Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1905-1923"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

20-20. А.И. Цветаевой

Москва, 11-го р<усского> декабря 1920 г.

Третьего дня получила первую весть от тебя и тотчас же ответила. – Прости, если пишу все то же самое, – боюсь, что письма не доходят ^[793].

В феврале этого года умерла Ирина – от голоду – в приюте, за Москвой. Аля была сильно больна, но я ее отстояла. – Лиля и Вера вели себя хуже, чем животные, – вообще все отступились. Ирине было почти три года – почти не говорила, производила тяжелое впечатление, все время раскачивалась и пела ^[794]. Слух и голос были изумительные. – Если найдется след С<ережи> – пиши, что от воспаления легких.

О смерти Бориса ^[795] узнала в конце сентября, от Эренбурга. Не поверила. – Продолжала молиться.

Миронов жив, женат, дочка Марина (1 ½ г<ода>), в Иркутске, постарел и несчастен. У него умер отец.

Адр<ес> Миронова: Иркутск, Дегтевская, 21, кв<артира> 1. – Служит, голодает. – Нас помнит и любит. – Все эти годы считала его погибшим. Первая весть о нем – 2 мес<яца> назад, через его сестру Таню (замужем и едет в Ригу). – Женат на ее 17-летней подруге ^[796]. – Угрюм. – Та – веселая и толстая. Л<идия> А<лександровна> жива, Павлушков ^[797] умер – от какой-то мозговой болезни 8 мес<яцев> тому назад, в Харькове.

Мы с Алей живем все там же, в столовой. (Остальное – занято.) Дом разграблен и разгромлен. Трущоба. Топим мебелью. – Пишу. – Не служу, ибо после смерти Ирины мне выхлопотали паек, дающий возможность жить. – Служила когда-то 5 ½ мес<яца> (в 1918 г.) – ушла, не смогла ^[798]. – Лучше повеситься. —

Ася! Приезжай в Москву. Ты плохо живешь, у вас еще долго не наладится, у нас налаживается. – много хлеба, частые выдачи детям – и – раз ты все равно служишь – я смогу тебе (великолепные связи!) – устроить чудесное место, с большим пайком и дровами. Кроме того, будешь членом Дворца Искусств ^[799] (д<ом> Соллогуба), будешь получать за гроши три приличных обеда. – Прости за быт, хочу сразу покончить с этим. – В Москве не пропадешь: много знакомых и полудрузей, у меня паек, – обойдемся.

– Говорю тебе верно. —

Я Москву ненавижу, но сейчас ехать не могу, ибо это единственное место, где меня может найти – если жив ^[800]. – Думаю о нем день и ночь, люблю только тебя и его.

Я очень одинока, хотя вся Москва – знакомые. Не люди. – Верь на слово. – Или уж такие уставшие, что мне, с моим порохом, – неловко, а им – недоуменно.

– Все эти годы – кто-то рядом, но так безлюдно!

– Ни одного воспоминания! – Это на земле не валяется.

Митинги – диспуты – лекции – театр<альные> постановки, на эстраде – всяк кто пожелает. – Публика цирковая. – Выступаю редко, ибо во главе литературы Брюсов, к<отор>ый меня не выносит ^[801]. – Не напечатала ни одной строчки. – Да это все равно, мне даже спокойней.

_____

Ася! – Я совершенно та же, так же меня все обманывают – внешне и внутренно – только быт совсем отпал, ничего уже не люблю, кроме содержания своей грудной клетки. – К книгам равнодушна, распродала всех своих французов – то, что мне нужно – сама напишу. – Последняя большая вещь «Царь-Девица», – русская и моя. – Стихов – неисчислимое количество, много живых записей.

Ася! – Три недели назад – стук в дверь. Открываю: высокий человек в высокой шапке. Вползающий в душу голос: Здесь живет М<арина> И<вановна> Ц<ветаева>? – Это я. – Вы меня не знаете, я был знаком с Вашей сестрой Асей в К<октебе>ле – год назад. – О! – Да – и вот…

Входит. Гляжу: что-то Борисино. (Исступленно думала о нем все последние месяцы и видела во сне.) – «Моя фамилия – Ланн» ^[802].

Провели – не отрываясь – 2 ½ недели. Теперь ок<оло> 10 дней, как уехал – канул! – побежденный не мной, а породой. Это был конец выплаты долга тебе.

Это первая – прежняя! – радость, первой Пасхой от человека за три года. О тебе он говорил с внимательной нежностью, рассказывал мельчайшие подробности твоего быта (термос – лампа – волоски Андрюши). – Это была сплошная бессонная ночь. – От него у меня на память: «Белая стая» Ахматовой, столбик сухих духов, и цепочка на шее. – «На Юге – Ц<ветае>ва, на Севере – Ц<ветае>ва, – куда денешься?» спрашивал он серьезно и беспомощно.

Читала твои письма к нему, через все это прошла и справилась. Мучительный и восхитительный человек! —

Его адр<ес:> Харьков, Епархиальная ул<ица>, 3. Нарком'юст. Отдел публикаций заказов. – У него почти все мои стихи. – Его стихи мне совершенно чужие, но – как лавина! непоборимые.

Ася! – Жду тебя. – Я годы – одна (людная пустошь). Мы должны быть вместе, здесь ты не пропадешь.

– Так легко умереть! – Но – странно! – о тебе я все эти годы совсем не беспокоилась – высшее доверие – как о себе. – Я знала, что ты жива.

Ася! – смерть Бориса – для меня рана на всю жизнь, огромное и страшное горе. Поверила только, когда Ланн подтвердил. Я Бориса любила как того брата, к<оторо>го у нас не было. – Пишу сухо, – поймешь!

Не называй меня никому:

– Я серафим твой, – радость на время!

Ты поцелуй меня нежно – в темя,

И отпусти во тьму.

Все мы сидели в ночи без света:

Ты позабудешь мои приметы.

Да не смутит тебя сей – Бог весть!

Вздох, всполохнувший одежды ровность.

– Может ли, друг, на устах любовниц

Песня такая цвесть?

Так и живи себе с миром, – словно

Мальчика гладил в хору церковном.

Духи и дети, дитя, не в счет!

Не отвечают, дитя, за души!

Эти ли руки – веревкой душат?

Эта ли нежность – жжет?

– Вспомни, как руки пустив вдоль тела,

– Закаменев – на тебя глядела,

Не загощусь я в твоем дому!

Освобожу молодую совесть!

– Видишь, – к великим боям готовясь,

Сам ухожу во тьму.

И обещаю: не будет биться

В окна твои – золотая птица! ^[803]

_____

– Ланну. —

<Приписки на полях:>

Ася, дождись поездов и напиши, сколько нужно денег на отъезд, – вышлю, – Приезжай непременно. Поцелуй за меня Пра, Макса, М.И. К<узнецо>ву и ее дочку ^[804]. – Похожа ли на Б<ориса>? Как зовут? Буду писать тебе каждый день. Прости за протокольность письма, – так безнадежно – все сразу, – и так хочется – где поэт, написавший: но без меча – над чашами весов ^[805]. Обмирала над этими его стихами. – Пиши непрерывно.

Аля – не очень большая, худая, светлая, – Психея. В первом письме были ее письмо и стихи ^[806].

В первую же минуту после занятия Крыма дала Максу телегр<амму> через Луначарского, – неужели не дошла? Москва без заборов (сожжены) – в мешках и сапогах.

Если бы я знала, что жив, я была бы – совершенно счастлива. Кроме него и тебя – мне ничего не надо.

Каждый кусок, к<отор>ый ем – поперек горла и отчаяние, что нельзя послать тебе. Узнаю, как с пересылкой денег, – и тотчас ж пошлю. Не оставляй мысли о переезде в Москву.

Целую нежно тебя и Андрюшу. Умилялась его письмецом. В письмах буду писать все то же самое, но стихи буду присылать разные. Напиши Ланну, и пусть он тебе напишет обо мне!

Впервые – НП. стр. 41–47. СС-6. стр. 190–193. Печ. по СС-6.

21-20. Е.Л. Ланну

Москва, 29-го русск<ого> декабря 1920 г.

Дорогой Евгений Львович!

У меня к Вам большая просьба: я получила письмо от Аси – ей ужасно живется – почти голод – перешлите ей через верные руки тысяч двадцать пять денег, деньги у меня сейчас есть, но никого нету, кто бы поехал в Крым, а почтой – нельзя ^[807].

Верну с первой оказией: – Ради Бога! —

Адр<ес> Аси: ФЕОДОСИЯ – КАРАНТИН – ИЛЬИНСКАЯ УЛ<ИЦА>, Д<ОМ> МЕДВЕДЕВА, КВ<АРТИРА> ХРУСТАЧЕВЫХ – ей. – Шлю Вам привет.

МЦ.

– Если сделаете это, известите по адр<есу> Д<митрия> А<лександровича>.

_____

Только что написала эти несколько слов – как вдруг – дверь настежь – Ваше письмо! ^[808]

И Аля: – «Марина, Ваши голоса скрестились как копья!»

– Спасибо за память. – Как я рада, что Вы работаете – и как я понимаю Вас в этой жажде! Я тоже очень много пишу, живу стихами, ужасом за С<ережу> и надеждой на встречу с Асей. Перешлите ей, пожалуйста, вложенное письмо, – если скорая оказия, – с оказией, – или заказным. Мне необходимо, чтобы она его получила.

И разрешите мне – от времени до времени – тревожить Вас подобной просьбой, у меня никого нет в Харькове, а это все-таки на полдороге в Крым, – отсюда письма вряд ли доходят, заказных не принимают.

_____

– У нас елка – длинная выдра, последняя елка на Смоленском, купленная в последнюю секунду, в Сочельник. Спилила верх, украсила, зажигала третьегодними огарками. Аля была больна (малярия), лежала в постели и любовалась, сравнивая елку с танцовщицей (я – про себя: трущобной!)

Три посещения

I. Сидим с Алей, пишем. – Вечер. – Стук в незапертую дверь. Я, не поднимая глаз: – «Пожалуйста!»

Маленький, черненький человечек. – «Закс!!! Какими судьбами? – И почему – борода?!» – Целуемся.

Мой бывший квартирант, убежденный коммунист (в 1918 г. – в Москве – ел только по карточкам) был добр ко мне и детям, обожал детей – особенно грудных – так обожал, что я, однажды, не выдержав, воскликнула: – «Вам бы, батюшка, в кормилицы идти, а не в коммунисты!»

– «Закс!» – «Вы – здесь – живете?!» – «Да.» – «Но это ужасно, ведь это похоже (щелкает пальцами) – на – на – как это называется, где раньше привратник жил?» – Аля: – «Подворотня!» – Он: «Нет». Я: – «Дворницкая? Сторожка?» Он, просияв: «Да, да – сторожка». (Польский акцент, – так и читайте, внешность, кроме бороды, корректная.)

Аля: – «Это не сторожка, это трущоба». – Он: «Как Вы можете так жить? Эта пос-суда! Вы ее не моете?» Аля – «Внутри – да, снаружи – нет, и мама – поэт». Он: – «Но я бы – проссстите! – здесь ни одной ночи не провел». – Я, невинно: – «Неужели?»

Аля: – «Мы с мамой тоже иногда уходим ночевать, когда уж очень неубрано.» Он: – «А сегодня – убрано?» Мы в один голос – твердо: – «Да».

– «Но это ужжасно! Вы не имеете права! У Вас ребенок!»

– «У меня нет прав». – «Вы целый день сидите со светом, это вредно!» – «Фонарь завален снегом!» ^[809] Аля: – «И если мама полезет на крышу, то свалится». – «И воды, конечно, нет?» – «Нет». – «Так служите!» – «Не могу». – «Но ведь Вы пишете стихи, читайте в клубах!» – «Меня не приглашают». – «В детских садах». – «Не понимаю детей». – «Но – но – но…» Пауза. – И вдруг: – «Что это у Вас?» – «Чернильница». – «Бронзовая?» – «Да, хрусталь и бронза». – «Это прелестная вэщщичка. – и как запущена! – О! —». «У меня все запущено!» – Аля: «Кроме души». – Закс, поглощенный: – «Это же! Это же! Это же – ценность». Я: – «Ну-у?» – «Этто художественное произведение!» – Я, внезапно озаренная (уже начинала чувствовать себя плохо от незаслуженных – заслуженных! – укоров) – «Хотите подарю?!!» – «О-о! – Нет!» Я: – «Ради Бога! Мне же она не нужна». – Аля: – «Нам ничего не нужно, кроме папы, – пауза – и царя!» Он, поглощенный чернильницей: – «Это редкая вещь». Я: – «Просто заграничная. Умоляю Вас!!!» – «Но что же я Вам дам взамен?» – «Взамен? – Стойте! – Красных чернил!» – «Но…» – «Я нигде не могу их достать. Дадите?» – «Сколько угодно, – но…» – «Позвольте я ее сейчас вымою. Аля, где щетка?»

10 минут спустя – Аля, Закс и я – (неужели меня принимают за его жену?!) – торжественно шествуем по Поварской ^[810], – в осторожно вытянутой руке его – ослепительного блеску – чернильница. – И никаких укоров. —

– Сияю. – Дошло!

_____

II. Сидим с Алей, пишем. – Вечер. – Стук в незапертую дверь. – Я, не поднимая глаз: – «Пожалуйста!» – Входит спекулянт со Смоленского, желающий вместо табака – пшено. (Дурак!) – «Вы – здесь – живете?» – «Да». – «Но ведь это – задворки!» – «Трущоба», – поправляю я. – «Да, да, трущоба… Но ведь наверное Вы раньше…» – «Да, да, мы не всегда так жили!» – Аля, гордо: «У нас камин топился, и юнкера сидели, и даже пудель был – Джэк. Он раз провалился к нам прямо в суп». Я, поясняя: – «Выбежал на чердак и проломил фонарь». Аля: – «Потом его украли». – Спекулянт: «Но как же Вы до такой жизни дошли?» – «Садитесь, курите». (Забываю, что он табачный спекулянт. – Из деликатности – не отказывается.) – «А постепенно: сначала чердак – потом берлога – потом трущоба». – «Потом помойка», – подтверждает Аля. – «Какая у Вас развитая дочка!» «Да она с году все понимает!» – «Скажите!» – Молчание. – Потом: «Я уж лучше пойду, Вам наверное писать надо, я Вас обеспокоил». – «Нет, нет, ради Бога – не уходите. Я Вам очень рада. Вы видно хороший человек, – и мне так нужен табак!» – «Нет, уж лучше я пойду». Я, в ужасе: «Вы, может, думаете, что у меня нет пшена? Вот – мешок!» Аля: – «И еще в кувшине есть!» Он: – «Видеть-то вижу, только мамаша у Вас расстроенная». – «Она не расстроенная, она просто в восторге, она всегда такая!» – Он: – «Позвольте откланяться». – Я: – «Послушайте, у Вас – табак, у меня – пшено, – в чем дело? Я же все равно это пшено завтра на Смоленском обменяю, – только мне вместо 2-го сорта дадут хлам, труху. – Ради Бога!»

– «А почем Вы кладете пшено?»

– «На Ваше усмотрение.»

– «1 000 р<ублей>?»

– «Отлично. – А табак?» – «10.000 р<ублей>».

– «Великолепно. Берите 10 ф<унтов> пшена и дайте мне 1 ф<унт> табаку». – Явление Али с весами. – Вешаем. – «И взять-то мне не во что», – «Берите прямо в мешке». – «Но я ведь чужой человек, мешок – ценность…» – «Мешок – не ценность, человек ценность, Вы хороший человек, берите мешок!» – «Тогда позвольте мне уж вместо 1 ф<унта> предложить Вам полтора».

– «Вы меня смущаете!»

– «Ну, прошу Вас!»

Аля: – «Марина, берите!»

Я: – «Вы добры».

Он: – «Я впервые вижу такого человека».

Я: – «Неразумного?»

Он: – «Нет – нормального. Я унесу от Вас и тяжелое и отрадное впечатление».

– «Пожалуйста, только последнее!»

Улыбается: На прощание говорит: – «Помогай Вам Бог!»

Лет под 50, тип акцизного, голос вроде мурлыканья, частые вздохи.

Тоже юродивый!

_____

Сияю. – Дошло! —

_____

III. Сидим с Алей, пишем. – Вечер. – Дверь – без стука – настежь. Военный из комиссариата. Высокий, худой, папаха. – Лет 19.

«Вы гражданка такая-то?» – «Я». – «Я пришел на Вас составить протокол». – «Ага». Он, думая, что я не расслышала: – «Протокол». – «Понимаю».

– «Вы путем незакрывания крана и переполнения засоренной раковины разломали новую плиту в 4 №». – «То есть?» – «Вода, протекая через пол, постепенно размывала кирпичи. Плита рухнула». – «Так». – «Вы разводили в кухне кроликов». – «Это не я, это чужие». – «Но Вы являетесь хозяйкой?» – «Да». – «Вы должны следить за чистотой». – «Да, да, Вы правы». – «У Вас еще в кв<артире> 2-ой этаж?» – «Да, наверху мезонин». – «Как?» – «Мезонин». – «Мизимим, мизимим, – как это пишется – мизимим?» Говорю. Пишет. Показывает. Я, одобряюще: «Верно».

– «Стыдно, гражданка, Вы интеллигентный человек!» – «В том-то и вся беда, – если бы я была менее интеллигентна, всего этого бы не случилось, – я ведь все время пишу». «А что именно?» – «Стихи».

– «Сочиняете?» – «Да». – «Очень приятно». – Пауза. – «Гражданка, Вы бы не поправили мне протокол?» – «Давайте, напишу, Вы говорите, а я буду писать». – «Неудобно, на себя же». – «Все равно, – скорей будет!» – Пишу. – Он любуется почерком: быстротой и красотой.

– «Сразу видно, что писательница. Как же это Вы с такими способностями лучшей квартиры не займете? Ведь это – простите за выражение – дыра!»

Аля: – «Трущоба».

Пишем. Подписываемся. Вежливо отдает под козырек. Исчезает.

_____

И вчера, в 10/4 вечера – батюшки светы! – опять он.

– «Не бойтесь, гражданка, старый знакомый! Я опять к Вам, тут кое-что поправить нужно».

– «Пожалуйста». – «Так что я Вас опять затрудню».

– «Я к Вашим услугам. – Аля, очисти на столе». – «М<ожет> б<ыть> Вы что добавите в свое оправдание?»

– «Не знаю… Кролики не мои, поросята не мои – и уже съедены».

– «А, еще и поросенок был? Это запишем».

– «Не знаю… Нечего добавлять».

– «Кролики… Кролики… И холодно же у Вас тут должно быть, гражданка. – Жаль!»

Аля: – «Кого – кроликов или маму?»

Он: – «Да вообще… Кролики… Они ведь все грызут».

Аля: – «И мамины матрасы изгрызли в кухне, а поросенок жил в моей ванне».

Я: – «Этого не пишите!»

Он: – «Жалко мне Вас, гражданка!»

Предлагает папиросу. Пишем. Уже ½ двенадцатого.

– «Раньше-то, наверное, не так жили»…

И, уходя: «Или арест или денежный штраф в размере 50 тысяч. – Я же сам и приду».

Аля: – «С револьвером»?

Он: – «Этого, барышня, не бойтесь!»

Аля: – «Вы не умеете стрелять?»

Он: – «Умею-то, умею, – но… – жалко гражданку!»

_____

Сияю. – Дошло!

_____

Милый Евгений Львович, буду счастлива, если пришлете стихи. Как жаль, что Вы так мало мне их читали!

Желаю Вам на Новый – 1921 – Год (нынче канун, кончаю письмо 31-го, с Годом!) – достаточно плоти, чтобы вынести – осуществить! – дух.

Остальное у Вас уже все есть, – да пребудет!

_____

Стихи пришлю. – Вашим письмам буду всегда рада. – Не забудьте просьбу с Асей.

МЦ.

Москва, 31-го декабря 1920 г., канун русского 1921-го.

<Приписка на полях:>

Письмо Асе залежалось, – на днях обеспокою Вас отдельным. Тогда перешлите ^[811].

Впервые – Marina Cvetaeva. Studien und materialien. стр. 171–176 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 165–170. Печ. по СС-6.

1921

1-21. Е.Л. Ланну

Диалог:

– «Марина! Чего Вы бы больше хотели: письма от Ланна – или самого Ланна?

– Конечно, письма!

Какой странный ответ! – Ну, а теперь: письмо от папы – или самого папы?

– О! – Папы!

– Я так и знала!

– Оттого, что это – Любовь, а то – Романтизм!»

Москва, 15-го русск<ого> января 1921 г

Дорогой Евгений Львович!

Это письмо – в ответ на Ваше второе, неполученное. Вот уже два дня, как тщетно разыскиваем с Алей по всему городу товарища Шиллингера ^[812]. Были и в Музо ^[813], и в Камерном ^[814], и у Метнера ^[815], к<отор>ый ему покровительствует, засыпали Москву записками, как метель – снегом, – и – rien! ^{102} – ни Шиллингера, ни письма.

– Очень жаль – ценя вашу лень!

– Итак, товарищ Ланн – и отсутствующий – заставляет нас измерять Москву верстами!

– Получили ли Вы мое первое письмо – заказное? Пишу на учреждение, ибо не знаю домашнего адр<еса> – и не верю в домашние адреса! – Дома проходят, учреждения остаются.

– Получила за это время два письма от Аси, второе еще более раннее, две недели спустя занятия Крыма, – несколько строк отчаянной любви ко мне (нам!) и одиночества. – Ася! – Это поймете только Вы.

Живет одна, с Андрюшей, служит – советский обед и 1 ф<унт> хлеба на двоих – вечером чай – так чудесно и сдержанно – чай – и конечно без хлеба, ибо – если было бы с хлебом – так и было бы написано: с хлебом.

В Ф<еодосии> Макс, Пра, Майя ^[816], М.И. Кузнецова (вторая жена Б<ориса>) ^[817].

– «Есть друзья – проходят – новые…»

Что́, – не вся ли я?!

И потом – певучим возгласом: – «Марина! Ты можешь жить без меня?!»

Товарищ Ланн – дружочек! – я Вас уже просила – и еще прошу, – ради Бога! – если только есть какая-то возможность – пошлите Асе тысяч двадцать пять! Клянусь – верну, деньги у меня есть, только послать не́ через кого. Если Вы, получив мое первое письмо, уже это сделали – спасибо Вам до земли, если нет – поклон до земли: сделайте!

Вы нас мало знаете в быту: у того, кто нас любит – мы не просим, а те, кто нас не любит – не дадут. (А может быть не только вторые, – но – glissez, mortels, n'appuyez pas! ^{103} [818] – И эти – всегда на наивысший лад отношения – с первым любым приказчиком в кооперативе! – словом, с Асей будет то же самое, что со мной в <19>19 г. – весь город – друзья – Вавилонская башня писем – Содом дружб и любовей – и ни кусочка хлеба!

Вы нас немножко любите – по-хорошему – обращаюсь не к Вашей доброте, а к Вашей высоте: это надежнее.

_____

Дорогой Евгений Львович, я была бы огорчена, если бы Вы подумали, что я пишу Вам исключительно из попрошайничества. – Это не так, но Ася сейчас – а, стойте! – гениальная формула:

…и вбитый в череп – гвоздь.

Касательно слова я это не понимала, касательно человека это для меня – формула, видите – разницу?

О, слово видно меня очень любит, я всю жизнь только и делаю, что его предаю! – Ради человека!

О Вашем втором письме я узнала от Магеровского ^[819], он заезжал ко мне со своей новой женой. (Жена такая, что – непременно – заезжал!)

Жена, ничего не понимая в нашей «обстановке» – на всякий случай – улыбалась. Очень спокойная жена – просторная. Вы ее видели. Если бы на меня надеть хоть десятую часть ее одежды – я – клянусь Богом – была бы красивее. М<агеров>ский сияет. Вскоре после Вашего отъезда были с ним во Дворце, на Шопене. Не выдержав давки и – в упор – света, ушла. На другой день встречаемся. «Вы очень сердились на меня, что я заманила Вас на Шопена». – «О, нет, я, слушая третью вещь, сочинил даже две главы конспекта. Музыка удивительно вдохновляет во мне – мысль». – 1) Это – не Мысль, 2) Ты – чудовище. – Смолчала. —

Познакомилась с Вашим третьим мушкетером славный, лучше М<агеров>ского: человечней. Его точно ветром носит. Я понимаю, почему Вы решили, что это – Ваши друзья: никаких человеческих обязательств: М<агеров>ский – вообще не человек. А<ра>пов ^[820] – легковесен, – и себя не помнит! – Вам с ними хорошо.

Но все-таки иногда забредаем с Алей к М<агеров>ским, – по старой памяти. Раз даже ночевали.

_____

Т.Ф. Скрябина получила паек пока на бумаге. Продолжает рубить и томить, – руки ужасные, глаза прекрасные, почти все вечера забрасываемся куда-нибудь, – все равно – куда, я устав от дня, она – от жизни, нам вместе хорошо, большое шкурно-душевное сочувствие: любовь к метели, к ослепительно-горячему питью – курение – уплывание в никуда.

– Как-то каталась с Бебутовым ^[821] на извозчике – сани вроде дровней – извозчик вроде ямщика – казалось, что едем не в 1 Театр РСФСР – а в Рязань – всю дорогу бредили: он – о своем, я – о своем, – и ямщик о своем, – доходили только интонации – они были ласковы – у всех – прэлэстно прокатались, – ни Бебутов, очевидно, ни я – очевидно – ни на секунду не вспомнили, что до зимы было лето, а до интонаций – любовь (?) ^[822] —

В <олькенштей>ном брезгую, что есть сил. – Еле здороваюсь. – В дом к себе не пускаю.

_____

У меня есть для Вас маленькая (а может быть – и большая!) радость, в ней – надеюсь – потонут все неприятности – вольные и невольные – которые я – иже словом – иже делом могла Вам доставить. – Ждите. —

Андрей Белый сломал себе – в своих льдах и снегах – позвонок, лежит в лечебнице, никого не пускает – а то я бы давно выпросила у него – для Вас – Кризис Слова ^[823]. Обойдется – выпрошу. Есть у меня для Вас еще «Седое утро» – новая книжка Блока ^[824], недавно вышедшая в С<анкт->П<етер>б<урге> – и уже библиографическая редкость. Если Шиллингер объявится, перешлю с ним, как и ту – радость.

Очень много пишу – как никогда, кажется. Но это – особ статья, как и моя жизнь. Когда-нибудь – когда и если это будет необходимым – пришлю Вам всё. – Тороплюсь, человек едет завтра, пишу ночью, простите за сбивчивость.

В следующем письме – если в Вашем втором, на которое все-таки надеюсь – не прочту ничего нелестного для своей – в Вас – памяти – в следующем письме перепишу Вам отрывочек из тетрадки Али – о Вас – Любопытно. – Это она называет Мемуары. Асе она пишет о Вас: – «Он не был добрей других, но – вдохновенней».

Жду Ваших стихов. Люблю – и чту! – их все больше и больше. Оцените чуждость Вашего – мне – дарования и выведите отсюда самое лестное для себя заключение ^{104}. Искренний привет.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Напишите обо мне большое письмо Асе! – Дружочек! – Ради Бога! – ФЕОДОСИЯ, КАРАНТИН. ИЛЬИНСКАЯ УЛ<ИЦА>, Д<ОМ> МЕДВЕДЕВА, КВ<АРТИРА> ХРУСТАЧЕВЫХ, – ей. —

Впервые – Marina Cvetaeva. Studien und materialien. стр. 171–174 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 171–174. Печ. по СС-6.

2-21. Е.Л. Ланну

Москва 19-го русск<ого> января 1921 г.

Дорогой Евгений Львович!

Зная меня, Вы не могли думать, что я так просто не пишу Вам – отвыкла – забыла.

Мне непрестанно / много раз ^{105} хотелось писать Вам, но я все время чего-то ждала, душа должна была переменить русло.

– Но так трудно расставаться! – Целых две недели мы с Алей с утра до вечера гоняли по городу, ревностно исполняя – даже отыскивая! – всякие дела. Иногда, когда бывало уж очень опустошенно, забредали к М<агеров>ским, – так – честное слово! – посещают кладбище!

(Вот, наверное, Д<митрий> А<лександрович> не думал-не гадал! Он ведь как раз тогда охаживал невесту!)

– Ну вот. – Две недели ничего не писала, ни слова, это со мной очень редко – ибо Песня над всем! – гоняя с Алей точно отгоняли Вас все дальше и дальше – наконец – отогнали – нет Ланна! – тогда я стала писать стихи – совершенно исступленно! – с утра до вечера! – потом «На Красном Коне». – Это было уже окончательное освобождение: Вы уже были – окончательно! в облаках.

_____

Красный Конь написан. Последнее тире поставлено. – Посылать? – Зачем? – Конь есть, значит и Ланн есть – навек – высо́ко! ^[825] – И не хотелось идти к Вам нищей – только со стихами. – И не хотелось (гордыня женская и цветаевская – всегда post factum! ^{106}), чувствуя себя такой свободной – идти к Вам прежней Вашей!

Жизнь должна была переменить упор. – И вот, товарищ Ланн, (обращение ироническое и нежное!) опять стою перед Вами, как в день, когда Вы впервые вошли в мой дом (простите за наименование!) – веселая, свободная, счастливая. – Я. —

– Но все-таки, дружочек, принимая во внимание быстроту советскую и цветаевскую – после Вас роздых был порядочный!

БОЛЬШЕВИК ^[826]

От Ильменя – до вод Каспийских —

Плеча рванулись в ширь.

Бьет по щекам твоим – российский

Румянец-богатырь.

Дремучие – по всей по крепкой

Башке – встают леса.

А руки – лес разносят в щепки.

Лишь за топор взялся!

Два зарева: глаза и щеки.

Эх, уж и кровь добра! —

Глядите-кось, как руки в боки,

Встал посреди двора!

Весь мир бы разгромил да проймы

Жмут – не дают дыхнуть!

Широкой доброте разбойной

– Смеясь – вверяю грудь!

И земли чуждые пытая,

– Ну, какова мол новь? —

Смеюсь, – все ты же, Русь святая,

Малиновая кровь!

18 русск<ого> января 1921 г.

_____

18 л<ет>. – Коммунист. – Без сапог. – Ненавидит евреев. – В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. – Недавно с Крымского фронта. Отпускал офицеров по глазам. —

Сейчас живет в душной – полупоповской полуинтеллигентской к<онтр>р<еволюционной> семье (семействе!) – рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-типудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет «воскресником»), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов<етскую> власть слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, к<отор>ый еще не совсем проснулся!), – исполнив работу по своей «коммуне» (всё – его терминология!), идет делать то же самое к кн<язьям> Шаховским, выслушивает то же, – к Скрябиным – где не выслушивает, но ежедневно распиливает и колет дрова на четыре печки и плиту! – (наконец, поставили!) – к Зайцевым и т.д. – до поздней ночи, не считая хлопот по выручению из трудных положений – знакомых и знакомых знакомых.

Слывет дураком. Наружность: богатырская. Малиновый – во всю щеку – румянец, вихрь неистовый – вся кровь завилась! – волос, большие блестящие как бусы черные глаза, прэлэстный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, – пара – донельзя! – моей Царь-Девице ^[827].

Необычайная – чисто 18-тилетняя – серьезность всего существа. – Книги читает по пяти раз, доискиваясь в них СМЫСЛА, о котором легкомысленно забыл автор, чтит искусство, за стих Тютчева в огонь и в воду пойдет, – любимое – для души – чтение: сказки и былины. Обожает елку, службы, ярмарки, радуется, что еще есть на Руси «хорошие попы, стойкие» (сам в Бога не верит!)

Себя искренно и огорченно считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает, – все слишком легко! – нужно труднее – трудностей нет, берет на себя все грехи сов<етской> власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! – помогает каждому с улицы – вещей никаких! – всё роздал и всё рассорил! – ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом – из всех вещей любит только свою шинель, – в ней и спит, на ногах гетры и полотняные туфли без подошв – «так скоро хожу, что не замечаю!» – с благоговением произносит слово «товарищ» – а главное – детская беспомощная тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери.

_____

Наша встреча. – Мы с Т<атьяной> Ф<едоровной> ^[828] у одних ее друзей. Входит высокий красноармеец. Малиновый пожар румянца. Представляется – и – в упор: «Я читал Ваши стихи о Москве. Я Вас сразу полюбил за них. Я давно хотел Вас видеть. Но мне здесь сказали, что Вы мне и руки не подадите». – ? – «П<отому> ч<то> я – коммунист».

– «О, я воспитанный человек! Кроме того (невинно!) – коммунист – ведь тоже человек?» – Пауза. – «А о каких стихах о Москве Вы говорите?» – «О тех, что в Весеннем Салоне Поэтов» ^[829]. – Я: – «А-а»… (Помните?) – Пауза. – Он: – «Как мне Вас звать? Здесь Вас все зовут Марина». – Кто-то: – «Когда с человеком мало знакомы, его зовут по имени и отчеству».

Я: – «Зовите, как Вам удобнее – приятнее». – Он: – «Марина – это такое хорошее имя – настоящее – не надо отчества!»

Пошел меня провожать. Расстались – Ланн, похвалите, – у моего дома. На следующий день у Скрябиных читала ему Царь-Девицу. Слушал, развалясь у печки, как медведь. Провожал. – «Мне жалко Царевича, – зачем он все спал?» – «А мачеху?» – «Нет, мачеха дурная женщина».

У подъезда – Ланн, хвалите – расстались.

На следующий день (3-я встреча – все на людях!) – кончала ему у меня Царь-Девицу. Слушал, по выражению Али, как 3-летний мальчик, к<отор>ый верит, п<отому> ч<то> няня сама видала! – На этот раз – Ланн, не хвалите! – тоже расстались у подъезда, – только часов в восемь утра.

Ночь шла так: чтение – разговор о Царь-Девице – разговор о нем – долгий. Моя бесконечная осторожность, чтобы не задеть, не обидеть, – полное умолчание о горестях этих годов – его ужас перед моей квартирой – мое веселье в ответ – его желание рубить – мой отказ в ответ – предложение устроить в Крым – мой восторг в ответ.

Его рассказ о крымском походе – как отпускал офицеров (ничего не зная обо мне! о С<ереж>е!) – как защищал женщин – бесхитростный, смущенный и восторженный рассказ! – лучший друг – погиб на белом фронте. – Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь. – Через 5 мин<ут> сплю. Раскрываю глаза. – Темно. – Кто-то, чуть дотрагиваясь, трясет за плечо: «М<арина> И<вановна>! Я пойду». – «Борис!» – «Спите, спите!» Я, спросонья: – «Борис, у Вас есть невеста?» – «Была, но потеряна по моей вине». – Рассказ. – Балерина, хорошенькая, «очень женственная – очень образованная, – очень глубокая… и такая – знаете – широ – окая!».

Слушаю и в темноте кусаю себе губы. – Знаю наперед. – И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (все это – почтительным и чуть ли не благоговейным тоном) – но Б<орис> ей нужен, п<отому> ч<то> он ее не мучит. Служит ей два года (с 16-ти – по 18 лет!) в итоге видит, что ей нужны только его – ну́? – ну́ – некоторые материальные услуги… – Расстаются.