Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1905-1923"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Коротенькая записочка и вырезка из газеты о нападении большевиков на петергофцев, – я тогда Вам писала.

Я вчера вечером была на Тверской. Огромная толпа стройным свистом разгоняла большевиков. Среди солдат раздавались возгласы: «Подкуплены! Николая II хотят!» – «Товарищи, кричите погромче: „Долой большевиков!“»

Мчались колючие от винтовок автомобили. Настроение было грозное. Вдруг кто-то крикнул, толпа – обезумев – побежала, – иступленные лица, крики – ломились в магазины – Ходынка.

Я что есть силы бросилась на совершенно опустевшую мостовую, – ни одного человека – ждали выстрелов.

Одно только чувство: ужас быть раздавленной. Всё это длилось минуту-две. Оказалось, – ложная тревога. Мы были с Лидией Александровной.

По переулкам между Тверской и Никитской непрерывно мчались вооруженные автомобили большевиков. Первый выстрел решил бы всё.

Мы с Л<идией> А<лександровной> пробыли там часов до одиннадцати, – не стреляли.

Я в безумном беспокойстве за Сережу. Как только получу от него телегр<амму>, мгновенно телеграфирую Вам.

Москва – какой я ее вчера видела – была прекрасной. А политика, может быть, – страстнее само́й страсти.

МЭ

Москва, 5 июля 1917 г., среда.

– Сегодня целый день – гром. В городе тихо.

Впервые – НИСП. стр. 244–245. Печ. по тексту первой публикации.

17. М.А. Волошину

Москва, 7-го августа 1917 г.

Дорогой Макс,

У меня к тебе огромная просьба: устрой Сережу в артиллерию, на юг. (Через генерала Маркса? ^[619])

Лучше всего в крепостную артиллерию, если это невозможно – в тяжелую. (Сначала говори о крепостной. Лучше всего бы – в Севастополь.)

Сейчас Сережа в Москве, в 56 пехотном запасном полку.

Лицо, к которому ты обратишься, само укажет тебе на форму перехода.

Только, Макс, умоляю тебя – не откладывай. – Пишу с согласия Сережи – Жду ответа. Целую тебя и Пра.

МЭ

(Поварская, Борисоглебский пер<еулок>

           д<ом> 6, кв<артира> 3)

Впервые – ЕРО. стр. 177–178 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 59–60. Печ. по НИСП. стр. 246.

17-17. М.А. Волошину

Москва, 9-го августа 1917 г., среда

Милый Макс,

Оказывается – надо сделать поправку. Сережа говорит, что в крепостной артиллерии слишком безопасно, что он хочет в тяжелую ^{56}.

Если ты еще ничего не предпринимал, говори – в тяжелую, если дело уже сделано и неловко менять – оставь так, как есть. Значит, судьба.

Сереже очень хочется в Феодосию, он говорит, что там есть тяжелая артиллерия.

Милый Макс, если можно – не откладывай, я в постоянном страхе за Сережину судьбу. – И во всяком случае тяжелая артиллерия где бы то ни было лучше пехоты ^{57}.

Скажи Пра, что я только что получила ее письмо, что завтра же ей отвечу, поблагодари ее.

Сегодня у меня очень занятой день, всё мелочи жизни. В Москве безумно трудно жить, как я бы хотела перебраться в Феодосию! – Устрой, Макс, Сережу, прошу тебя, как могу.

Целую тебя и Пра.

Недавно Сережа познакомился с Маргаритой Васильевной ^[620], а я – с Эренбургом. Вспомнила твой рассказ об épilatoire ^{58} – и потому – не доверяла. У нас с ним сразу был скандал, у него отвратительный тон сибиллы. Потом это уладилось ^[621].

Сереже Маргарита Васильевна очень понравилась, мне увидеться с ней пока не довелось.

МЭ

– Макс! Ты может быть думаешь, что я дура, сама не знаю, чего хочу, – я просто не знала разницы, теперь я уже ничего менять не буду. Но если дело начато – оставь, как есть. Полагаюсь на судьбу.

Сережа сам бы тебе написал, но он с утра до вечера на Ходынке, учит солдат, или дежурит в Кремле. Так устает, что даже говорить не может.

_____

<Рукой С. Эфрона>

Милый Макс, ужасно хочу, если не Коктебель, то хоть в окрестности Феодосии. Прошу об артиллерии (легкая ли, тяжелая ли – безразлично), потому что пехота не по моим силам. Уже сейчас – сравнительно в хороших условиях – от одного обучения солдат – устаю до тошноты и головокружения. По моим сведениям – в окрестностях Феодосии артиллерия должна быть. А если в окрестностях Феодосии нельзя, то куда-нибудь в Крым – ближе к Муратову или Богаевскому ^[622].

– Жизнь у меня сейчас странная – и не без некоторой приятности: никаких мыслей, никаких чувств, кроме чувства усталости – опростился и оздоровился. Целыми днями обучаю солдат – «маршам, военным артикулам» и пр. В данную минуту тоже тороплюсь на Ходынку.

Буду ждать твоего ответа, чтобы в случае неудачи предпринять что-либо иное. Но все иное менее желательно —

– Хочу в Феодосию! ^{{59} [623]}

Целую тебя и Пра.

Сережа

Пра напишу отдельно.

Впервые – СС-6. стр. 60–61. Печ. по НИСП. стр. 246–248.

К письму приложен отдельный листок, на котором рукой Цветаевой написано: «Москва 56 запасной пехотный полк 10 рота. Прапорщик Сергей Яковлевич Эфрон».

18-17. М.А. Волошину

Москва, 24-го августа 1917 г.

Дорогой Макс,

Я еду с детьми в Феодосию. В Москве голод и – скоро – холод, все уговаривают ехать. Значит, скоро увидимся.

Милый Макс, спасибо за письмо и стихи. У меня как раз был Бальмонт, вместе читали ^[624].

Макс, необходимо употребить твой последний ход ^[625], п<отому> ч<то> в Москве переход из одной части в другую – воспрещен. Но с твоим ходом это вполне возможно. Причина: здоровье. Сережа блестящее подтверждение.

Макс, поцелуй за меня Пра, скоро увидимся. Пишу Асе, чтоб искала мне квартиру ^[626]. Недели через 2 буду в Феодосии.

МЭ

Впервые – ЕРО. стр. 178–179 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 61. Печ. по НИСП. стр. 248.

19-17. М.А. Волошину

Москва, 25-го августа 1917 г.

Дорогой Макс,

Убеди Сережу взять отпуск и поехать в Коктебель. Он этим бредит, но сейчас у него какое-то расслабление воли, никак не может решиться. Чувствует он себя отвратительно, в Москве сыро, промозгло, голодно. Отпуск ему конечно дадут. Напиши ему, Максинька! Тогда и я поеду, – в Феодосию, с детьми. А то я боюсь оставлять его здесь в таком сомнительном состоянии. Я страшно устала, дошла до того, что пишу открытки. Просыпаюсь с душевной тошнотой, день, как гора. Целую тебя и Пра. Напиши Сереже, а то – боюсь – поезда встанут.

МЭ

Впервые – ЕРО. стр. 179 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 62. Печ. по НИСП. стр. 248–249.

20-17. В.Я. Эфрон

13-го сентября 1917 г.

Милая Вера,

Я сейчас так извелась, что – или уеду на месяц в Феодосию (гостить к Асе ^[627]) с Алей, или уеду совсем. Весь дом поднять трудно, не знаю как быть.

Если вы или Лиля согласитесь последить за Ириной в то время, как меня не будет, тронусь скоро. Я больше так жить не могу, кончится плохо.

Спасибо за предложение кормить Алю. Если я уеду, этот вопрос пока отпадает, если не удастся, – это меня вполне устраивает. Сейчас мы все идем обедать к Лиле. Я – нелегкий человек, и мое главное горе – брать что бы то ни было от кого бы то ни было.

Целую Вас и Асю ^[628].

МЭ

Если будете посылать в Офицерское ^[629] – купите и для нас. Мы сейчас без прислуги. Что купить Вы уже сами сообразите. (Съедобное.)

<На полях:>

Алю пришлю завтра в 6 часов.

Впервые – Саакянц А. стр. 40–41, с небольшими сокращениями. СС-6. стр. 102–103. Печ. полностью по НИСП. стр. 249.

21-17. H.A. Плуцер-Сарна

<Конец сентября 1917 г.>

Никодим,

Сижу на вокзале и совершенно не знаю, что Вам скажу. Проходя мимо Иверской, я перекрестилась. Меня сейчас нет, есть Вы и Ваше отношение к тому, что я сейчас скажу. <Не окончено>

Впервые – НЗК-1. стр. 243. На полях «Записи моей дочери». Печ. по тексту первой публикации.

22-17. С.Я. Эфрону

Феодосия, 19-го октября 1917 г.

Дорогой Сереженька,

Вы совсем мне не пишете. Вчера я так ждала почтальона – и ничего, – только письмо Асе от Камковой ^[630]. Ася всё еще в имении. Она выходила сына Зелинского ^[631] от аппендицита, он лежал у нее три недели, и теперь родители на нее Богу молятся. Я не поехала, – сначала хотели ехать все вместе, но я не люблю гостить, старики на меня действуют угнетающе, я чувствую себя виноватой во всех своих кольцах и браслетах. Сторожу Андрюшу. Я к нему совершенно равнодушна, как он ко мне и – вообще – ко всем. Роль матери при нем сводится к роли слуги, ни малейшего ответного чувства – камень.

Лунные ночи продолжаются. Каждый вечер ко мне приходит докторша, иногда Н.И. Хрустачёв ^[632]. Он совсем измучен семьей, озлоблен. Приходит, ложится на ковер, курит. Мы почти не говорим, и приходит он, думается, просто чтобы не видеть своей квартиры. Иногда говорю ему стихи, он любит, понимает. И жена его измотана, работает на него и на девочку, как раб, сама моет полы, стирает, готовит. Безнадежное зрелище. Оба правы – верней – никто не виноват. И ни тени любви, одно озлобление.

Я живу очень тихо, помогаю Наде ^[633], сижу в палисаднике, над обрывом, курю, думаю. Здесь очень ветрено, у Аси ужасная квартира, сплошной сквозняк. Она ищет себе другую.

Все дни выпускают вино. Город насквозь пропах. Цены на дома растут так: великолепный каменный дом со всем инвентарем и большим садом – 3 месяца тому назад – 40.000 р<ублей>, теперь – 135.000 р<ублей> без мебели. Одни богатеют, другие баснословно разоряются (вино).

У одного старика выпустили единственную бочку, к<отор>ую берег уже 30 лет и хотел доберечь до совершеннолетия внука. Он плакал. Расскажите Борису ^[634], это прекрасная для вас обоих тема.

Сереженька, я ничего не знаю о доме: привили ли Ирине оспу, как с отоплением, как Люба ^[635], – ничего. Надеюсь, что все хорошо, но хотелось бы знать достоверно.

Я писала домой уж раз семь.

Сейчас иду на базар с Надей и Андрюшей. Жаркий день, почти лето. Устраивайте себе отпуск. Как я вернусь – Вы поедете. Пробуду здесь не дольше 5-го, могу вернуться и раньше, если понадобится.

До свидания, мой дорогой Лев. Как Ваша служба? Целую Вас и детей.

МЭ

P.S. Крупы здесь совсем нет, привезу что даст Ася. Везти ли с собой хлеб? Муки тоже нет, вообще – не лучше, чем в Москве. Цены гораздо выше. Только очередей таких нет.

С кем видитесь в Москве? Повидайтесь с Малиновским ^[636] (3-66-64) и спросите о моей брошке.

Впервые – СС-6. стр. 133–134 (по копиям из архива А. Саакянц). Печ. по НИСП. стр. 252–252.

23-17. С.Я. Эфрону

Феодосия, 22-го октября 1917 г.

Дорогой Сереженька!

Вчера к нам зашел П<етр> Н<иколаевич> ^[637] – вести нас в здешнее литературное общество «Хлам» ^[638]. Коля Беляев ^[639] был оставлен у двери, как нелитератор.

Большая зала, вроде Эстетики. Посредине стол, ярко освещенный. Кипы счетоводных (отчетных) книг. Вокруг стола: старуха Шиль (лекторша) ^[640], черный средних лет господин, Галя Полуэктова ^[641] и еще какое-то существо вроде Хромоножки ^[642], – и П<етр> Н<иколаевич> с нами двумя.

– А у нас недавно был большевик! – вот первая фраза. Исходила она из уст «средних лет». – «Да, да, прочел нам целую лекцию. Обыватель – дурак, поэт – пророк, и только один пророк, – сам большевик».

– Кто ж это был?

– Поэт Мандельштам.

Всё во мне взыграло.

– Мандельштам прекрасный поэт.

– Первая обязанность поэта – быть скромным. Сам Гоголь…

Ася: – Но Гоголь сошел с ума!

– Кто знает конец г<осподи>на М<андельшта>ма? Я напр<имер> говорю ему: стихи создаются из трех элементов: мысли, краски, музыки. А он мне в ответ: – «Лучше играйте тогда на рояле!» – «А из чего по Вашему создаются стихи?» – «Элемент стиха – слово. Сначала бе слово…» Ну, вижу, тут разговор бесполезен…

Я: – Совершенно.

Шиль: – Значит одни слова – безо всякой мысли?

П<етр> Н<иколаевич>: – Это, г<оспо>да, современная поэзия!

– И пошло́! Началось издевательство над его манерой чтения, все клянутся, что ни слова не понимают. – Это кривляние! – Это обезьяна! – Поэт не смеет петь! —

Потом водопад стихов: П<етр> Н<иколаевич>, Галя Полуэктова, Хромоножка. Хромоножка, кстати, оказалась 12-тилетней девочкой – Фусей.

«– Наболевшее сердце грустит».

Реплики свои по поводу М<андельшта>ма я опускаю, можете себе их представить. Мы просидели не более получаса.

Я бы к названию «Хлам» прибавила еще: «Хам». – «Хлам и Хам», можно варьировать. И звучит по-английски.

В этом «Хламе» участвовал Вячеслав (?) Шешмаркевич. Он был здесь летом, читал лекцию о Пушкине, обворожил всех. Он теперь прапорщик и острижен. (Не Вячеслав, – Всеволод!) Рассказывал всем, что старше своего брата Бориса на 3 месяца. Все верили. – Это нечто вроде непорочного зачатия, чудеса у себя дома.

– Сереженька! Везде «Бесы»! ^[643] Дорого бы я дала, чтобы украсть для Вас одну счетоводную книгу «Хлама»! Стихи по сто строк, восхитительные канцелярские почерка. Мелькают имена Сарандинаки, Лампси, Полуэктовой. Но больше всех пишет Фуся.

Галя П<олуэкто>ва через год, два, станет полным повторением своей матери. Сейчас она шимпанзе, скоро будет гориллой. А как хороша она была 4 года назад!

Сереженька, здесь есть одна 12-летняя девочка, дочь начальника порта Новицкого ^[644], которая заочно в Вас влюбилась. Коля Беляев подарил ей Вашу карточку. – Приятно?

Девочка хорошенькая и умная – по словам Коли.

Пока целую Вас. Получила всего 3 письма. Привезу Вам баранок и Ирине белых сухарей (продаются по рецепту в аптеке).

МЭ

– Латри ^[645] расходятся.

Впервые – НИСП. стр. 252–253. Печ. по тексту первой публикации.

24-17. А.С. Эфрон

Феодосия, 23-го октября 1917 г.

Милая Аля!

Спасибо за письмо. Надеюсь, что ты себя теперь хорошо ведешь. Я купила тебе несколько подарков.

Недавно мы с Надей и Андрюшей ходили в степь. Там росли колючие кустарники, совсем сухие, со звездочками на концах. Я захотела их поджечь, сначала они не загорались, ветер задувал огонь. Но потом посчастливилось, куст затрещал, звездочки горели, как елка. Мы сложили огромный костер, каждую минуту подбрасывали еще и еще. Огонь вырывался совсем красный. Когда последняя ветка сгорела, мы стали утаптывать землю. Она долго дымилась, из-под башмака летели искры.

От костра остался огромный черный дымящийся круг.

Все меня здесь про тебя, Аля, расспрашивают, какая ты, очень ли выросла, хорошо ли себя ведешь. Я отвечаю: «При мне вела себя хорошо, как без меня – не знаю».

Аля, не забудь, расскажи папе, что Эссенция ^[646] умерла. Последнее время у нее закрылись оба глаза, один – совсем, от другого осталась щелочка. Когда он смотрел, он приподнимал рукою веко – и так ходил, один, по улицам, под черным зонтом.

Умер он ночью, совсем один, даже без прислуги.

Расскажи всё это папе.

Дембовецкий (поэт) женился на совсем молоденькой женщине, своей ученице, и выпустил вторую книгу стихов ^[647]. Постараюсь ее папе привезти. И для папы у меня есть чудный подарок, съедобный, – скажи ему.

Я скоро вернусь, соскучилась по дому.

Поцелуй за меня папу, Ирину и Веру. Кланяйся Любе ^[648].

Очень интересно будет посмотреть на Вериного американца ^[649].

Марина

Впервые – НИСП. стр. 254. Печ. по тексту первой публикации.

25-17. С.Я. Эфрону

Феодосия, 25-го октября 1917 г.

Дорогой Сереженька,

Третьего дня мы с Асей были на вокзале. Шагах в десяти – господин в широчайшем желтом платье, в высочайшей шляпе. Что-то огромное, тяжелое, вроде оранг-утанга.

Я, Асе: «Quelle heurreur!» – «Oui, j'ai déjà remarqué!» ^{60} – И вдруг – груда шатается, сдвигается и – «М<арина> И<вановна>! Вы меня узнаете?»

– Эренбург!

Я ледяным голосом пригласила его зайти. Он приехал к Максу, на три дня ^[650].

Вчера приехала из К<окте>беля Наташа Вержховецкая ^[651]. Она меня любит, я ей верю. Вот что она рассказывала:

– «М<арина> Цветаева? Сплошная безвкусица! И внешность и стихи. Ее монархизм – выходка девочки, оригинальничание. Ей всегда хочется быть другой, чем все. Дочь свою она приучила сочинять стихи и говорить всем, что она каждого любит больше всех. И не дает ей есть, чтобы у нее была тонкая талья». Затем рассказ Толстого (или Туси?) ^[652] о каком-то какао с желтками, которое я якобы приказала Але выплюнуть, – ради тонкой тальи. Говорил он высокомерно и раздраженно. Макс слегка защищал: – «Я не нахожу, что ее стихи безвкусны». Пра неодобрительно молчала.

О Керенском ^[653] он говорит теперь уже несколько иначе. К<ерен>ский морфинист, человек ненадежный. А помните тот спор?

Сереженька, как низки люди! Ну не Бог ли я, не Бог ли Вы рядом с таким Эренбургом? Чтобы мужчина 30-ти лет пересказывал какие-то сплетни о какао с желтками. Как не стыдно? И – главное – ведь это несуразно, он наверное сам не верит.

И как непонятны мне Макс и Пра и сама Наташа! Я бы ему глаза выдрала!

– Ах, Сереженька! Я самый беззащитный человек, которого я знаю. Я к каждому с улицы подхожу вся. И вот улица мстит. А иначе я не умею, иначе мне надо уходить из комнаты.

Все лицемерят, я одна не могу.

От этого рассказа отвратительный осадок, точно после червя.

Сереженька, я вправе буду не принимать его в Москве?

_____

Вчера мы были у Александры Михайловны ^[654]. Она совсем старушка, вся ссохлась, сморщилась, одни кости. Легкое, милое привидение.

Ярая монархистка и – что больше – правильная. Она очень ослабла, еле ходит, – после операции или вообще – неизвестно ^[655]. Что-то с кишечником и безумные головные боли. На лице живы только одни глаза. Но горячность прежняя, и голос молодой, взволнованный, волнующий ^[656].

Живет она внизу, в большом доме. Племянники ее выросли, прекрасно воспитаны ^[657]. Я говорила ей стихи. – «Ваши Генералы 12 года – пророчество! Недаром я их так любила» ^[658], – сказала она. У этой женщины большое чутье, большая душа. О Вас она говорила с любовью.

Сереженька, думаю выехать 1-го ^[659]. Перед отъездом съезжу или схожу в Коктебель. Очень хочется повидать Пра. А к Максу я равнодушна. Дружба такая же редкость, как любовь, а знакомых мне не надо.

Читаю сейчас (Сад Эпикура) А. Франса. Умнейшая и обаятельнейшая книга. Мысли, наблюдения, кусочки жизни ^[660]. Мудро, добро, насмешливо, грустно, – как надо.

Непременно подарю Вам ее.

Я рада дому, немножко устала жить на юру. Но и поездке рада. Привезу что могу. На вино нельзя надеяться, трудно достать и очень проверяют.

Когда купим билеты, дадим телеграмму. А пока буду писать. Целую Вас нежно. Несколько новостей пусть Вам расскажет Аля.

МЭ

Впервые – СС-6. стр. 135–136 (по копии из архива А. Саакянц). Печ. по НИСП. стр. 254–256.

26-17. С.Я. Эфрону

<2-(4?) ноября 1917 г> ^[661]

Сереженька!

Если Вы живы, если мне суждено еще раз с Вами увидеться, – слушайте: Вчера, подъезжая к Х<арькову>, прочла «Южный край» ^[662]. 9000 убитых. Я не могу Вам рассказать этой ночи, п<отому> ч<то> она не кончилась. Сейчас серое утро. Я в коридоре.

Сереженька! Поймите! Я еду и пишу Вам и не знаю, что́ Вы сейчас, сию эту секунду.

_____

Подъезжаем к Орлу. Сереженька, я боюсь писать Вам, как мне хочется, п<отому> ч<то> расплачусь. Всё это – страшный сон. Стараюсь спать. Я не знаю, как Вам писать. Когда я пишу, Вы есть, – раз я Вам пишу. А потом – ах! – 56 запасный полк ^[663]. Кремль. И я иду в коридор к солдатам и спрашиваю, скоро ли Орел.

Сереженька, если Бог сделает это чудо – оставит Вас живым – отдаю Вам всё: Ирину, Алю и себя – до конца моих дней и на все века.

И буду ходить за Вами, как собака.

Сереженька! Известия неопределенны, не знаю чему верить. Читаю о Кремле, Тверской, Арбате, Метрополе, Вознес<енской> площади, о горах трупов. В с.р. <эсеровской> газете «Курская Жизнь» от сегодняшнего дня (4-го) – что началось разоружение. Другие газеты (3-го) пишут о бое.

Где Вы сейчас? Что с Ириной, Алей? Я сейчас не даю себе воли писать, но я 1000 раз видела, как я вхожу в дом. Можно ли будет проникнуть в город?

– Скоро Орел. Сейчас около 2х часов дня. В Москве будем в 2 ч<аса> ночи. А если я войду в квартиру – и никого нет, ни души? Где мне искать Вас? М<ожет> б<ыть> и дома уже нет?

У меня всё время чувство: это страшный сон. Я всё жду, что вот что-то случится, и не было ни газет, ничего. Что это мне снится, что я проснусь.

Горло сжато, точно пальцами. Всё время оттягиваю, растягиваю ворот. Сереженька

Я написала Ваше имя и не могу писать дальше.

Впервые – в дневниковых записях «Октябрь в вагоне» (Воля России. Прага. 1927. № 11/12. стр. 3–4). СС-4. стр. 418–419. В СС-6. стр. 136–137 напечатано по этой публикации. В НЗК-1 (стр. 179–180) – с разночтениями. Печ. по Н3K-1.

26а-17. С.Я. Эфрону

ПИСЬМО В ТЕТРАДКУ <2 ноября 1917 г.>

Если Вы живы, если мне суждено еще раз с Вами увидеться, – слушайте: вчера, подъезжая к Харькову, прочла «Южный край». 9000 убитых. Я не могу Вам рассказать этой ночи, потому что она не кончилась. Сейчас серое утро. Я в коридоре. Поймите! Я еду и пишу Вам и не знаю сейчас – но тут следуют слова, которых я не могу написать.

Подъезжаем к Орлу. Я боюсь писать Вам, как мне хочется, потому что расплачусь. Все это страшный сон. Стараюсь спать. Я не знаю, как Вам писать. Когда я Вам пишу, Вы – есть, раз я Вам пишу! А потом – ах! – 56 запасной полк, Кремль. (Помните те огромные ключи, которыми Вы на ночь запирали ворота?) ^[664]. А главное, главное, главное – Вы, Вы сам. Вы с Вашим инстинктом самоистребления. Разве Вы можете сидеть дома? Если бы все остались, Вы бы один пошли. Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других. Потому что Вы лев, отдающий львиную долю: жизнь – всем другим, зайцам и лисам. Потому что Вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что «я» для Вас не важно, потому что я все это с первого часа знала!

Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака.

Известия неопределенны, не знаю чему верить. Читаю про Кремль, Тверскую, Арбат, Метрополь, Вознесенскую площадь, про горы трупов. В с<оциал>-р<еволюционной> газете «Курская Жизнь» от вчерашнего дня (1-го) – что началось разоружение. Другие (сегодняшние) пишут о бое. Я сейчас не даю себе воли писать, но тысячу раз видела, как я вхожу в дом. Можно ли будет проникнуть в город?

Скоро Орел. Сейчас около 2 часов дня. В Москве будем в 2 часа ночи. А если я войду в дом – и никого нет, ни души? Где мне искать Вас? Может быть, и дома уже нет? У меня все время чувство: это страшный сон. Я все жду, что вот-вот что-то случится, и не было ни газет, ничего. Что это мне снится, что я проснусь.

Горло сжато, точно пальцами. Все время оттягиваю, растягиваю ворот. Сереженька.

Я написала Ваше имя и не могу писать дальше.

Вариант письма 26–17. Печ. по тексту СС-6. стр. 136–137.

27-17. В.Я. Эфрон

Коктебель, 16-го ^{61} ноября 1917 г.

Дорогая Вера!

Если есть возможность выехать из Москвы выезжайте с Алей, Ириной и Любой ^[665] в Коктебель. Пра предлагает Вам бесплатно комнату и стол.

Все ключи у Вас (у Жуковских). Узнайте на вокзале, доходит ли багаж. Тогда соберите часть вещей менее ценных в большую корзину. У нас их две: внизу и рядом с С<ережи>ной комнатой. Выберете ту, что покрепче и перевяжите веревкой. Если багаж не доходит – зашейте вещи в несколько тюков. Возьмите на это старые простыни и серое байковое (Сережино) одеяло. Можно в пикейное.

Теперь дела:

Мои денежные расписки находятся: или в одном из правых ящиков моего письменного стола (скорей всего в среднем), в большом портфеле, обтянутом черной материей с цветочками. – или в маленьком шкафчике, угловом, за стеклом, в бисерном голубом портфельчике. Посмотрите сначала в шкафчике, а то письменный стол заперт, и средний правый ящик придется взломать. (Лучше отпереть, замок очень прост.) Бумаги (2) (расписку и удостоверение) везите с собой.

Сереже везите: кожаную куртку, гетры, (у Жуковских), макинтош (в гардеробе), военную фуражку (у Бориса) ^[666], фрэнч и синие брюки (в одном из нижних сундуков), всё военное, оставленное у Миши ^[667], кожу на сапоги и подметки (в гардеробе), его документы (аттест<ат> зрелости и пр. – в солдатском сундучке). В офиц<ерских> брюках, к<отор>ые у Миши, ключ от входной двери и – кажется – ключ от солд<атского> сундука. Сундук отперт. Бумаги в конверте.

Мне везите: зеленое летнее и коричневое летнее пальто (оба в гардеробе), две черных юбки (в гардеробе), белье – что найдется, несколько блузок (разбирая сундуки), все воротнички, находящиеся в одной из китайских шкатулок (в гардеробе, Алины и мои). Алину голубую брошку.

В левом сундуке (горбатом) – совсем новое детское розовое ватное одеяло. Возьмите и его (если влезет) и Алино. Берите с собой простыни, взрослые и детские (у нас с собой только две). В сундуках много Алиных зимних платьев.

Желтую шкатулку карельской березы возле моей шарманки, в углублении или гардеробе и все мои драгоценности (в 3 черных шкатулках Пра, в углов<ом> шкафчике) и большой (под письм<енным> столом) ящик с фотографиями передайте на сохранение или Никодиму ^[668] (Б<ольшой> Николо-Песковский, д<ом> 4, кв<артира> 5) или Мише.

Сережину доху (в больш<ом> сундуке, на дне) и серебряное блюдо (в больш<ом> несгораемом – незаперт<ом>, на нем граммофон) – заложите. Квитанции передайте или Никодиму (или Тане ^[669]) или Мише, а то вещи пропадут.

Везите Але желтенькую лохматую шубку, вязаное пальто, побольше платьев. В гардеробе справа наверху есть пакет с мелочами для Ирины, там же две пары красных чувяк (ее же). Везите всю Алину обувь (в гардеробе слева). В большом сундуке возьмите несколько скатертей, я сделаю себе из них белье, у меня ничего нет. Там же неск<олько> несшитых материй: красная, голубая, белая, крэм. Возьмите из большого сундука мою шубу из кавказского сукна и поезжайте в ней. Она Вам здесь пригодится. Люба пусть возьмет голубое ватное одеяло, к<отор>ым покрывается. Оно ей необходимо.

Не забудьте Иринину клеенку!!! И, разбирая сундуки, возьмите для нее какие-ниб<удь> вязаные шарфы. Их много.

Алю везите в голубой шубке. Ирину – в белой и в заячьей и в трех одеялах (двух байковых и Алином розовом ватном).

Необходимо взять с собой рис и манную. Здесь нет.

Необходимо взять с собой примус и термос (или в гардеробе или в съестном шкафу), несколько кастрюль, чайник и голубую кружку, красный медный кофейник, голубой эмалированный молочник.

Моя (для сердца) просьба Вам: из углового шкафчика, где вещи маленькую красную записную книжку об Але, и из среднего ящика письм<енного> стола (где голубой замок, есть ключ) – черную средней толщины клеенчатую тетрадку со стихами, и зеленую кожаную, почти неисписанную. А не нейдете – Бог с ней!

Вера! Шкафчик на замке, (голубой, есть ключ, тот же, что от письм<енного> стола) и еще заперт простым ключом. Пусть слесарь откроет. Простой ключ здесь, у меня. А потом Вы повесите замок.

Найдите в зеленом несгор<аемом> шкафу у жильца паспорт деда и привезите. С<ережа> им дорожит.

Гардероб заприте, как есть, сундуки (все) и корзины составьте в мою комнату, туда же вещи – кроме мебели! из С<ережи>ной комнаты и детской.

Квартиру сдайте на полгода, если возможно, а то – до осени. Если нижняя комната сдана под домовой комитет – сдайте детскую, темную и столовую. С Сережиной – как знаете. Можно сдать – на время – кому-ниб<удь> знакомому, но с тем, чтобы можно было неожиданно в нее въехать.

Главное: привезти банковские 2 бумаги, заложить доху и серебр<яное> блюдо, взять у Дырвянского ^[670] за 3 мес<яца> вперед, возможно больше денег в Банке, взять у квартирантов (когда сдадите кв<артиру>) также за 3 мес<яца> вперед – так и уславливаться. Цена за 3 комн<аты> – от 300 р<ублей> до 400 р<ублей>, за 4 (если дом<овой> ком<итет> не взял) – 400 р<ублей>. Деньги везите на себе, – авось доедете? Предложите снять Слязскому ^[671], у него много родственников, раньше предлож<ите> Никодиму, м<ожет> б<ыть> нужно кому-ниб<удь> из его знакомых.

Пра и Макс Вас очень ждут. А если Вы не уживетесь здесь – дорога моя.

Здесь трудно, но возможно. Но сегодня второй день нет газет, и я чувствую, что не выживу здесь без детей, в вечном беспокойстве. Любу соблазняйте морем, хлебом, теплом, спокойствием.

Да! Необходимо взять в вагон чайник, кружку и детский предмет, а то пропадете! Не забудьте губку, клизму, частый гребень.

Если ехать невозможно – что делать! Если есть малейшая возможность – поезжайте. А то мы расстаемся с детьми – Бог весть насколько!

М<ожет> б<ыть> дороги уже встали, м<ожет> б<ыть> письмо мое напрасно – что делать! Я сделала всё, что могла, я так просила тогда С<ережу> взять Алю.

Чтобы уменьшить тюк, пусть Люба наденет поверх своего платья мое коричневое летнее пальто (висит в гардеробе, длинное, масса пуговиц), а сверху своего пальто – еще мое зеленое с тремя пелеринками. Если можно, возьмите и Алино осеннее, с серебр<яными> пуговицами, и летнее желтенькое. Здесь ничего нельзя купить. Берегитесь доро́гой воров!!!

Ну, поручаю всё это на Божью волю! Если ехать страшно – не поезжайте, если трудно – все-таки поезжайте. Здесь проживем.

Если выехать не удастся – устройте это с моими банковск<ими> бумагами и драгоценностями и передайте Никодиму или Тане. Особенно-бумаги. Если не поедете, сдайте детскую!

Целуйте детей. У нас всё хорошо. Погода теплая, гуляем без пальто, но по ночам холодно. Пра и Макс очень зовут Вас.

МЭ

P.S. Ключи я Вам дала, они с Вашими ключами у Жуковских. 3 связки.

Ради Бога! Пусть не сломают мою синюю люстру!

Ключ от моей комнаты передайте в надежные руки (Лиле? Никодиму? Мише?)

Коричневую куртку, я думаю, Вы можете надеть на себя? Мы ехали совсем не страшно. Велите носильщику занять хоть одно верх<нее> место.

_____

Попросите Таню помочь с укладкой, она непременно поможет, и очень. Возьмите у нее С<ереж>ин коричневый портсигар на ремне, наденьте его на дорогу. Пусть Таня – если хочет – возьмет к себе грамм<офон> и пластинки. Пусть проводит Вас на вок<зал>.

<На полях:>

Ответьте тел<еграммой> на имя Макса.

NB! Несш<итые> материи (4) везите непременно, лучше уж скатертей не надо. Белой – арш<ин> 15, другие – отрезы: голубая, красная, крэм.

Дайте Никодиму на хранение (если он твердо ост<ается> в М<оскве>) мал<енький> сундучок с фотогр<афическими> принадлеж<ностями>. Он у меня в комнате, зеленый.

Пусть Таня уговаривает Любу, если та заартачится. Она молодец – сумеет! И пусть вообще Вам помогает, скажите, что я очень прошу ее. Она с удовольст<вием> всё сделает!

_____

Непременно!

Сдайте, на всякий случай, в багаж одно корыто, похуже. Берите с собой побольше денег, часть зашейте на Любу. Спишите № или №№ ломбард<ных> квит<анций>.

_____

Ох! —

МЭ

Впервые – НИСП. стр. 256–260. Печ. по тексту первой публикации. Послано заказным письмом из Феодосии, почтовый штемпель: 17.XI.17. См. также письмо 25–17 и коммент. 10 к нему.

27а-17. В.Я. Эфрон

Коктебель, <16> ноября 1917 г.

Дорогая Вера!

Если есть возможность выехать из Москвы – выезжайте с Алей, Ириной и Любой в К<октебель>. Пра предлагает Вам бесплатно комнату и стол.

Все ключи у Вас (у Ж<уков>ских). Узнайте на вокзале, доходит ли багаж. Тогда соберите часть вещей – менее ценных – в большую корзину. У нас их две: внизу – и рядом с комн<атой> С<ережи>. Выберете ту, что покрепче и перевяжите веревкой. Если багаж не доходит – зашейте вещи в несколько тюков простынь (старых) или С<ережи>но серое байковое одеяло. Можно в пикейное. Можно в голубое ватное (старое) к<отор>ым покрывается Люба. Его необходимо взять.