Текст книги "Год Черной Лошади"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)

Мэлс поставил банку на подоконник. Один его глаз смотрел на остриженные волосы, а другой – за окно, где у прямоугольной ямы метро вертелась воронкой раздраженная утренняя толпа.

Мэлс смотрел на людей – и улыбался странной, многообещающей, удовлетворенной улыбкой.

КОНЕЦ

ЛУННЫЙ ПЕЙЗАЖ

Был июль.

Улица лежала в кружевной тени. Перед невысоким крыльцом толпились люди, в основном молодые, нервно смеялись, курили, сидели прямо на вытертых ступенях; при его приближении встали и расступились.

Он прошел сквозь живой коридор. С ним здоровались – опасливо и подобострастно; одним кивком ответив на все приветствия разом, он вошел в здание, и запах разогретой пыли сменился запахом пыли холодной.

Прохлада.

Экзаменационные списки на стенах. Запах пота и духов. Здесь тоже толпились, и тоже приветствовали его, и женщина в зеленом шелковом платье, видимо, мама кого-то из абитуриентов, нерешительно задала какой-то вопрос – и отстала, напоровшись на его взгляд.

Он прошел в застекленные двери, и запах холодной пыли сменился другим, давним, как эти стены, и совершенно неопределимым.

Лица. Приветствия. Гладкие ступени цвета лежалого льда. Снова приветствия. Из залитого солнцем коридора он шагнул в темный зал, где посреди прохода стоял стол с настольной лампой. Освещенная сцена была пуста.

– Можем мы наконец начинать?

Он опустился на дожидавшийся его стул. Счастливые обладатели мобильников нажали каждый на свою кнопочку. Нежный электронный писк, мгновенный зеленоватый свет, дальше – тишина.

И – приступили.

Вчерашние подростки скрипели старыми ступеньками сцены, на трясущихся ногах входили в пятно света и говорили чужими голосами, повторяли заученные слова, смотрели перед собой, но видели только белые пятна прожекторов – таким ярким казался им свет среди темного зала. Их останавливали, умышленно сбивали с толку, давали им новые задания – он молчал, откинувшись на спинку стула, и только иногда мучительно щурил маленькие воспаленные глаза.

Вот на сцену вышла высокая, светловолосая, в безвкусном макияже девушка; чуть напрягшись, он разглядел ее талант, небольшой и цепкий, как шуруп, и ее характер, похожий на стенку из толстого оргстекла. До времени выдержит, потом даст трещины.

Он сощурился – силуэт девушки расплылся перед глазами, он увидел ее судьбу. Окончание института, год работы в плохоньком театре-студии, неудачное замужество, двое детей, нищета, контора, в которую она устроится секретаршей, и только потом, лет в сорок, удачное знакомство с…

Он не стал смотреть дальше.

– Спасибо. Следующий…

Движение тяжелой бархатной шторы. Шаги по лестнице; среднего роста юноша в желтой как лимон рубашке.

Минуту он слушал монолог Карла Моора, потом, поджав пальцы в ботинках, увидел талант юноши – кусочек бетона размером с горошину. Брак предварительной консультации. У парня нельзя было принимать документы.

Смотреть судьбу юноши он не стал.

– Спасибо. Следующий…

Шептались члены приемной комиссии. Возможно, кто-то захочет взять парня в желтой рубашке на свой курс. И отчислит – через год, через два…

На сцену поднялась маленькая чернявая девушка в назойливо-алом платье. Его тронули за рукав; да, он знал, что именно эту надо брать. Его предупреждали.

Он улыбнулся краешком рта. Девушка читала легко, как по маслу, ее натаскивали лучшие педагоги.

Он прищурился.

Талант был, но заурядный, как вареное яйцо. Стиснув зубы, он увидел ее судьбу – сразу после института папа устроит ее в лучший театр, и она проработает несколько сезонов, играя роли второго плана, потом ей наскучит – и ее устроят куда-то еще…

Усилилась боль в груди. Левая рука привычно нащупала на столе аптечную упаковку.

– Спасибо…

Он смотрел их одного за другим.

Попалась девушка с талантом ярким и твердым, как огромный самоцвет. Преодолевая головокружение, он посмотрел ее судьбу – и увидел блестящие роли в дипломных спектаклях, отсутствие столичной прописки, и провинциальный театр, и больного ребенка, и долгую жизнь, ушедшую на добывание лекарств…

Прошла первая пятерка. Вполголоса обсудили, расставили оценки в экзаменационные листы; он только подписывался. Коротко кивал, один раз отрицательно покачал головой.

Прошла вторая пятерка.

Их таланты были как камушки на морском берегу, как осколки янтаря, как шлифованные стекляшки. Изредка попадалось самородки покрупнее; их носителей ожидали годы нищеты, жизнь в гримерках с женами и маленькими детьми, разводы, роли, успех, амбиции, роли, водка…

Запустили третью пятерку. Первой на сцену поднялась девочка в светлом платье, маленькая и тощая, почти без косметики, с короткой толстой косой на плече. Девочка остановилась, опасливо глядя в темный зал, часто заморгала, привыкая к прожекторам – и внутри у него дернулась, затрепыхалась ниточка.

Много лет назад, вот так же сидя в темном зале и просматривая чередой идущих юнцов, он увидел Алину. Теперь ее имя известно всем, у кого в доме есть хотя бы радиоточка, но дело ведь не в славе; тогда ей было семнадцать, она поднялась на сцену, невзрачная и напуганная, он посмотрел – и увидел ее изнутри, а потом увидел ее судьбу-фейерверк, судьбу солнышка, взлетевшего в зенит естественно и легко, согревающего всех, до кого можно дотянуться, и понял, заранее ликуя, что вот оно, вот, наконец-то…

И сейчас, глядя на девочку с косой на плече, он поверил: вот оно. Снова. Как хорошо, что я еще не умер.

Девочка начала читать какие-то стихи, у нее был звонкий «тюзовский» голос, и был талант, похожий на большой орех в слое золотой фольги. Она вошла во вкус, оставила волнение, члены приемной комиссии разглядывали ее более чем заинтересованно – а он откинулся на спинку стула, слепо шаря на столе в поисках аптечной упаковки.

Померещилось. Показалось. Не то. Он слишком устал. Нет, она будет учиться, и будет даже работать, но все это – не то…

Третья пятерка прошла.

– …Перерыв?

Он подписал последний экзаменационный лист. Перед глазами стояла пелена; спускаясь по лестнице, он случайно скользнул взглядом по той лицу чьей-то суетливой мамаши в зеленом шелковом платье – и увидел надежды, не сбывшиеся в мамашиной жизни, и страстное желание устроить судьбу хотя бы дочери, той самой, что зачем-то поступает сюда вот уже третий год – и снова не поступит.

Помнится, Алину тоже не хотели брать. Он сам ее вытащил, на свой страх и риск, хоть и был тогда – никто, молодой преподаватель…

Теперь он шел в кафе.

Он знал всех официанток в забегаловке напротив. А они знали его норму.

Он ускорил шаг.

И, уже будучи на противоположной стороне улицы, у самых дверей кафе – услышал, как на втором этаже покинутого им здания один коллега сказал другому:

– Спился… Жаль.

КОНЕЦ

МАРТА

* * *

Сказать, что Денису обрадовались на его новой работе – значит не сказать ничего. Его приняли, как долгожданного, любимого и родного. По доброй воле явиться из столицы в провинциальную дыру, да в районную больницу, да молодому, да с красным дипломом, да мужчине – на Дениса бегали смотреть, как на невидаль, ему отвели лучший кабинет, и в честь его первого рабочего дня накрыта была в складчину (у Дениса денег принципиально не взяли) богатая «поляна» на трех сдвинутых канцелярских столах.

Главврачу можно было дать лет шестьдесят, на лице его, как на поле боя, видны были следы многолетнего противостояния – врожденное благородство и недюжинная воля сражались там с алкоголем, недосыпом и безденежьем. Другие коллеги были немногим моложе, а то и старше; самой юной, не считая Дениса, была сорокалетняя дама-окулист.

Пили, желая новичку успехов, клялись в верности, любви и уважении; рассказывали о красотах родной природы, о скорой весне, о чистом воздухе («Здесь не то что там у вас, в загазованной клоаке!»), о дешевизне, натуральных продуктах и прочих преимуществах провинциальной жизни, рассказывали так искренне и душевно, что, право, удивительно было, отчего все поголовно выпускники медицинских ВУЗов не рвутся, сшибая преграды, в районную больницу города N…

Потом, разомлев и расслабившись, принялись вспоминать случаи из практики, и от историй этих, простых, бесхитростных и чудовищных, у Дениса мороз продирал по затылку.

– Не бось, – сказал главврач, заметив перемену в его настроении. – Жизни научишься. Жизни, сынок, такой, какая вашим академикам и не снилась. Квартиру тебе выбьем годика через три. Выбьем, не сомневайсь. Жену найдем хорошую… Народ тебя зауважает – у нас не как у вас, у нас если человек уважения достоин – его и уважают будь здоров как, все ему несут, последнюю рубашку… А страшно – оно ведь только поначалу. Потом – нет, потому как жизнь…

Коллега, сидевший напротив Дениса (тот никак не мог запомнить его простого имени-отчества) хихикнул, вылавливая из консервной банки последний кусочек рыбы скумбрии:

– Ага… Когда в первый раз Марта приходит, так вроде как стремно. А вот когда в десятый…

Денис ничего не понял, но все за столом вдруг замолчали и посмотрели на поедателя консервов. А тот жевал, делая вид, что ничего такого особенного не случилось.

Наверное, Мартой они называют смерть? – неуверенно подумал Денис.

Прошло не меньше минуты, прежде чем болтовня за столом возобновилась.

* * *

– Слушай, – сказал главврач, плотно закрыв за собой двери кабинета. – Сядь…

Денис послушно опустился на кушетку, покрытую старой голубоватой клеенкой.

Главврач прошелся по кабинету, сопя и растирая подбородок.

– Ты… это. Мне-то скажи. Какая тебя нелегкая понесла сюда? Мог ведь, наверное, там у себя место найти…

Денис отвел глаза, но главврач и не требовал от него ответа. Уселся за стол, окинул взглядом пирамиду картонных папок с завязочками (Денис давно уже таких не видел), вытащил шариковую ручку из нагрудного кармана (а халат его был чистый и отутюженный, но как бы прозрачный от множества прошлых стирок).

– Баба? – спросил главврач, бесцельно щелкая ручкой, выдвигая и пряча стержень.

Денис механически повертел абажур настольной лампы, изготовленный из рентгеновского снимка. По стенам забегали тени – чьи-то ребра и позвоночник.

– Понимаю, – сказал главврач. – Год хотя бы проработаешь?

– Да я… – начал Денис.

– Ладно, – сказал главврач. – Тут еще есть такое дело…

И замолчал, подбирая слова.

– Я работать буду, – вставил Денис. – Я затем и…

– Ладно, – повторил главврач громче. – Придет тут к тебе… одна. Придет… а может, и не придет. Чем черт не шутит… Может, и не придет, только надеяться на это – не очень-то…

Денис молчал, сбитый с толку.

– Короче говоря, – сказал главврач решительно. – Если к тебе на квартиру придет… да кто угодно, и станет тебя куда-то звать – не ходи. Не пугайся, двери не открывай и сделай вид, что не слышишь. Всего и делов-то.

– Кто придет? – спросил Денис.

* * *

Домик был наполовину деревянный, наполовину кирпичный. По видимому, его строили и перестаивали на протяжении десятилетий – но давно, ох как это было давно; когда-то здесь обитала большая семья, баба Ганя была в ней невесткой и бранилась со свекровью, а потом сама сделалась тещей и занялась уже собственным зятем, и в конце концов осталась в доме одна и получила возможность зарабатывать, сдавая пристройку внаем.

Пристройка была большая и светлая, с продавленной панцирной кроватью, желтоватыми обоями и большим окном, которое пришлось долго конопатить и заклеивать, и все равно оттуда нет-нет да и тянуло сырым сквозняком. Вселившись, Денис долго сидел на панцирной сетке, глядел на одинокий чемодан посреди деревянного пространства, сдобренного вытертым половичком, и наслаждался угрюмой радостью сомнительной свободы.

Баба Ганя была глуховата и смотрела телевизор, врубив его на полную мощность. В первый же вечер на новой квартире Денис купил и принес бабке пару китайских наушников. Он не очень-то рассчитывал на успех, однако новшество прижилось: заложив большие бледные уши кусочками черного поролона, баба Ганя с головой ушла в созерцание экрана, и дом погрузился в благословенную тишину.

Прошла ночь, и другая, и дежурство, и снова ночь; Денис лежал, глядя в невидимый потолок, и подумывал, что хорошо бы заснуть прежде, чем баба Ганя надумает укладываться. То ли слух у Дениса обострился, то ли перекрытия с старом доме имели особенное свойство усиливать звуки – но даже треск старухиного кресла, даже звук откинутого одеяла казались Денису слишком громкими, чтобы под них засыпать.

Или он просто не привык еще?

Наконец, глаза его закрылись; в тот момент, когда он совсем уже завис в ласковом промежутке между сном и дремой, в дверь вдруг позвонили.

Ну вот, подумал Денис.

Он был совершенно уверен, что это за ним пришли из больницы, что кому-то зачем-то он именно сейчас понадобился.

Шлепанцы были холодные, как остывший компресс. Денис натянул спортивные штаны, набросил на плечи куртку и с таком виде выбежал в коридор.

Дверь в хозяйкину комнату была приоткрыта. Баба Ганя сидела в своем кресле, как изваяние, на экране какой-то спецназовец крошил врагов в капусту; когда звонок в дверь повторился, старуха даже не шелохнулась – черные провода наушников подключали ее к говорящему ящику так крепко, будто вставлены были не в уши, а прямо в мозг.

– Сейчас, – сказал Денис и отпер дверь.

На пороге стояла девочка лет десяти. Денис удивился. На девочке была длинная, до земли, черная юбка и какая-то странная кофточка; бледное лицо ребенка казалось фарфоровым.

– Господин доктор, – быстро пробормотала девочка, воспользовавшись тем, что Денис не нашелся, что сказать. – Господин доктор, ради Господа нашего Иисуса Христа умоляю: помогите отцу, он очень болен, он почти умирает…

Ее губы затряслись. Она шагнула к Денису, протянула руки, тонкие пальцы взялись за рукав его куртки:

– Пойдемте со мной. Я отведу вас к отцу. Ради Господа нашего, помогите!

– Что с ним? – быстро спросил Денис. – В «Скорую» звонили?

– Ради Иисуса Христа, – повторила девочка. – Пойдемте со мной. Я отведу вас к отцу. Он очень болен. Очень. Помогите, господин доктор…

– Погоди, – пробормотал Денис, чувствуя, как зябко на улице, как слишком холодный для сентября ветер пробирает его до костей. – Подожди, ты объясни сначала…

– Пойдемте со мной, – девочка потянула его за рукав. Денису сделалось не по себе; гостья не походила на попрошайку, но походила на сумасшедшую. Пытаясь понять, что с ней не так, Денис присмотрелся: глаза на белом кукольном лице были прозрачные, будто кусочки стекла. Он мог бы, наверное, видеть сквозь них пачку «Примы», брошенную кем-то в двух шагах от порога…

Денис содрогнулся и попятился. «Если к тебе на квартиру придет… да кто угодно, и станет тебя куда-то звать – не ходи…»

– Господин доктор! – повторила девочка с отчаянием. – Пойдемте же, ему все хуже…

Ее прозрачные глаза наполнились слезами.

Рванувшись изо всех сил, он высвободил рукав и, отпрянув, успел захлопнуть дверь.

У дверей бабы-Ганиной комнаты лежал голубой отсвет экрана. Дениса трясло так, что по вислому трикотажу спортивных штанов ходили будто бы волны. Он прислушался; снаружи было тихо. Тогда Денис на цыпочках поспешил в свою комнату, отодвинул край занавески и выглянул в окно.

Пачка «Примы» по-прежнему белела на дорожке у порога, но визитерши и след простыл.

* * *

– Да, – сказал главврач. – Это не глюки… Это… так. Такое. Ко всем нашим она приходит время от времени. Редко. У нас, видишь, народ в основном жизнью трепанный, да по двадцать лет на одном месте работает… Не особенно-то пугается. А вот в прошлом году один парень приехал по разнарядке. Так через месяц уже собрал шмотки и тю-тю… Ты пойми: вреда от нее нет. Она только приходит. Пошлешь ее по матушке разика три, она тебя оставит в покое. На год примерно. Потом опять придет, ты ее опять пошлешь… и она отсохнет года на два…

– Не понимаю, – сказал Денис, разглядывая мерный стаканчик с остатками разведенного спирта. – Не понимаю… Я думал… Стал ее расспрашивать, что там с батей…

Главврач жестко сжал губы. Уселся перед Денисом, уперся кулаками в колени:

– Помер ее батя в тыщу семьсот каком-то году. Вот в чем главная неприятность. Допей, – и он кивнул на стаканчик в Денисовых руках.

– Фигня какая-то – медленно сказал Денис.

– Фигня, – согласился главврач. – Уже имя его нашли в церковных списках, скорняк он был… Могила не сохранилась. Помер, а она с тех пор все ходит и ходит… То нет ее, а то снова. И знает ведь откуда-то, кто «господин доктор», а кто так, погулять вышел… Откуда знает? Мы тут с батюшкой советовались, что оно такое и зачем. Дежурил батюшка у меня на квартире… Так когда он дежурит – Марта не приходит.

– Марта?

– Звать ее так. Марта. Как пошла однажды, триста лет назад, к батюшке своему врача звать – так и ходит с тех пор.

– Не бывает, – сказал Денис.

– Кто бы спорил, – вздохнул главврач. – Разумеется, не бывает.

* * *

Звонок повторился. Денис лежал, натянув одеяло до подбородка, слушал, как баба Ганя шлепает по коридору, и, остановившись перед дверью, спрашивает решительно и властно:

– Кто там?

Полуминутная тишина.

– Вот поймаю! – вполголоса обещает кому-то баба Ганя. – Сволочи, ходят и звонят. Мерзавцы…

Тук-тук-тук, еле слышно простучали в окно. Денис натянул одеяло выше – ему казалось, что там, за окном, за плотно задернутыми шторами, он различает маленький тонкий силуэт.

* * *

Клара Ивановна, пациентка из третьей Денисовой палаты, шла на поправку медленно и трудно – антибиотики ей кололи лошадиными дозами, но анализы все еще оставляли желать лучшего. У Светы, глуповатой девушки восемнадцати лет, операционный шов заживал «как на собаке», температура стабилизировалась, Денис знал, что через пару дней ее можно будет выписать. Константин Никанорович из четвертой палаты умер от перитонита прямо во время Денисиного дежурства.

– Все правильно делал, – сказал главврач, просмотрев записи в истории болезни. – Семьдесят два года – не шуточки. Выпей и отдохни.

Денис глотнул разбавленного спирта – и поперхнулся.

* * *

Баба Ганя ушла в гости к родственникам. Некоторое время Денис тупо смотрел телевизор; когда раздался звонок в дверь (у бабы Гани были свои ключи, она никогда не звонила), он почти не удивился.

Как там сказал главврач, «Чем жестче ты ее прогоняешь, тем дольше будет передышка перед следующим визитом, а потому не стесняйся в выражениях, матерись…»

Он распахнул дверь, набирая в легкие воздуха; на пороге стояла дородная дама в рыжем велюровом плаще и еще одна, поменьше, в красной куртке.

– А пошла ты… – успел сказать Денис. – Ой… Извините.

– Мы – свидетели, – ничуть не удивляясь, сообщила большая дама.

Кого-то зарезали, безрадостно подумал Денис. Это свидетели. Сейчас и меня в понятые…

– Мы – Свидетели Иеговы, – продолжала тем временем дама. – Хотели бы поговорить с вами о Библии. У вас найдется несколько минут?

* * *

– Значит так, Лена, – сказал Денис. – Вы видели, что у Боровой делается на месте ваших уколов? Это как же надо, какими же кривыми ручками надо колоть, чтобы по три дня уплотнения не сходили? Почему грелку не прикладывали, я вас спрашиваю?

Медсестра Лена смотрела на него круглыми голубыми глазами. Она была местная уроженка, выпускница медучилища, и она была на несколько лет старше Дениса – старая дева, катастрофическая дура и редкостная неумеха. Во всяком случае, Денису так казалось.

– Прикладывали, – сказала Лена еле слышно. – Грелку… честное слово, Денис Юрьевич.

Денису показалось, что она чем-то похожа на Марту. Во всяком случае, глаза ее очень похоже наполнились слезами; сдерживая раздражение, Денис молча двинулся к двери.

– Вы уходите? – шепотом спросила Лена. – Я хотела…

– Что вы хотели? – Денис развернулся, будто на пружине, будто желая ударить эту неуместную, нерадивую, безвольную женщину. – Чего вы еще хотели, мало того, что вы уже сделали? Или того, что вы должны были сделать, но вот не судьба?

Лена молчала.

– Ну? Чего вы хотели?

– У меня сегодня день рождения, – тихо сказала Лена. – Я хотела… пригласить вас.

Денис перевел дыхание, и Лена по-своему истолковала выражение его лица:

– У меня честно день рождения! Вот, могу паспорт показать…

И она вытащила из сумочки паспорт в клеенчатой обложке.

* * *

– Не шпыняй ее очень-то, – сказал главврач.

– Я не шпыняю, – сказал Денис.

– Она четыре года в мединститут поступала, не поступила, – задумчиво сказал главврач. – А отца я ее хорошо знал, у нас же он и работал… Хороший был дядька. Поехал на вызов, а там какая-то разборка… И его застрелили вместе с пациентом.

* * *

Шел дождь. У Дениса не было зонта. Он стоял у входа в гастроном, под «козырьком», и ел пирожок с капустой, а у ног его сидели, не обращая внимания на сырость, шесть воробьев, и все шестеро смотрели вверх с одинаковым выражением.

Денис никогда прежде не видел, чтобы воробьи подбирались к ботинкам так близко. Время от времени он отщипывал крошки от пирожка и ронял их воробьям. Те расправлялись с едой моментально и снова поднимали головы, пялились на Дениса, как отличники на школьную доску.

– Добрый вечер, Денис Юрьевич, – сказала Лена.

Денис вздрогнул.

– Добрый вечер…

– У меня есть зонтик, – сказала Лена. – Проводить вас?

Денис вспомнил главврача.

– Спасибо, – сказал он Лене. – Если это вас не очень затруднит.

* * *

– А раньше в этом доме, где вы сейчас, жил такой хирург Виктор Палыч, – сказала Лена. – Так он не додумался купить бабке наушники. Ночевал на работе… Только на дежурствах и спал. А потом вообще уехал.

– Из-за Марты? – спросил Денис, будто его дернули за язык.

Лена не удивилась.

– Да… Наверное, из-за Марты тоже. Но вообще-то он хотел больше зарплату, и вообще ему у нас не нравилось… А вы не уедете?

Денис хотел сказать «нет», но в последний момент придержал язык.

– Я Марту видела, – сказала Лена, помолчав. – Еще когда она к отцу приходила. Я пацанкой была, боялась ее страшно…

– А сейчас? – не удержался Денис.

– А она к нам с мамой не ходит, – сказала Лена. – Она ведь только к докторам.

Денису стало неловко. Он пожалел, что поперся в гастроном, не захватив зонта, что вздумал кормить воробьев, что согласился на Ленино предложение.

– Мне ее жалко, – сказала Лена. – Ходит, и ходит… И не понимает, что никто из наших не может ее папаше помочь. Даже если бы он был здоров и прожил сто лет, все равно сейчас бы уже умер… Знаете, мой отец искал их могилы, Марты и ее отца. Но старое кладбище застроили еще в пятидесятых… Ничего не осталось.

* * *

Прошел месяц. Денис получил уведомление с почты – его вызывали на междугородние переговоры.

Он не пошел, но через неделю уведомление пришло снова.

И он снова не пошел.

* * *

Баба Ганя смотрела в наушниках сто двадцать пятую серию какого-то фильма; Денис пожалел, что на входной двери нет глазка. Звонок повторился. Потом повторился еще.

– Кто там? – спросил Денис.

– Господин доктор… Пожалуйста, мой отец очень плох, пойдемте к нему, помогите, ради Христа…

Денис на цыпочках пошел на кухню. Налил себе воды из бака; напился, уселся в углу, обхватил руками плечи.

– Господин доктор…

Денис подпрыгнул на табурете.

Маленькая Марта заглядывала в окно. Бледное лицо ее поблескивало дорожками скатившихся слез.

Денис ушел к себе и задернул шторы.

* * *

Он долго слушал женский голос в трубке. Переговорная кабинка была тесная и душная, фанерный столик пестрел чьими-то телефонами в чернильных сердечках. Денис стоял и слушал; голос был далекий, почти космический…

В ту ночь дежурство вышло спокойное. Он сидел за столом и резал бумагу – пополам, потом еще пополам и так далее, пока вся столешница не покрылась мельчайшими обрезками, будто снегом.

Маленькая Марта не приходила с тех самых пор, как Денис выругал ее, велев убираться прочь.

* * *

– Понимаю, – сказал главврач.

– Нет, – отмахнулся Денис. – Я не собираюсь никуда уезжать. Я не мальчик, чтобы каждый день менять решения. У меня здесь работа, в конце концов, больные…

– Понимаю, – повторил главврач. – Ты правильный мужик, Деня… Годик, пожалуй, продержишься.

* * *

Денис отработал в районной больнице тринадцать месяцев, день в день.

Проводы устроили все в той же ординаторской, на сдвинутых вместе канцелярских столах.

Медсестра Лена не пришла. Прочие желали успехов, хвалили Дениса за надежность, ответственность и профессиональное чутье, говорили грубоватые комплименты. Денис выпил со всеми, всех поблагодарил, расцеловался с главврачом и ушел домой, к бабе Гане, где уже ждал его посреди пустой комнаты собранный чемодан.

Больше никто и никогда не видел его.

Сперва не хватились – решили, что уехал, никому ничего не сказав, ночным поездом, дабы не растягивать прощание. Через несколько дней пришла тревожная телеграмма, а потом приехала черноволосая женщина с зелеными глазами и тонким волевым ртом – женщина разыскивала Дениса, и когда ей сказали, что он уехал – не поверила.

У бабы Гани на квартире обнаружился собранный чемодан, о котором старуха прежде почему-то не сочла нужным рассказывать. Получилось, что Денис вышел из дому налегке, в одной куртке, прихватив с собой одну только сумку через плечо.

Сообщили в милицию о пропаже человека. Развесили фотографии Дениса на щитах с объявлениями, напечатали сообщение в местной газете; молодой врач растаял, как клочок тумана, не оставив по себе никаких следов.

Был уже октябрь.

В один прекрасный день жители города N, выглянув утром в окно, растерялись и выбежали на улицу – проверить, не обманывают ли их глаза. Листья деревьев, частью желтые, частью опавшие, оказались снова все на своем месте, сочно-зеленые, будто в мае; абрикосы цвели, пугая запахом последних осенних мух, и яблони покачивали бело-розовыми соцветиями. Все, у кого были любительские камеры или просто фотоаппараты, спешили запечатлеть на пленку небывалый природный феномен; в городок съехались синоптики и репортеры, и целый день был отдан болтовне и пересудам, консультациям с гадалками и посещению единственной в городе церкви.

На другой день листья пожелтели и опали, а плодовые деревья отцвели.

И никто из врачей районной больницы не видел больше у своего порога бледной девочки в странной одежде, девочки, зовущей доктора на помощь умирающему отцу.

Ее вообще никто не видел больше.

КОНЕЦ