Текст книги "Год Черной Лошади"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 58 страниц)

– Ты же всегда любила свою работу, – пробормотал Дима.

– И сейчас люблю, – Ольга сухо усмехнулась. – Сквозь слезы… странною любовью.

– А… ТАМ? – рискнул спросить Дима. – Там, если ты и устроишься…

– Уже устроилась, Шубин…

– Да… ты думаешь, там будет по-другому, и тебе дадут делать то, что ты хочешь? А не то, что хотят все эти… которые будут сидеть перед ящиком?

Ольга хрустнула пальцами, разминая суставы кистей:

– А там есть все, Шубин. Каналы для сытых, каналы для эстетов. Еще посмотрим…

Они помолчали. Свечи горели ровно, торжественно, будто в церкви. Впрочем, как раз в церкви Дима не был достаточно давно.

– У меня недавно сюжет убили, – сказала Ольга глухо. – Замечательный был сюжет… студенты кинофака в воскресенье на Андреевском устроили такую, как это сейчас говорят, инсталляцию… Очередные поминки по украинскому кино, но это было, по крайней мере, талантливо! Все, приняли, пошла программа… смотрю – нет моего сюжета! Оказывается, времени не хватило. На то, чтобы во всех видах показать скандал с какой-то девчушкой-попсушкой, времени как раз хватило…

Снова молчание.

– Шубин… – говорила Ольга оттуда, из внешнего мира. – Я понимаю… Если бы ты тогда послушал этого Лукова… Лукового… Он ведь наверняка говорил тебе, что бросать оркестр – глупость. Что… Слушай… Я была молодая, глупая… многого не понимала…

Ольга вдруг замолчала. Взяла свечу, подошла к двери в Женькину комнату; Дима видел, как мягко ступают ее ноги в серых махровых носках.

У нее всегда был маленький размер обуви. Тридцать пять. Золушкина ножка…

Ольга приоткрыла дверь в Женькину комнату. Тихонько закрыла опять. Вернулась:

– Этот Луков… точно говорил тебе, что ребенком должна заниматься мать. Я уверена. Наверное, не он один говорил. А ты не послушал…

Черный шарик маслины соскользнул с Диминой вилки, прыгнул на пол и укатился в темноту. Дима молча полез за ним.

– Оставь, я завтра подберу…

– А вдруг кто-то наступит? – спросил Дима из-под стола. – Будет пятно на ковре…

Судьба ковра не волновала его нисколечко. Ему хотелось малодушно спрятаться от этого разговора. От этого «вечера воспоминаний».

– …Тогда мне казалось, что это правильно, нормально… Я не знаю, как ты теперь все это… на все это… Может быть, ты раскаиваешься… так я хочу тебе сказать, что я понимаю. И… ценю, что ли… Вот если бы я пошла учиться на заочное, да, так все тогда делали… или вообще никуда не поступала, дождалась, пока Жека подрастет… Кстати, он страшно вырос в последнее время, – с переменой темы изменился и ожил тусклый Ольгин голос. – Ты знаешь, у него нога выросла сразу на два размера, всю обувь можно выкинуть, абсолютно всю… Никаких денег не напасешься. Хорошо хоть в «Динамо» им форму дают, бутсы знаешь как смешно называются? «Копачки»… Нет, ты не думай, что я тебя деньгами попрекаю. Деньги, они… Я просто хочу сказать, что прекрасно понимаю, что, в принципе, должна быть тебе благодарна. Я действительно… Да где же свет, черт побери?!

– Цибулько, – сказал Дима из-под стола.

– Что?

– Его фамилия не Луков, а Цибулько. Дай мне Женькин паровоз…

– Что?!

– Паровоз, на тумбочке стоит…

Она все равно не понимала, и ему пришлось выползти из-под стола. Взять с серванта будильник (рука сама помнила, как открывается блок питания). Вытряхнуть две батарейки, вставить в Женькин паровоз.

– Значит, Цибулько… – эхом повторила Ольга. Перевела дыхание: – Дима. Все, что мы делаем – для Жеки, понимаешь? Ты подумай… Жека уже почти взрослый. То, что у вас тут не сложилось… Это понятно, в общем-то. Он взрослый, он многое понимает… выводы какие-то сделал, я тут ни при чем. Тебе надо заново… с ним налаживать. Авторитет, если хочешь, завоевать. Ну не может сын уважать отца, когда отец сам себя… Димка, ты прости, что я такие вещи тебе говорю. Но я ради тебя говорю, чтобы ты с ним смог… найти контакт. Но мне что-то не верится, что ЗДЕСЬ ты смог бы его найти. Здесь ты никто.

– А ТАМ?! – не выдержал Дима.

– А там, Димка, еще неизвестно что будет. С нуля… но нам помогут. Я верю, что мы устроимся. И ты верь в себя, верь, что ты талантливый… Язык поскорее учи… Надо верить в себя, надо работать, нельзя опускать руки, нельзя смиряться… Понимаешь?

Паровоз заурчал, колеса завертелись и над кабиной зажегся крохотный прожектор. Подсвечивая паровозом, как фонарем, Дима снова полез под стол.

– Если бы ты тогда удержался в оркестре… – сказала Ольга. И замолчала.

Если бы да кабы…

Дима знал, что он в любом случае не удержался бы в оркестре. Анатомическое устройство его языка не позволяло ему лизать чужие задницы. В то время как этот простой и для кого-то приятный процесс был единственным настоящим способом удержаться в прославленном, богатом, более того – выездном коллективе.

Так что Ольга зря казнится.

– …Ты бы состоялся как музыкант… Ты же талантливый мужик! Да, можешь не смотреть, ты такой-сякой, но в таланте я тебе не отказывала никогда. И все могло по-другому сложиться… Ты был бы выездной… Ладно, давай так: кто старое помянет… Мы же с тобой друзья, Димка. Друзья детства. Может быть, ТАМ у нас будет какая-то другая жизнь, другие знакомства…

Она запнулась.

– А с Женькой… Думаешь, мне с ним легко? Нелегко, переходный возраст… А если ты думаешь, что это я ему про тебя… клянусь – я ему никогда слова про тебя плохого не сказала!

Наверное, пока Дима возился под столом, ей тоже было легче говорить. Будто по телефону; он давно нашел маслину, но медлил. Сидел под столом, сжимая в ладони черный маленький плод. Слушал сбивчивые Ольгины откровения; услышав последние слова, болезненно поморщился.

– Ни слова плохого, клянусь тебе! – с жаром продолжала Ольга, будто уловив его недоверие. – Потому что у парня должен быть отец… А что у вас с ним не сложилось – так это… ты сам виноват. Понимаешь?

Дима покатал в пальцах беглую маслину. Медленно вылез из-под стола; Ольга слишком горячо и слишком часто клялась в том, что не настраивала Женьку против него, против неудачника-Димы…

Но он кивнул, соглашаясь. Пряча глаза.

– А в Штатах, – она заговорила быстро, почти весело, – надо будет помочь ему привыкнуть… Он быстро привыкнет. Там будет Сима, будет Санька… Я ту свою поездку – помнишь? – вспоминаю, как праздник. И ты привыкнешь. И у меня на душе будет спокойнее, если я буду знать, что у тебя все в порядке, и…

Она замолчала.

Дима вертел в руках игрушечный паровоз. Щелкал выключателем; фонарик зажигался и гас. Крутились пластмассовые колеса.

Вспомнился вокзал. Кто-то кого-то не то провожает, не то встречает… Красные и белые гладиолусы. Маленький Женька у Димы на руках. Огромные колеса…

– Симкин сын, Сашка, помнишь его? – Она говорила и говорила, путаясь и повторяясь. – Он там как рыба в воде. Полным-полно друзей, хорошо учится, какие-то у них экзотические экскурсии, костюмированные праздники, и, главное, не болеет совсем… А как он здесь болел, этот Сашка, помнишь? Симка все тряслась над ним. Пишет, что впервые с его рождения успокоилась. Поверила, что все будет в порядке…

Ее голос дрогнул.

– Все будет в порядке, – глухо сказал Дима, глядя на паровоз.

– А?

– Все будет в порядке.

Ольга смотрела на него поверх огонька свечи.

В ее глазах не было ни обычного напора, ни привычного в последнее время холодка, ни даже уверенности в себе, той уверенности, которая выделяла девочку Олю среди соседок и одноклассниц – и той не было. Тоска, усталость и просьба о помощи. Дима вспомнил: «Будто я вьючная лошадь, и на меня положили пирамиду Хеопса…»

– Оля, – сказал он через силу. Его язык уже разучился произносить это имя. – Все будет хорошо.

– Хорошо, – отозвалась она эхом. – Спасибо… что ты мне помогаешь, Димка. Одна бы я…

Она замолчала.

Прошла минута, другая, третья – они смотрели друг на друга поверх пламени свечи.

В какой-то момент Диме захотелось протянуть руку и коснуться ее плеча. Просто, чтобы ободрить, чтобы поддержать; он почти решился – но в этот момент зажегся свет, такой с непривычки яркий, что пришлось зажмуриться.

И они зажмурились – оба; потом Ольга молча задула свечу в майонезной баночке (вторая, недомерок, давно сдохла сама собой), подхватила поднос с объедками и пошла на кухню.

Почти сразу послышался крик, грохот посуды, частые удары по столу. Забыв о принтере, Дима кинулся на кухню.

Все происходило очень быстро. Таракан метался, Ольга бестолково колотила шлепанцем по столу. Диме до боли знакома была эта сцена – Ольга люто ненавидела тараканов, но брезговала давить их и потому постоянно промахивалась.

– Овода расстреливаем?

Это была дежурная шутка, но Ольга улыбнулась. Дима смахнул насекомое на пол и недрогнувшей рукой – вернее, тапкой – завершил экзекуцию.

– Это невозможно, Я уже устала их травить. Их потравишь здесь – они к соседям, потравят соседи – они сюда…

– Заведи муравьев, – посоветовал Дима, убирая с пола тараканьи останки. – Говорят, они с тараканами не уживаются. Муравьи, они все-таки приятнее… Маленькие.

– Мама, что ты тут делаешь?

Недовольный сонный Жека стоял в дверях кухни. Сейчас он выглядел младше своих лет – ему можно было дать от силы десять-одиннадцать…

В следующую секунду его помятое о подушку лицо изменилось. Пропала расслабленность, и обманчивая детскость пропала тоже.

– Что ОН тут делает? Так поздно?!

Ольга почему-то смутилась.

* * *

Голова гудела, как улей. Пронзительная музыка марша Мендельсона заставляла морщиться от боли.

Сюжетец выйдет забавный… такая себе развлекаловочка на потребу публике. Не имеющая отношения ни к жизни, ни к искусству – собачья свадьба…

Ольга не любила пекинесов. А тут их было два – жених стоически переносил надетый на него фрак с бабочкой, зато невеста то и дело норовила избавиться от неудобной белой фаты.

– …Идея совершенно простая, но сколько радости у любящих хозяев! У нас, как во всяком дворце бракосочетаний, есть видеосъемка, услуги фотографа, гости и хозяева молодых распивают шампанское… Колоссальный успех такого нашего начинания, о колоссальном успехе говорит хотя бы то, что торжества расписаны уже на год вперед! – сухощавая хозяйка заведения, крашеная блондинка, светилась самодовольством.

Жених и невеста шествовали вверх по лестнице – на поводках. Перед входом в зал торжественных событий между ними едва не случилась крикливая свара – хозяева вовремя растащили брачующихся.

– А скажите, пожалуйста, – со вздохом спросила Ольга, – не бывает такого, чтобы друг за другом шли свадьбы собак и кошек и, как бы сказать, несчастный случай, драка…

– Для безопасности брачующихся у нас введены раздельно собачьи и кошачьи дни, – радостно пояснила блондинка. – Думаем ввести еще и птичьи – уже поступают заявки на свадьбы канареек, попугайчиков…

Я схожу с ума, уныло подумала Ольга.

– Свадебные наряды мы выдаем напрокат, – рассказывала дальше блондинка. – У нас есть разные размеры, для пекинесов, болонок, спаниелей, даже догов…

Подвыпившие гости улыбались до ушей, совершенно счастливые, чего нельзя было сказать о молодоженах. Ольге почему-то не хотелось смеяться; происходящее не казалось ей забавным, скорее глупым.

– …Объявляю вас мужем и женой!

Хозяева опустились перед молодоженами на корточки – надеть им на лапы обручальные кольца. Невеста визгливо тявкнула.

Ольга посмотрела на часы.

– Поехали, – сказала она оператору. – Закругляйся.

– Надо еще доснять, – заупрямился оператор, молодой и оттого излишне старательный.

– Хватит, мне еще монтировать… Поехали!

И, не обращая внимания на происходящее, вытащила из сумки мобилку:

– Оператор такой-то, номер такой-то… Диктую: «У фотографа в четырнадцать тридцать. Встретишь Жеку из школы».

Оператор танцевал вокруг брачующихся псов, и вид у него был такой, как будто он снимает по меньшей мере встречу президентов Украины и Соединенных Штатов. В последнее время Ольгу раздражали эти игры: жрать торт из папье-маше и чувствовать при этом вкус крема…

– Егор, поехали!

– Еще минуту.

– Егор, у меня нет времени!!

Она говорила сущую правду. До встречи с фотографом оставалось полчаса.

* * *

Шубина отсняли быстро; в костюме с галстуком, серьезный и причесанный, ее бывший муж поражал импозантностью. Наметанным глазом Ольга определила заинтересованность, мелькнувшую в глазах девушки-приемщицы; девица даже порозовела, выдавая Шубину квитанцию.

Ольга мрачно усмехнулась.

Но с Жекой начались проблемы.

– Ты можешь сидеть, как тебя посадили, и не шевелиться?! Ухо должно быть видно полностью!

– Мне на тренировку надо, – повторял сын сквозь зубы.

– Ну так и посиди нормально, сразу же пойдешь на тренировку…

Пока она разбиралась с Жекой и фотографировалась сама, Шубин сидел в углу, в наушниках, и глаза у него были совершенно стеклянные.

– У него музыка для медитаций? – с опасливым восторгом поинтересовалась девушка-приемщица.

– Конечно, – сказала Ольга.

Шубин смотрел сквозь нее, погруженный в звуки чужого языка; вот что значит стимул, подумала Ольга. Выучит, за месяц выучит.

* * *

Дима медитировал. Кассета номер пять, «Любовь». «Вы знаете статистику? – Ду ю ноу зе статистик? – Из семидесяти женщин пятьдесят изменяют! – Фром зе севенти вумен фивти фуллчит! – А как насчет верного мужчины? – Вы найдете одного в зоопарке. – Ю вилл файнд ван ин зе зоо! – Самцы в клетках, как правило, верны… – Где ты провела вечер, дорогая? – Не твое дело. Я не могу видеть тебя, ты дерьмо! – Шлюха! – Негодяй! – Иди к черту!»

* * *

– Стрелец, – говорил Славик с придыханием, – после тюрьмы уже и бегать не мог. Мне папка рассказывал… Все бегают, а он стоит! Но удар у него был пушечный. Пас ему отдадут, или там стандартное, так он сразу забивает. Сколько дают, столько забивает!

Женька переобувался.

Ему виделось зеленое поле, посреди которого стоит раскладной стул. Некто в форме сидит, читает газету, в то время как вокруг носятся, сбивают друг друга, отбирают мяч…

Свисток судьи – штрафной.

Игрок – легендарный Эдуард Стрельцов – встает со стула, аккуратно складывает газету, медленно, пешком, идет к мячу…

Соперники, стоящие в «стенке», бледнеют и прячутся друг за друга. Закрывают в ужасе глаза.

Удар! Стенка разлетается, мяч летит, как из пушки, виляет по немыслимой траектории, уходит прямо из рук вратаря, влетает в «девятку»… Рвет сетку ворот…

– А еще говорят, что ему запрещали бить пенальти! – бубнил Славка. – Потому что он мог ударом убить вратаря!

– Врут, наверное, – сказал Женька нарочито равнодушным голосом.

…Вечером выстирал форму. Вывесил на балкон сушиться.

* * *

– Скажите, пожалуйста, вы бы хотели эмигрировать в Америку? Получить визу, легальную работу, жилье?

– А что, можно? – оживился молодой парень.

– Я б хотiв, тiльки мене там не чекають… – промямлил другой.

– Да куда угодно, – раздраженно признался пожилой мужчина.

– Що ви! Я хочу жити у своїй країнi! Це моя вiтчизна…

– Я поеду. У меня уже там брат с женой устроились.

– А мне вообще не нравится жить в этой стране…

– Я бы хотел.

– Я бы хотела.

– Нет, ну что вы! Как там можно жить среди этих американцев!

– Я не хочу быть эмигрантом. Эмигрантов никто не любит.

– Я бы поехал…

* * *

(…Много машин, но собак нет. Ни одной. Жестко бежать. Болят лапы. Я должен бежать. Мокро. Вода с неба. Дождь. Хочется есть… Хочу есть. Ни одного мусорного бака. Мыши… дождь смыл все запахи. Кроме запаха гари и железа. Бежать…)

* * *

Была суббота – единственный выходной в рабочей Женькиной неделе.

Ночью шел дождь, и форма не высохла. Женька аккуратно поправил футболку и трусы, перевесил так, чтобы влажные места оказались на воздухе. Выбежал на зарядку, пробежался по обычному маршруту, размялся на пустынной в это время детской площадке, попрыгал на скакалке, подтянулся десять раз на турнике. Когда вернулся, мама уже завтракала – обычно она так рано не вставала.

– Доброе утро!

Он не видел ее несколько дней – утром он уходил, когда она еще спала, вечером она возвращалась, когда спал он. Сейчас, глядя в ее румяное со сна лицо, он понял, что соскучился.

– Привет, ма…

– Можно я дерну тебя за нос?

Он не выдержал и улыбнулся:

– Дергай…

Ее руки пахли травой. То есть Женька знал, что это крем, но все равно всякий раз ему казалось, что это самая настоящая трава. Как в детстве.

– У тебя сегодня съемки?

– Поедем в Лавру. Большой сюжет, будем снимать в пещерах…

Сковородка уже плевалась маслом на плите; Женька автоматически шлепнул на нее одно за другим два яйца. Глазунья смотрела на него сперва пристально, потом со все возрастающим равнодушием и, наконец, тупо и покорно.

Глядя в глаза яичнице, Женька почему-то вспомнил свою украинку. И что она говорила относительно сочинения про Киев; и что его сочинение так и не дописано. Он хотел закончить его вчера, но так устал, что, раскрыв тетрадку, сразу и закрыл ее…

Украинская мова шла вторым уроком. Литература – третьим; двух коротких перемен явно не хватит, чтобы добить сочинение, которое киснет уже две недели.

– Ма…

Мама сразу поймала Женькину многообещающую интонацию. И перестала жевать:

– Что?

– Ты мне обещала съемки показать…

Мама проглотила кусок бутерброда, отхлебнула кофе из чашки – не сводя с Женьки испытующего взгляда:

– У тебя же школа?

– Да что за школа, – Женька махнул рукой. – Два труда, два украинских… еще история, кажется…

Мама молчала.

Женька знал, что ей льстит интерес к ее работе и обижает равнодушие. А он, сын, слишком часто бывал равнодушным – ну не интересовали его все эти политические разборки, опросы на улицах и собачьи свадьбы. Маминым сюжетам он предпочитал спортивные программы – а ее это обижало.

– Ты знаешь, ма, я так давно в Лавре не был… Так интересно, как ты пещеры снимешь…

Он шел ва-банк, потому что мама же не глупая, она прекрасно понимает природу Женькиной заинтересованности.

– Я за всю четверть ни одного дня не пропустил. А тут… два труда… Ты мне потом записку напишешь.

– А так можно? – спросила мама после паузы, и Женька понял, что победил.

* * *

Это прямо праздник какой-то!

В микроавтобусе с надписью «Телевидение» они прокатились по городу, и разомлевшему от такой удачи Женьке даже пришли на ум два-три предложения на тему «Почему я его люблю». Наверное потому, что в этот момент он действительно любил его – перекресток перед стадионом «Динамо», вычурные фасады Печерска, парк, Мариинский, зеленеющие липы, пулемет перед станцией метро «Арсенальная», снова липы, сирень, каштаны…

В Лавру вошли не через главный вход, а через боковой; на этой круто спускающейся вниз улочке Женька никогда раньше не был. Слева тянулась крепостная стена с окошками, навстречу шли два высоких черных монаха, Женьке на секунду показалось, что его перебросили в другой мир, в другое время…

Откуда-то вынырнуло семейство попрошаек, затараторили, обращаясь к маме, и Женька тут же спустился с небес на землю. Едва отбились…

Археолога звали Максимом. Они с мамой поздоровались, как давние знакомые; мама сказала оператору, что первым делом надо отснять вид с колокольни, оператор стал возражать, и они с мамой слегка погрызлись. Победа, как всегда, осталось за мамой; Максим сказал, что пока подберет им комбинезоны, чтобы лезть в пещеры. Втроем – мама, Женька, оператор – прошли к недостроенному Успенскому собору, и кирпичные дорожки с поперечными выступами-ступеньками были похожи на корабельный трап. Небольшими стадами бродили по заповеднику экскурсанты; снаружи царило солнце, внутри колокольни было темно и прохладно, и крутые ступеньки, раз начавшись, никак не желали заканчиваться.

– То же самое в соборе Святого Петра в Риме, – прервала молчание мама.

Женька никогда не был в Риме. Но надеялся когда-нибудь попасть – может быть, уже скоро…

Он помогал оператору нести штатив. И мама, и оператор скоро выдохлись; Женька легко обогнал их.

– Ну, видно, что ты футболист, – уважительно сказал оператор откуда-то снизу, из-под ног.

Несколько раз им встретились компании, идущие вниз; чтобы разминуться, приходилось прижиматься к холодной стенке и прижимать штатив к груди.

Потом они вышли на открытую площадку – отсюда уже открывался вид вполне ничего себе, но ступеньки вели вверх, и Женька, не задумываясь, пошел.

…Снизу нельзя было предположить, что эти колокола такие здоровенные. Даже страшновато смотреть на них.

Пока оператор устанавливал штатив и камеру, Женька успел облазить всю смотровую площадку.

Внизу лежал Днепр.

Внизу лежал город; это было немногим хуже, чем смотреть с самолета.

От горизонта до горизонта залитый солнцем; Женька почувствовал, как подошла мама и остановилась рядом. И тоже смотрела.

Оператор уже снимал, и лицо у него было как у вратаря, когда он отслеживает угловой у ворот соперника.

Мама положила руку Женьке на плечо, и он, сторонившийся поцелуев-объятий, на этот раз не вывернулся.

Над стадионом «Динамо» высились четыре вышки с прожекторами. Далеко-далеко шел по мосту поезд – энергичный поджарый червяк.

* * *

– Здесь полным-полно подземных ходов, – говорил археолог Максим. – Подземные помещения, мы даже подозреваем, что в одном из них может быть Лаврская библиотека… Вот здесь – отсюда и туда – минная галерея…

Там ответвления, ниши, в них хранили бочонки с порохом. А здесь тоже, вот, земля все время проседает, время от времени надо сверху насыпать новую…

– А почему? – спросил Женька.

Максим пожал плечами:

– Подземная полость какая-то… Исследовать ее не можем – нет денег. Просто следим, чтобы землю вовремя досыпали…

– А бывают обвалы? – спросил Женька.

– Конечно, – охотно закивал Максим. – Особенно весной, когда талые воды, или там когда дожди…

– А не опасно спускаться? – поинтересовался оператор.

– Сейчас нет, – заверил Максим. – Мы все время ходим…

Женька молча восхищался. Он был действительно храбрым, этот парень. Надо быть воистину смельчаком, чтобы вот так лезть под землю, в темноту, в неизвестность, где случаются оползни и обвалы, где полным-полно неисследованных помещений, да еще и говорить об этот так просто, как будто речь идет о прогулке по Крещатику: там был оползень, мы сказали монахам, чтобы они не спускались в пещеры пока мы не решим, что там безопасно…

– …Крест, высеченный, предположительно, самим Антонием. Кто такой Антоний, знаешь?

– Знает, конечно, – быстро сказала мама.

– Не знаю, – сказал Женька.

– Ты меня позоришь, – пробормотала мама со вздохом.

– Основатели Лавры – Антоний и Феодосий… Так вот, этот крест высечен тем же инструментом, что и сама пещера – а ее, предположительно, копал Феодосий…

Женьке пришлось преодолеть себя, спускаясь в темноту.

В детстве у него было два повторяющихся сна: кошмар про метро и кошмар про лифт. Наверное, он не рожден для темных закрытых помещений. Тем более под землей.

Рядом сопел оператор. Женька давно заметил – операторам хоть потоп, их интересует только то, что у них в видоискателе. Так и на стадионе – даже когда нашим забивают гол, операторы только и думают, чтобы его снять посмачнее. Циники…

В стене стали попадаться ниши с мощами. Женька боялся покойников, даже таких древних.

– А вот… – Максим обернулся, пропустил оператора вперед, посмотрел Женьке прямо в глаза. – Где-то здесь, по преданию, была келья одного затворника… То есть затворником он стал потом. А знаменит он был одной оригинальной ересью, он выдвинул предположение, что, мол, Иисус с двенадцатью апостолами были первой футбольной командой с тренером и запасным вратарем. Он и сам хотел команду собрать, но братия его не поддержала… Остаток жизни он прожил под землей… Там, чуть дальше, есть такая большая полость, просторная и подозрительно четырехугольная. Руками высечено. Так что не исключено, что он и под землей играл в футбол. А могилу его до сих пор не нашли…

Женька смотрел, пытаясь понять, шутит археолог или говорит правду.

– А кстати, – сказал оператор, – в Софии есть такая фреска: «Киевляне играют в мяч». Сам видел.

– В футбол, – автоматически поправил Женька. – «Киевляне играют в футбол».

* * *

Пообедать зашли в маленькое кафе – там включен был видик с мультиком про Короля-Льва. «Никто не может не бояться твоего папу!»… Несколько лет назад это был любимый Женькин мультик, его подарил отец…

Женька вздохнул и оторвал глаза от экрана. Уставился в тарелку.

– Ты когда чего-то не знаешь, – негромко говорила мама, – лучше молчи. Не позорься.

– Подумаешь, – сказал Женька.

Мама вздохнула:

– Вот что… Когда ты последний раз был в филармонии?

– А это где?

– Блин, – сказала мама в сторону. – А какую ты книжку последнюю прочитал?

– Блохин. «Футбол на всю жизнь».

– Блин-компот, – сказала мама.

* * *

В подземном переходе, длинной заасфальтированной кишке между станциями «Крещатик» и «Площадь Независимости», сидел веселый мужичок с гармошкой. Перед ним на земле лежала засаленная кепка с россыпью пятаков; мужичок наяривал «Амурские волны», Женька невольно ускорил шаги. Почти побежал, стараясь поскорее миновать гармониста.

– Куда ты рванул? – недовольно спросила мама. – Жека…

И осеклась. Оглянулась на гармониста, ускорила шаг вслед за Женькой.

Все эти уличные, подземные и надземные музыканты кололи ему глаза. При мысли, что и его отец где-то вот так же стоит, положив перед собой… ладно, не кепку – футляр… при одной этой мысли у него загорались уши и холодело в животе.

И он отлично помнил слово, сказанное мамой в сердцах и положившее конец их с папой ссорам.

Потому что сразу после этого слова отец собрался и ушел к дяде Володе…

Попрошайка, сказала мама.

Женька покачивался в вагоне метро; в полудреме – а в метро ему постоянно хотелось спать – ему мерещились часы, такие, как когда-то виденные им в Москве на фасаде театра Образцова. Из одной дверцы выплывают фигурки, одна за другой идут по невидимой рельсе, прячутся за другой дверцей…

Женьке казалось, что такой рельс проходит вдоль любого вагона метро. И по нему вереницей следуют традиционные фигуры: цыганская девочка с чернявым мальчишкой лет пяти… Инвалид в камуфляже, на коляске… Беременная женщина с самодельным плакатиком… Снова цыганчонок… Продавец «Фактов»… Снова инвалид… Продавец «Вечернего Вестника»… Снова беременная женщина с плакатиком…

– Жека, вставай, мы приехали…

Он едва продрал глаза. Устоявшаяся привычка – досыпать в транспорте.

* * *

С утра в субботу Дима вышел поиграть на Владимирскую горку. Встал неподалеку от беседки, у балюстрады; положил у ног раскрытый футляр, натер канифолью смычок, посмотрел вниз, на реку и на город, решая, какая мелодия лучше других ляжет на погоду и на пейзаж.

Выбрал «Сонату ля-минор» Баха. Поднял скрипку; несколько секунд стоял неподвижно, позволяя еще не рожденной музыке овладеть его мыслями и настроением. Потом с облегчением вздохнул – и заиграл.

Сразу несколько десятков голов повернулись в Димину сторону; глаза заинтересованные, равнодушные, удивленные, даже восторженные глаза попадаются на этом поле, да, и таких хватает… Зеваки и гуляющие, нейтральные и к музыке, и к мату, на короткое время превратились из праздношатающихся – в слушателей.

Поднимался от земли разогретый солнцем воздух.

В беседке сделалось тесно; люди приходили и садились, потом поднимались и уходили прочь. Вокруг Димы собралось широкое, то редеющее, то вновь густеющее кольцо.

Он играл, покуда не устал. А устав, опустил скрипку.

Послушались редкие хлопки; живое кольцо зашевелилось, люди разбредались по своим делам – гулять с детьми, любоваться видами, сопровождать знакомых иностранцев…

У самой балюстрады стояла, облокотившись, Оксана. Дима понятия не имел, когда и откуда она здесь появилась.

– Привет…

– Добрый день, – она улыбнулась.

Дима опустил глаза; в футляре, оказывается, лежала пригоршня мелочи и несколько бумажек. Ого, даже пару долларов бросила чья-то щедрая заморская рука…

– Гуляем, – сказал Дима, желая скрыть невесть откуда взявшееся смущение. – Разбогатели.

– Вы еще будете играть?

– Нет, я, правда, уже домой собирался… Подвезти?

У лотка с мигающей лампочкой охрипшая тетка расхваливала преимущества почти беспроигрышной лотереи.

– Хорошее название, – сказала Оксана. – Лотерея «Патриот».

– Не люблю лотерей, – сказал Дима.

– И я не люблю…

– Это полное надувательство, – сказал Дима уверенно. Потом порылся в кармане, насобирал гривну мелочью, подошел и купил лотерейный билет. Ногтем содрал защитный слой, прочитал микроскопическую надпись – «нет выигрыша».

– Да, – вздохнула Оксана.

– Продул я свой патриотизм, – сказал Дима весело. Но билет выбрасывать не стал – сунул в карман джинсов.

– Зачем он вам? – спросила Оксана, когда они спускались к машине.

Дима пожал плечами:

– Не знаю. На счастье.

– Вы сегодня… как-то очень легко играли, – сказала Оксана после паузы. – У меня даже на душе стало легче.

– А у вас тяжело на душе?

– Ну так… не очень, – Оксана вздохнула. – Малдер и Скалли ведут себя хорошо. Сестра, правда, хочет котенка…

– Главное, чтобы не питона, – сказал Дима, думая о другом.

Машина завелась, как ни странно, с первого раза.

* * *

Они сидели у Вовки на кухне и пили чай с гематогеном, когда зазвонил телефон.

– Шубин, – сказала Ольга. – Сегодня вечером можешь пойти с Жекой на «Лебединое», в Оперный?

– Сегодня? – Дима быстро посмотрел на часы. – Могу, конечно… Конечно, могу! А он – как?

– Сейчас, – сказала Ольга.

Трубку она прикрыла ладонью, поэтому слов Дима не мог разобрать, но раздражение, с которым Женька отвечал матери, не оставляло ни малейшего сомнения в содержании разговора.

– Отменяется, – сказала Ольга. – Извини.

И повесила трубку.

Под аккомпанемент коротких гудков Дима некоторое время стоял с трубкой в руке; когда он вернулся на кухню, Оксана уже совсем собралась уходить:

– Я прошу прощения, я пойду… Ой. Что-то случилось?

– Нет, – сказал Дима, отхлебывая из чашки остывший чай. – Все в порядке.

– Извините, – Оксана потупилась. – Мне показалось…

– Нет. Ничего.

Спасибо Оксане – она не стала провоцировать его на откровенность.

* * *

Вечером Женька с мамой все-таки оказались на «Лебедином озере». Все шло хорошо, пока в середине первого акта не назначили штрафной.

Что тут скажешь – прыгали они здорово, на «втором этаже» борьба шла на равных…

И вот в обыкновенной игровой ситуации, где не было никакого нарушения, судья показал желтую карточку и назначил пенальти!

Грянул оркестр…

И Женька проснулся. Уже в антракте.

Мама смотрела с осуждением.

* * *

На воскресенье была назначена игра с ДЮСШ № 11. Женька встал в шесть, как обычно. Вернувшись с пробежки, пошел снимать форму с балкона…

Сперва он тупо стоял, глядя на пустую веревку. Потом поспешил в комнату – возможно, он еще не проснулся, может быть, он сам уже снял форму или мама сняла…

Нигде ничего.

– Ма! Ты мою форму снимала с балкона?!

Мама просыпалась долго и трудно. Открыла один глаз, потом другой:

– Отстань… дай поспать… нет, не знаю, не трогала…

– Форму! Форму!!