Текст книги "Отражение звезды"
Автор книги: Марина Преображенская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Аганин, глядя на нее, погружался в высшее блаженство, и Леночка чувствовала это…
* * *
Первое впечатление от случайно раскрытой, совсем не детской книги чуть не свело Леночку с ума. Ах, сколько там было тайного и волнующего, сколько прекрасного и непонятного, преисполненного света, любви, страдания! Старые, истертые чужими пальцами, сломленные на углах и надорванные вдоль корешка страницы… Леночка осторожно листала их и чуть не плакала от внезапно накатившей на нее душевной сумятицы.
– Посмотри, – прошептала она дремлющему Аганину.
– Ну? – Он оторвал голову от импровизированной подушки – телогрейки, подоткнутой под ухо. – Журнал, – он прикрыл развернутую перед его лицом книгу и прочел: – «Мир искусства». Ну?
– Как же ну?! – возмутилась Леночка. – Ты сюда посмотри! – потребовала она и снова раскрыла журнал на прежнем месте.
– Леонардо да Винчи, – медленно произнес он, читая подпись под тусклой репродукцией «Моны Лизы».
– Ну? – теперь уже Леночка повторила это краткое слово, и в ее голосе было столько неизбывной ностальгии по красоте и гармонии, что Аганин не выдержал и рассмеялся, окончательно проснувшись и сев с ней на ящики – поближе к лампочке.
Они рассматривали репродукции Леонардо, Рафаэля, Тициана, папа Саша напрягал свою память, морщил лоб, тер виски, пытаясь рассказать зачарованному ребенку все, что ему было известно об эпохе Ренессанса. К сожалению, об этом он знал совсем немного. И вообще в живописи он был не силен.
– Зато знаешь, Леонардо да Винчи был отменным механиком, знатным астрономом, превосходно знал анатомию. А еще он сделал массу открытий в военно-инженерном деле и гидротехнике. Хочешь, я расскажу?..
И он рассказывал, рассказывал, рассказывал, а Леночка, уже не слушая его, блуждала где-то в далекой игре светотеней «Мадонны в скалах», впитывая каждой клеточкой необъяснимое, неземное блаженство, исходящее от этого вечного искусства, такого нежного и кроткого, что выразить это словами она никогда бы не сумела.
Так началась ее болезнь. Болезнь, лишенная видимою анамнеза, но преисполненная трепетного благоговения перед великим чудом – чудом искусства туманного времени с прекрасным именем «Возрождение».
Может быть, после Леночка и выздоровела, но, бережно храня журнал, она еще долгое время не расставалась с ним. Даже по квартире, полученной Аганиным, она перемещалась с журналом под мышкой. И когда настала пора готовить ее к школе, Аганин нанял для Леночки репетитора, коим оказался смешной, страдающий остеохондрозом и приступами люмбаго старичок Павел Аронович, который в прошлом, почти таком же далеком для Леночки, как век Возрождения, был учителем младших классов мужской гимназии. И эти репродукции, ставшие уже почти частью Леночки, вдруг возродили в Павле Ароновиче давнюю страсть. Оказывается, когда-то он был еще и художником. Правда, плохоньким, кисть не слушалась его, мазки ложились не туда и не так, симфонии чувств на холсте не получалось, зато душа его кипела, бурлила, не давала покоя, и он страстно, с завидным прилежанием и упорством погрузился в болезненно-жадные грезы о неподвластной ему стихии. Он рылся в книгах, сидел в библиотеках, шнырял челноком по выставкам, галереям, салонам, он забросил семью, и по этой причине семья забросила его. В конце концов его стали считать неудачником, глупцом, юродивым. Над ним посмеивались его же ученики, не брали в расчет сослуживцы, но страшно любили собаки и младенцы.
Павел Аронович ушел из гимназии в школу для детей, страдающих тяжелыми умственными недугами, и перенес на них свою доброту и ласку. Больные дети чем-то похожи на собак и младенцев. Они висли на нем, цепляясь за старенькие полы пиджака, тянули к нему тонкие ручонки с искривленными пальцами, выворачивали паутинные сморщенные шейки и лопотали на непонятном языке, а он говорил им о красоте, любви, пророчестве великих творцов. И, как ни странно, они понимали его.
Иногда Павел Аронович репетиторствовал у небогатых детишек, отстающих от программы. Он брал за эти уроки смехотворно малые деньги, за что и пользовался постоянным спросом. Выходя за пределы школы, он надевал благочинную маску отрешенности. И опять неслась вслед ему чья-то колкая шутка, больно ранящая чуткое сердце. «Если им нужно, чтоб я был, как все, я буду, как все», – размышлял он, и ни на йоту не отступал от учебных параграфов.
В Леночке он нашел камертонное созвучие своей томящейся душе и после положенных на математику, язык и литературу часов раскрывал перед нею двери в рай рассеянной музыки кватроченто.
Репродукции из журнала «Мир искусства» со временем истончились, истерлись по краям сгибов, порвались. Сначала Леночка хранила их в картонной коробке из-под конфет, а после, когда коробка обветшала, переложила обрывки в пакетик, который в конце концов затерялся. Ей казалось, что она никогда не сможет забыть неземной аромат истлевшей краски, и потому не очень-то горевала о потере.
– Да что там бумага! – говорил ей Павел Аронович. – Главное – сердце! Магическая тайна души. Она есть у тебя. Живи с нею и не растеряй по пути. А бумага… Что бумага?
Спустя годы Леночка вновь оказалась в подвале. В том самом подвале, который подарил ей бесконечную мелодию прошлых тысячелетий и возвысил ее душу над грязью повседневной жизни. Тогда она была счастлива отраженным счастьем былого, больна его отраженной болью, светла отраженным светом. А нынче… Только и остается, что забыться в глухой тоске.
Леночка лежала на топчане – почерневшая, молчаливая. Она смотрела в потолок и ни на что не реагировала.
– Эй, ты чего здесь? – вдруг донеслось до ее слуха, и она бессмысленно повела глазами. Лик Моны Лизы мелькал перед ней.
– Ты чего молчишь? Оглохла, что ли?
Леночка с трудом оторвала взгляд от Моны Лизы и подняла глаза вверх. Скользнув по невнятному, расплывчатому контуру чьих-то губ, носа, глаз, она уставилась на залихватски повернутый набок козырек кепки. Как странно: Мона Лиза и кепка. Как все смешалось! Наконец до нее дошло, что лик – это всего лишь отпечатанный на майке рисунок…
Леночка прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть перед собой эту девицу, которая появилась в подвале незваной гостьей. Она плыла по волнам воспоминаний, почти забыв о бурлящей за серыми стенами подвала жизни, не испытывая абсолютно никакого желания возвращаться в реальный мир.
Бумага превращается в труху, а люди… Люди превращаются в боль, которая опаляет душу. Они исчезают, оставляя внутри глубокие раны, доводя до предельного отчаяния глухой пустоты. Так стоит ли говорить? Стоит ли приближать их к себе, впускать в свой внутренний мир? Лучше прикрыть глаза. Пусть нет исцеления, но есть безразличие и отрешенность…
– А-у-у! Очнись! Обкурилась никак? О! Да я тебя знаю! – Леночка почувствовала, как рядом с ней на топчан опустилось что-то тяжелое. Прогнулись пружины, в нос шибануло пылью. Она открыла глаза в тот момент, когда ее взяли за плечо и стали настойчиво трясти.
– Пожалуйста, – попросила Леночка, – оставь меня… не тряси.
– Ну и слава Богу, хоть говорить в состоянии. Я точно тебя знаю. Только что сквозь витрину «Эргуса» по телеку видела. Тебя разыскивают…
Приятная пустота стала рассеиваться, и перед глазами зарябили мушки красного цвета. Мушки мешали созерцать, нарушали гармонию абсолютного по своей глубине и безысходности страдания, выводили из оцепенения.
– Меня некому разыскивать.
– Тогда ответь, ты Григорьева? Точно! По глазам вижу! Елена, кажется, Сергеевна… Ну?
– Нет, – Леночка судорожно вздохнула. По щеке покатилась одинокая слезинка. Она прикрыла глаза, и слезинка тут же испарилась, как будто ее и не было.
– Нет так нет… Как хочешь… А меня Раисой зовут… Ты не бойся, – Раиса похлопала Леночку по согнутой в локте руке. – Меня вообще-то тоже ищут. Знаешь, откуда я умотала? Из Караганды. – Она медленно перевела дыхание. – От отца алконавта. Сначала пьет, потом лупит. Потом плачет, как протрезвеет. А заложит за воротник – и снова чем ни попадя. По животу, по голове… Убила бы гада такого! – Раиса говорила ровным, спокойным голосом, и Леночка с удивлением поняла, что нет в ее словах ни горечи, ни обиды на родственничка. Как будто все так и надо. Раиса вольна лишь убегать, прятаться и ждать, когда найдут и отправят домой. – Винца хочешь?
– Нет, – Леночка уже поднялась и теперь сидела, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками.
– Как хочешь, – снова согласилась новая знакомая. – Тогда я сама выпью. Ты не против? Мне Фима денег немного дал. Я схожу поесть прикуплю. Колбаски, хлебушка… А ты тут посиди, – сказала она, сделав предупредительный жест, будто Леночка собиралась куда-то уходить.
Вечером они пили вино. Впервые в жизни Леночка попробовала кислый портвейн. Не сказать, что он пришелся ей по вкусу, но на душе потеплело, приятно закружилась голова, запылали щеки, и язык, как рыбка в сетях, стал заплетаться во рту, смешно коверкая слова. А говорить хотелось без умолку. И они говорили, говорили, говорили, так что вскоре стали друг дружке почти что родными, срастаясь оголенными нервами, вывернутыми наизнанку душами, вскрытыми, словно нарывы, тайнами. Раечка смотрела на Лену влажными от слез глазами и гладила ее по голове.
– А ты поплачь, – уговаривала она. – Поплачь. Все из души-то и вымоется.
И Леночка плакала, благодарно улыбаясь сквозь слезы усталой и немного пьяной улыбкой.
Потом они лежали на топчане валетом и слушали булькание воды в трубах. Мутно зеленело бутылочное стекло на сдвинутых ящиках. Сквозь толщу его пытался пробиться фонарный луч. Леночка смотрела на этот луч, и ей хотелось встать, подойти к бутылке и сдвинуть ее, чтобы убрать преграду, возникшую на пути света. Она подумала, что это будет выглядеть смешно, и осталась лежать на месте.
– А ты? Расскажи о себе, – предложила Леночка, с трудом отведя взгляд от малахитового мерцания. Рая молчала, но было понятно, что она тоже не спит.
– О себе? – Она поднялась на локтях. – А хочешь сон расскажу?
На какое-то мгновение повисла тишина, даже бульканье прекратилось, а потом Раечка начала свой долгий и сбивчивый рассказ. Очень давний, но такой запомнившийся ей сон. Как будто бы она ехала в «Детском мире» на эскалаторе. Ехала, а эскалатор все не кончался и увозил ее все выше и выше. Она смотрела по сторонам, вертела головой, чтобы понять, когда же будет нужный этаж. Тот самый – из детских грез: с волшебными палочками, хрустальными туфельками, мантиями звездочетов и вуалями фей. Ощущение было такое, что она вот-вот окажется там. Только бы не прозевать и вовремя соскочить с эскалатора. И вдруг в какой-то момент она поняла, что давным-давно проехала. Но когда? И она побежала вниз. Эскалатор – вверх, а она по нему – вниз. И получалось, что она стоит на месте. Ей бы сойти на площадку, но там кто-то стоял и смеялся, и смех этот был страшен. Даже не страшен, а как-то гадок. Противно. Неприятно засосало под ложечкой. Она посмотрела в лицо тому, кто смеется, и застыла от неожиданности – это был Фима. А эскалатор вдруг обрушился под ней, и она полетела камнем в черную пустоту.
– Фима – брат? – Леночка зябко поежилась.
– Нет, – Раиса замялась. – Друг. Или нет. Не друг… Не знаю. Когда я в первый раз приехала в Москву, а было это лет пять тому назад, я забрела в какое-то кафе, купила булочку с маком и чашку какао. А он оказался рядом. Милый, застенчивый мальчик в вельветовых брючках и рубашечке поло… Я наврала ему про себя с три короба, а он угостил меня мороженым. Знаешь, такие большие сливочные шарики, политые клубничным сиропом и посыпанные толчеными орехами. В моей Караганде такого вкусного мороженого отродясь не бывало… Но дело не в этом… Он пошел меня провожать и очень скоро понял про меня все… Дура… Я сама ему все рассказала, так хотелось, чтоб хоть кто-нибудь выслушал. А может, я просто влюбилась? Иначе зачем бы стала говорить о самом мерзком и самом постыдном эпизоде своей жизни?
Она хлюпнула носом. Луна ярким шаром выкатилась на небо и заглянула в подвал, озарив его серебристым свечением.
Раиса откинулась на топчане. Красивые мелкие завитки кудряшек упали ей на лицо, но она, не убирая их, словно русалка, посмотрела на Леночку сквозь ниспадающие густые пряди волос.
– Когда-то у меня была мечта – купить собаку, – произнесла она вдруг изменившимся голосом. – А денег на собаку не давали. Какие там деньги! – Она коротко выдохнула смешок. – Было бы на что очередную чекушку купить… – Снова смешок. Леночка почувствовала, что Раиса готова вот-вот расплакаться. Она обняла ее, погладила по запястью, но ничего не сказала. – А раз я стояла на остановке… Так не хотелось в школу идти… Думала, куда бы смотаться. Смотрю, рядом со мной мужик стоит и вовсю на меня пялится. Я свернула за угол и пошла бродить по городу. Целый день бродила. В кино посидела, в парк заскочила, по набережной прошла. Потом вспомнила: недалеко от парка – собачий питомник. Я – туда. У вольера стою, смотрю, как щенки копошатся, как мордочками друг в дружку тычутся, повизгивают, кусают друг дружку, тявкают. Смешно… И вдруг меня кто-то по спине легонечко так похлопывает. Оглянулась, а там тот самый мужик. С остановки. И ухмыляется. Оказалось, он там работает. И кабинетах у него…
Раиса умолкла. Леночка перестала гладить ее руку, налила в стакан холодной заварки, отхлебнула и протянула его Рае. Та тоже сделала небольшой глоток и неожиданно расхохоталась:
– Первый раз – самый противный! – Она закашлялась, отвернувшись от Леночки. Когда она отворачивалась, Леночка все же успела заметить в уголках ее глаз набежавшие слезинки. – В общем, – продолжала Рая, – я ушла со щенком. А вскоре почему-то о мужике и думать забыла. Ну поимел меня и поимел. Не больно, осторожно. Ласково, можно сказать. Старый конь, сама знаешь… Больно потом стало, когда папаня щенка в окно выбросил. Он же маленький, несмышленый, в тапку ему нагадил. А тот со злости да спьяну… Вот тогда стало больно! Знаешь, как больно, – даже скрутило всю! Второй раз я к мужику сама пришла. Зачем пришла, не знаю… Все равно ведь второго щенка домой принести не решилась. У меня его подружка купила. За три рубля. И завертелось… Деньги появились. Отец у меня просил взаймы, я давала. Приятно было смотреть, как он из-за бумажек унижается. Думала – мщу! Думала, всю душу из него вытрясу! Он у меня попляшет, повертится, над каждой копеечкой помолится, прежде чем выпросит хоть полушку… – Раечка громко застонала, очевидно, сама того не заметив. Сжала виски ладонями и вскочила с матраса, заметавшись по комнате, пиная ногами попадавшиеся на ее пути консервные банки, скомканные бумаги, фантики. – За все надо платить. За месть, тем более такую идиотскую, тоже. – Она остановилась перед Леночкой и опустилась на корточки, уткнувшись в ее колени и хлюпая носом от выпитого и от жалости к себе. – А когда узнали о моих похождениях дома – дня спокойного не было. Я удрала. Москва, как мы учили в школе, – город хлебный. Москва всех приютит… Короче, я приехала сюда. Носила в себе боль, ждала счастья. А потом… влюбилась. И рассказала… Фиме… Дура! Сначала он ласковый был, нежный. Потом меня поймали и вернули в Караганду. Я ждала от него писем. Он не писал. Отец стал колотить почем зря, и я опять убежала… Так и бегала. Меня ловили, а я бегала. Ездила на закорках товарняков, в электричках, на попутках. Денег не было, платила натурой. Давали немного, но все равно на жизнь хватало. На харчи, на билеты, одежду кой-какую. А если заплечной у дальнобойщика, так вообще – лафа. До самой Москвы катишь себе – никаких проблем. И накормит, и обогреет, и приласкает. Главное – говорить с ним, слушать его, улыбаться, где надо, кивать, не привередничать. Я все время думала о Фиме. И ехала к нему, как примагниченная. Знаешь, – Раечка подняла сухие темные зрачки, и со дна их всколыхнулась злорадная усмешка, – я до сих пор не могу понять, что меня держит возле него. Ведь он же гад! Гад, гад! Для него нет таких понятий, как любовь и дружба. Для него есть понятия секс и расчет… Да ну его! – Она улыбнулась. – Хочешь, лучше расскажу страшилку. Надоели сопли-вопли! Хочешь, расскажу?
И она стала рассказывать, как мотала ее жизнь по закоулкам отечества. Весело рассказывала, смеясь и приплясывая, хлопая себя по коленкам и вертя у виска пальцем. Но Леночка включилась в повествование не сразу, а только тогда, когда Райка шлепнулась с диким хохотом на топчан и, захлебнувшись собственным весельем, толкнула ее в бок.
– А однажды знаешь, где я ночевала? В морге! Вообще где я только не ночевала, сейчас и вспомнить жутко. У тебя, по сравнению со мной, были ну просто ца-арские условия. И туалет, и умывальник, даже ванная. – Она обвела взглядом подвал, и Леночка заразилась ее оптимизмом.
– Про папу Сашу не забудь! – добавила она.
– А то! Грех жаловаться! Меня же не только мужики насиловали, меня сама жизнь во все, извини, отверстия имела. Уж в каких передрягах молотило. Но тогда, в ту ночь, меня выкинули из электрички какие-то контролеры придурки. Не станция – название одно. Вру! Даже названия не было, дыры, хуже этой, не встречала. В общем, тащусь по улицам. Холодрыга – жуть, есть хочу, аж желудок слипается, хоть бы куда приткнуться. Смотрю – конура. Ну, дом такой, по типу барака. Стекла в нижнем этаже выколочены, туркнула в одну дверь – заперта, в другую – заколочена. Обошла вокруг, еще одна дверь забита, будто все на фронте, а дом заброшенный. Я и подумала: влезу внутрь, там если и не тепло, так хоть не дует так. А утром, думаю, выберусь и найду чего-нибудь поприличней.
В общем – влезла. Темень – глаз выколи. Обшарила вокруг себя, нащупала тряпки. Целый ворох каких-то тряпок. Подсунула под голову, разбросала по полу, получилось что-то вроде постели. Легла и отрубилась, как по голове обухом. Насморк, дышать нечем, знобит всю, – Рая наконец взяла у Леночки из рук горбушку, откусила располовиненную головку лука и, запив все это остатками бормотухи, с удовольствием проглотила.
– Ну! Рассказывай, – торопила ее Леночка.
– Не запрягала! – Раиса хлопнула пару раз ресницами. – Вот тебе и ну! Решила – склад какой-нибудь или еще чего. Сама понимаешь – насморк, ничего не чувствую. А снилась мне жуть какая-то. Потом глаза открываю – бац! Ну, думаю, во сне меня резали, били, я удирала куда-то, кричала, хватала кого-то за руки, а тут такое! Не пойму: то ли все еще сплю и кошмар вижу, то ли проснулась, но в голове тараканы. – Она сделала огромные круглые глаза и, видя, как волосы на Леночкиной голове вдруг зашевелились, разразилась веселым смехом, совершенно неуместным и несоответствующим воображаемой картине. – Прямо передо мной фиолетовый мужик! Губы только белые и живот зашит. А по лицу его муха ползает. Такая огромная черная муха. Я хлоп ее тряпкой, как будто меня кто за руку дернул, а она так и осталась на его лице. Жирная, фу! – Рая опять захохотала. – Голый, а на лице жирная муха! Во потеха!
Леночка поежилась. Рая умолкла и вдруг тоже поежилась.
– Потом я на корточки, потом на какую-то дощатую лавку у окна, потом в дыру – и во двор. Только куски куртки на остром зубце оконного стекла оставила да треску на всю округу было. Ух, и натерпелась тогда страху. Это сейчас почему-то смешно… А тогда… Но самое главное, я по двору ношусь, как петух за курицей, и ни единой лазейки из двора. Глухой заборище. И псины откуда ни возьмись. Как в заколдованном кругу. Как я во двор ночью попала, и сейчас не соображу. В общем, нашла дыру, протиснулась в нее и давай деру. Почитай, до самой Москвы без оглядки бежала…
Так и зажили в подвале две подружки – Рая Стоянова и Лена Григорьева. У каждой своя беда, своя судьба, своя жизненная теория. «Чтобы жизнь тебя не насиловала, насилуй ее сама». Или: «Любовь – зависимость. Душа – пустой звук. Одно лишь тело способно подарить тебе свободу. Используй тело, оно все равно смертно. Лучше быстро сгореть, чем медленно тлеть».
Эх, Раечка, Райка, Раиска… Так сгореть… Так разрешить все проблемы… Так покинуть сей мир, не оставив в нем ни души, ни тела, ни продолжения собственной частички мироздания.
Периодически Рая приводила себя в порядок и шла на привычный промысел. А Леночка уже тогда предчувствовала, к чему это приведет. Но в ее голове была своя теория, свои установки, и она не могла продавать ни тело, ни тем более душу.
Уходила Рая – приходила пустота и тьма. Возвращалась она, и тьма отступала, ничего не случалось, Леночка успокаивалась, обнимала подругу, плакала на ее плече и, смущенная, заплетающимся языком, в который раз просила прекратить все это… Что «это», объяснить она не умела и потому приходилось смириться и снова ждать ее возращения на следующий вечер.
Осенью, где-то в начале сентября, Райка вернулась в подвал с высоким красивым молодым человеком. И правда, он был красив, но Леночка почувствовала, что душа ее глухо протестует, что-то заставило ее сгруппироваться, замкнуться, насторожиться… Она недружелюбно и холодно посмотрела на него из-под ресниц и, едва кивнув, неласково пробормотала: «Здрасьте». В следующую минуту она поняла, что не ошиблась.
– Фима, – с благоговейным придыханием представила молодого человека раскрасневшаяся и совершенно переменившаяся в лице и манерах Раечка. Она стала какой-то тихой, пришибленной, что ли, даже голос стал на октаву ниже, и в нем слышались покорные нотки.
Из огромного пакета на стол перекочевали маслины, кетчуп, копченые куры, салями, икорное масло, хлеб.
– У нас что, праздник? – спросила Леночка у Раи, и та, не сводя любовного взгляда с парня, кивнула. – Какой? – поинтересовалась Леночка.
– Первое воскресенье недели, – отшутился Фима, и Леночка пожала плечами, встретившись с ним взглядом.
– Тоже мне праздник… – хмыкнула Леночка. А Рая, почувствовав острый приступ ревности, прошипела сквозь зубы в его сторону:
– Подлец.
К чему здесь звучат фамилии Канта и Конта? Для чего произносятся названия трудов Шлегеля, Ницше, Спенсера? Нужны ли в затхлом подвале истины принципы борьбы и единства противоположностей?
Ах, как они заливаются соловьями, как небрежно запрокидывают нога на ногу, как растопыривают пальчики.
– Истина в том, что лучше быть мертвым императором, чем живым рабом. Цель бытия – в достижении успеха. В приобретении гарантий уверенности… – вещал один, но тут же его перебивал другой:
– Но ты все равно не разрешишь проблем тождества субъекта и объекта. Где уверенность, что живой раб в душе не мертвый император Тор? Сознание и бессознательность в трагическом противоречии, принципиально неразрешимом. Так что цель бытия и идеал его объединяют в себе как высшую духовность, ток и все мыслимые и немыслимые пороки…
Ох, Господи, какие у них могут быть цели и идеалы бытия, когда нет самого бытия, а есть только видимость такового?
Фима бросал победные взгляды на Леночку, Рая униженно толкала ее в бок, когда тот отводил глаза. Судя по всему, она чувствовала себя не в своей тарелке, осознавая недостаток интеллекта, который, по ее мнению, был достоянием всех, кроме нее, присутствующих здесь.
– Ты ведь знаешь, он – мой… – жалобно запричитала она приглушенным шепотом, склоняясь над Леночкой, как бы пытаясь достать кусочек хлеба… От ее свистящего дыхания щекотно завибрировало в ухе, и Леночка рассмеялась. Раиса обиженно засопела.
– Дурочка! Он такой же пустой, твой Фима, как мыльный шар! Да выберись ты из «заблуждения и ослепленности», – процитировала она только что услышанную от Фимы фразу. Раечка радостно чмокнула Лену в щечку и розовым ноготочком ткнула в сторону смуглолицего Абдулы – одного из приятелей Фимы.
– Рекомендую, – сказала Рая. – У него карманы лопаются от денег. Ну просто куры не клюют! Вон, видишь, бумажник распух. И вообще…
– Да иди ты!
Леночка даже не взглянула на Абдулу. Внутренне она была отчуждена от собравшейся компании и только и ждала, когда же они допьют мартини и уйдут.
Уходить, по всей видимости, никто не собирался. Они пили, курили сигареты, смотрели во все глаза на Леночку. Рая, вероятно, их мало интересовала, поскольку была их давней знакомой и особого интереса не представляла. А вот Лена… Было в этой девушке нечто такое! Утонченность и ум выдавал ее молчаливый простодушный и несколько усталый взгляд, и еще жизненный опыт, дающий ей чувство спокойного превосходства. Она очень коротко и односложно, холодным отстраненным голосом отвечала на вопросы любопытствующих, и это немного стесняло и сковывало всех. И они говорили, говорили, говорили, боясь приступить к тому, за что они уже заплатили Фиме.
С философии разговор перешел на политику, от политики к экономике, затем к войне в Югославии, позволяющей на этом делать огромные деньги, к грядущей войне в России. От войн и денег непонятно каким образом вывернули к искусству.
Пока речь шла вообще о тенденциях и направлениях балетного искусства, о тонкостях различий театральных школ и субъективных восприятиях той или иной картинной галереи, представляющей современных живописцев, Леночка с неподдельным вниманием слушала и старалась вникнуть в то, о чем шла речь. Что-то шевельнулось в ее душе, ей даже показалось, что все ее глупые подозрения беспочвенны: просто надоело ребятам светское прозябание в барах. А почему бы и нет? Ну пришли, ну посидят, поболтают, винца попьют – и пойдут себе по своим сверкающим квартиркам отмываться от подвальной плесени. А вот им с Райкой… Леночка глубоко вздохнула.
– Возрождение! Ха! – донесся до нее голос Фимы. – Макаронники, сопли-вопли, гондолы… сказал бы я…
Раечка подобострастно кивнула Фиме и часто-часто заморгала. Лена напряглась. Да как он смеет! Что он об этом знает! Она будто только что очнулась, огляделась по сторонам, и ей стало ненавистно это высокомерное и надменное общество маменькиных сынков. Ей свело скулы от желания высказать им все, что она о них думает. Но она сдержалась и, посидев для приличия некоторое время, вышла из подвала.
Вечер бабьего лета был очень теплым. Леночка долго бродила по пустынным улицам. Закапал неприятный дождичек, холод пробрался под одежду, и она решила вернуться.
В какой-то миг она с тоской подумала, что у нее ведь есть более достойное место для проживания, но тут же вспомнила о бывшей жене Аганина, о его дочери, которую она ни разу не видела и очень мало о ней слышала, и не осмелилась пойти туда. Она была уверена, что за месяцы ее отсутствия бывшая жена, конечно же, отсудила себе маленькую аганинскую квартирку.
То, что Леночка увидела в подвале, заставило ее вытошнить весь сегодняшний ужин.
Навал джинсовых костюмов, голые задницы на куче хламья, Рая, сидящая по-турецки на грязном топчане. Перепачканные помадой, спермой и икорным маслом губы. Блуждающий взгляд и нелепая, словно приклеенная к лицу – от уха до уха – бессмысленная улыбка.
На столе все еще стояло наполовину недопитое вино. Неужели так развезло от выпитого? Да не может такого быть!
– Что с тобой?
– Вау, ка-акой ка-а-айф… И-и-иди ко мне, – промурлыкала Раечка и взмахнула руками так, точно собиралась взлететь. Все происходящее казалось нереальным, Раечка попыталась встать на ноги, но упала, сильно ушиблась головой о трубу, потерла лоб, даже не поморщившись, и снова протянула руки к Лене. – Я-я-я тебя-я-я хо-очу, – слова вытекали из гортани медленно и хрипло.
– Ты чего? Что вы пили, Райка! Что вы пили, скажи, ради Бога! – Леночка закричала так яростно, что сразу три пары глаз тупо уставились на нее.
– У-у-у, по-опка, – коротышка Абдула шлепнул Раю по голой ягодице и высунул длинный, почему-то черный, язык. С языка закапало. Он встал на четвереньки и пополз в сторону Леночки. Ее затрясло от омерзения. Она стала выдергивать из-под остальных одежду, отпихивать ногой прилипучего Абдулу и, размазывая по щекам слезы, угрожать милицией, психушкой, карой небесной и обещая лично отомстить всем этим выродкам.
– Да ты па-апробуй, – Раечка уже слезла с топчана и подошла на подгибающихся ногах к Лене. – Ка-акой па-атало-ок, а, Фимочка? – Не дойдя до трубы, о которую она надеялась опереться, Рая попыталась схватиться за нее, но промахнулась, снова упала и снова ударилась. Она села на грязном полу и попробовала сконцентрировать рассеянное внимание. Что-то ее обеспокоило.
– Где Фи-има? – Фимы нигде не было, были только Абдула, Марк и Генчик – парнишка лет шестнадцати, безусый и ни разу не брившийся, с розовыми, как у девушки, щечками и прыщавым лоснящимся лбом. – Где Фима?! – Раечка внезапно твердо поднялась на ноги и топнула босой стопой по полу.
– Его медведь слопал, – гнусаво захихикал Генчик. Раечку это разозлило, она подошла к нему и, размахнувшись, намеревалась ударить его бутылкой по голове. Бутылка выпала из ее рук и, разбрызгивая по сторонам липкий каскад брызг, полетела в сторону Марка.
– Ну вот, так и знал, эти чертовы Гоблины! – К его лицу прилипла бессмысленная улыбка. Леночка смотрела на все происходящее, словно во сне.
Раечка наклонилась к бутылке. Коротышка Абдула, снова промычав что-то насчет попки, тут же пристроился к ней сзади. Раечка засмеялась и встала на четвереньки, позабыв о своем Фиме. Увидев выражение ее лица, Лена едва сдержалась, чтобы не засандалить по нему чем-нибудь тяжелым.
– Идиотка! – Она ухватила слабо отбрыкивающегося Абдулу за ноги и, с омерзением отворачиваясь от его волосатого зада, потащила к выходу. – Вон отсюда все! Вон!
Абдула извернулся и перехватил руками икры Леночкиных ног, словно был обезьяной, взбирающейся по стволу пальмы. Леночка трясла то одной ногой, то другой, но стряхнуть с себя его извивающееся тело ей не удавалось. Все хохотали, глядя на них, и Раечка смеялась. Но неожиданно она подхватилась, взяла со стола зажигалку и, чиркнув ею, поднесла пламя к висящей в простенке тюли. Тюль вспыхнула. Раечка молниеносно влезла в джинсы, надела майку и, сунув ноги в ботинки, кинулась к Лене.
– Пойдем! – крикнула она. – Сейчас ба-бахнет!
– Ты чего, спятила? В доме же люди? – Леночка с недоумением взглянула в раскосые глаза Раи и заметила в них какой-то озорной огонек. Она все поняла и, посмотрев напоследок в растерянное лицо Абдулы, побежала следом за подругой.
Они сидели в кустах напротив выхода из подвала и смотрели самую смешную в мире кино комедию. Три полуголых очумевших парня метались на дорожке перед домом, что-то кричали, размахивали руками. Из окон выглядывали возмущенные люди, требовали тишины и покоя, но те никак не хотели реагировать на призывы добропорядочных граждан, все так же продолжая бегать, размахивать руками и что-то кричать.
Конечно же, ничего не взорвалось. Они вернулись в подвал минут через десять после того, как ребят подобрала милицейская машина.
