Текст книги "Отражение звезды"

Автор книги: Марина Преображенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

2

Кладбище было больше похоже на парк, чем на мрачный город витающих над могилами призраков. Тенистые кроны деревьев гораздо раньше своих сородичей за оградкой раскрыли крепкие ладони листьев и отбрасывали уже густую тень. Вокруг некоторых могил живой изгородью подымались кусты чайных роз, приятно лаская взгляд юными бутончиками, похожими на короткие вспышки звездочек. Звенели разноголосьем беззаботные птицы, хрустел гравий под ногами, вполголоса разговаривали посетители.

Леночка шла к могиле Аганина, вслушиваясь, как потрескивают под ногами камешки. Интересно, думала она, почему на кладбище лето наступает раньше? Почему богаче и пышнее зелень? Почему здесь кажется пронзительней и бестолковей городской шум?

У свежевырытой могилы, чуть в стороне от холмика, стояли люди. Батюшка дымил кадилом, и тонкий аромат щекотал ноздри сладким дурманом.

Леночка остановилась. Батюшка низким голосом, нараспев, стал читать молитвы, и она закачалась в такт его словам, совершенно забыв, кто она такая, зачем пришла, что делает у черного гроба, в котором виднеется бледное лицо в кисейной пене тюлевого покрывала.

– Аминь, – услышала она и вздрогнула.

– Аминь, – повторили нестройные голоса, и руки людей, стоящих в глухой печали, вскинулись, словно по мановению дирижерской палочки.

– Аминь, – прошептала Леночка. В ней вдруг всколыхнулась вся ее жизнь и тайфуном обрушилась на сердце. Все, закончилась тупая, бессмысленная борьба с ветряными мельницами. Закончился чей-то странный эксперимент над ней. Она стала что-то понимать. Она смотрела на бледное лицо и понимала, что не случайно ноги привели ее в предсвадебный день на кладбище.

Здесь время идет по иным законам. Оно и летит и в то же время тянется бесконечно долго. Тут каждое мгновение, уносящееся в прошлое, дает не сравнимую свободу раздумчивого созерцания, отдаляя тупость повседневной колготни. За одно мгновение здесь можно понять и передумать гораздо больше, чем за всю свою жизнь.

Леночка подняла глаза и вдруг обнаружила, что их осталось двое: она и женщина, которая смотрит в Леночкино лицо со смешанным чувством тревоги и ожидания.

Леночка медленно отступила. Женщина не шелохнулась – как будто она не человек, а застывший манекен. Леночка сделала еще пару коротеньких шажков, наткнулась на чей-то покосившийся крест, нащупала его сзади руками и собралась было уже повернуться, как вдруг услышала невнятный голос. Почти беззвучный, спокойный, как будто кто-то прошуршал бумагой:

– Удивительная осень…

– Что? – не поняла Леночка. – При чем тут осень?

– У нас была удивительная осень… И где она? Где остались те птицы? Почему они не вернулись?.. Не помню. Не могу вспомнить. Как будто жизнь сквозь мясорубку… А вот и птицы! – Женщина вскинула голову к небу, и Леночка повторила то же движение, но птиц там не было. Никаких. Даже серых воробушек.

– Да-да, – пробормотала Леночка, желая только одного – уйти поскорее. Но мешал крест за спиной, она почему-то никак не могла догадаться обойти его. – Вот и птицы… – сказала она и посмотрела в лицо женщины. Та улыбнулась, тихонько переступая с ноги на ногу, как будто месила тесто ногами.

– Это ваши птицы. У нас была чудная осень, у вас будет чудное лето… Оставьте чужой крест… – Она горько усмехнулась, не опуская головы и все так же глядя в небо. – Он не принесет вам счастья.

Леночка послушно отступила в тень и снова невольно посмотрела в небо. Белая черточка от летящего в выси самолета возникла из ничего, и женщина радостно подняла руку, но ничего не сказала, так и замерев с поднятой вверх ладонью.

Какие-то новые звуки наполнили пространство. Шаги? Леночка зачарованно смотрела на белую черточку, не в силах отвести от нее глаз.

– Простите, не берите в голову. Она вам могла наговорить… Она не в себе, – мягкая рука легла ей на плечо. – Наверное, снова о птицах? Неловко… Пойдем, мам…

Шаги растаяли, а взгляд Леночки все еще был прикован к небу, и она продолжала стоять над холмом, в котором приютилась чужая, оборванная жизнь.

Серебристая звездочка самолета исчезла за горизонтом. Леночка пришла в себя, огляделась по сторонам. На изгибе дорожки, за рядом мраморных плит, виднелась старушка – божий одуванчик, чуть правее от нее в земле копошился сгорбленный старичок. За оградой кладбища звенел трамвай, грохоча по рельсам. Откуда-то слева донеслась музыка. Леночка удивленно пожала плечами и, чувствуя, как странное оцепенение покидает ее, облегченно вздохнула и направилась к могиле Аганина, повторяя про себя чужие слова: «Не берите в голову… Наверное, снова о птицах?»

– Здравствуй, – Леночка склонилась над знакомым черным в слюдяную крапинку бордюром. Поставила в узкие вазочки подсвечников тонкие восковые карандашики свечей, убрала прошлогодние листья, небрежно раскиданные ветром, и легонько, одними подушечками пальцев, прикоснулась к поблекшей фотографии, с которой на нее смотрело родное улыбчивое лицо.

На мгновение ей показалось, что губы Аганина раздвинулись в приветливой улыбке, но глаза стали грустнее и смотрели на нее с молчаливым укором.

– Я не могла прийти раньше… Ты ведь знаешь… Вот цветы. Смотри-ка, тебе всегда нравились астры. Я выбрала самые лучшие. Поверь, у меня не было времени… Не веришь?.. И правильно. – Леночка опустилась на сбитую из двух досок и пары бревен, низко всаженных в землю, скамейку. – Все – суета… – Она улыбнулась, как будто бы увидела перед собой живое лицо Аганина. – Все – суета… А помнишь… – Она вдруг оживилась. – Помнишь, как ты принес домой кипу книжек? И мы читали с тобой их до самой ночи. А потом, когда я уже лежала на топчане, укутавшись в старую телогрейку, ты рассказывал мне про маленького рыжего мальчика. Про то, как он крутился под фонарным столбом, на котором меняли плафоны. А электрик его гнал, гнал… – Леночка распушила головки астр и снова улыбнулась. – А потом ему надоело гнать, он спустился вниз, поманил мальчика пальцем и таинственным шепотом спросил, читал ли он утренние газеты. В шесть-то лет! «Конечно», – ответил мальчик не моргнув глазом, хотя и букв еще толком не знал. «А что?» – спросил мальчик. «Да так. Я просто подумал, – сказал он, – что, может быть, ты не знаешь про то, что рыженьких с пяти до восьми вечера отлавливать будут. Указ такой вышел. Но раз ты читал… – протянул он разочарованно, – значит, я ничего нового сообщить тебе не сумел. Просто ты смелый и не боишься больших железных клеток». А когда я узнала, что мальчиком этим был ты, и что ты поверил и потом сидел дома почти двое суток, боясь выйти на улицу… – Леночка рассмеялась.

Она вдруг поймала на себе чей-то удивленный внимательный взгляд и, прикрыв ладошкой рот, перестала смеяться. Действительно, это могло выглядеть странно. Сидит человек у могилы, шевелит губами, жестикулирует и вдобавок ко всему смеется.

Сделав строгое лицо, она отвела взгляд от проходящей мимо нее пожилой четы, оперлась локтями на округлости коленок и снова посмотрела на фотографию.

– Я выхожу замуж… – прошептала она с такой страшной интонацией в голосе, как будто болталась на веревке над страшной пропастью и просила у Аганина помощи. – Я не люблю его… – отчаяние сдавило ей горло. – Я люблю другого! Но что делать мне? Что мне делать? Ответь, пожалуйста! Мне не к кому больше идти за советом, но и прятаться в доме, как тот рыженький мальчик, я не могу. Я нигде не могу спрятаться! Будто меня уже отловили и посадили в большую железную клетку.

Тихо загудели и разом грянули колокольные аккорды. Леночка наклонилась к свечкам, чиркнула спичкой и зажгла тонкие фитильки.

– Если сможешь, помоги мне… – Она поднялась. Не верилось ей, что кто-нибудь сможет помочь, но так хотелось верить даже в невозможное. Она отряхнулась, постояла секунду-другую, прикрыв глаза, и решительным шагом направилась к могиле матери.

У этой могилы она не собиралась задерживаться долго. Может, по молодости лет, может, потому, что вся ее жизнь с мамой была хоть и самым счастливым и безоблачным периодом, но ничем особо не запомнившимся, о маме она думала редко. Иногда она этого стыдилась, как сейчас, – хотелось хлестать себя по щекам, кричать, выть от того, что на каком-то отрезке ее памяти была необъяснимая пустота и приходилось насильно выдирать из нее самые острые впечатления. Но оказывалось, что таковых почти нет. Единственное, что Леночка помнила, – это осознание первой, настоящей, невосполнимой потери.

– Зачем ты ушла?.. Я не сужу… Я не смею судить… Просто мне плохо – вот в чем дело…

Как давно это было! Так давно, что воспоминания были похожи скорее на увиденный когда-то давно кинофильм, детали которого почти стерлись из памяти, не вызывая никаких эмоций.

По их квартире ходила тетя Нана. Из комнаты в кухню, из кухни в комнату. В чем-то длинном, до пола, и цветастом беспорядочными яркими пятнами. Из комнаты в кухню, из кухни в комнату – туда, где стояла Леночкина кровать.

– Ты почему еще не спишь? – Мама вынырнула из-за неплотно прикрытой двери, и Леночка услышала ее голос, звучавший почему-то как чужой. – Ложись. – Она прикоснулась губами ко лбу дочери, погладила по макушке, и Леночка почувствовала, как дрогнула ее рука.

– Теперь тише, – попросила она подругу, уединившись с ней на маленькой кухоньке. Леночка не вслушивалась в их разговор, но так получилось, что краем уха она уловила что-то о сокращении, о скандале с начальством, о деньгах, о возможном суде и еще о чем-то, совершенно ей непонятном, но вызывающем странный тревожный интерес.

– Да плюнь ты, – говорила тетя Нана и тотчас принялась бранить и одновременно успокаивать маму свистящим шепотом.

– Но как же! Я ведь главбух! А эта крупная растрата грозит мне тюрьмой! А дочка, как она с таким позором всю жизнь?..

– Не дергайся, – и снова свистящий возбужденный шепот Наины Федоровны.

Леночка подняла голову, пытаясь справиться с исподволь подползающей к сердцу тревогой.

Мама заплакала. В это невозможно было поверить, но Леночка слышала ее тихие, глухие рыдания.

– Ты за Ленкой присмотри, если чего, ладно? – донеслось до ее ушей, и она резко села на кровати.

– Прекрати, дурочка! Ну ладно, ладно, куда ж я ее?.. – Наина, уходя, как всегда, чмокнула Леночкину маму в щеку, и на какое-то время все стихло.

Потом мама пошуршала в аптечке, снова вышла на кухню – Леночка услышала, как бьется тугая струя воды о раковину. А когда мама наконец легла, и ее дыхание стало выравниваться, Леночка успокоилась, закрыла глаза и очень скоро уснула.

Кровати их стояли рядом, но в теплых объятиях сна Леночка все равно не могла слышать, как перестала дышать мама, как в последний раз трепыхнулось ее сердце и из груди вырвался тихий и долгий предсмертный стон.

Утром Леночка на цыпочках ходила по комнате, боясь нарушить ее сон. Как оказалось потом, вечный сон…

Она умерла во сне, и, как ни странно, ее смерть, сам факт прекращения жизни не оставил в Леночкиной душе глубокой боли. У детей ведь весьма своеобразное понимание мироустройства. Единственное, что запомнилось ей, – это затуманенный острой жалостью к ребенку взгляд тети Наны. Благообразные старушки в церкви, запах дыма от свечей и ладана да еще странное необъяснимое чувство вины. Леночке казалось, что она виновница всего, что происходит вокруг.

Потом, спустя годы, она, конечно же, поняла: нет в том вины ни ее, ни чьей-либо еще.

Затем был Пыха. Смешная история. Приключилась она уже в подвале, в тот переломный момент, когда они с Аганиным только-только стали прирастать друг к другу, чувствуя, как сплетаются их души в одну веревочку и сматываются в один клубочек.

Аганин должен был куда-то идти. Он сунул Леночке в руку слипшуюся, смятую, словно по ней проехал трамвай, барбариску и, ничего не объясняя, ушел.

Леночка разворачивала конфетку, отряхивая с нее крошки, табачную труху и прочий карманный мусор, и вслушивалась в грохот бидонов, которые сваливали за окном. В их доме находился молочный магазин.

Грохот прекратился вместе с истаявшей во рту конфетой. Леночка сжалась в комочек, накрылась телогрейкой и попыталась уснуть.

Сон не шел, на душе стало тоскливо и одиноко. Леночка поднялась с топчана и, пробираясь через лабиринт труб, пошла к двери. Дверь оказалась запертой снаружи. Она подергала ручку, но безрезультатно. Она вспомнила о недавней ссоре, и сердце ее сжалось. А вдруг он не вернется и она останется в лом подвале навсегда?

Теперь уже с улыбкой она вспоминает, как, пытаясь превозмочь страх и отчаяние, она скукожилась у дверей на пачке газет и стала смотреть в щель продуха, как в окошко тюремной камеры.

Дождь, дождь, дождь… У края тротуара груда мокрых листьев. Черные протекторы автомобильных колес, подножия урн. Редкие прохожие, хлюпающие по лужам… Весь двор, промокший насквозь, виделся Леночке с такого ракурса, что, кроме щиколоток проходящих мимо людей, она ничего не могла разглядеть.

Не может же он так вот взять и уйти из дома, ведь этот подвал и есть его дом, и потом… У него есть она – Леночка.

Сердце таяло в Леночкиной груди и стекало куда-то в желудок. В голову лезли всякие страшные мысли. Каких только ужасов не напридумает детская фантазия. Она гнала от себя их, изо всех сил старалась не заплакать, не броситься к двери и не застучать по ней кулачками, думая о чем-нибудь хорошем и приятном…

Но вдруг в углу раздалось шуршание. Она моментально привстала на стопке газет, и глаза ее сделались большими-большими. Она оглядывалась по сторонам, лихорадочно выискивая источник звука.

Дверь заперта, окна зарешечены, бульканье и урчание воды в трубах и… страх. Вроде бы всего лишь – шуршание, но, казалось Леночке, было в нем что-то угрожающе неизвестное, какая-то смутная опасность. Воображение ее разыгралось. Уши Леночки напряглись, как уши дикого животного, и слух, из всех существующих в природе звуков, стал улавливать только этот непривычный шум в углу. Шуршание сменилось бормотанием – она в ужасе закрыла ладошками глаза и задрожала всем телом.

Охваченная страхом, она представила себе, что сейчас увидит свирепые морды сказочной нечисти, монстров из фантастических фильмов и многое другое, что может напридумывать только пришибленный, измученный, воспаленный тоской беспомощного одиночества мозг ребенка.

Несмолкаемое бормотание, казалось, заполнило собой все Леночкино существо. И если сначала у нее была надежда, что тот, кто непрошено появился в ее углу под стопкой пожелтевших от влаги и времени газет, не заметит ее и уйдет восвояси, то сейчас эти надежды испарились, как сигаретный дымок. Бормотание перешло в уверенный громкий топот – кто-то шел прямо к ней. Леночка сжалась и закрыла глаза, но все ближе и ближе, все отчетливей и отчетливей долетали до нее эти не предвещающие ничего хорошего звуки.

Ком застрял в горле, ужас сковал тело, и она, вместо того, чтобы посмотреть в лицо опасности и, быть может, рассмеяться, только крепче прижала ладони к глазам, превратившись в спрессованный сгусток страха.

Глухой топот несся ей навстречу, и скачкообразное биение сердца отдавалось эхом в напрягшихся до боли висках. Леночка оцепенела, не в состоянии ни крикнуть, ни вздохнуть, и только когда к звукам топота прибавился грохот запертой снаружи двери да ко всему прочему кто-то прикоснулся к ее ноге чем-то теплым и влажным, завопила так, как будто внутри ее что-то взорвалось:

– Мамочка! Помогите! – сорвавшись со своего места, она бросилась бежать. Неважно куда – куда-нибудь подальше от этого страшного места. Она металась по подвалу и вопила, ее колотило, в глазах замер безотчетный ужас, и, казалось, изо всех темных углов выползают жуткие монстры. Тени толпились, колыхались, теснились и обступали ее плотным кольцом. А Леночка вопила и вопила, ничего не слыша, кроме своего собственного гортанного, глухого от хрипоты рева. Она чуть не умерла, когда одна из теней стала ее трясти, цепко и больно схватив за плечо, тискать, мять и дышать ей в лицо тяжелым и жарким запахом пива.

– Заткнись! – наконец гаркнула тень и встряхнула ее с такой силой, что зубы Леночки клацнули и сомкнулись, а слезы брызнули из глаз, вымывая ком, застрявший в груди.

Она шакала, но уже не кричала, а только всхлипывала, прислушиваясь к голосу этой тени.

– Ну, ну, ну… Все, все… Не надо, не плачь… Ну извини, я никогда больше не уйду так надолго. Я думал, ты ляжешь спать… Я только пивка вышел попить… вот и пришел… здесь я, не плачь.

Слезы все еще стекали тонкими струйками по щекам, но она уже видела отчетливо и ясно, что никакая это не тень – это ее папа Саша.

Он обнимал Леночку, гладил ее по голове теплыми и немного дрожащими руками, целовал в лоб и вытирал безудержные слезы.

– Миленький, мне страшно, – шептала она, – здесь кто-то есть. Он ходит и бормочет. Он большой, чуть не съел меня. Вот сюда укусил.

– Покажи-ка…

Страх уже отступал, разжимал свои скрюченные на Леночкином горле пальцы, но пережитый шок еще придавливал ей грудь тяжелой ладонью. Ей не хватало воздуха, она судорожно вздыхала и всхлипывала, все теснее и теснее приникая к широкой и, как тогда казалось, крепкой груди своего спасителя. Под байковой рубашкой, пахнущей потом, дымом костра и соленой рыбой, билось большое, доброе и сильное сердце.

Она еще раз подняла лицо навстречу его взгляду. Его зрачки вспыхнули шафрановым рысьим блеском, и только тут Леночка заметила, что, оказывается, ее папа Саша не старый и не страшный, а вполне симпатичный, только немного запущенный мужчина, наверное, лет сорока.

– Я у Заима был, рыбу разгружали. Ну и пивка, конечно… Зато смотри, что я тебе принес…

Они сидели у плитки, папа Саша помешивал в закопченной алюминиевой кастрюльке похлебку из карпьих голов и внимательно слушал сбивчивый торопливый рассказ Леночки. Он все время загадочно улыбался и посматривал на девочку, чем вызывал у нее недоумение.

– Совсем и не смешно. Я больше никогда здесь одна не останусь!

– Знаешь, кто это? – спросил папа Саша, когда они уже поужинали и легли спать. – Шуршавчик. Он шуршит ведь?

– Да. И бормочет еще, и топает… Вот слышишь?! Ш-ш-ш, – Леночка присела на топчане, глазки ее снова сделались большими и круглыми, она приложила пальчик к губам и вся как-то сжалась. – Слышишь?

– Ну правильно! – почему-то обрадовался папа Саша. – Это просто шуршавчик. Наверное, он сломался, потому что бормоталка и топалка в нем работает только тогда, когда тепло. И что же с Ним случилось? Кто его потревожил? Ну-ка, ну-ка, ну-ка…

Леночка во все глаза пялилась на него. Голос папы Саши был глух и подозрительно весел, и нес он какую-то околесицу. Наконец папа Саша не выдержал и расхохотался. Бормотание в углу на секунду стихло. Леночка спустила ноги с топчана и шепотом спросила:

– Ну, где же он, твой Шуршавчик? Почему не вылазит? – Она почувствовала в его словах какой-то подвох. Больше всего на свете ей хотелось увидеть сейчас того, кто так сильно ее напугал. Ведь не мышка же, и не крыса, наверняка и не кошка. Всех этих животных Леночка знала и давно привыкла к звукам, которые они издают. А вот Шуршалку-Бормоталку-Топталку ей видеть еще не доводилось, и потому Леночка превратилась в сплошную вытянутую шею и голову, повернутую в сторону кучи бумаг. Она почти не боялась, поверив, что это вовсе не страшно, раз папа Саша так спокоен, но на всякий случай ноги ее были, как сжатая пружина, готовая в любой момент подкинуть Леночку с места. Она все еще помнила о пережитом страхе.

– Пыха, Пыхунюшка, иди сюда, разбойник ты этакий… – Папа Саша привстал, взял со стола кусочек хлеба, наклонился до самого пола и еще раз позвал: – Пыха-Пыха-Пыха, где ты там?..

– Нет, – разочарованно произнесла Леночка.

– Конечно, ты его так напугала, что…

– Я?! Это я напугала?! Это он, как затопает!..

– Т-с-с-с, вот он, красавчик наш… Ух ты, хороший, хороший, кто говорит, что ты топаешь, а? Иди сюда, не бойся… – Папа Саша протянул руки навстречу чему-то, что не видела Леночка, погрузил их в ворох макулатуры и извлек оттуда маленького серенького ежика. Ежик спокойно сидел у него на ладони и черными бусинками глаз смотрел в сторону Леночки. Ей даже показалось, что он посмеивается над ней.

– Ежик! – воскликнула Леночка. Зверек моментально сжался, выставил колючки и зашипел.

– Ну вот! – весело заключил папа Саша. – Кто из вас кого больше боится?

Ежик убрал колючки и засопел, потешно дергая черной кожаной пуговкой носа.

Леночка, не мигая, рассматривала маленький дрожащий комочек, похожий на упавший с дерева и помявшийся конский каштан в невызревшей скорлупе. Она протянула к нему свои маленькие чумазые ладошки и, блестя глазками, улыбнулась.

При переезде Пыха исчез. Как сквозь землю провалился. Леночка ставила у топчана блюдце, наполненное молоком, резала кусочки моркови, яблок, сыпала горсти орехов, семечек, злаков, которые Пыха совсем недавно так страстно любил и с таким удовольствием угощался. Но все ее старания оказались тщетными… Так и уехали они на новое место ни с чем.

Когда судьба много позже снова забросила Леночку в этот подвал, в одном из углов она обнаружила фанерный ящик с различным хламом – стеклянными банками, рваными ботинками без подошв, но со шнурками и прочей дребеденью, и там лежало пыльное, набитое обрывками газет и клочками ваты чучело Пыхи.

Может быть, и не Пыхи, успокаивала себя Леночка, но сердце ее все же подсказывало, что это чучело и есть тот потешный ежик…

Потом… Ах, как страшно вспоминать о том, что она увидела в банном дворе! Ее держали за руки, не давая приблизиться к распростертому телу папы Саши. Все двери были распахнуты, двор заполнился зеваками, машинами «скорой помощи» и милиции, свистом, криком, короткими и лаконичными окриками… А ее не пускали к нему, и кровь приливала к голове, причиняя боль.

Леночка готовилась к выпускному балу. Будущее обещало быть прекрасным, как высокое безоблачное небо в середине июня.

Аганин, к тому времени отработав свое банщиком, сторожем и истопником, стал сначала исполняющим обязанности директора, а потом и директором бани. Должность, прямо надо сказать, не Бог весть какая. Но Александр Николаевич был полон честолюбивых, не лишенных перспектив планов, надеясь в ближайшем будущем превратить тривиальную баню в салон здоровья и красоты.

Он уже перестраивал некоторые помещения, возводил стеклянные крыши для будущего солярия, монтировал оборудование просторных саун и рыл котлован под бассейн.

– Дело нужное и благодарное, – расцветал он улыбками, запивая плотный ужин горячим чаем. – У нас с тобой, Леночка, столько дел! Ну просто невпроворот! Вот ты и экзамены сдала – отличница, медалистка. Кто бы мог подумать, что так быстро пролетит время? Ты скоро получишь паспорт, и первое, что мы сделаем, это отправим тебя во Флоренцию. Тебя ведь еще интересует эпоха итальянского Возрождения?

– Еще бы! – Леночка благодарно смеялась, убирая со стола посуду. Не зря же Аганин затратил на нее столько сил и энергии. Не зря ведь посещала она курсы скорочтения и стенографии. А столько лет учить итальянский! Конечно, ее все еще интересует эпоха Возрождения. Она поступит в институт и станет знаменитым искусствоведом. Пластика и динамика скульптуры, глубина человеческой души в литературе через деталь, через дыхание национальной культуры, через тонкие, немного смазанные и оттого завораживающие мазки кисти. У Леночки перехватывало дыхание от одного взгляда на папу Сашу.

Первое, что он сделает, – это отправит ее во Флоренцию. Уже и деньги отложены…

Единственное, что успел папа Саша перед гибелью, это увидеть ее в роскошном наряде для выпускного бала.

Когда Леночка крутилась у зеркала и примеряла обтягивающее бархатное платье со струящейся полупрозрачной накидкой и закалывала волосы у правого виска, в дверном замке послышалось копошение.

– Не входи пока! – крикнула Леночка через плечо, нисколько не удивившись столь раннему появлению Аганина. Он часто приходил домой в неурочное время по каким-то своим мелким надобностям: то бумажку забыл с начертанным второпях чьим-нибудь телефоном, то перекусить забегал, то просто – поглядеть на Леночку, поболтать с ней минутку-другую.

Но за ее спиной раздался незнакомый женский голос:

– Извините, что побеспокоила вас, дорогуша. – Леночка стремительно повернулась навстречу голосу и молча уставилась на вошедшую, которая с любопытством рассматривала ее холодными бледно-голубыми льдинками глаз.

– Как вы… сюда…

– Вошла? А вот. – Она потрясла перед Леночкиным носом ключами. – Хотите, еще разок продемонстрирую?

– Что вам здесь нужно? – Она вдруг поняла, кто эта женщина, – Мила! Его бывшая жена! – Как вы посмели? Откуда… ключи?

Леночка отвела руку, и волосы рассыпались по ее плечам. Она сделала пару шагов к окну, как будто ее застали на месте преступления и единственной ее мыслью была мысль о побеге.

– Отвечаю по порядку, – женщина бесцеремонно прошла по только что вычищенному коврику грязными туфлями и опустилась в кресло, закинув ногу на ногу. – Ключи – мои собственные. Еще с тех пор, когда мы с Сашей жили здесь… До получения квартиры, естественно. Это раз! По поводу того, что мне здесь нужно… – Она криво усмехнулась и, поведя тонкой бровью, презрительно посмотрела на Леночку. – Это вопрос, который должен был прозвучать в ваш, дорогуша, адрес. – Она вдруг вспыхнула до корней волос, и лицо ее исказила гримаса. – Я-то знаю, что мне нужно! – продолжала она. – А вот вы! Такая молодая, такая… – Женщина поджала розовые губы, и подбородок ее затрясся. Видимо, она пыталась подобрать слова, но у нее это не получалось. – Такая… Такая… Да вы в дочери ему годитесь! Вы, наверное, младше его дочки! Стыдитесь! – Она обвела глазами квартиру и снова уставилась в лицо Леночке. – Теперь, после того, что я здесь увидела, я не сомневаюсь в правдивости слов… – Она хотела сказать, чьих именно слов, но вовремя спохватилась и осеклась. – Не важно, чьих слов. Просто многое, оч-чень многое, стало мне ясным. Только учтите… – Она угрожающе подняла голову, и по лицу ее скользнула темная тень. – У него есть родная дочь!

– Я знаю, – Леночка кивнула и снова сделала шаг к окну.

– Ах, знаете? Все-то вы, оказывается, знаете. Так тем лучше! Значит, вы негодяйка, отбирающая у его дочери то, что ей должно было бы принадлежать по праву! И эта квартира. – Она небрежно ткнула в обои оттопыренным пальцем. – И эта одежда. – Она подняла подбородок в сторону раскрытою гардероба. – И это, и это, и это… – На ее тонких пальцах повисла золотая ниточка с маленьким эллипсом кулончика. – Просто так бездомным шлюхам подобные вещи не дарят! Вы… бесстыжая сожительница! Несовершеннолетка! И я еще узнаю, не состоишь ли ты на учете в милиции! – прошипела она в самое лицо Леночки.

– Вон отсюда! – закричала Леночка, не помня себя от унижения и обиды. – Вы не смеете заходить в чужой дом, кем бы я ни была вашему мужу. Бывшему… мужу.

Женщина ушла, полная самодовольства, а Леночка бросилась к телефону.

Во время похорон она поняла, что не быть ей искусствоведом. Не интересны ей Микеланджело, Рафаэль, Тициан. Не станет она изучать Бокаччо, не будет зачитываться Петраркой и рассматривать шедевры архитектуры Брунеллески. И уж точно никогда она не посетит Национальный музей во Флоренции, чтобы полюбоваться скульптурами Донателло. Все это – и вкупе, и по отдельности, в виде журнальных репродукций картин, копий скульптур, корешков книг – причиняло ей боль и ныло в груди незаживающей раной, напоминая о кровавой автоматной строке, прошившей живот Аганина.

В тот день, когда все выпускники Москвы готовились к последнему школьному балу, когда девочки – и в их числе, наверное, и Наталья Аганина, хотя, вероятно, у нее теперь другая фамилия, – рассматривали до дыр журналы модных причесок, делали дорогой макияж и отглаживали кружевные наряды, Леночка получала в морге урну с горсточкой пепла – единственное, что осталось у нее от папы Саши, потому что все другое – мура! Потом она сидела в подвале, смотрела на шершавую серую поверхность стены, вдыхала запах плесени, сырости, ржавчины и тупо думала, как тогда, в детстве, что во всем виновата только она.

Если бы она не позвонила папе Саше, если бы она не стала рыдать в трубку, не в силах вымолвить ни слова, если бы она не бросила трубку, так и не объяснив в чем дело, то папа Саша не выскочил бы из своего кабинета, не помчался бы к машине, не попал бы в эпицентр бандитской разборки, происходившей на территории сквера перед баней… Если бы… Если бы… Если бы…

Кровавое месиво, кишки навыворот, черная «тройка», галстук в полосочку… Какой, к черту, Рафаэль?! Это же бред – изучать Возрождение, когда кругом дьявольская свистопляска, когда человеческая жизнь не стоит даже ломаного гроша, когда мир катится в тартарары…

Леночка не состояла на учете в милиции – все документы ее Аганин получил из рук тети Наны, Наины Федоровны, – он нашел ее, – а она все эти годы хранила их у себя, считая, что девочка умерла. Могла ли знать об этом Леночка? Или о том, что она официально прописана у Аганина, который выправил опекунство? О том, что Наталья, удочеренная следующим мужем Милы, носила давно другую фамилию, а стало быть, не имела права претендовать ни на алименты, ни на квартиру, ни на наследство бабушки и оставшиеся после смерти Аганина деньги.

Она сидела в подвале и слушала шум дождя, не желая уходить оттуда, где все напоминало ей о единственном, самом родном во всей вселенной человеке, покинувшем ее.

«… Если б я был султан… я б имел трех жен… – вот здесь он стоял, когда была у них грязная маленькая плитка. Кашеварил и напевал себе под нос: – …и тройной красотой… бы-ыл бы окружен… А что, Ленусик, заживем мы как люди! А?»

«А так – не люди?»

«Люди, – Леночка никогда не забудет его лукавой и нежной улыбки. – Но только пещерные».

…«Летающие острова», гляди! Сочинение Жюля Верна, – тогда он сидел на топчане, а она лежала, укутавшись в телогрейку, и то и дело почесывала голову. – Уж не вши ль у тебя? Ну точно! Знаешь, как это называется? Педикулез! И мы этот педикулез керосинчиком!»

Он втирал Леночке в волосы керосин, обматывая зудящую голову косынкой, а она смотрела, прищурив глаза, в его грудь и замирала от накатывающих волн счастья.

«Доченька! Смотри, снег! Скоро будем праздновать Новый год. Елку куда поставим?»

Она визжала, как щенок, бегая по восхитительному праздничному снегу, утопая ножками, обутыми в старые ботинки, в глубоких сугробах. Снег попадал внутрь, обжигал кожу, холодил пятки сквозь тонкие, местами истершиеся хлопчатобумажные колготы.

Леночка набирала снег горстями и подбрасывала вверх. Он рассыпался вверху, подобно праздничному салюту, летел, искрился мириадами прозрачных узорчатых снежинок, ложился взбитой пеной на волосы, и довольная содеянным чудом Леночка по-королевски поднимала подбородок и вышагивала, высоко вскидывая коленки, по круглому дворику.