся комната была в тени. Я писала Вам письмо и т<а>к сильно думала о Вас, что все время оглядывалась на диван, где Вы должны были сидеть. В столовой шипел самовар, тикали часы. На блюдце лежали два яйца, – ужасно унылых! Я все время о них вспоминала: «надо есть», но после письма к Вам стало т<а>к грустно-радостно, вернее – радостно-грустно, что я, к<а>к Аля, сказала «не надо».

– Вчерашнее письмо разорвала, яйцо сегодня съела. —

Пишу сейчас у окна. Над зеленой крышей сарая – купол какой-то церковки – совсем маленький – и несколько качающихся веток. Над ними – облачко.

_____

Вы первый, кого я поцеловала после Сережи. Бывали трогательные минуты дружбы, сочувствия, отъезда, когда поцелуй казался необходимым. Но что-то говорило: «нет!» Вас я поцеловала, потому что не могла иначе. Всё говорило: «да!»

МЭ

P.S. Спасибо за рассказ о черном коте.

Впервые – Саакянц А. стр. 69–70. СС-6. стр. 130–131. Печ. по НИСП. стр. 186–187.

13-14. П.Я. Эфрону

Москва, 14-го июля 1914 г., ночью

Мальчик мой ненаглядный!

Сережа мечется на постели, кусает губы, стонет. Я смотрю на его длинное, нежное, страдальческое лицо и всё понимаю: любовь к нему и любовь к Вам. Мальчики! Вот в чем моя любовь. Чистые сердцем! Жестоко оскорбленные жизнью! Мальчики без матери! Хочется соединить в одном бесконечном объятии Ваши милые темные головы, сказать Вам без слов: «Люблю обоих, любите оба – навек!»

Петенька, даю Вам свою душу, беру Вашу, верю в их бессмертие. Пламя, что ожигает меня, сердце, что при мысли о Вас падает, – вечны. Т<а>к неожиданно и бесспорно вспыхнула вера.

Вы сегодня рассказывали о Вашей девочке ^[498]. Всё во мне дрожало. Я поцеловала Вам руку. – Зачем «оставить»? Буду целовать еще и еще, потому что преклоняюсь перед Вашим страданием, чувствую Вас святым.

О, моя деточка! Ничего не могу для Вас сделать, хочу только, чтобы Вы в меня поверили. Тогда моя любовь даст Вам силы.

Помните: что бы я Вам ни говорила, каким бы тоном – не верьте, если в этом не любовь.

Если бы не Сережа и Аля, за которых я перед Богом отвечаю, я с радостью умерла бы за Вас, за то, чтобы Вы сразу выздоровели. Так – не сомневаясь – сразу – по первому зову.

Клянусь Вашей, Сережиной и Алиной жизнью. Вы трое – мое святая святых ^{51}. Вот скоро уеду. Ничего не изменится. Умерла бы – всё бы осталось. Никогда никуда не уйду от Вас. Началось с минуты очарования (август или начало сентября 1913 г.), продолжается бесконечностью любви. Завтра достану Вам крестик.

Целую.

МЭ

Стихи 12-го июля 1914 г.

Не думаю, не жалуюсь, не спорю,

Не сплю.

Не рвусь ни к солнцу, ни к луне, ни к морю,

Ни к кораблю.

Не чувствую, как в этих стенах жарко.

Как зе́лено в саду.

Давно желанного и жданного подарка

Не жду.

Не радуют ни утро, ни трамвая

Звенящий бег.

Живу, не видя дня, позабывая

Число и век.

На, кажется, надрезанном канате

Я – маленький плясун.

Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик

Двух темных лун.

_____

Стихи 13-го июля 1914 г.

Я видела Вас три раза,

Но нам не остаться врозь.

– Ведь первая Ваша фраза

Мне сердце прожгла насквозь!

Мне смысл ее так же тёмен,

Как шум молодой листвы.

Вы – точно портрет в альбоме, —

И мне не узнать, кто Вы.

Мне кажется – Вас любили

<……….>

Мне кажется – Вы губили

За то, что любили Вас.

Здесь всё – говорят – случайно,

И можно закрыть альбом…

О, мраморный лоб! О, тайна

За этим огромным лбом!

Послушайте, я правдива

До вызова, до тоски:

Моя золотая грива

Не знает ничьей руки.

Мой дух – не смирён никем он.

Мы – души различных каст.

И мой неподкупный демон

Мне Вас полюбить не даст.

«Так что ж это было?» – Это

Рассудит иной Судья.

Здесь многому нет ответа,

И Вам не узнать – кто я.

МЭ

Пусть последнее слово будет: люблю!

Ластуне

15-го июля 1914 г., понед<ельник>

С ласточками прилетела

Ты в один и тот же час,

Радость маленького тела.

Новых глаз.

В марте месяце родиться

– Господи, внемли хвале! —

Это значит – быть к<а>к птица

На земле.

Первою весенней почкой

Очень юного ствола,

Первой ласточкой и дочкой

Ты была!

Ласточки ныряют в небе,

В доме все пошло вверх дном:

Детский лепет, птичий щебет

За окном.

Дни сентябрьские кратки,

Долги ночи сентября.

Сизокрылые касатки

За моря!

Давит маленькую грудку

Стужа северной земли.

Это ласточки малютку

Унесли!

Спящую от сна будили

Их родные голоса

Подхватили, закружили

В небеса!

Жалобный недвижим венчик,

Нежных век недвижен край.

Спи, дитя. Спи, Божий птенчик.

Баю-бай…

МЭ

Впервые – Саакянц А. стр. 71 (без окончания и стихов). СС-6. стр. 131–132 (без стихов). Печ. по НИСП. стр. 187–190.

1915

1-15. Е.Я. Эфрон

Милая Лиленька,

Очень прошу Вас – пошлите к Тусе ^[499] прислугу за моими книгами: Стихами Ростопчиной ^[500] и Каролины Павловой ^[501], а то Туся послезавтра уезжает и книги потеряются.

Уезжаю 20-го, билеты уже заказаны ^[502].

Целую Вас, как-нибудь утром приду с Алей, сейчас я по горло занята укладкой зимних вещей и т<ому> п<одобными> ужасами.

МЭ

P.S. Если можно, достаньте мне книги сегодня же!

Впервые – НИСП. стр. 197. Печ. по тексту первой публикации.

Записка без конверта. Датируется по содержанию.

2-15. Е.Я. Эфрон

Святые Горы, Харьковской губ<ернии> ^[503]

Графский участок, 14

Дача Лазуренко

30-го июля 1915 г.

Милая, милая Лиленька,

Сейчас открыла окно и удивилась – так зашумели сосны.

Здесь, несмотря на Харьковскую губ<ернию> – Финляндия: сосны, песок, вереск, прохлада, печаль.

Вечерами, когда уже стемнело, – страшное беспокойство и тоска: сидим при керосиновой лампе-жестянке, сосны шумят, газетные известия не идут из головы, – кроме того, я уже 8 дней не знаю, где Сережа и пишу наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ.

Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то – через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце – вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.

– Соня ^[504] меня очень любит и я ее люблю – и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, к<отор>ые надо делить, сердце всё совмещает.

Веселья – простого – у меня, кажется, не будет никогда и, вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины – нет. Не могу делать больно и не могу не делать.

Аля растет трудным, сложным ребенком – в обычное время спокойна, как взрослый человек, но чувствительность у нее чрезмерная. Сейчас же слезы на глазах. Самолюбие и совесть – вот ее две главных черты, обе в ней поражают. Лицом она прелестна, лучше нельзя. – «Почему небо не звенит?» (Колокола) – «Я съела маленькую мясу» (за супом) – «Ты – мой большой ангел». – «Почему зайчик не целуется, который на стене?» (Солнечный) – «Марина, я съела ма-аленькую зелень: ма-алень-кую гадость». – «А кота в лавке продают? А бусы? А черешни? А маленького Боженьку? А маленького дядю на брошке? А ангела? А маленькие звезды?» – «Солнце в луже валяется».

– Лиленька в следующим письме пришлю Вам новые стихи, они о цыганстве ^[505].

Пока целую Вас нежно.

Соня шлет привет.

Пишите скорей.

МЭ

Впервые – Полякова С. стр. 57, без второй части. Полностью – НИСП. стр. 202. Печ. по тексту полной публикации. Письмо послано в имение Подгорье, станция Новозаполье.

3-15. Е.Я. Эфрон

Москва, Поварская, Борисоглебский пер<еулок>

д<ом> 6, кв<артира> 3

21-го декабря 1915 г.

Милая Лиленька,

Думаю о Вас с умилением.

Сейчас все витрины напоминают Вас, – везде уже горят елки.

Сегодня я покупала подарки Але и Андрюше (он с Асей на днях приедет). Але – сказки русских писателей в стихах и прозе и большой мячик, Андрюше – солдатиков и кубики. Детям – особенно таким маленьким – трудно угодить, им нужны какие-то особенные вещи, ужасно прикладные, вроде сантиметров, метелок, пуговиц, папиросных коробок, etc. Выбирая что-нибудь заманчивое на свой взгляд, тешишь, в конце концов, себя же.

– Сейчас у нас полоса подарков. Вере мы на годовщину Камерного ^[506] подарили: Сережа – большую гранатовую брошь, Борис ^[507] – прекрасное гранатовое ожерелье, я – гранатовый же браслет. Сереже, на его первое выступление в Сирано 17-го декабря ^[508] я подарила Пушкина изд<ание> Брокгауза ^[509]. На Рождество я дарю ему Шекспира в прекрасном переводе Гербеля ^[510], Борису – книгу былин ^[511].

– Сережа в прекрасном настроении, здоров, хотя очень утомлен, целый день занят то театром, то греческим. Я уже два раза смотрела его, – держит себя свободно, уверенно, голос звучит прекрасно. Ему сразу дали новую роль в «Сирано» – довольно большую, без репетиции. В первом действии он играет маркиза – открывает действие. На сцене он очень хорош, и в роли маркиза и в гренадерской. Я перезнакомилась почти со всем Камерным театром, Таиров ^[512] – очарователен. Коонен ^[513] мила и интересна, в Петипа ^[514] я влюбилась, уже целовалась с ним и написала ему сонет, кончающийся словами «пленительный ровесник» ^[515]. – Лиленька, он ровно на 50 лет старше меня! ^[516]

За это-то я в него и влюблена.

– «Вы еще не сказали ни одного стихотворения, а я вокруг Вашей головы (жест) вижу… ореол!»

– «О – пусть это будет ореолом молодости, который гораздо ярче сияет над Вашей головой, чем над моей!»

Яблоновский ^[517]: «Да ведь это – Версаль!»

Мы сидели в кабинете Таирова, Яблоновский объяснялся в любви моим книгам и умильно просил прочесть ему «Колыбельную песенку» ^[518], к<отор>ую вот уже три года читают перед сном его дети, я была в старинном шумном платье и влюбленно смотрела в прекрасные глаза Петипа, который в мою честь декламировал Béranger «La diligence» ^[519]. – Но всего не расскажешь! На следующий раз, после премьеры «Сирано», я сказала ему: – Вы были прекрасны, я в восторге, позвольте мне Вас поцеловать!

– Поверьте, что я оценил… – рука, прижатая к сердцу, и долгий поцелуй.

– Да, Лиленька! Я забыла! Ася Жуковская Сереже подарила чудную шкатулку карельской березы, Вера – Каролину Павлову, прекрасное двухтомное издание, – все за первое его выступление.

Таирову на годовщину театра Сережа подарил старинное изд<ание> комедий (?) Княжнина ^[520], Вера и Елена Васильевна ^[521] – по парчовой подушке, весь кабинет его был в подарках: бисерная трость, бисерный карандаш, еще какой-то бисер. Он сиял. Это было 12-го.

– Алю я обрила. Шерсть растет мышиная, местами совсем темная. Она здорова, чудно ест, много гуляет, пьет рыбий жир и выглядит великолепно, – тяжелая, крупная девочка, вроде медведя. Великолепная память, ангельский характер и логика чеховского учителя словесности. – «Когда солнце спрячется, то в детской будет – темно, а когда солнце снова появится, то в детской будет светло». – «Раз ты мне не позволяешь ходить босиком по полу, я и не хожу, а если бы ты позволила, то я бы ходила. – Правильно я говорю, Марина?» etc.

У нас сейчас чудная прислуга: мать (кухарка) и дочь (няня) – беженки из Седлеца. Обе честны, как ангелы, чудно готовят и очень к нам привязаны. Няня грамотная, умная, с приличными манерами, чистоплотная, Алю обожает, но не распускает, – словом, лучше нельзя.

– Лиленька, у меня новая шуба: темно-коричневая с обезьяньим мехом (вроде коричневого котика), фасон – вот ^{52}: сзади – волны. Немного напоминает поддевку. На мягенькой белой овчине. Мечтаю уже о весеннем темно-зеленом пальто с пелериной.

– Милая Лиленька, пока до свидания.

Переписываю Вам пока одни стихи – из последних.

Новолунье, и мех медвежий,

И бубенчиков легкий пляс…

Легкомысленнейший час! Мне же —

Глубочайший час.

Умудрил меня встречный ветер,

Снег умилостивил мне взгляд.

На пригорке монастырь – светел

И от снега – свят.

Вы снежинки с груди собольей

Мне сцеловываете, друг.

Я – на дерево гляжу в поле

И на лунный круг.

За широкой спиной ямщицкой

Две не сблизятся головы.

Начинает мне Господь сниться,

Отоснились Вы ^[522].

_____

Довольно часто вижу Веру. Она в этом году очень трогательна, гораздо терпимей и человечней. К Сереже она относится умилительно: сама его гримирует, кормит, как, чем и когда только может и радуется его удачам. И Елена Васильевна к нему страшно мила. В театре его очень любят, немного как ребенка, с умилением.

– Это письмо ужасно внешне, но мне хотелось просто передать Вам наши дни. Скоро напишу Вам о себе. Пока крепко Вас целую, всего лучшего, пишите.

МЭ

P.S. Умоляю Вас запомнить № дома (6) и № кв<артиры> (3! 3! 3!), а то у меня из-за Вашего письма был скандал с почтальоном. Он возмущался отсутствием №№ дома и квартиры, я – его возмущением.

Поварская, Борисоглебский пер<еулок>,

д<ом> 6, кв<артира> 3,

Эфрон.

<На полях>

Эта карточка снята еще осенью и слишком темна, держите ее на солнце, пусть выгорит ^[523].

Впервые – Наше наследие. М. 1994. № 31. стр 87–88 (публ. Д.А. Беляева). СС-6. стр. 88–90. Печ. по НИСП. стр. 206–210.

Письмо послано в имение Подгорье, ст. Новозаполье.

1916

1-16. Е.Я. Эфрон

<Между 9 и 11 марта 1916 г. Москва>

Лиленька,

Приезжайте немедленно в Москву.

Я люблю безумного погибающего человека и отойти от него не могу – он умрет ^[524]. Сережа хочет итти добровольцем, уже подал прошение ^[525]. Приезжайте. Это – безумное дело, нельзя терять ни минуты.

Я не спала четыре ночи и не знаю, как буду жить. Всё – на гóре. Верю в Вашу спасительную силу и умоляю приехать.

Остальное при встрече.

МЭ

P.S. Сережа страшно тверд, и это – страшней всего. Люблю его по-прежнему.

<На обороте письма – приписка рукой В.Я. Эфрон:>

Лиля, приезжай немедленно в тот же вечер к<а>к только получишь письмо. Это очень нужно. Не откладывай ни одной минуты. Сережа подал прошение и надо устроить т<а>к, чтобы он взял обратно, пока оно не имело еще значения ^[526].

Вера

А хуже то, что он собирается ехать в полк пехотным нижним чином.

Впервые – СС-6. стр. 87 (по копии из архива А. Саакянц), неполностью и с неточной датировкой. Печ. полностью по НИСП. стр. 210–211.

2-16. Е.Я. Эфрон

Коктебель, 19-го мая 1916 г.

Дорогая Лососина,

Получила Ваше письмо на берегу, его мне принесла Вера. Вера была больна (ангина), теперь поправляется, но сильно похудела. Вскармливает с рожка слепого еженка и умиляется.

Сережа тощ и слаб, безумно радуется Коктебелю, целый день на море, сегодня на Максимой вышке принимал солнечную ванну. Он поручил Мише ^[527] следить за воинскими делами, Миша телеграфирует ему, когда надо будет возвращаться. Всё это так грустно! Чувствую себя в первый раз в жизни – бессильной. С людьми умею, с законами нет.

О будущем стараюсь не думать, – даже о завтрашнем дне!

Аля «кормит море» камнями, ласкова, здорова. Вчера вечером, засыпая, она мне сказала: «Ты мое не-ебо! Ты моя луна-а! Никак не могу тебя разлюбить: всё любится и любится!»

– У Пра, Лиля, новые комнаты, – две: прежняя Максина (нечто, вроде кабинета, хотя весьма непохоже!) и прилегающая к ней – спальня. Пра, конечно, взяла эти комнаты, чтобы быть ближе к Максу. – Макса я еще не видела, он в Феодосии. Из своих здесь: Вера, Ася ^[528], Борис ^[529] и Мария Ивановна с двумя сестрами ^[530], все три переболели ангиной. Обеды дорогие: 35 р<ублей>, кормимся пока дома. Вера очень заботлива, но я боюсь ей быть в тягость. От Вас, например, я бы легко приняла всякую заботу – Вы мне близки и я Вас люблю, к Вере же у меня нет близости, мне трудно с ней говорить, ничего с собой не поделаю. Знаю, что она хорошо ко мне относится, знаю, что не заслуживаю, и мне трудно.

Ася мила, но страшно вялая, может быть она проще, чем я думаю, я ее еще совсем не знаю, она как-то ко всему благосклонна и равнодушна.

Я уже загорела, хожу в шароварах, но всё это не то, что прежние два лета (первые) в Коктебеле, нет духа приключений, да это так понятно!

– Лиленька, спасибо за письмо под диктовку. Конечно, он хороший, я его люблю, но он страшно слаб и себялюбив, это и трогательно и расхолаживает. Я убеждена, что он еще не сложившийся душою человек и надеюсь, что когда-нибудь – через счастливую ли, несчастную ли любовь – научится любить не во имя свое, а во имя того, кого любит.

Ко мне у него, конечно, не любовь, это – попытка любить, может быть и жажда ^[531].

Скажите ему, что я прекрасно к нему отношусь и рада буду получить от него письмо – только хорошее!

Лиленька! Вижу акацию на синем небе, скрежещет гравий, птицы поют.

Лиленька, я Вас люблю, мне с Вами всегда легко и взволнованно, радуюсь Вашим литературным удачам и верю в них ^[532].

Целую Вас нежно.

Думаю пробыть здесь еще дней десять ^[533].

Если не успеете написать сюда, пишите

Москва Поварская, Борисоглебский переулок

           д<ом> 6, кв<артира> 3.

А то Вы Бог знает что пишете на конверте!

У меня очень много стихов, есть целый цикл о Блоке ^[534].

– Может быть мне придется ехать в Чугуев, м<ожет> б<ыть> в Иркутск, м<ожет> б<ыть> в Тифлис, – вряд ли московских студентов оставят в Москве! ^[535]

Странный будет год! Но я как-то спокойно отношусь к переездам, это ничего не нарушает.

Постарайтесь написать мне поскорей! Еще целую.

МЭ

Стихи Лозинского ^[536] очень милы, особенно последняя строчка!

Впервые – НИСП. стр. 213–214. Печ. по тексту первой публикации.

3-16. Е.Я. Эфрон

Москва, Поварская

Борисоглебский пер<еулок> д<ом> 6, кв<артира> 3

Москва, 12-го июня 1916 г.

Милая Лососина,

Сережа 10-го уехал в Коктебель с Борисом, я их провожала. Ехали они в переполненном купэ III кл<асса>, но, к счастью, заняли верхние места. Над ними в сетках лежало по солдату. Сережины бумаги застряли в госпитале, когда вынырнут на свет Божий – Бог весть! По крайней мере, он немного отдохнет до школы прапорщиков.

Я, между прочим, уверена, что его оттуда скоро выпустят, – самочувствие его отвратительно.

В Москве свежо и дождливо, в случае жары я с Алей уеду к Асе, в Александров. Я там уже у ней гостила, – деревянный домик, почти в поле. Рядом кладбище, холмы, луга. Прелестная природа.

Лиленька, а теперь я расскажу Вам визит М<андельштама> в Александров ^[537]. Он ухитрился вызвать меня к телефону ^{53}: позвонил в Александров, вызвал Асиного прежнего квартирного хозяина и велел ему идти за Асей. Мы пришли и говорили с ним, он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На след<ующее> утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять – был чудесный ясный день – он, конечно, не пошел, – лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно и я решительно повела его на кладбище.

– «Зачем мы сюда пришли?! Какой ужасный ветер! И чему Вы так радуетесь?»

– «Так, – березам, небу, – всему!»

– «Да, потому что Вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну».

– «От чего?»

– «От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы обо мне кто-нибудь думал, заботился. Знаете, – не жениться ли мне на Лиле?»

– «Какие глупости!»

– «И мы были бы в родстве. Вы были бы моей belle-soeur!» ^{54}

– «Да-да-а… Но Сережа не допустит».

– «Почему?»

– «Вы ведь ужасный человек, кроме того, у Вас совсем нет денег».

– «Я бы стал работать, мне уже сейчас предлагают 150 р<ублей> в Банке, через полгода я получил бы повышение. Серьезно».

– «Но Лиля за Вас не выйдет. Вы в нее влюблены?»

– «Нет».

– «Так зачем же жениться?»

– «Чтобы иметь свой угол, семью…»

– «Вы шутите?»

– «Ах, Мариночка, я сам не знаю!»

День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером – впрочем, ночью, – около полночи, – он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятным. Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели – Маврикий Александрович ^[538], Ася и я в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну ^[539], мы безумно хохотали. Потом предложили М<андельшта>му поесть. Он вскочил, как ужаленный. – «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!» Мы с участием слушали, – ошеломленные.

М<аврикий> А<лександрович> предложил ему свою постель, мы с Асей – оставить его одного, но он рвал и метал. – «Хочу сейчас же ехать!» – Выбежал в сад, но испуганный ветром, вернулся. Мы снова занялись друг другом, он снова лег на оленя. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный.

Я забыла Вам рассказать, что он до этого странного выпада всё время говорил о своих денежных делах: резко, оскорбленно, почти цинически. Платить вперед Пра за комнату он находил возмутительным и вел себя так, словно все, кому он должен, должны – ему. Неприятно поразила нас его страшная самоуверенность.

– «Подождали – еще подождут. Я не виноват, что у меня всего 100 р<ублей>» – и т.д.

Кроме того, страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку.

Сегодня мы с Асей на Арбате видели старуху, лет девяноста, державшую в одной руке – клюку, в другой – огромный голубой эмалированный горшок. Стояла она перед дверью магазина «Скороход» ^[540]. Все проходящие долго на нее смотрели, она ни на кого.