Текст книги "Год Черной Лошади"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 58 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Один и тот же эпизод повторялся и повторялся на маленьком плоском экране. Временами Ивар уставал и закрывал глаза.

Отец упустил мгновение. Ему надо было стрелять сразу… Если бы он выстрелил в ту же секунду, Барракуда был бы сейчас мертв, Саня – цел, а Ивар – свободен…

«Прикажи своим людям бросить оружие» – «Но Онов, мои люди безоружны, как договаривались»…

Поднимаются бронированные шлемы над краем подложного контейнера. Отец, отец… Ты все предусмотрел… Но надо было стрелять СРАЗУ…

Ивар видел со стороны себя – какой маленький, растерянный, глупый… Ведь и у него был шанс – рвануться к машинам… Упустил. Упустил, сорвал всю операцию, ведь это из-за него откатился десант, в страхе за его жизнь… И у отца снова связаны руки. И он не может отомстить за Саню.

Они метили в Барракуду… Какой-то истеричный капрал сразу же заорал «не стрелять»… Да надо было стрелять, надо! Если бы Саня не кинулся на помощь отцу… Если бы он побежал прочь со всех ног, как было велено… Если бы все делали, как велел отец, то ничего бы не случи…

Крупный план упавшей Ванины. Плохое качество съемки – камера мечется, упираясь то в землю, то в небо… Нет, она просто не должна была кидаться к Барракуде. Не должна была.

Снова все сначала: «Прикажи своим людям бросить оружие» – «Мои люди безоружны, как договаривались»… До чего бездарно снято. До чего бездарно исполнено – метить во врага, а попасть в Саню… Прямо в грудь, и вот он оседает, удивленно глядя на отца… Мельтешит, прыгает изображение. Саня жив. Он жив, он только ранен. Отец спасет его… спасет…

Он очнулся в своей комнате-камере. Часы его остановились – плохая примета. Перед глазами вертелся, будто устраиваясь поудобнее, кровавый ручеек в песчаной выемке. Вертелась на его гребне маленькая белая щепка…

В который раз за прошедшие сутки ему показалось, что он спит и видит плохой сон. Но разве во сне может болеть отдавленная рука?

Он поднес кисть к глазам – красные, опухшие пальцы, следы железной хватки Барракуды… Его люди стреляли или нет? Вранье, что они были безоружны… На может быть…

Саня лежит на операционном столе… Сегодня утром Ивар отвернулся, когда Саня хотел заговорить с ним. Зависть… Смертельная зависть к брату, притворившаяся обидой. Может быть, это Иварова зависть направила выстрел Сане в грудь?

Голоса в коридоре. Отрывистые, злые. Стихли.

Ивар лег и снова поднялся. Оттянул рукав – след от прививки, чуть заметный темный кружок, был еще заметен.

Вчера Ванина сидела напротив, положив рядом свою черную сумку… Не прошло и суток. Она злилась на Ивара, она краснела, у нее были узкие губы и светлые глаза, а что теперь?!

Он всхлипнул. Мама…

От матери осталась медная табличка, вмурованная в Стену Мертвых. Он не видел маму… после. В его памяти она только живая… А Ванину он видел сначала живой, потом мертвой. Что останется от нее? Тоже… табличка?..

…Среди мертвых страшно. Ленивые вороны на трупах… На поле боя и год, и два, и три года спустя будет расти жирная сочная трава. А пока – торчат обломки копий, и кто-то бродит среди мертвых тел – ищет… Высматривает… Тревожит павших…

Когда через час, а может быть, и два – он потерял счет времени – незнакомый угрюмый парень принес ему поесть, Ивар с отвращением покосился на тарелку и, пожав плечами, уселся носом в угол. Еще через некоторое время угрюмый молча забрал нетронутый обед.

И снова шаги в коридоре – о, эти тяжелые шаги он услыхал задолго до того, как рывком распахнулась дверь и Барракуда, злой, осунувшийся, бросил с порога:

– Голодовка, да?

Ивар поднял голову. Выпуклые глаза Барракуды глядели на него холодно и яростно; Ивар выдержал этот взгляд. Спросил шепотом:

– Что с моим братом?

Барракуда стиснул зубы:

– Разве я стрелял в твоего брата?

– Мне плевать, кто в него стрелял, – сказал Ивар, не опуская глаз. – Но если он умрет, его убийца – вы.

– Его убийца… – начал Барракуда сдавленным, приглушенным голосом, – его убийца…

И замолчал, с видимым усилием давя в себе не сказанные слова.

Поселок лихорадило. Ивар кожей чувствовал напряженные, косые взгляды; Барракуда тащил его недавно пустыми улицами, и там, где появлялся мальчик, стихали приглушенные разговоры, чтобы тут же возобновиться за его спиной.

Поселок пребывал в трауре – и вокруг глаз женщины-наблюдателя, обернувшейся навстречу Барракуде, лежали черные траурные круги:

– Они вызывают. Они вызывают уже семь с половиной минут.

– Соединяй, – процедил Барракуда, выталкивая пленника поближе к экрану.

Секунда – и для Ивара не осталось в мире ничего, кроме огромного, во всю стену, лица Командора Онова.

Мгновение – отец глянул на сына, будто желая удостовериться, что он цел; быстрый, даже беглый взгляд – но Ивару сделалось страшно.

Он не помнил, чтобы отец когда-либо так смотрел. Ярость – да, благородная ярость, приводящая в трепет; гнев, раздражение – да, но сейчас глаза Командора казались мутными, невидящими, будто подернутыми пленкой. Пленкой ненависти, которая граничит с безумием.

Ивар отшатнулся, и вся тяжесть свинцового командорского взгляда обрушилась на Барракуду.

Еще секунду длилась тишина; потом Барракуда медленно, не отрывая глаз от экрана, откинул кресло и сел, поставив Ивара у подлокотника.

Качество связи было отличное – Ивар видел острия несбритых волосков на отцовом подбородке, запекшийся рубец на верхней губе и красные прожилки в белках замутившихся глаз; потом рот Командора дернулся, чтобы прошипеть:

– Отброс-сы… Подонки.

Ивару захотелось закрыть глаза и заткнуть уши. Отец не может быть некрасивым. Даже в горе и ненависти.

Онов прерывисто втянул воздух:

– Подонки… Вам припомниться все. Вы заплатите… Ты! – он захлебнулся, невидящим взглядом уставившись на Барракуду. – Ты проклянешь день… За каждую капельку его крови… Ты…

Ивар беззвучно заплакал.

– Он будет жить, – процедил Командор, и правый уголок его рта пополз книзу. – Его спасут… Но за каждую каплю его крови ты – ты будешь умирать по десять раз!

Он замолчал, и несколько длинных секунд Поселок слушал хриплое дыхание своего заклятого врага. Рука Барракуды, придерживающая Ивара за локоть, казалась холодной, как заиндевевшая сталь.

– Значит, так, – уронил Командор, с трудом взяв себя в руки. – Или в течение часа вы отдаете мне Ивара…

– Или что? – бесцветным голосом спросил Барракуда.

По лицу Командора судорожно прокатились желваки:

– Тебе… мало? Мало крови… ребенка? Кай… а?

– Не я в него стрелял, – отозвался Барракуда все так же бесцветно. – И мои люди были без оружия… как договорились. Сила… не всегда так уж сильна, Онов. У тебя плохие советчики. Послушай меня и выполни уговор, так будет лучше… для всех.

– Я превращу тебя в грязь, – сказал Командор почти спокойно. – Тебя и всех твоих… весь твой выводок.

Ивар закрыл глаза. Еще вчера подобные отцовы слова переполнили бы его гордостью и предвкушением праздника – а теперь угроза казалась пустой, пресной, будто картонной. Ивар понял, что не верит отцу – и наступивший вслед за этим горький стыд был еще хуже, чем страх за Саню.

Барракуда вздохнул. С полуулыбкой обернулся к женщине-наблюдателю:

– Милица… Перекачай Командору список оставшегося… Того, что мы ждем, но все еще не получили. Надеюсь, на этот раз ВО ВСЕХ контейнерах будет оборудование, а своих головорезов оставьте себе…

– Мерзавец! – рявкнул Командор. – Мне достаточно получаса, чтобы сделать из всех вас жирную копоть!

Ивар содрогнулся – голос отца будто взорвался внутри его головы.

Барракуда резко обернулся к экрану.

– Хватит, – сказал он тихо, но так, что у Ивара волосы зашевелились на голове. – Это болтовня. Вот, – он дернул Ивара к экрану, выставив его перед собой, как щит. – Теперь давай… Превращай! В жирную копоть!

У Ивара не осталось сил, чтобы сопротивляться.

– Я жду, – бросил Барракуда устало. – Жду – неделю. Потом… Мне не страшно умереть. Нам не страшно умереть. Но тебе страшно потерять сына, Онов. Все!

Он развернулся к оператору Милице. Мгновение – и экран погас, мертвый.

…Обугленная, в корках сплавившегося песка равнина, и грузные черные хлопья, оседающие с неба. Белый конь по колено уходит в груды пепла. Рыцарь давно отбросил сломанное копье, и двуручный меч его исступленно ищет ускользающего врага – чтобы снова провалиться в пустоту. Рыцарь ранит сам себя, доблесть и отвага жалят друг друга в спину, это замкнутый круг, это сражение с зеркалом…

За ним пришли двое – большеротый Генерал и женщина, в которой Ивару померещилась Ванина. Он вздрогнул, но это была Милица, наблюдатель.

Ему было велено надеть комбинезон и шлем. Сердце Ивара запрыгало, как чертик на резинке: куда?

Минуты две он крепился, но не удержался-таки и спросил, заглядывая в глаза Генералу:

– Меня… отпускают?

Генерал молча качнул головой. Женщина украдкой вздохнула, будто сожалея – но Ивару уже не было дела до ее вздохов.

Он шел между двумя провожатыми, как преступник, шел, волоча ноги и не поднимая глаз от бледного ноздреватого покрытия на полу. Лифты удовлетворенно чмокали дверями, лениво поворачивались в гнездах огромные вентиляторы, и позади остались несколько ярусов, пока пол из ноздреватого не сделался тускло-металлическим и Ивар не ощутил присутствие многих людей.

Некоторое время он стоял, не поднимая головы; людей вокруг было много, но все они молчали. Ивар слышал приглушенное дыхание, едва различимый шелест комбинезонов – и ни слова, ни голоса. Тогда наконец он оторвал глаза от пола.

Круглое помещение, что-то вроде тамбура в пусковой шахте. Ивар повернул голову – и увидел пилотское кресло.

Кресло помещалось в центре, поддерживаемое трехпалой рукой манипулятора; оно чуть поднималось над собравшимися людьми, и к нему обращены были все взгляды.

В кресле сидела Ванина. Ивар прирос к железному полу.

Легче всего было представить, что женщина заснула в кресле, но Ванина не походила на спящую. Ивар не мог сейчас вообразить ее живой, не мог вспомнить, как двигались ее губы, когда она обращалась к нему, произнося какие-то обыкновенные слова; теперь она казалась воплощением смерти, и Ивар впервые в жизни смотрел смерти прямо в лицо.

Ему захотелось спрятаться или хотя бы схватить кого-нибудь за руку – но вокруг стояли чужие люди. Ивар затравленно оглянулся – за спиной у него молчала Милица, и глаза ее казались слепыми.

Никто не глядел сейчас на Ивара. Они стояли плотно, плечо к плечу, мужчины, женщины, молодые и старше, разные… У кого-то вздрагивали губы. Кто-то казался абсолютно безучастным.

– …Ты возвращаешься туда, откуда все мы родом. Легкого пути тебе… Хангарра, зар йу о фарра ор, зар йу о фарра бан…

Ивар не понял последних слов, но узнал голос.

– Там наша Прародина, там голубое над зеленым, там накрыт для тебя стол… Варрот, зар онна, о ранна орф, о шанн эр бар…

По гулкому тамбуру прошел вздох. Ивар заставил себя снова посмотреть на мертвое тело в пилотском кресле.

Барракуда стоял перед Ваниной, склонившись в поклоне, почти касаясь коленом пола:

– Легкого пути… Нет на тебе тяжких грехов, и да не будет длинной твоя дорога… И все же прими…

Неслышно подошел кто-то еще, и на острые колени Ванины легло широкое темное полотнище. Ивар узнал карту звездного неба – отличную навигаторскую карту, подобную той, которой обычно пользовался отец.

– Ступай, Ванина… Когда нам будет тяжело и тоскливо, пусть тебе будет легко и радостно. Пусть лучшие из нас встретятся с тобой, и воссядут с тобой за зеленые скатерти под синим шатром…

Ванина не отвечала, страдальчески опустив уголки мертвых губ. На фоне желтой кожи щек неожиданно темными казались ресницы – слипшиеся стрелками, будто от слез. Сглатывая горькую слюну, Ивар смотрел, как подходившие люди клали на колени неподвижной женщине медальоны из белого металла, и пряжки с цветными камнями, и старинные монеты, и квадратики хлеба, и пряди собственных волос; кто-то отдавал первое, что нашлось в кармане, кто-то снимал с себя самое ценное – Ванина, разметавшая на подлокотниках складки своего широкого одеяния, оставалась равнодушной к этим последним подаркам.

Потом Ивар перевел глаза – и увидел руку Ванины, жесткую костлявую кисть, выглядывающую из темного рукава. Поверх мертвой ладони женщины лежала живая мужская ладонь – будто Ванина страшилась предстоящего пути и могла ощутить всю нежность этого прощального прикосновения. Ивару вдруг стало так тоскливо, так одиноко, так безнадежно жаль себя, Ванину, кого-то еще, что подступившие слезы подернули происходящее дрожащей мутью.

Барракуда молчал, не выпуская мертвой руки, а тем временем в другую руку Ванины кто-то вложил горящий фонарик – тускло светящийся кристалл: «Освети… путь… освети… освяти… светлый… путь…» Губы Барракуды шевелились, но слов не было слышно, кто-то положил ему руку на плечо, он вздрогнул и задел локоть Ванины – тогда уже вздрогнул Ивар, потому что мертвая голова качнулась, вспыхнул камень в сложной тугой прическе и на лоб упала прядь, почти как тогда, в комнате, и лицо от этого сделалось почти милым – тогда милым, а сейчас жалобным, измученным и усталым.

Барракуда оторвал свою руку от руки Ванины.

Сквозь слезы Ивар видел стеклянный колпак, опустившийся сверху и заключивший сидящую женщину в прозрачный кокон, в капсулу. Трехпалая рука манипулятора пошла вверх, поднимая над головами живых мертвую Ванину в пилотском кресле, и люди провожали ее глазами, пока не сомкнулся потолок. Целую минуту длилось ожидание, потом завибрировал, как от далекого взрыва, железный пол. Сквозь слезы и тоску Ивар успел удивиться – запуск? Они запустили капсулу?..

Еще несколько секунд было тихо.

– Так ушла дочь тигардов Ванина… вместо сына тигардов Кая, – глухо и зло сказал Барракуда, глядя в пустой потолок.

– Никто не уходит «вместо», – негромко отозвался плечистый старик. – Все уходят вовремя… Не греши, Кай.

Милица взяла Ивара за плечо, но он так и не поднял глаз от тусклого пола.

…Они все стояли по колено в прибое, волны накатывали и уходили, и никто не чувствовал холода, хотя высокие голенища полны были соленой воды. Темная ночь превратилась в красный, воспаленный день, потому что неподалеку от берега покачивался уносимый отливом факел.

Окутанные пламенем паруса, мачты, пылающие, как ритуальные свечи, оплавляется бронзовая фигурка на корме, оплывает, скапывает в шипящее море; языки пламени жадно облизывают черное небо, и звезды меркнут, а на месте их бесстыдно пляшут полчища обезумевших искр… На неподвижных лицах людей лежит горячий медный отблеск, а огромный погребальный костер отплывает все дальше, и все дальше уходит женщина на высоком ложе, женщина в огненном одеянии…

Ивар плакал в полубреду. Ему мерещились черные, черные глубины космоса, полные бродячих огоньков – тусклых фонариков в мертвых руках. Там зеленые скатерти под голубыми шатрами… Нет там шатров. Там черная пустота… и таблички, вмурованные в Стену Мертвых… А если – есть?! Несправедливо, если одним Прародина и шатры, а другим – только буквы на глухой поверхности искусственного камня… Мама!..

Он проснулся – или очнулся – и увидел над собой лицо склонившейся женщины.

– Мама… – он заплакал от облегчения, но тут же понял, что обознался, и прошептал разочарованно:

– Ванина… Ты разве не улетела?

Женщина присела на край кровати, Ивар ждал увидеть в ее руке шприц-пистолет но не увидел. Тогда он понял, что обознался снова.

– Это все из-за тебя, – сказал он Регине. – Оставь его в покое… Он любит только маму, ясно? Отстань, вот присосалась, как… присоска…

К его лбу прижалась нестерпимо холодная ладонь. Ивара передернуло.

– Он бредит, – прошептала женщина.

Ивар умиротворенно вздохнул и закрыл глаза. Если поверить… Если хоть на секундочку поверить, что где-то там людей ждут голубые шатры и зеленые скатерти… И там его ждет мама.

– Он бредит, – сказала женщина громче. – Он горячий и дрожит… – в ее голосе отчетливо скользнула паника. – Он… слышишь, Кай?!

«…вместо сына тигардов Кая». Ивар открыл глаза.

Над ним нависало испуганное лицо оператора Милицы. Увидев осмысленный взгляд, она забормотала почти заискивающе:

– Ивар… Ты как себя чувствуешь, а? Ты немножко… Не надо было тебя брать… туда?

– Надо было, – сухо сказали из полутьмы. – Надо.

Ивар пошевелился – заныла рука. Он прав, подумал Ивар. Надо было…

– Она так и летит? – спросил он шепотом. – И фонарик горит?

– Так и летит, – глухо отозвался Барракуда.

Ивар прерывисто вздохнул. Милица тревожно изучала его, выискивая, по-видимому, симптомы болезни; он не выдержал и усмехнулся:

– Боитесь, что я умру и нечем будет торговать?

Кажется, Милица вздрогнула. Кажется, вопросительно взглянула на Барракуду.

– Уйди, – уронил он коротко. К удивлению Ивара, женщина повиновалась мгновенно и беспрекословно. Чмокнула, закрываясь, дверь.

Барракуда сидел на своем обычном месте – на откидной койке у противоположной стены. Ивар вгляделся в его лицо – и внутренне сжался. За двое истекших суток Барракуда не то чтобы осунулся и не то чтобы исхудал; глаза его были спокойны – однако за внешним спокойствием стоял черный, непонятный сгусток страстей. Ивар испугался непонятного – что это, крайняя степень ненависти? горе? принятое наперед решение? От человека с таким лицом можно ждать чего угодно…

– Болит рука? – глухо спросил Барракуда.

Ивар посмотрел на свою руку. Пять темных отпечатков на запястье.

– Нет, – соврал он. Барракуда не отозвался; выпуклые глаза его глядели отрешенно и в то же время пристально – наверное, так смотрят безумцы. Ивару сделалось так страшно, что он горько пожалел об ушедшей Милице.

Одновременно со страхом явился стыд за свою слабость; страх велел задобрить Барракуду – стыд сделал ватным Иваров язык, когда, покрываясь потом, он выдавил наконец:

– Я… сам виноват.

Барракуда мигнул.

– Он… – Ивар мучительно подбирал слова, – он не хотел… причинить ей вреда… Он хотел убить ВАС!

В следующую секунду, холодея, он подумал: хорошенькое оправдание.

– Да, – сказал Барракуда глухо. – Такой уж, видно, я счастливец… Повезло мне. Да, Ивар?

Ивар снова заплакал.

Это произошло неожиданно для него самого, это было мучительно и позорно; он сам осознал происходящее только тогда, когда слезы уже вовсю душили его, и поздно было призывать волю и гордость – у него не осталось ни воли, ни гордости, ни даже страха перед унижением.

Он плакал, не пытаясь остановиться, захлебываясь, исходя своей болью, выливая в слезах и смерть Ванины, и рану Сани, и поражение отца, и свою собственную неведомую судьбу. Потом ему стало легче – и сквозь пелену слез он увидел, что Барракуда сидит, опустив голову ниже плеч, странно отвернув лицо.

Со второй попытки Ивар обрел способность говорить.

– Как там… – прошептал он между всхлипываниями, – не покажем врагам слез наших… Прольем лучше кровь нашу…

Барракуда не удивился, что Ивар запомнил его собственные, в назидание сказанные слова.

– А я не враг тебе, – отозвался он еще глуше. – Плачь, сколько хочешь… Пожалуйста.

Глаза у Ивара саднили, будто засыпанные песком.

– Не враг… – прошептал он горько. – Зачем вам… Все это… Эта торговля… Отец не стрелял бы… Если бы… не загнали в угол…

– Меня тоже загнали в угол, – устало признался Барракуда. – Причем много раньше.

– Вы сами себя загнали в угол, – Ивар отстраненно удивился смелости своих слов. – Поселок против Города… Чего вы хотите…

– Чего я хочу, – сказал Барракуда со странной горечью в голосе. – И как же мне тебе объяснить, мальчик, чего я, собственно, хочу…

Он замолчал, пугая Ивара внимательным взглядом выпуклых глаз. Потом медленно опустил веки:

– Ладно. Расскажу тебе… историю. Сказку, а точнее, предание… Вряд ли ты слыхал это слово.

– Слыхал, – сухо сообщил Ивар.

Барракуда взглянул недоверчиво:

– Да?.. Тем лучше… Итак, давным-давно…

Он запнулся, будто пытаясь собраться с мыслями и перепрыгнуть через какую-то внутреннюю преграду; потом, очевидно одолев себя, откинулся назад и продолжал странно глубоким, даже величественным голосом:

– Жил некто… И много славных дел выпало на его долю, и все испытания он вынес с честью… На пути его встало Семирукое Чудовище Ача – но герой одолел его в битве на берегу Ревущего Рога… Много горя народам предгорий принес пожиравший людей Жертвенник – но герой сравнял его с землей… И он же лишил угодий великую Подземную Змею, явился в смрадное жилище ее и задушил хозяйку ее же склизким телом…

– Это же сказка о Белом Рыцаре! – не удержался Ивар.

Барракуда прервался, чтобы удивленно вскинуть брови:

– Да? Я не знал, что в Городе ее помнят… текст, а не видеоряд. Впрочем, ты ведь сын высокопоставленных родителей, может, ты и книгу в руках держал?..

Ивар сглотнул.

Знал бы Барракуда… Долго бы смеялся. Знал бы о его, Ивара, игре… Об этих видениях, говорят, они еще называются мечтами… Но Ивар никогда и ни с кем не говорил об этом вслух. Только Саня немножко догадывается… Это рождается внутри, это слишком интимно; что же до Барракуды, то в его устах одно только имя Белого Рыцаря звучит кощунственно… Должно звучать кощунственно.

Барракуда молчал, и Ивар напрягся, на секунду поверив, что этот человек способен читать чужие мысли, и то, что до сих пор тщательно скрывалось от людей, сейчас будет грубо изъято и представлено на всеобщее обозрение.

– Что с тобой? – удивился Барракуда.

Ивар потупился:

– Ничего…

– Ничего, – Барракуда задумчиво закинул ногу на ногу. – Рыцарь объединил племена, основал город… Он ведь был могущественен, он привык властвовать…

– Властвует закон, – отозвался Ивар.

Барракуда кивнул:

– Да, закон… Но нет закона, одинаково мудрого для всех.

– Есть! – Ивар вскинулся. – Нельзя убивать, и нельзя…

– Знаю, – прервал Барракуда. По лицу его прошла тень, и Ивар вспомнил, как несколько минут назад этот человек невидяще смотрел в угол. Ивар осекся.

Барракуда снова сделал над собой усилие. Поморщился, будто досадуя на собственную слабость:

– Итак, городом правил Закон… Один для всех. Вроде бы справедливо… Но люди не родятся одинаковыми, как плашки. Кто-то принимает Закон – а другой под Законом родится, и не выбирает его так же, как не выбирают мать…

Ивар невольно опустил голову; Барракуда вздохнул:

– В Городе были люди, рожденные под другим Законом и оставшиеся верными ему. Среди них был Черный Рыцарь… особенно неуживчивый, и Закон руками Белого Рыцаря заточил его в темницу… У тебя голубые глаза, Ивар. Разве существует Закон, повелевающий им быть черными и никакими другими?!

Он перевел дыхание. Продолжал тоном ниже:

– Вот, Черный Рыцарь оказался за решеткой… Ты спросишь, чего же он хотел?

– Он хотел смуты и раскола, – медленно проговорил Ивар. – В мире, где полно опасностей… смута и раскол подобны смерти.

Барракуда оскалился:

– Почему же Белый Рыцарь схватился с кочевыми племенами, почему он заплатил кровью за победу, вместо того чтобы признать единый с ними Закон? По-твоему, чем больше племен живет под Законом – тем надежнее, и неважно, каков Закон, лишь бы – один для всех?

С трудом сдерживая раздражение, Ивар процедил сквозь зубы:

– Белый Рыцарь подвигом заслужил доверие… Друзьям он несет мир и безопасность, а враги… Его враги испытали кое-что на своей шкуре… И еще испытают, – добавил он глухо.

– Да уж, – устало усмехнулся Барракуда. – Нашему Черному Рыцарю порядком досталось… Но он смог уйти… и хотел с тех пор только одного: чтобы его оставили в покое. Но Белый Рыцарь… Ты слушаешь?

Ивар вздрогнул. По коридору быстро простучали чьи-то башмаки.

– …Белый Рыцарь не желал смириться, он считал почему-то, что свобода Черного чем-то угрожает ему… Или оскорбляет его, уж не знаю… И тогда он послал Черному Рыцарю испытание. Первым испытанием было, конечно, чудовище…

Ивар закрыл воспаленные глаза. Сквозь молодой лес ломилось, треща стволами, грузное бронированное тело на многих суставчатых лапах. Отвратительный запах, густой рев, копье в боку трепещет, как антенна…

– …Но Черный Рыцарь победил и остался цел… И настал черед второго испытания – и это была женщина, Ивар…

Он вздрогнул. Перед глазами у него закружилась карусель переплетенных рук и ног, облако летящих длинных волос, сдвоенное тело, зависшее в метре над полом, и черная тень-осьминог…

– Третьим испытанием… Третьим испытанием, Ивар, был ребенок…

Барракуда замолчал. Со вздохом поднялся, протянул руку:

– Пойдем…

У Ивара не было возможности отказаться от приглашения. Он глянул на предложенную руку Барракуды, потом на свою собственную, в синяках ладонь. Криво улыбнулся – и царственным жестом предоставил себя в распоряжение своего же палача.

Полутемный перекресток обнаружился внезапно – улицы-коридоры-повороты, редкие прохожие почтительно приветствуют Барракуду и угрюмо смотрят вслед мальчику, косые светильники и вентиляционные щели, все похоже на Город, но только мелко, убого, со следами ремонта… Снова улицы-коридоры-повороты, рука Барракуды осторожно придерживает ею же раздавленные пальцы, и вдруг – четыре расходящиеся под прямым углом трубы, в центре перекрестка – четыре тусклых светильника, черный камень в окружении четырех теней…

Перед камнем стояла на коленях девушка. Незнакомая Ивару, щуплая, в широких, как у Ванины, одеждах; Барракуда замедлил шаг. Девушка не сразу заметила его, погруженная в свои мысли, а может быть, и в некое подобие транса, она плавно покачивалась, водя по глыбе ладонями; потом, опомнившись, обернулась через плечо и встретилась с Барракудой глазами.

– Нет, не мешаешь, – сказал тот глухо, будто отвечая на незаданный вопрос.

Девушка печально качнула головой. Поднялась, подбирая одежды; беззвучно вышла в один из круглых тоннелей.

– Сядь, – все так же глухо сказал Барракуда Ивару. – Спиной к камню.

Ивар молча повиновался. Подошел и сел, привалившись всем телом к черной прохладной туше – и сразу же стало легче. Захотелось закрыть глаза.

– Сиди и слушай, – сказал Барракуда. – В роду тигардов существовал обычай… Один из самых древних, основополагающих. Когда мальчику исполнялось… Когда он становился на пороге взрослости, он шел в лес… Один и ночью. Знаешь, в лесу… Страшно. Звери… Тогда в лесах были звери. Но он шел – и находил Камень… Такой, что рос корнями из самых недр земли. Это было важно – мальчик не знал, где стоит Камень, он должен был найти его… Ощутить… Не всем удавалось с первого раза, тогда говорили – он еще слаб… недостоин… Некоторые вообще не находили, и род изгонял их… Но тот, кто нашел Камень – садился у его подножья, вот как ты… И проводил ночь наедине с собой – и с камнем. И смотрел глубоко-глубоко в свою душу… И узнавал о себе то, чего никогда не знал… И порой гордился, а порой раскаивался… А чаще и то, и другое… И вот перед рассветом к нему приходили старшие – мужчины из рода тигардов… И принимали его, как равного. Слушаешь?

– Зачем вы мне все это рассказываете? – спросил Ивар глухо.

Барракуда снова вздохнул:

– Зачем… Видишь ли, Ивар, у меня ведь полно трудов и обязанностей… Бессонные ночи, видишь ли. И, конечно, есть дела и поважнее, чем рассказывать сказки озлобленному мальчишке…

– Вы же говорили, что это не сказки! – Ивар почему-то ощутил себя обманутым.

Барракуда сидел на полу, скрестив ноги, как старинная деревянная кукла:

– Это… видишь ли, Ивар. Это – старинный повод для насмешек… в Городе. Удобный повод для насмешек – какие дураки, если тысячу лет назад их предки что-то такое делали, почему они повторяют это… слепо, без всякого смысла… повторяют, как сумасшедшие роботы, и называют свою глупость «обычаем»… «традицией»… Почему они так держатся за совершенно бессмысленные на сегодняшний день… Почему они считают, например, что умершим полагается последний путь? Всех устраивает простая табличка в Стене Мертвых – а им, видите ли…

Он замолчал.

Ивар сидел, втянув голову в плечи, не отрывая глаз от пола.

Табличка в Стене Мертвых. Бесконечные ряды табличек; тупая боль, но болит не голова и не живот, это память болит, память о руках, о губах, об огромном и теплом, красном, светящемся шаре, к которому можно прижаться и, успокоившись, уснуть…

– Мама…

«…три месяца в депрессии. Всегда считалось, что дети переносят легче…»

«…естественные отклонения. Достаточно избалован…»

– Мама!..

Ивар очнулся. Выпуклые глаза Барракуды были совсем рядом; жесткие ладони лежали у Ивара на плечах:

– Что?..

– Ничего, – Ивар безнадежно отвернулся. Прижался к Камню щекой.

– Ничего, – повторил Барракуда шепотом. – Знаешь, Ивар… Я не уверен, что стоит тебе… все это рассказывать. Что ты вообще поймешь, о чем я…

У Ивара ни с того ни с сего прыгнуло сердце. И еще раз прыгнуло; он подался вперед, так, что его глаза оказались прямо перед пристальными глазами Барракуды.

– Скажите, – прошептал он быстро, будто опасаясь, что ему заткнут рот. – Ванина ДЕЙСТВИТЕЛЬНО будет на Прародине? Действительно – или это только так говорится?..

Барракуда долго молчал. Так долго, что у Ивара зачесались воспаленные веки.

– А почему же ей не быть на Прародине… Разве она совершила что-то… преступление, которое ее не простится? Почему же ей не быть на Прародине, путь ее… освещен… Она там… будет ждать…

Барракуда отвернулся. Ивар, растерянный, молчал.

Объяснить, что он не про это спрашивал?

Мертвое тело будет лететь и лететь в пустоте, и фонарик будет гореть, но потом все равно погаснет… В Космосе не бывает никакой Прародины. Там только холодные летающие камни, и редко-редко – звезды, сгустки горящих газов…

Сказать об этом Барракуде? Разве он не учился в школе и не знает, как устроен космос… Как устроен мир?..

Молчание тянулось и тянулось, в тусклом свете ламп Ивар видел неподвижного Барракуду, плотно сжатые тонкие губы под полоской усов, веки, прикрывающие круглые, как линзы, глаза… Четыре тени окружали Барракуду хороводом – две коротких, две подлиннее.

– Я понимаю, о чем ты думаешь, Ивар. Догадываюсь… У камня не бывает корней. Верно? Это противоречит его… природе. Говорить о каких-то камнях… странность. Правда?..

Ивар молчал. Ждал. Не отводил взгляда.

– Да, Ивар… Непонятное раздражает. Иногда кажется смешным, иногда пугает… Знаешь, в Городе тоже стояли Камни. Не посреди леса, конечно, а вот так, на перекрестке… И нашелся человек, который… осквернил Камень. Скуки ради, или злобы ради, или… не знаю зачем. Он осквернил Камень и поглумился над ним… себе же на горе.

Барракуда замолчал.

Ивар сидел, подобрав колени к подбородку, слушая, как шуршит воздух в невидимых вентиляционных шахтах. Ему казалось, что Камень за его спиной не просто нагрелся от человеческого прикосновения, но источает тепло сам по себе.

Тогда он не выдержал и спросил:

– А почему – себе на горе? Камень отомстил?

Барракуда поднял глаза:

– А ты веришь? Что Камень может отомстить?

Ивар молчал, сбитый с толку. Потом вспомнил свое видение – и пробормотал едва слышно: