Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1905-1923"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Эпистолярная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
_____
Но – не будь Революции —
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это – просто – возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть. Но – самое ужасное – сны. Когда я вижу ее во сне – кудр<явую> голову и обхмызганное длинное платье – о, тогда, Сереженька, – нет утешения, кроме смерти.
Но мысль: а вдруг С<ережа> жив? И – как ударом крыла – ввысь!
Вы и Аля – и еще Ася – вот всё, что у меня за душою.
Если Вы живы. Вы скоро будете читать мои стихи, из них многое поймете. О, Господи, знать, что Вы прочтете эту книгу. – что бы я дала за это! Жизнь? – Но это такой пустяк. – На колесе бы смеялась!
Эта книга для меня священная, это то, чем я жила, дышала и держалась все эти годы. – Это НЕ КНИГА. —
Не пишу Вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима… То, что Аля уцелела – чудо. Я вырывала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!
Не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, – всю беру на себя!
У нас будет сын, я знаю, что это будет, – чудесный героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, Сереженька, и как я сейчас достойна Вас!
Але 8 л<ет>. Невысокая, узкоплечая, худая. Вы – но в светлом. Похожа на мальчика. – Психея. – Господи, как нужна Ваша родств<енная> порода!
Вы во многом бы ее поняли лучше, точнее меня.
Смесь лорда Ф<аунтлероя> [845] и маленького Домби [846] – похожа на Глеба [847] – мечтательность наследника и ед<инственного> сына. Кротка до безвольности – с этим упорно и неудачно борюсь – людей любит мало, слишком зорко видит, – зорче меня! А так как настоящих мало – мало и любит. Плам<енно> любит природу, стихи, зверей, героев, всё невинное и вечное. – Поражает всех, сама к мнению других равнодушна. – Ее не захвалишь! – Пишет странные и прекр<асные> стихи.
Вас помнит и любит страстно, все Ваши повадки и привычки, и как Вы читали книгу про дюйм, и потихоньку от меня курили, и качали ее на качалке под завывание: Бу-уря! – и как с Б<орисом> [848] ели розовое сладкое, и с Г<ольце>вым [849] топили камин, и как зажиг<али> елку всё помнит.
Сереженька! – ради нее – надо, чтобы Вы были живы!
Пишу Вам в глубокий час ночи, после трудного трудового дня, весь день переписывала книгу, – для Вас, Сереженька! Вся она – письмо к Вам.
Вот уже три дня, как не разгибаю спины. – Последнее, что я знаю о Вас: от Аси, что в начале мая были письма к М<аксу>. Дальше темь…
– Ну —
– Сереженька! – Если Вы живы буду жить во что бы то ни стало, а если Вас нет – лучше бы я никогда не родилась!
Не пишу: целую, я вся уже в Вас – так, что у меня уже нет ни глаз, ни губ, ни рук, – ничего, кроме дыхания и биения сердца.
Марина.
Впервые – НИСП. стр. 282–284. Печ. по тексту первой публикации.
По-видимому, это письмо увез за границу И.Г. Эренбург, уехавший в Ригу 21 (22?) марта 1921 г. Поиски С.Я. Эфрона он смог предпринять лишь в июне 1921 г., и 14 июля 1921 г. Цветаева получила письмо от мужа.
С. Эфрон, находившийся в это время в Константинополе, в ответ написал письма жене и дочери (НИСП. стр. 286–289).
С.Я. Эфрон – М.И. Цветаевой
<28 июня 1921 г>
– Мой милый друг – Мариночка,
Сегодня я получил письмо от Ильи Г<ригорьевича> <Эренбурга>, что Вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости. – До этого я имел об Вас кое-какие вести от К<онстантина> Д<митриевича> <Бальмонта>, но вести эти относились к осени, а минувшая зима была такой трудной.
Что мне писать Вам? С чего начать? Нужно сказать много, а я разучился не только писать, но и говорить. Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего не буду от Вас требовать – мне ничего и не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы. Остальное – я это твердо знаю – будет. Об этом и говорить не нужно, п<отому> ч<то> я знаю – всё что чувствую я не можете не чувствовать Вы.
Наша встреча с Вами была величайшим чудом, и еще большим чудом будет наша встреча грядущая. Когда я о ней думаю – сердце замирает страшно – ведь большей радости и быть не может, чем та, что нас ждет. Но я суеверен – не буду говорить об этом. Все годы нашей разлуки – каждый день, каждый час – Вы были со мной, во мне. Но и это Вы, конечно, должны знать.
Радость моя, за все это время ничего более страшного (а мне много страшного пришлось видеть) {109}, чем постоянная тревога за Вас, я не испытал. Теперь будет гораздо легче – в марте Вы были живы.
– О себе писать трудно. Все годы, что мы не с Вами – прожил, как во сне. Жизнь моя делится на две части – на «до» и «после». «До» – явь, «после» – жуткий сон, хочешь проснуться и нельзя. Но я знаю – явь вернется.
Для Вас я веду дневник (большую и самую дорогую часть дневника у меня украли с вещами) – Вы будете всё знать, а пока знайте, что я жив, что я все свои силы приложу, чтобы остаться живым и знаю, что буду жив. Только сберегите Вы себя и Алю.
– Перечитайте Пьера Лоти. В последнее время он стал мне особенно понятен. Вы поймете – почему.
Меня ждет Ваше письмо – И<лья> Г<ригорьевич> не хотел мне его пересылать, не получив моего точного адреса. Буду ожидать его с трепетом. Последнее письмо от Вас имел два года тому назад. После этого – ничего.
– Спишитесь с Максом. Он всё обо мне знает. (Идут зачеркнутые слова: я же – или я не – знал, что Вам – последнего не разбираю.) – Сейчас комната, в которой я живу полна народу. Шумят и громко разговаривают и потому писать невозможно. Как только получу ответ от И<льи> Г<ригорьевича> с Вашим письмом – напишу подробно и много. Хочу отправить это письмо сейчас же, чтобы Вы поскорее получили его. Кроме того, даю еще о себе знать другим путем. И<лья> Г<ригорьевич> пишет, что Вы живете все там же. Мне приятно, что я могу себе представить окружающую Вас обстановку.
– Что мне Вам написать о своей жизни? Живу изо дня в день. Каждый день отвоевывается, каждый день приближает нашу встречу. Последнее дает мне бодрость и силу. А так – все вокруг очень плохо и безнадежно. Но об этом всем расскажу при свидании.
Очень мешают люди меня окружающие. Близких нет совсем. Большим для меня отдыхом были мои наезды к Максу. С Пра и с ним за эти годы я совсем сроднился и вот с кем я у него встречался. (Эти слова зачеркнуты, разобрала.)
– Надеюсь, что И<лья> Г<ригорьевич> вышлет мне Ваши новые стихи. Он пишет, что Вы много работаете, а я ничего из Ваших последних стихов не знаю. Простите, радость моя, за смятенность письма. Вокруг невероятный галдеж. Сейчас бегу на почту.
Берегите себя, заклинаю Вас. Вы и Аля – последнее и самое дорогое, что у меня есть. Храни Вас Бог. Ваш С.
С.Я. Эфрон – A.C. Эфрон
28 июня 1921 г.
Родная моя девочка!
Я получил письмо от И<льи> Г<ригорьевича>. – Он пишет, что видел тебя и передал мне те слова, что ты просила сказать мне от твоего имени. Спасибо, радость моя – вся любовь и все мысли мои с тобою и с мамой. Я верю – мы скоро увидимся и снова заживем вместе, с тем, чтобы никогда больше не расставаться.
За все время, как мы с тобой не виделись – я получил от тебя два письма. – одно из них с карточкой. Эти письма и карточка всюду ездят со мною. Попроси маму, если это не особенно трудно – сняться с тобою вместе и переслать мне фотографию. Я тебя оставил совсем маленькой и мне бы очень хотелось видеть какой ты стала.
Береги себя и маму.
Напишу тебе гораздо больше в следующем письме, а это тороплюсь отправить скорее на почту, чтобы оно пошло сегодня же. Благословляю и целую тебя крепко. Твой папа.
10-21. С.М. Волконскому
<Март 1921?>
Дорогой Сергей Михайлович!
Вот то́, что мне удалось узнать в Лавке Писателей [850]. Издатель из Риги еще не приехал. Редакц<ионный> Комитет состоит из Бердяева, Зайцева и Осоргина. Первого Вы знаете, второй и третий – люди безупречные и достаточно-культурные. Я говорила им о Фижмах [851]. Тон приблизительно был таков: «Эх, господа, господа, вы вот снабжаете заграницу Новиковым и К0 (NB! К0 – они), а знаете ли Вы такую замечательную вещь „Фижмы“» – и т.д. Немножко рассказала. Спросили о длине вещи, я сказала печатный лист. (Та́к?) Не набралось бы несколько таких рассказов? – Пока один. – Тогда можно поместить в альманахе [852]. Но хорошо бы иметь на руках вещь. —
И вот, дорогой С ергей М<ихайлович>, просьба: если Вам не жалко отдавать Фижмы в альманах (мне – жалко!) не могли бы Вы их держать наготове, чтобы к приезду рижского издателя представить в Редакц<ионный> Комитет? (Не решаюсь предложить Вам свои услуги по переписке, – сама и всегда страшусь выпус<кать?> вещь из рук – хотя бы в самые любящие.)
Об этом его приезде буду знать, предупрежду Вас. А другие Ваши книги цельные? Переписаны ли они? Но – когда начинаешь думать – всё жалко!
Посылаю Вам прежних-времен чаю: противоядие от советских полезных напитков. Если у Вас уже есть, пусть будет еще. Все вечера читаю Художественные отклики, и уже с утра – жду вечера.
МЦ.
Впервые – НСТ. стр. 13. Печ. по тексту первой публикации.
11-21. М.А. Волошину
Москва, 14-го русск<ого> марта 1921 г.
Дорогой Макс!
Только сегодня получила твое письмо, где ты мне пишешь о Соне. В настоящую минуту она уже должна быть на воле [853], ибо еще вчера (знала раньше из Асиных писем) Б.К. 3<айц>ев [854] был у К<аме>нева [855] и тот обещал телеграфировать. Речь была также об А<делаиде> К<азимировне> [856]. – Дело верное, Б<орис> К<онстантинович> поручился.
Обо мне ты уже наверное знаешь от Аси [857], повторяю вкратце: бешено пишу, это моя жизнь. За эти годы, кроме нескольких книг стихов, пьесы: «Червонный Валет» (из жизни карт), «Метель» (новогодняя харчевня в Богемии, 1830 г. – случайные), «Приключение» (Казанова и Генриэтта), «Фортуна» (Лозэн-младший и все женщины). «Конец Казановы» (Казанова 73 лет и дворня, Казанова 73 л<ет> – и знать, Казанова 73 лет – и девочка 13 л<ет>. Последняя ночь Казановы и столетия). – Две поэмы: Царь-Девица – огромная – вся сказочная Русь и вся русская я, «На Красном коне» (Всадник, конь красный как на иконах) и теперь «Егорушка» – русский Егорий Храбрый, крестьянский сын, моя последняя страсть. – Вся довременная Русь. – Эпопея.
Это моя главная жизнь. О людях – при встрече. Много низости. С<ережа> в моей жизни – как сон.
О тех, судьбы которых могут быть тебе дороги: А. Белый за́ городом, беспомощен, пишет, когда попадает в Москву, не знает с чего начать, вдохновенен, затеял огромную вещь – автобиографию – пока пишет детство [858]. – Изумительно. – Слышала отрывки в Союзе Писателей. – Я познакомила с ним Ланна. Это было как паломничество, в тихий снежный день – куда-то в поля.
Из поэтов, кажется, не считая уехавшего Б<альмон>та [859], не служили только мы с ним. (Еще П<астер>нак.) Есть у нас лавка писателей: Б<ердяе>в, Ос<ор>гин, Гр<иф>цов, Дж<ивеле>гов [860], – всех дешевле продают, сочувственны, человечны. Сейчас в Москве миллиард поэтов, каждый день новое течение, последнее: ничевоки.
Читаю в кафэ, из поэтов особенно ни с кем не дружу, любила только Б<альмон>та и Вячеслава [861], оба уехали, эта Москва для меня осиротела. Ф. С<оло>губ в П<етербур>ге не служит, сильно бедствует [862], гордец. Видела его раз на эстраде – великолепен. Б<рю>сов – гад, существо продажное (уж и покупать перестали, – д<олжно> б<ыть> дешево просит!) и жалкое, всюду лезет, все издеваются. У него и Адалис [863] был ребенок, умер.
Сейчас в Москве М<андельшта>м, ко мне не идет, пишет, говорят, прекрасные стихи. На днях уехал за границу Э<ренбур>г, мы с ним дружили, он был добр ко мне, хотя в нем мало любви. Прощаю ему всё за то, что его никто не любит. Скоро уезжают 3<ай>цевы. Какой она изумительный человек! [864] Только сейчас я ее увидела во весь рост.
– Москва пайковая, деловая, бытовая, заборы сняты, грязная, купола в Кремле черные, на них вороны, все ходят в защитном, на каждом шагу клуб – студия, – театр и танец пожирают всё. – Но – свободно, – можно жить, ничего не зная, если только не замечать бытовых бед.
Я, Макс, уже ничего больше не люблю, ни-че-го, кроме содержания человеческой грудной клетки. О С<ереже> думаю всечасно, любила многих, никого не любила.
Нежно целую тебя и Пра. Лиля и Вера в Москве, служат, здоровы, я с ними давно разошлась из-за их нечеловеческого отношения к детям, – дали Ирине умереть с голоду в приюте под предлогом ненависти ко мне. Это – достоверность. Слишком много свидетелей.
Ася Ж<уков>ская вышла замуж за еврея-доктора [865]. С Ф<ельдштей>нами не вижусь, были в прошлом году в большой передряге.
Милый Макс, буду бесконечно рада, если напишешь мне через <пропуск в рукописи>, тогда очень скоро получу письмо.
Передай Пра, что я ее помню и люблю и мечтаю о встрече с ней – Такой второй Пра нету!
М.
– Сейчас в М<оскве> Бялик [866] – Еврейский театр «Габима» [867], реж<иссер> – Станиславский. Играют на древнееврейском.
<На полях и пустых местах:>
Дружу еще со С<тепу>ном [868] и В<олкон>ским. Ст<еп>ун за городом, пишет роман, В<олкон>ский бедствует и пишет замечательную книгу: «Воспоминания», другая Д<екабрис>ты уже готова [869].
Нежно-нежно поцелуй за меня А<делаиду> К<азимировну> и Е<вгению> К<азимировну> [870].
Только что узнала, что Вера Э<фрон> через месяц ожидает ребенка [871]. Эва с детьми за границей [872].
Посылаю тебе 10 экз<емпляров> Репина [873] – м<ожет> б<ыть> понадобятся?
Впервые полностью – Поэт и время. стр. 92–94. Ранее частично – в кн.: Саакянц А. стр. 278. СС-6. стр. 63–64. Печ. по НИСП. стр. 284–286.
12-21. М.И. Кузнецовой
16-го русск<ого> марта 1921 г. – Москва
Дорогая Мария Ивановна!
Помню и люблю Вас. О Борисе горевала и горюю, смерти его не верю и ее не принимаю, – приходится верить в бессмертие души! [874]
Приветствую и люблю Вашу дочку [875], – дай Бог ей счастья! – Пришлите, если сможете, два словечка о себе и о ней.
Аля большая, худая, – белокурый С<ережа>, похожа на мальчика, помнит, как мы с ней ночевали у Вас, – пестрая шаль, беспорядок, высота, наш общий смех перед сном. Б<ориса> помнит ясно, – как они играли в шахматы и как ели какое-то розовое сладкое.
– Ах! —
Жалко Б<ориса>. Больше, чем могу сказать, в нем я потеряла самого настоящего брата, не могу смириться. Целую Вас нежно. Вас и Ирину.
МЦ.
Вера Э<фрон>, загубившая, выбросившая на улицу мою Ирину, после 7-летних колебаний сошлась с М.С. Ф<ельдштейном>, а через месяц ожидает ребенка. Эва с детьми за границей. Ася Ж<уковская> вышла замуж за С<ерей>ского [876] тоже ожидает.
Впервые – НП. стр. 49–50. СС-6. стр. 199–200. Печ. по СС-6.
13–21. С.М. Волконскому
Москва, 28-го русск<ого> марта 1921 г., суббота
Дорогой С<ергей> М<ихайлович>!
Только что вернулась с Алей из Вашего сжатого загроможденного пер<еулка>, точно нарочно такого, чтобы крепче держал мою мысль. Шли темной Воздвиженкой – большими шагами – было почти пусто – от этого – чувство господства и полета.
Сейчас Аля спит, а я думаю.
Вам (не зная и не ведая, а главное: не желая) удалось то, чего не удавалось д<о> с<их> п<ор> никому: оторвать меня не от себя (никогда не была привержена и – мог всякий!) а от своего. Для меня стихи дом, «хочу домой» – с чужого праздника, а сейчас «хочу домой» – в Вашу книгу. Перемещение дома.
И есть еще разница, существенная.
Любимые книги, задумываюсь, те любимые без <сверху: от> которых в гробу не будет спаться: M
С<ергей> М<ихайлович>, немудрено в дневнике Гонкуров дать живых Гонкуров, в Исповеди Руссо – дать живого Руссо, но ведь Вы даете себя – вопреки.
(Не есть ли это закон вопреки?)
Ваша сущность всё время пробивает Вашу броню, всё время – выпады, вылазки, скобки, живой голос.
Простите и не примите за дерзость: мне горько, что всегда «по поводу», о как бы мне хотелось Вас – вне театра, вне – Далькроза [878], вне, без, Вас наедине с собой, Вас – Вас. «Разговоры» я уже начинаю вспоминать как покинутый рай – по сравнению с отрешенностью «Откликов» [879]. И как показательно, что Вы из двух книг любите именно эту. И как, поняв, не преклониться?
_____
О искус всего обратного мне! Искус преграды (барьера). Раскрываю книгу: Театр (чужд), Танец (обхожусь без – и как!), Балет (условно – люблю, и как раз Вы – не любите). Но как Вы сразу – легчайшей оговоркой – усмиряете весь мой польский мятеж – еще до вспышки.
Я, над первой строкой [880]:
– Не любить балета – это не любить (ряд перечислений и, собирательное:) ни той Франции, ни той России!
И сразу – в ответ Ваш медлительный, такой спокойный, голос:
– Кто же не любит…
Читаю дальше:
– Но когда вспомните загорелую крестьянку… трагическую героиню…
Слышу голос:
– Перед судом природы. —
И – освобожденно и блаженно – вздохнув, читаю дальше.
(Сейчас Аля – мне: «До свидания, Марина!» и я – ей, не отрываясь: – «Спокойной ночи!» – Белый день! – Смеемся обе.)
_____
Музыка.
Есть у Вас в главе о Музыке (Существо) [881] – такая фраза:
– Конечно, вездесущее достигнутое не победою над пространством, а отказом от пространства…
Читаю сначала в точном применении к Музыке. – Формула.
Потом уцелевают три слова: Победа путем отказа.
Дальше (стр<аница> 134 – Материал [882], в самом конце)
– Что такое полярность с ее распределенным притяжением перед расстилающейся бесконечностью неизмеримых заполярностей.
Два впечатления, слуховое и зрительное.
Читая, слышишь голос вопрошающего – ушами – живой – в комнате. Кто-то, кто не тебя, но при тебе, самого себя спрашивает. Вопрос, постепенно (слово за словом!) переходящий в возглас: в голосовой вывод.
Второе впечатление (запечатление) зрительное. Дорогой С<ергей> М<ихайлович>, если у Вас есть в доме книга, возьмите ее в руки, раскройте на 134 стр<анице>, посмотрите в конце…
Это не наваждение, это наглядная – воочию – достоверность. Сами слова – неизмеримые пространства (вроде тех по которым Снежная Королева везла Кая) [883] сам вид слов. (Широта и долгота.) Вид слов здесь есть их смысл.
_____
Вы орудие того, о чем Вы пишете. Не Вы это пишете, это (то) Вами пишет.
_____
Подземные ходы мысли. Шахтер, слушающий голос земли, которую роет, которая хочет, чтобы из нее вырыли руду. (Или – голос руды?)
Отсутствие произвола – власть над предметом путем подчинения ему, – ах, поняла: Победа путем отказа!
_____
Но книгу, к<отор>ую я от Вас хочу – Вы ее не напишите, ее бы мог написать кто-нибудь из Ваших учеников, при к<отор>ом Вы бы думали вслух. (Мысленно: только я!) Goethe сам бы не написал книги о нем Эккермана.
_____
Породы Гёте – и горечь та же – в броне. И щедрость та же – только в радости. (У людей – наоборот!) И то же слу́шание природы, послушание ей. После Вашей книги хочется (можно бы – должно бы) читать только Гёте.
_____
Гёте. Целый день сегодня силилась вспомнить одно стихотворение, прочитанное мною случайно, на какой-то обертке, вспоминала, восстанавливала, за́ново писала, – наконец восстановила:
Goethe nimmt Abschied von einer Landschaft und einer Geliebten {110}
In eines Sommerabends halbem Licht
Sah er zum weinenden und letzten Male
Hinab aufwiesen, Wälder, Berg' und Thale.
Er stand mit wetterleuchtendem Gesicht.
Noch einmal warf sich wie ein wunder Riese
Ihm das gelebte Leben an die Brust,
Dann löste leicht und lächelnd er – auch diese
Umarmung, seiner Gottheit schon bewusst {111}.
<Вдоль левого поля, напротив первой строфы:> Hinab – auf Berge? {112}
_____
Знаю одно: Вы бы жили на классическом «острове», Вы бы всё равно думали свои мысли, и так же бы их записывали, а если бы нечем и не на чем, произносили бы вслух и отпускали обратно.
Вы бы все равно, без Далькроза и др. были бы тем же, нашли, открыли бы – то же. (Законы Ритма вы бы открыли в движущейся ветке и т.д.) Не отрицаю этим <пропуск одного-двух слов> в Вашей жизни X, Y, Z: ценность спутничества – до (два шахтера – находят жилу). Но Вы ведь всё это уже знали, между Вами и Миром нет третьего, природа Вам открывается не путем человека.
_____
Боюсь, Вы подумаете: бред.
Да, но во-первых: если бред, то от Вашей же книги, не от соседней на столе (автор моего «бреда» – Вы!) а во-вторых: только на вершине восторга человек видит мир правильно, Бог сотворил мир в восторге (NB! человека – в меньшем, оно и видно), и у человека не в восторге не может быть правильного видения вещей.
_____
Боюсь, Вы скажете: кто тебя поставил судьей, кто дал тебе право – хотя бы возносить меня до неба? Ведь и на это нужно право.
Задумываюсь: – на славословье?
Высказанная похвала – иногда нескромность, даже наглость (похвалить можно только младшего!) – но хвала (всякое дыхание да хвалит Господа)? [884]
Хвала – долг. Нет. Хвала – дыханье.
_____
И Вы же должны понять, что я не «хвалю» а – потрясена?!
_____
Сейчас – ночь со вторника на среду – вспоминала, сколько дней назад я Вас видела, верней: сколько дней я Вас не видела. Считаю: Благовещенье – затмение – суббота 28-го ст<арого> марта Ваш приход – сегодня что́? 31-ое. – Три дня.
Мое первое чувство было – недели две, по тем верстам и верстам вслед за Вашей мыслью и моей мысли к Вам.
Боюсь, Вы подумаете: нищий.
С<ергей> М<ихайлович>, я не от нищенства к Вам иду, а от счастья.
_____
Впервые – HCT. стр. 13–17. Печ. по тексту первой публикации с использованием переводов.
14-21. С.М. Волконскому
Ночь со среды на четверг 31/13 на 1/14 марта-апреля 1921 г.
Дорогой С<ергей> М<ихайлович>, живу благодаря Вам изумительной жизнью. Последнее что я вижу засыпая и первое что я вижу просыпаясь – Ваша книга.
Знаете ли Вы, что и моя земная жизнь Вами перевернута? Все с кем раньше дружила – отпали. Вами кончено несколько дружб. (За полнейшей заполненностью и ненадобностью.) Человек с которым встречалась ежедневно с 1-го января этого года [885] – вот уже больше недели, как я его не вижу {113}. – Чужой. – Не нужно. – Отрывает (от Вас). У меня есть друг: Ваша мысль.
_____
Вы сделали доброе дело: показали мне человека на высокий лад.
_____
Есть много горечи в этом. Ухватившись за лоб, думаю: я никогда не узнаю его жизни, всей его жизни, я не узнаю его любимой игрушки в три года, его любимой книги в тринадцать лет, не узнаю как звали его собаку. А если узнаю – игрушку – книгу – собаку, другого не узнаю, всего не узнаю, ничего не узнаю. Потому что – не успею.
Думаю дальше: четыре года живу в Сов<етской> России (всё до этого – сон, не в счет!) я четыре года живу в сов<етской> Москве, четыре года смотрю в лицо каждому, ища лица. И четыре годы вижу морды (хари) —
С<ергей> М<ихайлович>, если бы я завтра узнала, что Вы завтра же уезжаете за границу, я бы целый день радовалась, как могла бы радоваться только въезду [886]. Клянусь! Весь день бы радовалась, а вечером бы – молниеносная проверка, и: а вечером бы закрыла Вашу книгу с тем чтобы никогда больше не раскрывать.
_____
Сегодня у Т.Ф. С<крябиной> [887] – вопрос, мне, ее матери [888]: – «Dites-moi donc un peu, Madame, pouvez-Vous me dire – а́ quoi cela est bon – la vie? Cette masse de souffrances..» {114}
И мне стало стыдно в эту минуту – за свое восхищение от земли.
_____
Быть мальчиком твоим светлоголовым… [889]
(1-го русск<ого> апреля 1921 г., четверг)
_____
Я: – «Аля, как ты думаешь – который час?»
Аля: – «Два часа ровно, потому что бабка исповедоваться пошла. Марина! Мы живем по чужим исповедям!»
_____
– М<арина>! Что Бог сделал с собаками! Создал их и не кормит, сделал их какими-то нищухами, побирухами. А если бы он их всех сделал породистыми, тогда бы и породы не было, п<отому> ч<то> порода – от сравнения.
Значит, чтобы была порода, нужна не-порода.
_____
Занесли Вам с Алей противоядия от полезных советских смесей (хлебных и чайных) – и немножко письменных принадлежностей.
Не была на Вашей лекции только потому что сговорилась идти с Т<атьяной> Ф<едоровной>, а у нее сейчас дома всякие горести и беды. Читаю Отклики. Спасибо.
МЦ.
Продолжение большого письма
(конечно неотосланного)
Суббота, 9-тый – по новому час. Только что отзвонили колокола. Сижу и внимательно слушаю свою боль. Суббота – и потому что в прошлый раз тоже была суббота, я невинно решила, что Вас жду.
Но слушаю не только боль, еще молодого к<расноармей>ца [890] (к<оммуни>ста), с которым дружила до Вашей книг и, в к<отор>ом видела и Сов<етскую> Р<оссию> и Св<ятую> Русь, а теперь вижу, что это просто зазнавшийся дворник, а прогнать не могу. Слушаю дурацкий хамский смех и возгласы, вроде: – «Эх, чорт! Что-то башка не варит!» – и чувствую себя оскорбленной до заледенения, а ничего поделать не могу.
О Боже мой, как страшна и велика власть человека над человеком! Постоянное воскрешение и положение во гроб! – Ничего не преувеличиваю, слушаю внимательно, знаю: если бы Вы сейчас вошли (к<оммуни>ст только что получил письмо от товарища и читает мне вслух: «Выставка птицеводства и мелкого животноводства…» Это товарищ его приглашает на Пасху.) <фраза не окончена>
_____
Краткий ход истории с Вами каждого настоящего.
Сначала имя – отдаешь ему дань невольно: настораживаешься. Потом голос; особость, осмысленность, сознательность произношения – точно человек хочет дойти помимо смысла слова, – одним произношением и интонацией: быть понятым иностранцем. Дать смысл через слух (звук). – Вслушиваешься. – Потом – суть: остро́, точно, то. Вдумываешься, вчувствовываешься, в – в – в – И уже имя – исходная точка – забыто, торжествует суть, побеждает суть.
А потом, когда очнешься: ведь это тот самый В<олкон>ский, внук того Волконского, и сразу 1821 г. – 1921 г. – и холод вдоль всего хребта: судьба деда – судьба внука: Рок, тяготеющий над Родом. (Сыновья в наследство судьбы не получают, – только внуки. Точно роду (или <пропуск одного-двух слов>). Передышка сына, чтобы снова собраться с силами.)
С<ергей> М<ихайлович>, я ничего не знаю то́чно, я ведь ничего о Вашей жизни не знаю, кроме того, что́ Вы пожелали сказать о ней – всем – в книгах, но по всему Вас – сейчас – (и по всему сейчас) чувствую, какими были для Вас годы 1917 г. – 1921 г.
И, глубоко́ задумавшись:
Чита [891] – или Москва 1917 г. – 1921 г.? – Еще вопрос.
_____
Еще об одном думаю, идя назад в неведомую мне Вашу жизнь.
Рождается человек. Получает громкое имя. Несет его. (Приучается нести его тяжесть.) Столкновение Рода и Личности. Неслыханное счастье (не носителю – миру!) – личности в породе, породы в личности. Первый полет за пределы гнезда. О Гнезде умолчу – ибо НЕ ЗНАЮ, но не умолчу о катастрофе такого «за-пределы».
Князь – и пишет! в этом есть что-то нестерпимое. Мало, что князь, еще и писатель. (И Пушкину бы не простили – раз не простили даже камер-юнкера.) И сразу: либо плохой князь, либо плохой писатель. О князе спорить не приходится – значит плохой писатель.
Простив (проглотив) рождение – второе рождение (в духе) уже не прощают – давятся. Чувствуют себя обокраденными. (Та́к поэту, например, не позволяют писать прозу: мы сами прозаики!) Когда князь занимается винными подвалами и лошадьми – прекрасно, ибо освящено традицией, если бы князь просто стал за прилавок – прекрасно меньше, но зато более радостно (подсознательно: сдал, наш, тоже…) но – художественное творчество, т.е. второе (нет, первое!) величие, второе княжество.
С<ергей> М<ихайлович>, м<ожет> б<ыть> я ошибаюсь, но я хочу чтобы Вы знали о чем я думаю все эти дни принадлежащие Вам и проходящие без Вас.
Впервые – НСТ. стр. 17–20. Печ. по тексту первой публикации.
15-21. С.М. Волконскому
<Апрель 1921 г.>
Дорогой С<ергей> М<ихайлович>
Это – document humain {115}, не больше.
Могу, записав, оставить в тетрадке, могу вовсе не записывать. Важно, чтобы вещь была осознана – произнесена – внутри. Закрепление путем – даже вслух произнесенного слова – уже вторичное.
(Prière mentale.) {116}
А дальнейшее – из рук в руки (из уст – в уши) человеку – о, от этого так легко отказаться!
_____
Ни один человек, даже самый отрешенный не свободен от радости быть чем-то (всем!) в чьей-нибудь жизни, особенно когда это – невольно.
Этот человек – Вы, жизнь – моя.
_____
Это началось с первого дня как я Вас увидела: redressement {117} всего моего существа.
Как дерево – к свету, точнее не скажу
Всё, что во мне было исконного, всё заметенное и занесенное этими четырьмя годами одинокой жизни – среди низостей и <пропуск одного слова> – встало.
Невольно – один за другим – отстали – отпали – внизу остались – все «друзья». Я стала я.
Это и значит – любить Вас.
_____
(Письмо осталось в тетради.)
Впервые – HCT. стр. 28. Печ. по тексту первой публикации.
16-21. A.A. Ахматовой
Москва, 26-го русского апреля 1921 г.
Дорогая Анна Андреевна!
Так много нужно сказать – и так мало времени! Спасибо за очередное счастье в моей жизни – «Подорожник» [892]. Не расстаюсь, и Аля не расстается. Посылаю Вам обе книжечки [893], надпишите.
Не думайте, что я ищу автографов, – сколько надписанных книг я раздарила! – ничего не ценю и ничего не храню, а Ваши книжечки в гроб возьму – под подушку!
Еще просьба: если Алконост [894] возьмет моего «Красного Коня» (посвящается Вам) – и мне нельзя будет самой держать корректуру, – сделайте это за меня, верю в Вашу точность.
Вещь совсем маленькая, это у Вас не отнимет времени.
Готовлю еще книжечку: «Современникам» [895] – стихи Вам, Блоку и Волконскому. Всего двадцать четыре стихотворения. Среди написанных Вам есть для Вас новые.
Ах, как я Вас люблю, и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас, и высоко от Вас! Если были бы журналы, какую бы я статью о Вас написала! – Журналы – статью – смеюсь! – Небесный пожар!
Вы мой самый любимый поэт, я когда-то – давным-давно – лет шесть тому назад – видела Вас во сне, – Вашу будущую книгу: темно-зеленую, сафьянную, с серебром – «Словеса золотые», – какое-то древнее колдовство, вроде молитвы (вернее – обратное!) – и – проснувшись – я знала, что Вы ее напишете.
Мне так жалко, что все это только слова – любовь – я так не могу, я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли.
Я понимаю каждое Ваше слово: весь полет, всю тяжесть. «И шпор твоих легонький звон» [896], – это нежнее всего, что сказано о любви.
И это внезапное – дико встающее – зрительно дикое «ярославец» [897]. – Какая Русь!
Напишу Вам о книге еще.
Как я рада им всем трем – таким беззащитным и маленьким! Четки – Белая Стая – Подорожник. Какая легкая ноша – с собой! Почти что горстка пепла.
Пусть Блок (если он повезет рукопись) покажет Вам моего Красного Коня. (Красный, как на иконах.) – И непременно напишите мне, – больше, чем тогда! Я ненасытна на Вашу душу и буквы.
