Текст книги "Отражение звезды"

Автор книги: Марина Преображенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

В прошлый раз он смотрел на свою худенькую Милку с нервно подрагивающими пальцами и изломанными, как будто от горя, губами и думал: все, последний выход в море, а там хоть небо пополам – вернется, и будут они втроем – он, Милка, Натуля – семья!

– Мил, я решил бросить службу. Ты как?

– Зачем? – выдохнула она, перекатив во рту таблетку валидола и взглянув на него как-то странно – то ли удивленно, то ли испуганно. – А на что мы жить будем?

– Ха! – рассмеялся он тогда. – На материке работы мало?

– И будешь в год приносить столько же, сколько сейчас за месяц получаешь? А отпуск в двадцать дней станешь в огороде проводить. Я тебе штаны латать буду, себе юбки перешивать, да? Так, что ли? Ну, ответь? – она почему-то завелась с пол-оборота.

– А как другие? – помнится, очень удивился Аганин. Безусловно, он понимал, что столько заработать на материке ему вряд ли удастся, но семья… Любовь… Счастье… Все это как-то не состыкуется с его полугодовыми отлучками, с Милкиными слезами, с дочерью без отца.

– Ну что семья? Какая любовь? Как ты себе представляешь счастье? – Милка вдруг положила голову на ладони и разрыдалась. – Какой кошмар… – прошептала она. – Нет уж, дослуживай. Может, все когда-нибудь образуется…

«Это последний выход в море», – созрело у него окончательное решение. Аганин даже по начальству доложил, что собирается списаться. И тогда-то уже не хотел идти в плавание, но не мог иначе. А в рейсе – авария.

Всего неделю под водой, потом – в госпиталь. Об утечке радиации он узнал после, в те минуты не думал ни о чем. Костлявые пальцы смерти сомкнулись на горле шести ребят, еще четверо остались калеками с обезображенными лицами и исковерканными телами.

Ему, как считали врачи, повезло. Но лучше бы не повезло, лучше бы он сгорел и никогда не узнал самого страшного двойного предательства жены и друга.

Слон выскользнул из пакета у самого подъезда. Он упад в весеннюю слякоть, и мордочка его стала серой. Он тер плюш носовым платком, слюнил кончик хоботка, чуть не вылизывал и снова тер, расстроившись от случившейся неприятности.

Потом поднял голову и посмотрел на окна своей квартиры. Тревога все еще не покинула его сердца, хоть и свилась колечками в глубине души. Он сплюнул под ноги, решив отмыть игрушку позже, и стремглав полетел вверх. Через две ступеньки, через три, едва ли не перелетая на крыльях пролеты, он и не заметил, как оказался у двери, обитой настоящей обливной темно-синего цвета кожей.

Ключи никак не находились. Их не было ни в кармане кителя, ни в брючных карманах, ни в портфеле. Слон мешал, торт норовил выскользнуть из ленточною плетения крест-накрест, розы кололи ладони толстыми острыми шипами, и он прекратил бесполезные поиски. Зажал торт в зубах, вспомнив, что то же самое проделывал доберман его приятеля, выставил цветы вперед, чтоб когда Милка заглянула в глазок, увидела в первую очередь их, и нажал на кнопку звонка.

За дверью стояла тишина. Он снова нажал на кнопку звонка и прислушался. Ни звука. Он взялся за ручку и потряс ее. Его охватило небывалое волнение и тревога, постепенно переросшая в испуг. Он испугался, как пугаются маленькие дети внезапно наступившей темноты. Он стал стучать по двери сначала кулаком, потом ногой, бросил на пол слона и взялся за ручку двумя руками.

Дверь неожиданно открылась. Растерянная, испуганная, все такая же худенькая и бледная Милка стояла на пороге, загородив собой проход, и виновато улыбалась.

– Саша…

– Я войду? – Он все понял. Глаза их встретились, и он понял все. – Кто? – спросил он одними губами.

– Химов, – одними губами ответила Милка.

– Давно?

Мила отвернулась и кивнула. Он взял ее дрожащую ладонь в свои большие и горячие руки. Мила не смотрела на него, и он чувствовал, что летит в пропасть. Летит со свистом в ушах, скрежетом и звоном и вот-вот грохнется оземь.

– Где дочь? Я могу посмотреть на нее? Могу?

Мила снова кивнула, но руки не отняла. Так и пошла с ним в детскую мимо спальни. Тусклый свет сочился сквозь приоткрытую дверь, и Аганин каждой клеточкой своего тела чувствовал присутствие в их спальне – теперь уже не их с Милой, а Химова – бывшего сослуживца и однокашника по училищу – и Милы, любимой и единственной женщины в его жизни.

Он отвернулся от полоски света и сжал кулак левой руки, не выпуская из правой Милиной ладошки. Будто что-то могло еще измениться между ними, будто эта ладошка в его руке есть некий символ, обещание, объяснение…

Огромный розовый слон примостился у детской кроватки. Торт остался у порога по ту сторону закрытой двери. Цветы оказались в Милиной руке. Натулечка спала, и белый цветок пустышки качался в ее пухленьком ротике, как солнечный зайчик на морской глади.

– Я люблю тебя, – Аганин прижался к жене и почувствовал, как пламя, рдеющее в его груди, обожгло горло. Он замолчал.

– Не надо, Саша…

– Я знаю, что не надо… Я люблю тебя, – прошептал он и, повернувшись, быстрыми шагами прошел сквозь квартиру, как сквозь ледяную глыбу, обдирая до крови застывающую душу.

– Саша! Са-аша-а!! Постой! Я хочу сказать тебе!!! Постой!

Он летел через ступеньку, через две, через лестничный пролет и сквозь подступившие к глазам слезы видел площадки, перила, ступени, окна, почтовые ящики. Адская боль любви и предательства.

– Постой! – Мила выбежала следом за ним и стояла босая на бетонном порожке, на том самом, где только что стоял он и очищал хобот мягкой игрушки.

* * *

Сейчас Аганин не знал, может ли он любить. Он перестал верить в любовь. Он столько лет скитался по чердакам и подвалам и жил одиноким волком, что совершенно выпал из социума.

Его вышвырнули за борт, списали с корабля, предали. Никто его не пожалел, даже мать, которой он позвонил в тот вечер. Даже она, принимая бутылку коньяка в дар и выслушивая его сбивчивый рассказ, лишь сухо произнесла:

– Ты же знаешь, я ничем не смогу помочь. – Она посмотрела на настенные часы, из которых только что вынырнула кукушка и сообщила осипшим голосом время, а точнее – четверть шестого пополудни, и снова нырнула в гнездышко, из которого не могла вырваться уже более полувека. – Судись… А что еще? У меня жить негде, ты же знаешь…

– Да-да, – он знал. У матери своя жизнь. Она пытается компенсировать то, что недополучила в молодости. Хотя в этом была не его вина – он рос у бабушки, потом в интернате, потом в военном училище, потом… – Я пойду.

– Иди. И мой тебе совет – не оставляй этой стерве квартиру! Пусть мотает в свой Норильск. Я всегда говорила: дела с лимитой до добра не доведут. Ты ей и квартирку, и обстановку, и машину… Дурак! – вдруг зло выплюнула она и презрительно отвернулась. – Дурак и есть! Все равно палец о палец не ударишь – в подвале подохнешь, попомни мое слово.

– Я пойду, – снова произнес Аганин и ушел.

В подвале он и зажил. Сначала держался особняком и в пределах приличия. Потом обрел подходящую компанию – по Сеньке и шапка. А однажды нашел на вокзале большой бумажник. Денег оказалось много – почти на неделю хватило и ему, и его дружкам. Пили-гуляли-гудели. Пришел в себя в заброшенном сарае далеко от Москвы. Голова болела от страшного похмелья, тошнило и трясло всего, как в лихорадке. Провалялся почти весь день, изнывая от жажды и ломоты в висках, а когда нашел в себе силы подняться и осмотреться, чуть не сошел с ума от ужаса.

Его дружки, избитые, все в крови, с проломленными черепами и кольями под ребрами лежали у сенника. Кто? За что? Это же надо было так нажраться, чтоб не помнить страшного побоища! Ничего не осталось в пустой голове: когда это произошло, как?

Его вырвало тут же, рядом с окоченевшими трупами. Он бросился бежать, забыв и о воде, и о варенной в мундире картошке, оставшейся в черной от копоти кастрюле, и о половине бутылки недопитой водки.

И покатилась дорожка Аганина под крутую горочку. Он просто чувствовал, как затягивает его болотная жижа, как ломает судьба его некогда сильное тело. Как гниет оно изнутри, вшивеет, дряхлеет, становится зловонным и мерзким.

Пророческими оказались слова матери: «В подвале подохнешь, попомни мое слово».

А и в подвале – кому какое дело? Кому он тогда был нужен? Никому! Он потерял веру в себя, ощутил свою никчемность и ненужность так остро и так безысходно, что даже поверил – это его крест. Нужно смириться. Все равно в могилу, рано или поздно гнить в земле. Так какая разница – рано или поздно? Годом раньше, годом позже…

Если бы тогда кто-то спросил Аганина: есть ли любовь, – он затруднился бы ответить. Да и сейчас, наверное, вот так, чтобы навзлет, – нет, не уверен… Но все же что-то изменилось в нем, что-то заставляло думать, действовать, переживать. И сердце его билось с живой, как раньше, тревогой, и домой тянуло с неимоверной силой. «Домой»… Он усмехнулся и оглядел оплетенные паутиной стены подвала, взгляд его упал на Леночку. Одеялко сбилось. Леночка спала и сладко посапывала. Улыбалась, смешно дергала чистым после вечернего купания носиком. У Леночки теперь было чистое белье. Он сам стирал ее простынки и сушил в соседнем секторе. Для этих целей он притащил в подвал детскую ванночку. Вполне приличную, видимо, вырос малыш, отдать не нашли кому, вот и снесли на помойку. Хорошо еще не в контейнер бросили, а прислонили к дереву. Он отмыл ее, обдал кипятком и в тот вечер искупал Леночку в огороженном куском клеенки закуточке.

Нет, в подвале можно жить. Особенно в таком, не требующем постоянного ремонта, комиссий, проверок. За все это время только один раз приходили из жэка, но, слава Богу, до последнего сектора не дошли.

Аганин встал, поправил сбившееся одеяло, поцеловал розовенькое ушко и прошептал: «Доченька моя, крошечка…» Скорее всего она и не подозревала, какие бури вихрились в его груди.

Они одного года рождения – Ната и Лена. Может, и это сыграло свою роль? Бог весть, что именно заставило Аганина выйти сегодня на улицу, разменять полтинник на двушки и начать действовать.

Целый день Аганин посвятил тому, что звонил друзьям, договаривался о встречах, просил помощи.

Ему радовались, спрашивали, куда пропал, чем занимается, где обитает. Предлагали пересечься в кафе, ресторане, баре. Предлагали зайти в офис, лабораторию, редакцию. Колька Матвеев оказался даже ректором одного из московских вузов. Все при местах, при должностях, при семьях, при деньгах… Это злило, но злость была направлена исключительно в свой адрес. Чем он хуже? Почему решил, что судьба поставила на нем крест? Неужто он глупее Кольки Матвеева? Когда-то Матвей сидел с ним за одной партой и сдувал с его тетрадки контрольные, краснел, заплетался языком, стоя у доски, и ждал от него подсказки. И вот тебе на: он, бывший отличник, подающий надежды курсант, молодой офицер, который вполне мог бы устроиться на материке ничуть не хуже всех их, – в подвале, а бывший троечник, разгильдяй и аховый студентишка – ректор института… Но его помнили, хоть и прошло много лет с того вечера, когда он нырнул с головой в холодный омут дикого одиночества, и это, надо сказать, было приятно.

Аганин не мог согласиться на встречу в присутственном месте, прекрасно понимая, что из него за эти годы сделала жизнь, но и отказаться от встречи он тоже не мог. Ради Леночки он должен переступить через свое самолюбие, перетерпеть унижение и проглотить обиду.

– Матвей, я не могу зайти к тебе, давай у метро.

– Ну что ты, старик! Какое метро?! У нас рядом роскошный кабак!

– У метро, Матвей, – настаивал Аганин. – Не могу я в кабак, прикид не тот… Да и рылом не вышел. Ну как?

– Ладно, у «Маяковки» на выходе. В сторону химчистки. Белый «жигуль». Узнаешь меня, нет? А потом – в кабак, жрать хочу, ужас до чего.

Лежа на топчане, Аганин с болью в сердце вспоминал унижение, которое ему довелось испытать. Он несся по эскалатору преисполненный надежды, что уж сейчас-то, наконец, все решится. Колька Матвеев был на месте. Александр Николаевич шел к белому «жигулю» и махал рукой толстому господину в высокой кашемировой шляпе песочного цвета и такого же цвета длинном пальто. Он видел лицо Матвея, он не мог ошибиться, – те же синие острые глазки под густыми черными бровями, те же узкие губы и родинка на мочке уха, так что кажется – на нем клипса. Аганин видел Матвеева и знал, что тот видит его.

– Матвей!

Толстый господин дернулся, оглянулся в сторону Аганина, и – Боже, – как изменилось его лицо! Представьте себе, что вы сели в переполненном метро на свободное место, а потом вдруг обнаружили, что на вас пялятся, как на диковинный экспонат в палеонтологическом музее, и тут же почувствовали смрадный запах, исходящий от соседа. Представьте себе, что вы видите рядом с собой вшивого, покрытого струпьями и коростой вонючего квазимоду, вскакиваете при первых же звуках скрежета ногтей по шелудивой коже и, чувствуя легкую вибрацию в глубине души, с чувством омерзения и брезгливости прячетесь за спины попутчиков.

Вам неловко, вам стыдно своего чувства, вы невольно почесываетесь – от нервов, наверное, – и вдруг узнаете человека, от которого только что шарахнулись И он узнает вас, улыбается вам, а вы все дальше и дальше пятитесь в глубь вагона, прячетесь за спины пассажиров и на ближайшей же станции выскакиваете из вагона.

Так вот точно так же, как могли бы повести себя вы, повел себя и Матвеев Колька. Матвей, школьный друг, троечник и разгильдяй, а ныне Матвеев Николай Федорович. Куда до него Аганину? И потому он простил Матвею все – мельчайшие изменения мимики, тончайшие нюансы эмоций, выражение глаз – от неузнавания через удивление к полному презрению, граничащему с испугом.

Конечно же, Аганин привел себя в порядок, насколько может привести себя в порядок не имеющий для этого условий опустившийся и погрязший во всех смертных грехах человек. Он был вымыт, выбрит и вычищен. Он нагуталинил еще приличные ботинки с чужой растоптанной до сорок пятого размера ноги, потер снегом серое драповое пальто, освежив таким образом далеко не новую ткань, и вытряхнул самым тщательнейшим образом черно-коричневую кроличью шапку…

– Матвей! – Но только рыжие брызги мокрого снега, грязи и соли вперемешку…

Зачем-то Аганин позвонил Матвееву домой, он сам не знал зачем, но набрал номер его телефона.

Соня узнала. Соня была хорошей девушкой. Тихой, ласковой. Когда-то они дружили семьями, и Соня часто звонила Миле, а если Милы не было дома и у телефона оказывался сам Аганин, Соня сначала неловко извинялась, а потом долго плакалась ему в жилетку, какой у нее бездушный и бестолковый муж.

– Сашенька! Как вовремя ты позвонил! – как будто и не было перерыва в десять лет, словно они разговаривали только вчера. – А мой-то знаешь чего учудил? Он продал дачу. Продал, представляешь?!

– Что, картошку негде посадить? – спросил Аганин просто так, ему совершенно было безразлично – сажают ли Матвеевы картошку, но должен же был он отреагировать на Сонину жалобу.

Соня долго сопела, пыхтела, обиженно дула губки с той стороны телефонного провода. Он никак на это не реагировал, и наконец она дрожащим голосом произнесла:

– При чем тут картошка? Мы картошку покупаем, мы ее не сажаем! Кому охота в грязи ковыряться? Ногти ломаются и кожа потом – просто ужас. Он продал ту, что в Жмеринке. Теперь мы будем ездить на Азов! А у меня в Жмеринке все подруги. Представляешь?! А на Азове только Злата хрипатая. Она же стерва, с ней говорить не о чем. И ходить там некуда!

– Понятно… – Александр Николаевич вздохнул и повесил трубку.

Осталась досада и еще три запасных телефона.

Егор его не узнал. Сначала не узнал, потом все-таки вспомнил. Егор теперь большой начальник на маленьком заводике, и у него могла найтись хоть какая-нибудь работенка. Работенки не было, зато дал кучу советов.

– А ты в РЭУ – дворником. Там и жилье служебное.

– Спасибо, был.

– А ты сторожем на рынок. И пожрать чего, и комната.

– Там все уже схвачено, спасибо.

– А ты…

– Пока, – твердо произнес Аганин и тоже повесил трубку.

Голоса друзей таяли в эфире, как летящие с неба снежинки. Таяла и надежда решить свои проблемы через давние узы дружбы. Последний номер он набирать не стал. Каратаев работал на телевидении главным редактором одной из известных на всю страну программ. Конечно же, там нет и не может быть для него никакой работы. Время перевалило уже за полдень. Ближе к вечеру, наступившему быстро и незаметно, Александр Николаевич почувствовал, как он устал. Как хочется ему умыться, согреться, попить чаю и лечь на теплый топчан! Он улыбнулся. Когда он выберется в люди, у них с Леночкой будет своя квартира, своя ванна и своя большая светлая кухня. Он будет приходить со службы домой, залезать в горячую, ароматизированную солями воду, отпариваться, отогреваться и надевать тяжелый махровый халат, сунув ноги в теплые домашние шлепанцы. Когда у них будет своя квартира…

Аганин размечтался. Он приближался к Киевскому вокзалу, неспешным шагом отмеряя уличное заснеженное пространство, и чувствовал, как жизнь возвращается к нему.

– Саша!

Аганин вздрогнул, но не остановился. Только что он думал о Каратаеве, и, наверное, поэтому ему почудился голос давнего приятеля. Они и близки-то никогда особенно не были. Один раз Аганин привез Каратаеву дефицитное лекарство для умирающей матери. Тот протянул Александру Николаевичу деньги, но Аганин почувствовал, что опоздал с помощью. Безнадежно опоздал.

– Мама умерла. Через месяц после того, как ты уехал.

– Прости меня, Гриш, – Аганин посмотрел в глаза Каратаеву и только тут заметил, как сильно он изменился за месяцы, пока они не виделись. Такое впечатление, что Аганин погружался под воду, словно в иной временной пласт. Он выбывал из жизни, которая текла здесь, на материке, и никак не касалась его. Здесь все изменялось. Строились и разрушались дома, создавались и погибали шедевры, рождались и умирали люди. Все было здесь, а там, в глубинах океана, под темными пластами воды жизнь словно замирала и только темное колыхание над головой и горстка сослуживцев, как в космическом корабле, уносящемся в неведомую даль, напоминало Александру Николаевичу Аганину, что и он привязан ко всему земному, но какой-то тонкой и неверной паутиной – паутиной воображения и четкими командами, доносящимися из динамика связи с землей.

Каратаев посмотрел на Аганина, и Александр Николаевич внезапно осознал, как близок по духу и как одинок по жизни этот невысокий, кряжистый и молчаливый человек.

– Извини меня, Гриш… – последовало молчание. Они пожали друг другу руки, Каратаев сунул в карман кителя Аганина свою визитку, сказав: «Ничего, друг, все мы люди-человеки. Спасибо за помощь. Звони, если что понадобится».

Это «звони, если что» запало в душу Аганина, и хоть они в дальнейшем больше не поддерживали никаких отношений, почему-то Аганин чувствовал, что на Григория Каратаева можно будет положиться. И он не хотел расставаться с этой уверенностью. Он предпочитал обманываться в ней, нежели шлепнуться мордой в мрак разочарования и боли очередного предательства. Так много этого добра висело в его заплечном мешке. Так много, что даже плечи ломило.

– Саша! Александр Николаевич! Вы? Постойте же, постойте, мужчина!

Аганин замедлил шаг, напрягся всем телом, точно перед ударом, и, с трудом поворачивая голову, оглянулся.

Его настороженные глаза встретили Каратаева холодными остриями штыков.

– Постойте, мужчина, – Каратаев запыхался. Животик мешал ему бежать, но он, спотыкаясь и скользя по утоптанному снегу, догнал-таки давнего знакомого. – Простите, может, я ошибаюсь… Мне трудно быть вполне уверенным, столько лет… – Он замолчал, пристально всматриваясь в лицо Аганина. – Но нет же! Не может быть! Саша! Саша! – Он смешно заплясал вокруг Аганина. Глаза его блестели. – Ты ли? Ну пойдем! – Он схватил его за рукав пальто и потащил за собой.

– Куда? – Аганин не сопротивлялся, но и особого рвения не проявлял.

– Ко мне! – приказал Григорий таким тоном, что Аганин понял – сопротивляться бесполезно.

Через час Каратаев знал все. Вплоть до того случая в подмосковном сарае. Ему не нужно было объяснять, что такое предательство, унижение и боль. Что такое страх и одиночество, что такое презрение и разбитые надежды. Он все понимал с полуслова и полувзгляда. Он не спрашивал, а только молча и участливо слушал, кивал головой, подливал чаю и подкладывал бутерброды.

Он молчал, но Аганин чувствовал, как они близки. Словно братья. Даже ближе, чем братья.

– А ты знаешь, что у тебя умерла мать? – внезапно спросил Григорий, и лицо его помрачнело.

Александр Николаевич тихо рассмеялся. Каратаев с недоумением посмотрел на него.

– Она искала тебя. Она ждала тебя. Она умирала почти неделю. Вот здесь! – Каратаев встал, указал рукой на диван в маленькой комнатке его трехкомнатной квартиры. – Она плакала и просила у тебя прощения. За все. Она не винила тебя, она ждала…

– Здесь? – Аганин замер. Он посмотрел по сторонам так, точно хотел увидеть окружающую его обстановку глазами матери. Глазами, скованными холодом приближающейся мучительной смерти. – Почему здесь? – спросил он тихо и медленно поставил на блюдце наполненную ароматным чаем большую белую керамическую чашку.

– Это долго… И вообще это так невероятно, что я даже…

– Расскажи, почему?

Каратаев чуть заметно покачал головой, внимательно посмотрел на Александра Николаевича, на его одежду, пахнущую сыростью и грязью, так, будто его одолевали сомнения: надо ли откровенничать с этим человеком или лучше не посвящать его в семейные тайны? И, видимо, решив промолчать, он взял со стола грязную посуду, положил ее в раковину, включил воду и неторопливо, как будто и не было никакого разговора, стал мыть ее.

Аганин весь сжался. Он боролся с чувствами, охватившими его. Каратаев молчал, Аганин тоже молчал, и тишина становилась невыносимой. И когда Каратаев выключил воду, в воздухе повис, готовый вот-вот взорваться, огненный шар напряжения.

Но вдруг Каратаев, все так же стоя спиной к Александру, тихо проговорил:

– В ту осень, когда я пошел в школу, от нас ушел отец. – Он расправил плечи, набрал полную грудь воздуха и, повернувшись всем своим кряжистым телом к Аганину, точно собираясь кинуться на амбразуру, наклонился к столу, где сидел его собеседник.

Александр Николаевич молчал. На только что холодном неприступном лице Григория появилось выражение бесконечной печали.

– Мама взяла меня и мою сестренку, которая была на три года моложе, под мышку, и мы тоже покинули наш дом… – Он снова умолк. Тишина давила на перепонки, звенела в ушах, разрывала сердце. – Мы сложили вещи, совсем немного вещей, и уехали к бабушке в деревню. Пятьдесят первый год…

Аганин вздрогнул. Пятьдесят первый – год его рождения. Голодный, холодный, но полный надежд и светлых преобразований. Новостроек и открытий. Год, когда страна быстро поправлялась от потерь и увечий.

– Сестра умерла у бабушки на вторую неделю. От тифа… Я тоже тяжело переболел, и мать, похоронив сестру, а чуть позже и бабушку, снова взяла меня под мышку и вернулась в город. Зачем она уезжала на те несчастные полгода, я до сих пор не пойму. Не для того ведь, чтоб потерять дочь и мать, а? – Каратаев открыто и прямо смотрел в лицо собеседнику. – Она сменила свою и мою фамилию на фамилию матери. Она сожгла все письма отца с фронта и уничтожила фотографии. Кроме одной. Потом, если будет интересно, я покажу.

Аганин кивнул, не совсем понимая, о чем идет речь. Он слушал с таким вниманием, с каким еще никогда и никого не слушал.

– Об отце с того самого момента, как он ушел, я ничего не слышал. Мать моя вкалывала на заводе, я учился в школе и был в семье за хозяина. Очень скоро я и вовсе не вспоминал, что когда-то у меня был отец. В нашем классе, да и, собственно, во всей стране безотцовщина по тем временам была делом обычным. Слава Богу, мать есть. Кормит, поит, одевает. Шлепает иногда, подзатыльники дает, чтоб не забывал, кто есть кто и по чем фунт соли. – Он улыбнулся нежной и светлой улыбкой, Аганин в ответ тоже невольно улыбнулся, и оба они виновато посмотрели друг на друга.

«Почему же меня так тянет к этому человеку?» – думал Аганин и чувствовал, как все ближе и ближе становятся они друг другу.

– А когда я перешел в девятый класс, это было… дай Бог памяти… В шестидесятом году. Тоже осенью, поздним сентябрем я пришел домой и застал мать в слезах. Я испугался, прижался к ней, совсем как девчонка, и тоже заплакал. Представляешь? – Каратаев усмехнулся, но качнул головой и поднял глаза вправо и вверх, пытаясь припомнить тот день до мельчайших подробностей. – Лоб здоровый, а у мамы в переднике носом хлюпаю.

Аганин понимающе усмехнулся и повел плечами.

– «Твой папа умер», – сказала мать и заплакала. – Он попал под пласт породы в шахте и погиб.

– Папа?! – Аганин нервно вскочил. – У тебя… Погиб отец в шестидесятом? Под пласт породы?..

– Да… представь себе. У тебя ведь тоже так?

– Так, – Аганин снова опустился на стул. Взял со стола чашку, сделал большой глоток остывшего крепкого чая. – Он был метростроевцем. И это были самые лучшие годы моей жизни. До девяти лет. Они… работали вместе?

– Нет, – Григорий покачал головой. – Они были… То есть твой отец и мой – один человек.

– О Бо-оже! – У Аганина отнялись ноги – он попытался подняться, но тут же рухнул обратно.

– Привет, брат. – Александр Николаевич внимательно смотрел на Григория, поражаясь тому, сколько может быть силы и самообладания в одном человеке. Григорий улыбался и протягивал ему руку. – Ну? Или ты не признаешь родства?

– Привет, – произнес Аганин. Ему потребовалось усилие, чтоб справиться с собой. – Но ты… Ты не чувствуешь к нам с матерью ненависти? Ты… не винишь нас?

– Я чувствую, что все должно было быть так, как было. Ненависть унижает. Ничто не должно унижать человека, ничто не должно заставлять его чувствовать себя ничтожеством. Я искал тебя! Я нашел тебя! Еще от своей мамы я узнал, что у меня есть брат. Ты знаешь, как я хотел, чтоб у меня был брат! Я смотрел туда, – он ткнул пальцем в снежную заоконную пустоту, в сторону неба, – и представлял себе, какой у меня брат. А ты вот какой…

– Прости… – Аганин встал, подошел к Григорию, осторожно потоптался перед ним в нерешительности, желая обнять его и не в силах сделать этого, но Григорий сам порывисто шагнул к нему и всем телом прижался к брату.

* * *

Он мчался домой, в подвал. Он нес радостную весть: теперь у них есть квартира! Маленькая, правда, однокомнатная, но своя. Мать приватизировала ее и завещала сыну. Есть все-таки в жизни справедливость, ох, есть! Каратаев был вторым наследником, если сын не найдется в течение года. Год прошел, прошло уже даже два года, и Каратаев мог бы присвоить себе жилье, не терзаясь угрызениями совести. Он давно стал владельцем кооперативной квартиры матери Александра Николаевича и сдал квартиру молодоженам. Пока эта семья будет искать другое жилье, Аганин поживет в служебке. У Григория обнаружился друг – директор одной из московских бань. Там нужен истопник, уборщик и сторож в одном лице. И этим человеком будет он – Аганин. Что ж, для начала совсем недурно.

Все, теперь он выкарабкается, иного и быть не могло! Ведь на его совести Леночка. Он должен поставить ее на ноги, дать образование, воспитать и выпустить в люди.

Длинные густые ресницы отбрасывали тени на нежные щечки девочки. Он смотрел на нее теплым взглядом и внутренне ликовал. Аганин ощущал нечто среднее между радостной паникой и стыдливым покаянием. Ради этого ребенка он готов своротить горы, и он это сделает!