Текст книги "Год Черной Лошади"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 58 страниц)

– Здравствуй… Кай, – с чуть заметной запинкой повторила Регина. – Приятно видеть тебя… живым.

Старый знакомец, подумал Ивар, но на удивление у него уже не хватало сил. Старый знакомец, старый бандит, старая лиса… теперь тебе крышка.

– А уж мне как приятно, – проронил Барракуда с усмешкой. Ивар слышал, как по Ратуше пробежал шепоток.

– Надеюсь, – мягко начал Командор после паузы, – надеюсь, что этот странный телемост есть преддверие твоей… цивилизованной капитуляции?

Большеротый за спинами братьев шумно вздохнул.

– Разве мы – воюющая сторона? – очень натурально удивился Барракуда.

– А разве нет? – еще мягче поинтересовался Онов. – Признаться, меня ошеломил твой размах – целая база, Поселок, понимаешь… – он обвел глазами притихших людей за спиной Барракуды, Ивар дернулся, но отец не остановил на нем взгляда, – но право же, – и голос Командора сделался укоризненным, – не могут же эти люди не знать, что, связавшись с тобой, поставили себя вне закона… А ты, в свою очередь, разве забыл, что тебе предстоит значительный срок тюремного заключения?

Регина молчала. Губы ее то и дело подергивались – в какой-то момент Ивару стало даже жаль ее.

– Сожалею, – Барракуда развел руками, и тон его действительно выражал искреннее сожаление. – Сожалею, но, оказавшись вне одного закона, мы все подчинились другому – Закону рода, Закону права, древнему Закону тигардов. Мой, как ты выразился, размах – только начало. Мы хотим уйти и жить самостоятельно, как велит нам этот Закон; мы не угрожаем Городу, но, кажется, Город не захочет отпустить нас добром?

Регина сложила губы в улыбку:

– Остановись, Кай… Ты, кажется, всегда считал себя здравомыслящим человеком.

Командор уставился на Барракуду уже сурово:

– Достаточно. Хватит. Игра закончилась. Теперь я задаю вопросы, а вы, Коваль, отвечаете; советую быть откровенным – это, возможно, смягчит вашу участь. Итак: каким образом попали к вам мои сыновья?

– Наконец-то вы обратили на них внимание, – заметил Барракуда желчно.

– Я сказал, хватит! – голос Командора наконец-то обрел привычные железные нотки. – Вы хорошо представляете, каким образом похищение детей скажется на вашей дальнейшей судьбе?

– Ивар, – сказал Барракуда устало, – объясни папе, что никто тебя не похищал. Расскажи, как все получилось, ладно?

Стало тихо; Ивар ощутил на своем лице десятки пристальных взглядов сочувственных, удивленных, мягких и шершавых, как наждачная бумага.

Он встал, не сводя глаз с отца. Снова улыбнулся – и почувствовал, как на глазах опасно набрякают комочки слез. Перестал улыбаться, сказал серьезно, подражая в твердости отцу:

– Господин Командор, на объекте «Пустыня» гнездятся бандиты… Они схватили нас грубой силой, когда мы…

Он запнулся и замолчал.

Кто-то хмыкнул. Зашевелились, заговорили и в Ратуше, и здесь, в зале.

– Они явились к нам сами, – пояснил предатель-Барракуда.

Тихонько засмеялся Саня. Ивар удивленно глянул на него – Саня всхлипнул и зажал себе рот ладонью.

– Ты что?! – прошептал Ивар свирепо.

– Довольно, – отрезал Командор. – Господин Кай Коваль, командование Города предписывает вам в течение шестидесяти секунд сдаться и выдать детей. За ними уже отправляется транспорт; только полное повиновение при аресте может смягчить вашу нелегкую участь… Вина каждого из ваших сторонников будет оцениваться отдельно… когда они предстанут перед трибуналом.

Ивар подпрыгнул на месте. Отец не мог бы сказать лучше.

– Тигарда судит только суд тигардов, – тихо, но веско уронил Барракуда. – Других судей мы не признаем.

– А вы многословны, Коваль, – ледяным тоном заметила Регина.

– Я все сказал и прерываю связь, – Командор отступил, будто собираясь уходить; в Ратуше зашевелились, захлопали креслами, кто-то устремился прочь…

– Одну минуту, – сказал Барракуда. От того, КАК он это сказал, у Ивара мороз продрал по коже. Даже Командор Онов остановился, и замерла Ратуша, и затих зал.

– Вы не совсем поняли меня, Командор, – тихо сказал Барракуда. – Не совсем правильно поняли. Я показал вам ваших детей не только для того, чтобы вы мило побеседовали с ними. Я показал их для того, чтобы вы знали: один неверный шаг и вы потеряете их.

Стало так тихо, что Ивар удивился – почему все-таки стучит в ушах, если сердце расположено совсем в другом месте?

– Один неверный шаг, Командор, – Барракуда, как бы невзначай, шагнул к Ивару и опустил ему руку на плечо, – и вы никогда их больше не увидите. Посмотрите хорошенько – вы действительно хотите этого?

– Кай, – хрипло прошептала Регина. – Это… безумие. Это… нельзя, ты что?!

Глаза Командора, холодные хищные глаза, сжались в щелочки:

– Господин Коваль, вы отдаете себе отчет? За такое карают СМЕРТЬЮ!

Ивар попытался стряхнуть ненавистную руку и тут же вскрикнул – длинные пальцы впились в его плечо, будто железная лапа манипулятора. Лицо Командора на экране стало серым:

– Отпусти ребенка, ты!!

– Он в моей власти, – как-то ровно, безжизненно отозвался Барракуда. – Пойми это, Онов: ОН В МОЕЙ ВЛАСТИ!

Слезы, уже не сдерживаемые, залили Ивару глаза; в мути их растворилась Регина, пропала Ратуша, пропал зал, и только отец, только застывшее, как воск, лицо отца…

Нет, сейчас он скажет им. Он сейчас приедет, как обещал, он заберет…

Губы Командора шевельнулись – но никто не услышал ни звука.

– Выдержка, Онов, – уронил Барракуда. – Выдержка, здравый смысл… Я не шучу. Клянусь Камнем, я пойду до конца. Решай.

– Забери нас!.. – крикнул Ивар. Нет, ему показалось, что крикнул. На самом деле – прошептал.

Губы Онова шевельнулись опять:

– Чего ты, сволочь, хочешь?

Шум в Ратуше. Железные пальцы освободили наконец Иварово плечо:

– Мы уйдем, и Город не будет нам препятствовать. Более того – он предоставит нам материалы и оборудование по списку… – Барракуда кивнул кому-то за пультом монитора. Регина и Командор одновременно обернулись к маленькому, запестревшему строчками почтовому экрану.

…Слишком много слез для одного дня. Слишком много, но как удержаться, когда мир вокруг трещит по швам, разлезается, виснет неопрятными лоскутами… Ивар перестал понимать происходящее. Отец – вот он, почему же он не прикрикнет на Барракуду, не прикажет ему, не велит… Зачем какие-то разбирательства, эти белые строчки на темно-синем полотне монитора?..

Регина все еще читала, по-детски шевеля губами, когда Командор медленно выпрямился:

– Это немыслимые условия.

– Это условия нашего выживания, – отозвался Барракуда серьезно. – Нашего и наших будущих детей. Считайте, что это наша доля в имуществе Города, нам ведь что-то да принадлежит?!

Мысли Ивара, неповоротливые, как размокшие сухари, долго-долго вертелись вокруг одного слова, пока, много раз повторяемое, оно не теряло смысл: доля… доля… имущество… будто торги… торговля…

– Выполнение этих условий, – голос Регины звонко отдавался в ушах, – резко ослабит Город и сделает его уязвимым.

– Мы тоже уязвимы, – это Барракуда, от голоса его болью ухало в затылке, – и рискуем не в меньшей, а в большей степени…

– Ваш риск – ваше дело, – глухой голос отца. – А Город был до вас… И, надеюсь, благополучно вас переживет…

Ивар встряхнулся. Нельзя раскисать, на него смотрят люди. Он поднял голову и попытался вникнуть в смысл разговора.

– Список надлежит пересмотреть… – это попыталась бороться Регина.

– Я не торгуюсь… – бросил Барракуда устало. – Мои условия вам известны.

– Я превращу тебя в пыль, – процедил Онов сквозь зубы.

– Вместе с ними, – Барракуда кивнул на мальчиков.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, и ослабевшему Ивару казалось, что он видит натянувшуюся в воздухе, болезненно дрожащую струну.

– Предоставление таких средств… требует времени, – проговорил Командор еще глуше. – Я желаю забрать детей немедленно.

Ивар длинно всхлипнул. Отец их не оставит!..

– Обмен, – проронил Барракуда. – Только натуральный обмен.

– Хорошо, – Ивар видел, как дернулась над стоячим воротничком белая отцова шея. – Через десять… нет, восемь часов вам будет доставлена первая партия… Все, что мы можем дать немедленно, приблизительно половина. Я заберу детей.

– Вторая половина?

– Мое слово.

– Нет. Слишком велики ставки. Через восемь часов заберете одного мальчика, по окончательном расчете – другого…

Ивар ощутил, как слабеют колени.

– Хорошо, – медленно согласился отец. – Я заберу младшего.

Ивар почувствовал пожатие брата. Почти нежное.

– Нет, – ровно сказал Барракуда. – Ивар останется с нами. Первым обменяем Саню.

Темно. Темно; издалека, как сквозь вату, слышатся голоса:

– Ребенок… Маленький… Гуманность… Милосердие…

Это женский голос. Наверное, Регина. И в ответ другой, тянущийся, как горячая резина:

– О ребенке позаботятся… В ваших интересах… ускорить поставки…

– Нет…

– Мое условие… решайте… так – или не получите ни одного…

Ивар смотрел прямо перед собой; черный туман понемногу рассеивался, и там, где он разошелся вовсе, маячило, будто в траурной рамке, лицо отца:

– Согласен…

– Дальнейшие условия оговорим по ходу…

Кажется, отец искал его взгляда, но его уже уводили, и рука Сани выскользнула прочь, и мерно сменяли друг друга одинаково серые пол и потолок…

Отец оставил Ивара. Отец оставил.

…Закат стоял плотной красной стеной, клетка была врыта в землю до половины, и леденели руки, сжимающие прутья – но помощи не было. Мимо, по бесконечной дороге, бесконечно уходил в закат Белый Рыцарь, и можно было до хрипоты кричать ему вслед, и звать, и умолять о помощи – он удалялся неотвратимо, без оглядки, удалялся мучительно медленно, и копыта скачущей лошади едва шевелились, будто увязая в смоле, и через силу, как в замедленном кино, развевался плащ, но фигура всадника все удалялась, уходила вслед за невидимым солнцем, а в спину уходившему дышала ночь, ночь накрывала остающегося, того, кто в отчаянии тряс прутья врытой в землю клетки…

В полночь Ивар вышел, наконец, из тупого оцепенения и накинулся на дверь.

Память его выдавала все самые грязные, слышанные мельком и стыдливо забытые слова; слезы высохли, немилосердно саднили воспаленные веки – но он не чувствовал ни рези в глазах, ни боли в разбитых кулаках и коленях. Он налетал на дверь, бросался на дверь, всем телом бился о дверь, никак не соотнося своих сил с ее прочностью – просто повинуясь невыносимому желанию свободы.

Он знал, что рано или поздно упадет, обессиленный – но будет царапать дверь ногтями и грызть зубами, до последнего, до обморока, до смерти… Но раньше, чем он упал-таки, дверь дрогнула – и распахнулась.

Он отпрянул от неожиданности – окровавленный звереныш с безумным, полубессмысленным взглядом. Того, кто стоял в проеме, он узнал по голосу:

– Хочешь выйти? Иди. Иди, куда желаешь, куда глаза глядят, ступай, пожалуйста, на все четыре стороны…

И Барракуда отступил, и Ивар увидел за его спиной мутный свет, которым был залит коридор.

Потом он бежал куда глаза глядят, и рвался вверх по винтовым лестницам, как во сне, где чадящие факелы, где нет ни верха, ни низа… В третий раз вернувшись на один и тот же безлюдный и полутемный перекресток, он не удержался и рухнул на слабо светящийся пол.

Прямо перед глазами его темнел на фосфоресцирующем покрытии рубец, оставленный чьей-то ребристой подошвой; Ивар вдруг ощутил этот едва заметный рубец как собственную рану – будто не по холодному полу, а по его лицу прошлись недавно тяжелые ботинки.

Когда-то ему снился кошмар – он идет по светлому, теплому коридору, неверный шаг в сторону – и коридор вдруг проваливается под ногами, Ивар падает в шахту вентиляторов, в гущу невиданных старинных механизмов, а те жадно сучат лопастями и шестеренками, и ловят беспомощное тело на острия зубцов… Теперь кошмар повторялся, и Ивар был в толще его: такой привычный, такой устойчивый мир вывернулся наизнанку, и Командор, всемогущий Иваров отец, потерял над этим миром всякую власть.

Отец больше не всемогущ. Отец отступился и оставил сына в чужих грязных руках, он бессилен, он ничего не может сделать… Он беспомощен, будто мальчик, пусть хоть как сверкают нашивки на парадном мундире, пусть хоть кому отдаются грозные приказы, пусть хоть сколько крейсеров поднимаются из своих шахт… Город в тысячу, в десять тысяч раз сильнее злобного Поселка – но Ивар лежит здесь, на перекрестке, лежит ничком, и перед глазами у него темнеет след чужого башмака…

Слез больше не осталось; он лежал неподвижно, и в измученное тело возвращалась боль.

Саня завтра будет дома. Да что завтра – уже сегодня… Саня уходит – а Ивар остается, и отец допустил это… Белый Рыцарь не оглянулся, холодная земля, ржавые прутья клетки…

Он содрогнулся и сел – ему послышались голоса. Нет, тихо… Четыре улицы, как четыре огромные трубы, расходились под прямым углом, и в недрах их было темно и пусто, как в брюхах голодных чудовищ. Тускло мерцали светильники под потолком; в центре перекрестка – Ивар вздрогнул – возвышалась неподвижная темная фигура.

Он боялся пошевелиться, прежде чем не убедился окончательно, что это не человек. Тогда он через силу встал и, медленно ступая разбитыми о дверь ногами, приблизился.

Посреди перекрестка стоял просто необработанный камень – высокий, в рост взрослого человека, тщательно укрепленный на металлическом постаменте. Кое-где, на месте сколов, посверкивали прожилки кристаллов; камень отбрасывал четыре тени, потому что прямо над ним нависали четыре тусклых светильника.

Ивар обошел камень кругом. Нигде в Городе он не встречал ничего подобного; с первого взгляда он почему-то понял, что это не украшение и не причуда дизайнера, что это нечто странное, совсем неведомое, чужое…

Он всхлипнул и сел, привалившись к камню спиной, полностью скрывшись в одной из четырех коротких теней.

Ничего. Ничего… Будет новый день, и, возможно, случится что-то хорошее… Надо держаться. Может быть, у Поселка что-нибудь испортится или взорвется… И тогда Барракуда сдастся Городу с позором. Сдастся… Что они говорили о тюрьме… Он бежал из тюрьмы? Из тюрьмы нельзя бежать, отец рассказывал… Нет, не надо об отце, слишком грустно… Тигарды… Кто такие тигарды… Где он слышал раньше это слово…

…Непроходимый лес. Узкая дорога, и ветви сплетаются над головой. Мерно покачивается седло, и покачивается спина едущего впереди, и постукивают копыта сзади… Мелькнул огонек – и погас. Вечереет, и луна, круглая и желтая, как привидение, понемногу наливается белым… Кавалькада выезжает на перекресток, и посреди его высится черный высокий камень, и кто-то сидит, привалившись к камню спиной… («Весь в крови… зачем ты оставил его… а не старшего… проблемы…») Сидящий – мальчик в странной одежде, грустный, измученный, маленький…(«Он еще маленький… Зачем ты…») Тень от камня укрывает его с головой, он сидит неподвижно и смотрит снизу вверх на огромных всадников, но в глазах его нет страха – только доверие и доброжелательность. Фыркают кони… Всадники спешиваются, луна горит так, что полночь кажется ясным днем… Кто-то протягивает мальчику руку, он поднимается, кладет ладони на неровную поверхность камня…

– Мама!..

– Не плачь, воробей. Не трать своих слез.

– Они говорят, что тебя нету… нигде. Нигде, кроме моих снов, мама!…

Прикосновение теплых губ.

…Они ныряли на дно бассейна – собирали разбросанные игрушки, кто быстрее, и быстрее всегда оказывался Саня; в какой-то момент Ивару показалось, что жить вовсе незачем – раз он такой маленький и слабый, и вечно проигравший. Он заплакал, и слезы, поначалу горькие и злые, вскоре сменились солеными и жалобными. Ему так хотелось, чтобы его пожалели – и мама вошла в бассейн, погрузилась по плечи в теплую воду, кончики ее волос намокли и потемнели, и заколыхались, как подводная трава…

И они плыли.

Ему казалось, что мама – большой морской зверь, а он, Ивар – детеныш. И что нету пластиковых стенок, а есть бесконечный океан, безбрежный, как космос, подчиненный плавному ритму приливов и отливов, и они с мамой плывут, кочуют, плывут…

– Мама, не уходи!!

Сон закончился.

Некоторое время он сидел, не открывая глаз. Возвращался в реальность. Падал в нее, будто в колодец, чувствуя, как высыхают на щеках бороздки слез.

Потом он разлепил веки – и увидел в двух шагах перед собой темную, тоже будто каменную, человеческую фигуру.

Барракуда сидел на полу, подогнув под себя одну ногу и обняв колено другой. В глазах его, выпуклых, как линзы, отражались четыре светильника.

Ни один, ни другой не сказали ни слова. Ивар все так же сидел, прислонившись к камню, и смотрел мимо Барракуды, в пространство; Барракуда, казавшийся статуей, глядел не на Ивара, а на камень. Больше на перекрестке улиц-труб не было ни души.

Первым не выдержал Ивар:

– Выследили, да?

Голос его, неожиданно басовитый, показался незнакомым ему самому.

Барракуда вздохнул:

– Как ты… что привело тебя на этот перекресток, а?

Ивар не счел нужным отвечать. Он отвернулся – и прижался к камню щекой.

– Ты улыбался во сне, – сообщил Барракуда. – Может быть, расскажешь, что снилось?

Ивар ощерился так презрительно, как только смог. Сейчас. Сейчас, у-тю-тю, он расскажет, в подробностях расскажет, у-сю-сю…

– К этому камню хорошо приходить, если больно, – сказал вдруг Барракуда шепотом. – Касаться, сидеть рядом… Ты вот ухитрился заснуть. Тебе лучше?

Ивар невольно прислушался к своим ощущениям – и с удивлением понял, что да, лучше. Не было боли – ни в ногах, ни в локтях, ни в затылке; не саднили опухшие глаза, и не так горько было думать о плене, о маме, об отце…

Он вздрогнул. Нет, об отце лучше все-таки не думать.

– Некогда камни росли из-под земли, – сообщил Барракуда тихо. – Их корни тянулись глубоко-глубоко, в самые недра… А на поверхности – вот, стояли камни, такие, как этот, их поливал дождь, их сек ветер, палило солнце… Потому что стояли они не в подземном бункере, а прямо среди степи, или среди леса… Ты, наверное, не представляешь себе…

– Представляю, – сказал Ивар в сторону.

– Да? – удивился Барракуда. И впервые пошевелился, чуть откинулся назад и оперся рукой о пол. – Ивар. Все это… тяжело, я понимаю. Ты не бойся, ладно? Пару дней – и отец заберет тебя тоже…

Ивару захотелось выплеснуть на голову сидящего перед ним бандита все мыслимое и немыслимое презрение; он как мог желчно скривил рот – но уже в следующую секунду губы вышли из повиновения, расползлись, как два мокрых червяка, и почти против воли прошептали:

– Не очень-то надо… Ему… Предатель.

– Кто? – удивился Барракуда.

Зная, что не должен отвечать, Ивар все-таки всхлипнул:

– Он… Оставил меня… Будто я… приемыш, а Саня…

Лицо Барракуды сделалось холодным и жестким, как вмерзшая в лед рыбина:

– А вот это бессовестно. Легко любить отца в славе и довольстве – а в беде отрекаться?

Ивар дернулся, будто его окатили кипятком. Скорчился, придавленный тяжестью упрека – и справедливого ведь упрека!..

Некоторое время Барракуда наблюдал муки собеседника, потом сказал мягко:

– Я знаю… знал твоего отца много лет. Он достойный человек… в рамках своих представлений о достоинстве, конечно. Ты же хочешь быть похожим на него… а не на меня, мерзавца?

Ивар прерывисто вздохнул. Барракуда вдруг поднялся – легко, одним движением:

– Тебе осталось всего несколько часов сна… Никого не украшают красные, заплывшие глаза. Пойдем, – и он протянул мальчику руку.

Ивар вздрогнул. На минуту замешкался – но не принял руки Барракуды. Встал сам, с трудом разогнув затекшую спину.

Камень по-прежнему отбрасывал четыре коротких, черных тени. Ивар оглянулся на него – и неожиданно для себя самого жалобно попросил:

– Отведите меня к Сане. Пожалуйста.

– Нет, – уронил на ходу Барракуда.

Улица-труба дохнула в лицо плотным, горячим воздухом.

– Но почему?! – спросил Ивар, понимая, что унижается – и не в силах удержаться от беспомощного вопроса.

– Из стратегических соображений, – сухо отозвался Барракуда.

Ивар увидел брата только утром.

Под низким клочковатым небом по-прежнему стояла, растопырив лапы, опальная «Герцогиня»; сейчас она показалась Ивару напуганным зверьком, ожидающем своей участи. Поодаль, хищно подобрав под себя опоры, застыли два крейсера: флагманский «Вет» и равная ему по мощи «Крона». Ну до чего же могуч Город, подумал Ивар равнодушно.

Саня взял его за руку, и через перчатку Ивар ощутил все смятение брата, и вину, и сочувствие, и желание ободрить… Но он не ответил на пожатие. Все равно Саня уйдет, а он, Ивар, останется.

Что удивляться, так было всегда – младшего укладывают спать, когда старшему еще разрешается оставаться со взрослыми; старшего берут в учебный полет, а младший смотрит вслед, потому что нельзя, потому что опасно, и нечего путаться под ногами… Старшему дарят шлюпку, а младший…

Его полоснуло воспоминание о собственной провинности, о нарушенном запрете и тут же погасло, придавленное возмущением. Конечно, хорошо теперь искать виноватых, сам, мол, заварил кашу, сам и расхлебывай! Наверняка Саня так и считает в глубине души…

И Ивар, которому так мучительно хотелось встретиться с братом, отвернулся, не отвечая на его вопросительный взгляд.

О чем-то говорил Барракуда; из-под поджарого брюха «Кроны» выполз тяжело груженный вездеход, за ним, будто подгоняя, стаей устремились три белые правительственные машины… Ивар стоял, переминаясь с ноги на ногу, и пестовал в себе обиду.

Пусть отец только попробует заговорить с ним! Он ответит взглядом, от которого любые слова застынут прямо на губах. И пусть не заглядывает в глаза Сане – разве он ему брат?! Разве настоящий брат оставил бы Ивара вот так, почти что на смерть?

Надежды, что Барракуда передумает, больше нет. А разве есть надежда на отца? А может быть, только Саня его настоящий сын, а Ивар – приемыш, про которых пишут в книгах?!

Три белых машины, оставляя борозды в серо-зеленом песке, развернулись и стали полукругом. Одновременно откинулись дверцы… Лихорадочно всматриваясь в лица, Ивар поначалу не увидел Командора – и похолодел, чтобы в следующую секунду покрыться горячим потом: вот он, отец. Вот его напряженный взгляд.

Люди Поселка стояли плотной группой, Барракуда – чуть впереди, и по обе стороны от него – мальчики. Ивар не сопротивлялся, когда предводитель банды взял его за руку – пусть и отец увидит этот хозяйский Барракудин жест…

Так же равнодушно он смотрел, как выгружаются в песок контейнеры разнокалиберные ящики. Вот она, цена жизни Сани… Немного, прямо скажем. Его, Ивара, хотят продать подороже… Как на невольничьем рынке, в самом деле…

…Шум, чад, толкотня, железные кольца до крови натерли запястья и щиколотки. Продают мычащих коров, визжащих поросят – и молчаливые поросячьи головы, окровавленные коровьи туши, губы, внутренности… Продают невольников захваченных в плен врагов… Зазывает купец, нахваливает товар – но нет, это не он добыл пленников в бою, он не воин, честные господа, он всего лишь добросовестный торговец… Он покупает оптом – перепродает в розницу…

Цепи не звенят – только ржаво скрежещут, тянут к земле, но не вздумай сесть: сразу же узнаешь, зачем служит кнут – осмоленная веревка… Покупатели не церемонятся – осматривают товар, яростно торгуются с коммерсантом… Кому нужен мальчик? На что сгодится мальчик? Его сегодня не купят, торговец разочаро…

Ивар вздрогнул и очнулся. Прямо перед ним, в трех шагах, стоял отец.

На Командоре был шлем с прозрачным забралом, будто специально открывающий всем взорам спокойное, уверенное, даже несколько насмешливое лицо – лицо человека, убежденного в своем бесконечном преимуществе, рожденного, чтобы властвовать, победоносного, несмотря на временное поражение. Отец ободряюще улыбнулся – и Ивар ощутил щемящий стыд, и в том числе за то, что рука его по-прежнему лежала в руке Барракуды.

Стараясь не делать резких движений, Ивар медленно потянул руку к себе, пытаясь высвободить ладонь. Не тут то было! Рука Барракуды, тоже будто невзначай, сдавила пальцы Ивара так, что у того перехватило дыхание.

Ивар не сдавался. Молчаливая и совершенно неравная борьба длилась все время короткого разговора:

– Ты не передумал, Кай?

– Нет, – (рука все сильнее сдавливает рвущуюся на волю Иварову ладонь, мальчику кажется, что сейчас затрещат кости), – нет, уговор дороже денег.

– Что ж…

– Мои люди дают мне знак, что условия соблюдены, – (тут Ивар предпринял маневр, расслабил пальцы и тут же потянул снова, но железная хватка не ослабела, Ивар чуть не вскрикнул).

– Ты выполнишь обещанное?

– Ты можешь забирать старшего.

Саня шагнул вперед; Ивар сам не понял, как удалось в этот момент удержаться и не забиться с ревом в руках Барракуды, пытаясь вырваться и повиснуть на отцовой шее… Саня сделал еще шаг, Ивару показалось, что брат его заперт внутри стоп-кадра, застыл, будто муха в янтаре… И люди Поселка застыли вокруг тяжелых контейнеров, и люди Города замерли, подались вперед, и вросли в песок белые машины…

Отец протянул руку, будто собираясь хлопнуть Саню по плечу – и вместо этого вдруг вскинул невесть откуда взявшуюся толстую короткую трубу. Мгновение – и черный раструб уставился Барракуде в грудь; пальцы Барракуды так сдавили Иварову ладонь, что тот не удержался и вскрикнул-таки.

– Прикажи своим людям бросить оружие… – эту фразу Ивар уже где-то не раз слышал. Наверное, в фильме про разбойников.

– Но Онов, – возразил Барракуда чуть удивленно, – мои люди безоружны, как договаривались…

– Прибереги свои байки для женских ушей! Пусть все поднимут руки и отступят назад… – и, обращаясь к сыновьям: – К машине, быстро!

Ивар отгрыз бы собственную руку, удерживающую его в капкане. Рывок… Серое небо перед глазами. Еще рывок – зеленоватая пыль… Секунды растянулись, как жевательная резинка, и голоса звучат басовито, умиротворенно, как на испорченной кассете:

– Я раз-во-ро-чу… те-бе… реб-ра… Ко-валь…

– Ты на-ру-шил… ус-ло-ви-я…

– И-вар…

– И-и-и-вар…

Беззвучно отлетает крышка контейнера. Над краем поднимаются головы в бронированных шлемах; крик. Отброшенная ударом, отлетает рука отца, сжимающая оружие… Толстая труба разражается в небо глухим хлопком… Снова крик; клочковатое, подстреленное небо. Чирикающие звуки выстрелов, белые вспышки; кто-то ревет, срывая голос: «Осторожно, там дети!.. Не стреля-ать!»

Мешанина криков и выстрелов. Чья-то тень между Барракудой и Оновым, кто, откуда, толстая труба снова хлопает, кто-то падает…

– Ивар!! К машине!!

– Не стреля-ать!..

…Все окончилось мгновенно, как и началось, будто оборвался странный, шумный, невнятный рекламный ролик. Наверное, прошло всего секунды три; Ивар лежал ничком, и перед глазами у него медленно осыпались в чей-то след потревоженные серые песчинки.

Кто-то всхлипнул. Кто-то сказал шепотом:

– Сволочи… Что же это… Онов… мерзавец…

Пролагая дорогу среди песчинок и камушков, в маленькую ямку перед глазами Ивара скользнул густой красный ручеек. Завертелся на дне, будто устраиваясь поудобнее.

Он поднял голову.

Ноги, чьи-то ноги, и еще, и еще… За ними, как за редким лесом – неподвижно лежащий на песке человек. Другой человек, присевший рядом… Это Барракуда. Он жив.

Ивар встал. Его тут же крепко взяли за плечи.

К трем белым машинам бегом отступали вооруженные люди; Ивар не сразу увидел отца – тот нес на плечах… Кого-то нес… Не очень большого, не взрослого. Путь его по серому песку отмечен был темной дорожкой…

– Не надо! – крикнул Ивар.

К нему обернулись хмурые лица. Глянули мельком – и вернулись к тому, кто неподвижно лежал на земле.

Рванулись с места белые машины, заспешил им вслед опустевший вездеход…

Неуклюже, будто заведенный, Ивар подошел – и впервые в жизни увидел мертвого человека.

На сером песке без шлема лежала Ванина. Подбородок ее казался покрытым красной лаковой краской.