Текст книги "Год Черной Лошади"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 58 страниц)

В глубине комнаты действительно никого не было. Пусто. Секунду назад был – и вот пропал…

Алонсо стряхнул руку оруженосца и шагнул навстречу ночи за окнами. На него пахнуло пряными запахами запущенного парка; он прислушался – за окном бушевали цикады, но звон их разбивался о стены дома, как разбиваются волны о борт надежного корабля, а здесь, в доме, стояла обомлевшая сонная тишина…

Тогда ему стало страшно.

Ведь он ясно видел бредущую в темноте высокую фигуру. Он ясно видел…

Рубашка прилипла к спине. Взгляд – невольный, суеверный – на шторку, прикрывавшую мутноглазый портрет безумного Дон-Кихота, сеньора Кристобаля Кихано…

– Санчо… – сказал он и поразился, как жалобно звучит его голос. – Ты здесь ничего не видел?

Оруженосец был уже рядом. Коснулся его руки:

– Сеньор Алонсо… Тут у вас дом такой, то лестница скрипнет, то сквозняк пройдется… Может, и привидится всякое. Чего вы всполошились?

– Привиделось, – сказал Алонсо, сам стыдясь своего детского страха. – Привиделось, Санчо… Бывает.

* * *

Алонсо брел, подняв свечку, и мечтал только об одном – поскорее добраться до спальни, когда в темноте ему померещилось не дуновение даже – так, колебание воздуха, пламя свечки дрогнуло и чуть не погасло.

Сквозняк… бывает.

Бывает… Но потом ему померещился осторожный скрип половицы. Не случайный скрип пола, который давно хорошо бы починить – а именно негромкий, приглушенный звук, который издает половица, когда по ней идут на цыпочках.

Он малодушно оглянулся – ему показалось, что в конце коридора метнулась тень.

Некому тут метаться. Фелиса спит, и Санчо ушел к себе в комнату…

Показалось. Бывает.

* * *

Фелиса хрюкала от смеха. Затыкала себе рот подолом рубашки – и все равно смеялась, синея; в какой-то момент Санчо испугался, что она задохнется или проглотит язык.

– Какое у него было лицо! Нет, ты видел, Санчо! Вот умора… Ты смотрел на его лицо? Я бы что угодно отдала, чтобы еще раз его увидеть…

– Увидишь, – сказал Санчо нехотя. – Только… одно и то же повторять не надо. Теперь, к примеру, перевести часы… Или звук какой-нибудь, шелест…

– А ходить за ним уже не надо?

– Надо. Ходить будем по очереди – ты, я…

Фелиса минуту сдерживалась, а потом снова покатилась со смеху. У ног ее лежали самодельные ходули и старая льняная простыня.

– Нет, ну как вспомню его лицо… Не могу!

– А ты его не любишь, – сказал вдруг Санчо, сказал, сам не зная зачем. – Ты ему врала.

Фелиса сразу же перестала смеяться. Уставилась на Санчо, покрутила пальцем у виска:

– Ты чего это? Ясно, я его люблю. Чего это я его не люблю?

– Ты его не жалеешь, – сказал Санчо медленно.

– Здрасьте, – сказала Фелиса. – Чего его жалеть? Мы же балуемся, играем… Кстати, ты мне не сказал, зачем тебе все это надо?

– Зачем? – Санчо прищурился. – Уж такой веселый я человек, пошутить люблю. Понурая свинья, говорят, глубоко копает, зато веселой свинье желуди сами в рот валятся…

Фелиса прищурилась тоже:

– Так, может, ничего и страшного, если я сеньору Алонсо – признаюсь?

Санчо усмехнулся:

– Да? А если я скажу сеньоре Альдонсе про «пробку от вина»?

Фелиса презрительно надула губы:

– А что такого?

– А ничего такого, ничего особенного… Сеньору Алонсо я и сам признаюсь. Только потом. А то вся соль от шутки пропадет… Вот у меня старший сынаша пошутить тоже любит, дядьке своему однажды в сортир пачку дрожжей кинул…

Говоря, Санчо как бы ненароком протянул руку и нащупал мягкий Фелисин бок; девчонка отстранилась:

– Хваталки-то прибери…

Санчо обиделся:

– Уж и пощупать нельзя?

Фелиса насупилась. Отвернулась.

– Слушай, недотрога… А наследника сеньору Алонсо скоро родишь или нет? Бросили семена в плодородную почву – или покуда не собрались?

– Тебе какое дело? – спросила Фелиса недружелюбно.

Санчо пожал плечами:

– Слушай… Ты что, серьезно хочешь, чтобы твой сын был Дон-Кихотом? Чтобы тащился, как чучело гороховое, на Росинанте, получал тычки и пинки, валялся в дерьме и блевотине… ради какой-то там сомнительной славы? Славы дурачка-сумасшедшего?

Фелиса усмехнулась:

– Ну, кому как… Кому-то все равно, была бы слава, а какая – не важно… Вон, сеньор Мигель Кихано за славой в поход ходил. Глупостей натворил сверх меры, зато потом его узнавали всюду, куда бы не заявился. Автографы давал… Песни про него сочиняли… Песни-то плохонькие, до наших дней ни одна не дожила. Умер счастливым человеком – знаменитостью…

– Откуда ты все это знаешь?

– Это все знают, – засмеялась Фелиса, – это история рода Кихано…

– А ты, стало быть, на славу польстилась? Прилетела, как муха на мед?

– Дурень ты, – сообщила Фелиса. – Слава, рыцарь, донкихот… Кто тебе сказал, что мой сын попрется… в это их шутовское странствие?

– То есть? – Санчо нахмурился. – Он же будет наследник Дон-Кихота? Должен…

– Должен был мельник моей матушке, – зло сказала Фелиса. – Мой сын… если только у меня будет сын… будет наследником Кихано. А вовсе не донкихотом. Будет идальго… даже если бастард, а все одно единственный наследник. Я у нотариуса спрашивала..

– У нотариуса? – опешил Санчо.

– За дуру меня держишь? Конечно… даже если Алонсо из путешествия не вернется – есть сейчас способ доказать, что малый – его сын. Берется кусочек кожи трупа – и кровь ребеночка, и под мелкоскопом сравнивается… И тогда дом, титул, все переходит малому. Понял?

Санчо молчал.

* * *

– …Фелиса! Это ты?!

Тишина.

– Фелиса!!

Издалека, из кухни, далекое:

– Что-о?

– Кто здесь?!

Тишина. Фелиса на кухне, Санчо в конюшне, Альдонсы нету дома. Но кто-то же только что здесь был? Кто-то шел за ним по пятам? Шепот, возня, странный скребущий звук…

Показалось?!

Тишина. Мороз по коже.

* * *

Больше всего на свете он боялся утратить рассудок; отец нынешнего Карраско, старый сеньор Карраско, смотрел ему зрачки, поджимал губы, качал головой и успокаивал – настолько ненатурально и фальшиво, что лучше бы молчал…

Алонсо было тринадцать лет; его одолевали страшные сны. Ему мерещился черный человек, затаившийся под кроватью. Потом сны перешли в явь: дом, прежде знакомый до последней трещинки в пороге, в одночасье оказался населенным чудовищами. Алонсо никого не хотел видеть, замыкался в себе, прятался наедине с собственными страхами. Ему казалось, что учителя к нему придираются, что мать его не любит, что сеньор Карраско хочет специально засадить его в сумасшедший дом…

– Может, перерастет, – говорил матери сеньор Карраско. Мать утирала слезы.

Он перерос.

Вспоминая потом свои страхи, он не мог не поражаться мужеству Дон-Кихота. Попробуй-ка выступить против великанов, даже если великаны существуют в твоем воображении; все равно для тебя они реально существуют, ты видишь их в мельчайших деталях, от их поступи содрогается земля…

– Дай Бог, чтобы умопомрачение минуло вас, – говорил за неделю до собственной смерти старый Карраско. – Может, и минует… но учтите: вы можете деградировать сразу и бесповоротно, за несколько недель, и только раннее обнаружение и сильные медикаменты… могут замедлить процесс. А остановить его, если он вздумает начаться, остановить его не сможет никто на свете… Таков меч, что висит над вашей головой, таков ваш удел. Мужайтесь…

…Ему казалось, что предметы на его столе лежат не так, как он их оставил. Может быть, Фелиса обнаглела до того, что полезла к нему на стол?

Он почему-то не стал спрашивать. Хотел грозно прикрикнуть на нее – но в последний момент испугался невесть чего…

С того самого момента, когда он впервые увидел белую фигуру, которой не было на самом деле, которую не видел Санчо – с этого самого момента мелкие, а потом все более крупные несуразности зачастили одна за другой, складываясь в симптомы.

Ему чудилось, что его окликают по имени. Шепотом.

Он оглядывался.

Нет никого. Тени.

* * *

До срока осталось три дня.

Симптомы складывались в систематическую картину, Алонсо понимал теперь совершенно ясно, что сходит с ума. Медленно, но верно.

Свершилось то, чего он боялся с детства.

«Мужайтесь», – говорил тогда старый сеньор Карраско.

Алонсо мужался. До двадцать восьмого оставалось три дня, а он скрипел зубами и мужался; время то растягивалось неимоверно, то сжималось так, что день превращался в секунду.

Ему казалось, что за ним следят. Что его ни на миг не оставляют без внимания. Он различал за собой крадущиеся шаги, один раз он смалодушничал, позвал Фелису и велел ей обыскать дом…

Никого, разумеется, не нашли.

Ночью тени ползали по стене, в их пляске виделось мертвое лицо отца, застывшее от горя лицо матери и мутный взгляд сумасшедшего дона Кристобаля.

Сам Рыцарь Печального Образа являлся Алонсо во сне – безумный, с тянущейся по щеке липкой дорожкой слюны.

* * *

– Хватит, – хмуро сказал Санчо. – Будет, девка, пошутили – пора и честь знать. Сдается мне, ваш сеньор Алонсо шуток не понимает…

Фелиса удивилась:

– Да? А я как раз куклу сделала забавную, вроде как висельник, хотела сеньору за окошко подвесить…

– Хватит, я сказал…

– …А потом быстро снять, вроде как померещилось… был висельник – нет висельника…

– Хватит!

– Ладно… Не нужен висельник? Жаль. Скажешь хоть теперь-то, зачем тебе все это надо было?

Санчо взглянул на Фелису так, что та прикусила язык.

* * *

– Алонсо, – ночью Альдонса разбудила его, стонущего. – Алонсо… Это сон. Это всего лишь сон. Перестань… Что с тобой?!

Он прекрасно понимал, что с ним, но сказать Альдонсе не решился.

Болезнь разгонялась, как пущенный с откоса камень. Алонсо видел то, чего не видят другие; он видел, как опасно шатается над головой потолок, как проседают трухлявые балки.

– Альдонса… выйди из дома. Здесь небезопасно.

– Алонсо, что с тобой?!

Он сдерживался из последних сил, но болезнь одолевала, и тогда он пригласил Карраско.

– Сеньор Алонсо! Неужели?!

Юный психиатр был бледен, как тот призрак, что привиделся Алонсо в темноте гостиной; губы его тряслись, когда он осматривал Алонсо, стучал по коленкам, заглядывал в зрачки:

– Сеньор Алонсо… Надо успокоительное. Вот таблетки… Немедленно начинать усиленный курс… Значит, вам кажется, что вас преследуют? За вами кто-то ходит? А перед этим вам не казалось, что к вам плохо относятся?

Алонсо поморщился; Карраско покивал:

– Так… Мания отношения, мания преследования… Это паранойя! Шизофрения! Следующий этап – вы из преследуемого превратитесь в агрессора, вы будете очень, очень опасны для окружающих… Сеньор Алонсо, батюшка предупреждал меня… вам надо в стационар!

– Дон-Кихот в сумасшедшем доме, – сказал он с тяжелой усмешкой. – Нет, Самсон… ты не беспокойся. Сумасшедший Дон-Кихот больше не выйдет на дорогу. Дон-Кихот – не безумец, как принято считать! Нет, кто угодно, но только не безумец. Я обещаю тебе… Если я почувствую… если я пойму, что это все… я сам себя успокою. Мне больше нечего терять… Как глупо – прямо перед двадцать восьмым… Самсон… Может, еще обойдется? А, Самсон?

Карраско ушел, поджав губы и качая головой. На столе осталась целая гора ядовито-ярких капсул.

* * *

Она ненавидела этого самоуверенного юнца. Она бы без разговоров вышвырнула его из дома – но надо было терпеть. Терпеть и улыбаться.

– Да, я заметила. У него появились кое-какие странности… Но это еще ни о чем не говорит!

Удрученная мордочка Карраско подернулась пленочкой мировой скорби:

– Говорит. Сеньора Альдонса, специалисту это говорит очень много. Наш сеньор Алонсо…

– Он не ваш сеньор Алонсо! – она все-таки не сдержалась. – Вы уже не первый день стоите у него над душой, вы внушаете ему, что он сумасшедший! Что он непременно сойдет с ума! Если с ним… если не дай Бог с Алонсо случится… несчастье – вам это так не пройдет, Карраско! Земля будет гореть у вас под ногами!

– Сеньора Альдонса, – лепетал юнец. – Я понимаю… Такое несчастье на ваши плечи… Но, сеньора Альдонса, весь род Кихано несет на себе это проклятие…

– Не мелите ерунды, – сказала она высокомерно. – Алонсо здоров.

Карраско сморщился, будто собираясь заплакать:

– Я понимаю… Вы не можете признаться даже себе… Но будьте мужественны, Альдонса! Вот…

И он вытряхнул на стол содержимое мешочка, который все время мял в руках.

Альдонса не сразу поняла, что это. Сперва брезгливо присмотрелась; потом быстро взяла в руки, развернула…

Смирительная рубашка с безвольно опущенными рукавами. Длинными, длинными рукавами…

Карраско хотел еще что-то сказать, когда Альдонса хлестанула его длинным рукавом – по лицу:

– Вон.

Он опешил. Хотел что-то сказать…

– Вон из моего дома!

Испуганный топот ног. Был Карраско – нет Карраско.

В печку. В печку эту дрянь…

На полпути ей стало плохо.

Она не стала жечь рубашку – затолкала куда-то в кучу тряпья.

Она подумала: а что, если Карраско прав?!

* * *

Он терпел.

Таблетки Карраско так и лежали горкой – нетронутые. Когда-то в отрочестве ему пришлось узнать действие такого вот, в яркой капсуле, лекарства; теперь он боялся этих таблеток. Он решил про себя, что пока у него хватит сил терпеть – он потерпит, и только когда станет совсем уже невмоготу…

А утром над головой вдруг развернулись крылья ветряной мельницы. Заскрипели, грозя поддеть Алонсо и размазать его по стене; он метнулся, пытаясь бежать, но за окном уже злорадно скалилась харя колдуна Фрестона.

– Пошел прочь! Прочь!!

Его дом не мог защитить его. Да и не к лицу рыцарю прятаться, подобно женщине, надо собраться с духом, встретить смерть с оружием в руках.

Шли великаны…

– Что с ним, что с ним, сеньора Альдонса?!

…от их поступи содрогался дом.

И как-то сразу обнаружилось, что Алонсо в гостиной, сидит на корточках, закрыв голову руками, что рядом бьется Альдонса, голос ее долетает до него сквозь гул катастрофы:

– Алонсо… Алонсо, посмотри на меня! Ничего нет, только наш дом, все на месте, все в порядке, только я, только вот Санчо и Фелиса… Алонсо, посмотри на меня! Держи меня за руку, я тебя вытащу!

Он сжал ладонь Альдонсы так, что, кажется, хрустнули кости.

– Я тебя вытащу, Алонсо! Не уходи от нас! Пропади все пропадом… Все донкихоты… проклятые сумасшедшие… проклятый род… Алонсо, я тебя вытащу, ты только не выпускай руку! Не уходи… Алонсо! Алонсо!!

Он увидел, как медленно и торжественно рушится его дом. Как обваливается потолок. Падают все до одного портреты, расползается клочьями гобелен, но вместо смеющегося Дон-Кихота за ним – полуразложившееся, искаженное гримасой лицо.

– Он уходит. Он уходит. Он сходит с ума. Алонсо… Господи, Алонсо… Скоты! Дон-Кихоты – выродки! За что его? За что ему?! Ему-то – за что?! Санчо, он уходит…

И тогда Санчо Панса закричал.

Этот крик на секунду удержал гаснущее сознание Алонсо.

– Это я! Это я! Это мы с Фелисой! Это она ходила за вами, это я велел ей за вами следить! Это она была привидением, она завернулась в простыню… Фелиса, принеси ходули, быстро! Покажи сеньору Алонсо свои ходули! Покажи ему! Ну! Алонсо, это я тебя предал, я! Меня подкупили! Когда я только пришел в цирюльню, в самый первый день! Мне сунули в карман записку! Там были деньги, много! Там… вот эта записка, посмотри! Прочитай! – трясущимися пальцами вывернул карман, оттуда упал сложенный вчетверо голубоватый листочек, Санчо подхватил его у самого пола, развернул. – «Если Алонсо Кихано никогда не наденет латы и останется дома, Санчо вдобавок к задатку получит еще дважды по столько»! Вот это письмо, смотрите! Смотрите, я не вру! Я подговорил Фелису! Это мы, это я, это я… Прочитайте! Вот деньги! Вот эти проклятые деньги, я сроду не видел столько денег сразу! Вы не сумасшедший! Это неправда! Вот, Фелиса принесла ходули… покажи, как ты на них ходила! Покажи быстро, девка, или я тебя своими руками задушу!.. Вот, смотрите, вот ваш призрак. Вот… Алонсо, это я. Это я, а ты не сумасшедший. Я тебя предал! Смотри, вот письмо! Вот деньги! Вот я! Убей меня! Ну!

Алонсо прикрыл глаза.

Какой звон в ушах. Звон в ушах. Колокол.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Утро.

Сквозь прорехи в старых шторах вязальными спицами пробивается солнечный свет.

Неподвижная фигура возле кровати.

– Альдонса?

Не видя ее лица, Алонсо чувствовал ее запах. Запах высохшего пота, ночи, пережитого ужаса…

– Альдонса… какое сегодня число?

– Двадцать шестое, – сказала она после паузы.

Алонсо улыбнулся.

Тело еще не до конца слушается, еще тяжелое, онемевшее, как бы не свое тело. Но голова – своя. Чисто и ясно в голове, и спокойно, как в летнем небе.

– У нас мало времени, – он поднимал свое тело, как поднимают крюками тушу павшего мула. Он знал, что стоит преодолеть первое сопротивление мышц и сухожилий, перетерпеть первое головокружение, а дальше будет легче. – Уже двадцать шестое… Осталось два дня… Росинанта подковали? Где Фелиса?

– Прячется, – отозвалась Альдонса после паузы. – Росинанта подковали, Фелиса прячется…

– Ерунда, – в его голосе обнаружилось привычное, здоровое раздражение. – Двадцать шестое… Осталось два дня! Подумать только… Где мои сапоги? Где одежда? Где Фелиса? Почему она не приготовила завтрак?

– Завтрак приготовил Панса, – все так же после паузы сказала Альдонса. – Твоя одежда перед тобой, на стуле…

Он замер, глядя прямо перед собой невидящими глазами:

– А где это письмо?! Альдонса… где?!

Кинулся ворошить одежду. Обыскивать карманы…

– Где письмо? Где оно? С деньгами?

– Оно у Пансы, – ровным голосом отозвалась Альдонса.

– Да? Я хочу узнать… а кто все-таки заказал… кто заплатил за меня. Вот черт… ну почему меня интересует такая ерунда?! Так мало времени, так много дел… и вот эта ерунда… Я хочу это знать, Альдонса. Кто хотел свести меня с ума?

Альдонса молчала.

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу – ступни были как деревянные – он подошел к окну и сдернул занавеску.

И, когда глаза притерпелись к нахлынувшему солнцу – увидел наконец, что Альдонса вовсе не сидит у кровати, как ему показалось вначале, что она стоит на коленях, и лицо ее – как воск.

– Что ты… Альдонса? Почему ты на коленях? Вставай…

Только расширившиеся зрачки выдали ее боль, когда она попыталась подняться. Отвергла его помощь, встала сама, двинулась к двери…

В дверях чуть не упала. Ухватилась за притолоку.

* * *

Она сказала себе: если всю ночь вот так простоять на коленях у его кровати – помешательство минует его; уже через несколько часов ночного бдения у нее, кажется, не было ног. Только тупая саднящая боль.

Алонсо метался, стонал сквозь зубы и бормотал неразборчиво не то мольбы, не то угрозы; Альдонса стояла, как коленопреклоненное надгробие, готовая не сходить с места и год, и два, или до смерти.

Потом Алонсо понемногу успокоился. На тумбочке догорала свечка, Альдонса видела, как лицо мужа разглаживается, как забытье переходит в сон. За окном стихали цикады; пришел рассвет, но шторы были плотно задернуты, и только тонкие лучики, ползущие по выщербленному полу, напоминали Альдонсе о времени.

Алонсо пошевелился.

Открыл глаза.

В первую секунду ее поразил бессмысленный, как у младенца, взгляд; мертвели, наливались сединой волосы у нее на висках. Длинная секунда потного смрадного ужаса…

– Альдонса? – выговорили его запекшиеся губы.

Ужас все еще жил в ней. Трясся в каждой жилочке.

– Альдонса… какое сегодня число?

Она закрыла сухие глаза:

– Двадцать шестое.

Он улыбнулся. Ни дать ни взять мальчишка, проснувшийся рано утром в день своих именин:

– У нас мало времени… Уже двадцать шестое… Осталось два дня… Росинанта подковали? Где Фелиса?

Вот и все, сказала себе Альдонса. Не надо гневить Бога… Он действительно уйдет. Ничего не изменилось… Не надо гневить. Он здоров…

– Прячется… Росинанта подковали, Фелиса прячется…

– Ерунда… Два дня! Подумать только… Где мои сапоги? Где одежда? Где Фелиса? Почему она не приготовила завтрак?

Все как прежде, подумала Альдонса. И усмехнулась – мысленно, потому что улыбаться по-настоящему было больно губам.

– Завтрак приготовил Панса. Твоя одежда перед тобой, на стуле…

Он вдруг замер, будто прислушиваясь:

– А где это письмо?! Альдонса… где?!

Кинулся ворошить одежду. Обыскивать карманы…

– Где письмо? Где оно? С деньгами?

– Оно у Пансы, – ровным голосом отозвалась Альдонса.

– Да? Я хочу узнать… а кто все-таки заказал… кто заплатил за меня. Вот черт… ну почему меня интересует такая ерунда?! Так мало времени, так много дел… и вот эта ерунда… Я хочу это знать, Альдонса. Кто хотел свести меня с ума?

Он выбрался из постели и проковылял к окну. Ой, не надо света, успела подумать Альдонса.

Ударило солнце. Альдонса спрятала лицо; предстояло встать с колен, а ей не хотелось подниматься при свете. В присутствии мужа. Не нужно свидетелей…

– Что ты… Альдонса? Почему ты на коленях? Вставай…

Злость придала ей сил. Рывок…

Собственно, ничего страшного. Главное теперь – удержать равновесие. Если ноги от колен – чужие чулки, набитые песком…

В дверях она все-таки упала.

* * *

– …Я говорил с этим, который Панчитин отчим. Час назад говорил. По-свойски, – Санчо, ухмыляясь, потер правый бок, которому, признаться, здорово досталось от кулаков неуемного пьяницы. – Так верите ли, господин мой, пообещал мне, собака такая, что падчерицу свою больше пальцем не тронет. Ни в жисть. Никогда. Языком хоть что твори, а руки при себе оставь… Так что не волнуйтесь, с Панчитой все улажено, девочка хорошая, живая такая, ух, глазищи! Говорю: пойдешь за меня замуж? А она засмущалась, покраснела, как яблочко… Эх. У нас в селе тоже был такой, как напьется, давай жену мотузить… Так дед мой, царство ему небесное, головатый был старикан… Присоветовал ей сзади под юбку кирпич приспособить. То-то, драчун, все на пинки был скор… Так дал ей пинка, сломал палец на ноге, охромел… и все. Любились, как голуби, до старости. Вот как…

Санчо говорил, не умолкая, стараясь держаться поближе к двери. Чтобы сразу, как только сеньор Алонсо задумает высказать все, что о продажном оруженосце думает – чтобы сразу наружу, верхом на Серого и вскачь со двора.

Санчо не раз и не два собирался улизнуть вместе с Серым. И только стыд пока удерживал его – сбежать сейчас означало окончательно втоптать в грязь честь славной семьи Панса.

– Что ты под дверью топчешься? – спросил наконец сеньор Алонсо. – Иди сюда… Сядь.

Санчо занервничал:

– У нас в селе еще так говорят – вы бы сели, чтобы полы не висели… Я тут постою, ладно?

Алонсо посмотрел ему в глаза.

Взгляд был тяжелый, но нестрашный. Того презрения, которого так опасался Санчо, того отвращения, которого он, конечно же, был сейчас достоин, в глазах хозяина не наблюдалось.

Подошел. Нащупал седалищем самый край лавки:

– Сеньор Алонсо…

– Ты поедешь со мной, Санчо?

Он разинул рот:

– Так это, сеньор Алонсо… Разве вы еще поедете куда-то?

Сдвинувшиеся брови хозяина заставили Санчо шлепнуть себя по губам:

– Нет, то есть я… Я не то имел в виду! Может, вы поедете… два дня же осталось, много дел… в лавку, или к кузнецу, так я о том спрашиваю. И говорю: а разве вы поедете? То есть поедете в лавку, или к кузнецу, или…

Усилием воли он заставил себя заткнуться.

– Ты поедешь со мной, Санчо? – повторил Алонсо.

Санчо понял, что запутался. Что попал впросак, не надо было лезть хозяину на глаза, надо было спрятаться, как умная Фелиса…

Алонсо встал – Санчо поднялся тоже и попятился к двери; Алонсо рванул на себя стол, Санчо в какой-то момент показалось, что сейчас его строгий хозяин, подобно пьяному великану в корчме, начнет швыряться мебелью…

На обратной стороне столешницы тоже был портрет. Нос этого идальго казался огромной каплей, готовой скатиться с лица, но почему-то в последний момент задержавшейся. Прищуренные глаза смотрели холодно и отстраненно.

– Это Кихано-Отступник, – сказал Алонсо. – Федерико Кихано… Он тоже мой предок, поэтому я держу его портрет в гостиной. Он тоже отправился в путешествие… но не ради помощи обездоленным! Он предал и продал все, что можно. Он стыдился своей Дульсинеи и в конце концов отрекся от нее. Он без мыла лез во дворец, заводил дружбу с герцогами и маркизами, лез из кожи вон, чтобы на него обратили внимание… Его оруженосец был ему под стать – пьяница, обжора и предатель.

Санчо вздрогнул и отступил еще дальше.

– Я не называл предателем тебя, – медленно сказал Алонсо. – Я хочу объяснить тебе… Санчо. До выезда осталось два дня. Я не боюсь больше ничего на свете; помешательство пощадило меня, а значит, в мире не осталось силы, способной меня удержать.

Санчо, сопя, привел мебель в надлежащее положение, подобрал с пола рассыпавшиеся свечи, заново постелил скатерть, разгладил складочки:

– Сеньор Алонсо… Я таки и есть предатель. Я… купился, сеньор Алонсо. Но когда я купился… я еще не знал вас. Я думал… что вы просто останетесь дома. Что это ничего, ничего особенного. Я не хотел, чтобы вы сходили с ума! Я готов сжевать эти проклятые деньги. Сеньор Алонсо, что мне сделать, чтобы вы меня простили?

Алонсо помолчал. Усмехнулся:

– Ты поедешь со мной, оруженосец?

Санчо опустил глаза:

– Сеньор Алонсо… Вот ведь… Вас не зря прозвали – Алонсо Кихано Добрый. Куда мне деваться, сеньор Алонсо… Поеду.

Секунду Санчо смотрел, как на невидаль, на протянутую ладонь; потом вскочил и пожал ее двумя руками.

* * *

…Рыцарь Печального Образа улыбнулся бы и кинул голубенький, сложенный вчетверо листок – в печку.

Его отец Диего Кихано улыбаться бы не стал, а письмо утопил бы в отхожем месте.

Значит, он, Алонсо, слабее духом? Суетнее? Мелочнее? Что ему за дело до этого грязного письма, до этих липких денег? Мало ли завистников присылают свои творения по почте, мало ли языков треплют в цирюльне имя Кихано…

Буквы печатные, выведены специально так, чтобы не узнать было почерк. Голубенькая бумага…

Кто-то из своих, подумал Алонсо, и чем дальше, тем труднее было переубедить себя.

В печку, ну! Пока не поздно! Два дня осталось до выезда. Мало ли других дел…

– Да, я заходил в цирюльню, – сказал Санчо, пряча глаза. – Порасспросил осторожненько… Цирюльник ничего не знает… или делает вид, что не знает. Но скорее всего… мальчик у него работал, посетителям прислуживал. Помню этого мальчонку, все вокруг меня крутился… Он уже пять дней, как не работает. Мать забрала. Я не поленился, по адресу сходил… Никого нет, и дом продается. Переехали… Я вот думаю – скорее всего, мальчонка-то мне конверт и подбросил… И не узнать теперь, кто поручил ему…

Алонсо вертел в руках вчетверо сложенный листок:

– Считаю ниже своего достоинства проводить это… расследование. Стыдно.

Санчо подался вперед:

– Господин мой… А давайте я проведу? Я ведь тоже, ну, пострадал, имя мое честное, совесть… И вообще. Мне вот интересно, какая такая скотина посчитала Санчо – продажным! Вам, понимаю, мараться неохота, а мне – чего уж! Расти трава для пса, если лошадь сдохла!

Алонсо молчал.

– А давайте так, будто вы ничего не знаете, – сказал Санчо тоном ниже. – Вы только отдайте письмо…

Алонсо молчал и смотрел на Санчо; оруженосец аккуратно выцепил сложенный вчетверо листок из его ослабевших пальцев:

– Сеньор Алонсо, вы же господин мой! Вы можете отдать мне письмо с приказом, чтобы я сжег его, к примеру… А перед тем как сжечь, я поразузнаю малость. У меня и опыт есть кое-какой… Как-то у меня на сарае написали… – Санчо, наклонившись к хозяйскому уху, подробно сообщил, что именно написали, и Алонсо, вздрогнув, подивился своеобразию народного юмора. – Ножиком вырезали, – радостно продолжал Санчо. – Так что я сделал? Я в тот же день собрал у себя всех, на которых подозрение имел, ну, как бы ненароком… И вот когда всех их собрал – по роже сра-азу догадался, чьих рук дело… И что вы думаете? Еще до вечера слова соскребли и мне сарай покрасили…

– Дай, – сказал Алонсо.

– Что?

– Письмо… дай.

Санчо помедлил – и протянул ему сложенный вчетверо листок.

«Если Алонсо Кихано никогда не наденет латы и останется дома, Санчо вдобавок к задатку получит еще дважды по столько»…

Алонсо смял бумажку в кулаке. Сдавил сильнее; разжать бы сейчас ладонь – а нет ничего, пепел…

Санчо топтался рядом. Ждал.

– На, – Алонсо вернул ему бумажный комок, вытер руку о полу куртки. – На… возьми.

Повернулся и быстро пошел прочь.

* * *

– Итак, господа, сегодня последний вечер… Когда мы вместе. Завтра рано утром я выведу Росинанта… А славный мой оруженосец Санчо Панса выведет своего верного ослика. И мы отправимся… и я верю, что когда мы вернемся наконец домой, мир станет лучше. Выпьем, господа!

В молчании поднялись бокалы.

Цирюльник не пришел, сказавшись больным, а нотариус уже две недели в отъезде. Стало быть, нотариуса отметаем сразу, а цирюльник… Цирюльника тоже отметаем. Именно потому, что конверт подсунули во время бритья, ну не дурак же цирюльник, чтобы вот так подставляться…

Алонсо скрипнул зубами. Накануне великого дня он думает о низком, мелочном, грязном. Эти подозрения… В конце концов, цирюльник ни разу не давал повода считать его подлецом!

За столом, кроме Алонсо, Альдонсы и Санчо Пансы, сидели фигуранты, и оба невеселые: Карраско казался озабоченным, Авельянеда – тот вообще надулся как туча…

Стоило устраивать перед самым отъездом этот… фарс?

Что сказал бы отец?

Но теперь уже поздно. Теперь ничего не остановить…

Он должен узнать правду.

* * *

– Вы ешьте, господа, – приговаривала, носясь вокруг стола, Фелиса. – Ешьте, прошу вас, уважьте…

– Да уж тут такие сидят, – отозвался Санчо, – которые хорошо едят… За ухо небось не понесем, а прямо в рот!

В одиночестве рассмеялся Карраско. Бледно улыбнулась Альдонса.

– Господа, а вот эта олья – по рецепту добрейшего Панса… Ешьте, ешьте! Подкрепляйтесь, сеньор Алонсо, с завтрашнего дня неизвестно еще, где и чем поживиться придется…

– А ты не волнуйся за него, – обернулся Санчо. – Со мной он кору глодать не будет… Я в горсти умею олью готовить! А также щипанку, крученики, завиванцы, кендюхи, бабки, варенуху, мокруху, спотыкач с имбирем и контабас в придачу…

Гости одобрительно переглянулись; Санчо по-хозяйски кивнул Фелисе:

– А теперь, девка, неси фирменное блюдо.

И Фелиса вынесла круглый поднос, накрытый платком, и поставила перед Санчо.

– Это еще что такое? – нервно спросил Карраско. Авельянеда только мрачно зыркнул.

– А здесь, господа, у нас подлость с приправой, – весело сообщил Санчо и сдернул платок.

Перехваченная резинкой пачка денег. Сложенный вчетверо, аккуратно разглаженный лист бумаги.

Санчо впился в их лица.

Оба занервничали. Оба делают вид, что не понимают, что происходит; который все-таки из них? Карраско или Авельянеда?

Неловкое молчание затягивалось. Санчо чувствовал, как гуляет над полом холодный сквозняк, заставляя ежиться, поджимать пальцы ног в башмаках…

– Как это понимать, любезный Панса? – осведомился Авельянеда.

– А никак, – Санчо безмятежно улыбнулся. – Это мне по случаю деньгами пособили, чтобы я провернул одно дельце… Но не выгорело дельце, сорвалось. Как честный человек, думаю денежки сегодня вернуть.

Из-под воротника Авельянеды выползла предательская краснота, поползла вверх по толстой шее, к щекам, ко лбу; Санчо смотрел, не отводя взгляда. Тогда Авельянеда демонстративно пожал плечами и склонился над тарелкой; некоторое время над столом висела напряженная тишина.