Текст книги "Всего лишь измена (СИ)"
Автор книги: Мари Соль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Глава 41
У меня было много друзей, но дольше всех продержался Зарецкий. И это, если учесть, что наше с ним знакомство состоялось в весьма неприглядных условиях. Помню, как ехал со школы домой на своём старом велике. Сколько раз я падал с него и ломал? Но отец умудрялся стереть все огрехи, поставить его на колёса даже после того, как его переехал Камаз. Нет, не весь, колесо угодило под шину. Я рвал сирень в придорожных кустах и не видел, что мой двухколёсный товарищ вот-вот упадёт…
В общем, ехал со школы. Рулил, как ни в чём не бывало. Вдруг на моём пути возник Толик. Просто как Джин из бутылки! Как оказалось потом, караулил меня за углом.
– Слышь, чудик! Слезай! – сказал с грозным видом.
Толик вообще был задиристый малый. Таких, как он, я всегда обходил стороной. Но за велик готов был бороться.
– Чего это? – хмыкнул, задрав кверху нос.
– А того! Я покататься хочу! – вскинул лицо хулиган, коим и был в те времена наш Зарецкий.
– Свой заимей, и катайся! – выкрикнул я, опасаясь, смогу ли проехать, минуя его. Дорога была очень узкой, с двух сторон возвышались кусты.
Я знал, кем был старший Зарецкий. Вор! Так его называли у нас во дворе. Они жили в соседнем. А в наш – его сын и другие, забегали подёргать девчонок за косы. Только Витку не дёргали! За глаза звали ведьмой. Она смотрела так косо, что даже Толик поссыкивал к ней подходить…
Толик встал, ноги врозь. Он расставил их так широко, не проехать.
– Или твой папа тебе не в состоянии велик купить? – решил его взять «на слабо».
– В состоянии! – Толикин рот искривила усмешка, – Но мне больше нравится твой.
«Доломает», – подумал я с горечью. И рванул, что есть сил!
Только был опрокинут на землю. Забился под Толиком, который всем телом упал на меня. Умудрился толкнуть его в бок. И довольно болезненно! Тот взвыл, но не сполз. Напротив, вцепился в меня ещё крепче! Так мы с ним и катались по грязной земле, собирая растительный мусор. Результатом стал нос, расквашенный Толиком. А также фингал, что я, незнамо как, умудрился поставить ему. И это ещё не считая испорченной обуви, грязных вещей…
В общем! Разнял нас сосед, дядя Коля.
– Ты ж бармалеи! А ну стоять! – гаркнул он на обоих. И будучи в два раза выше и шире в плечах, одним своим криком сумел нас унять.
С тех пор мы дружили. Толян присмотрелся ко мне, зауважал. И даже принёс извинения. А я в свою очередь, принял. И дал покататься на велике. Правда, прозвище «чудик» так навсегда и приклеилось! И даже спустя много лет меня называют так, те, кто был в нашей компании.
Мишка Дымцов к нам приклеился позже. Он перешёл в наш класс уже под конец учёбы. А Комаров долгое время держался особняком. Да и после они с Зарецким не ладили. В толпе не бывает двух лидеров! А уступать не желал ни один. Приятелей было много, и в институте, и в школе. Я всегда был в компании. Но со временем все разбежались по разным углам, кто куда. Только Толик остался. Только с ним я могу откровенничать. Вот, как сейчас…
– А я знал! – поднимает полный пива стакан. Мы сидим в кабаке. И под звуки шансона отчаянно пьём.
– Серьёзно? – я хмурюсь на свой, и смотрю, как пушистая пена оседает внутри, – И как давно?
Сделав несколько крупных глотков, Толик в ответ выдыхает:
– Всегда!
Речь о Майке. О том, что отец у неё не Шумилов. Я только что рассказал это Толику. А он утверждает, что знал.
– Это что, так заметно? – на сердце обида. Знал он, значит, видели все?
– Нет! – торопится он опровергнуть гипотезу сходств и различий, – Я не о внешности. Просто… Ну, как это выразить?
– Да уж вырази как-нибудь, – сквозь зубы цежу. Уже захмелевший слегка, ощущаю, как борются гнев и обида внутри. Это лучше смирения! Смириться пока не готов.
– Ну, в общем, я знаю тебя. И понимал, что ты не мог оприходовать Витку, пока вы с ней были друзьями. Ну, типа того.
– Типа, – смягчаюсь я, – Значит, я как открытая книга?
– Почему же? – брови Тольки взлетают на лоб, – Дымцов вот, к примеру, поверил! Да все в целом верили. Может, кто и подозревал, что ребёнок не твой. Но вслух молчали. А чего? Ты же принял её, как свою. Значит, так было надо.
– Да, – отвечаю, и сам себе верю. Вот только теперь это уже не имеет значения. Не моё мнение стоит во главе, а её.
– Ну, короче, мужик, чё тут скажешь? Я тебе не завидую, – Толик вздыхает.
Я уже рассказал, что мой страх воплотился. Что в город вернулся её настоящий отец, Богачёв.
– Да уж, завидовать нечему, – держу я стакан и смотрю на него, будто там, в запотевшем стекле ожидает ответ, – Когда твоя женщина мутит с другим! И этот другой не какой-то совсем посторонний мужчина. А тот, кто вполне может стать её мужем.
Злость разбирает меня. Охота его опрокинуть, этот стакан. Сжать в кулаке, чтобы треснул, чтобы осколки порезали кожу. И боль, настоящая, затмила душевную боль…
– Слушай! Ну, вот я бы сперва вытряс правду из Витки. Ведь одно дело, видел своими глазами. Другое дело, что скажет она? Разве тебе не интересно? Мне было бы интересно! – пытается Толик примерить мою незавидную роль.
– Интересно, конечно! – вздыхаю, – Я боюсь, понимаешь?
– Чего? – его пристальный взгляд так участлив. И я так хочу рассказать ему всё. Но слова не идут, в горле ком. И в молчании слышится то, что не в силах озвучить.
Я боюсь потерять Виталину. Когда она скажет в глаза, что уходит! Бросает меня. Что уже рассказала про Майю. И Майке расскажет о том, кто отец. Заберёт Антона, подаст на развод. И уйдёт к Богачёву. А что ему сын? Ведь богат! Может позволить себе воспитать и чужого. Дашь на дашь, как говорится. Я все эти годы растил его дочь, а он дорастит моего сына.
«Бред, это бред», – я машу головой и пытаюсь стряхнуть эти мысли. Они не уходят! Засели занозой внутри. Не могу ни о чём больше думать. О ней! Лишь о ней. Почему-то уверен, почти целиком, что уйдёт, что оставит. Насколько она была сильно в него влюблена? Никогда не любила меня также сильно. А, быть может, вообще никогда не любила. Говорила «люблю» просто так, чтобы я успокоился. Была благодарна, не более! Есть ведь за что…
Знаю, перед смертью не надышишься. Но я так хочу надышаться ею! Уж если нам суждено развестись, урву у судьбы свой заветный кусочек, отсрочу смертельную казнь…
Толик, как будто почувствовав всю мою боль, тянет руку, сжимает запястье своей пятернёй:
– Ты знаешь, я, если чё на подхвате. Если морду набить, или хуй на стене нацарапать. А так… Чё советовать, хер его знает? Скажешь так! Выйдет боком. В общем, – он делает долгий мучительный выдох, – В общем, делай, как сердце велит.
А что мне велит моё сердце? Оно заклинает молчать.
– Значит, буду ждать, пока сама не расколется, – делаю вывод.
– Выдержишь столько? – с сомнением щурится друг.
– Посмотрим, – я делаю долгий глоток, ощущаю, как пиво вливается горечью в мой организм, – Ещё неизвестно, сколько она сможет выдержать? Или теперь на два фронта готова трудиться.
Я сжимаю стакан и так шумно его опускаю, что Толик хватает меня за рукав.
– Не кипятись! Может, Комара подключить? – говорит он, имея ввиду Комарова, – Пускай подкоп под него сделает? Наверняка, ведь есть чем ему пригрозить.
Хорошо иметь друга в подобных кругах. Правда, мы с Толиком оба – законопослушные. Так что к Комарову обращаемся только за информацией. Его фамилия с детства давала нам почву для шуток. «Комар пропищал», «Комар носа не подточит», «Комариный укус», – и тому подобные фразочки вечно бесили Андрюху. Ну, а кто виноват? У нас с Толиком такие фамилии, что и не придерёшься. У Дымцова особенно нечего выдумать! Оставался один Комаров.
– Да какой там? – кривлюсь я, противно даже от мысли копаться в чужой подноготной, – Ну, чё я могу раскопать? И зачем? Дело не в нём, в Виталине.
Зарецкий досадливо хмыкает:
– И чё? Без боя отдашь?
«Без боя», – повторяю я мысленно. Я боролся! Так долго. Это словно узнать, что война была проиграна тобою. Спустя много лет после мнимой победы.
– А чего мне её, привязать к батарее? – усмехаюсь, – Если за двадцать лет жизни со мной эта заноза не вышла, то без толку всё.
Как ни стыдно признаться, но я начинаю смиряться с тем ходом вещей, что всем нам предстоит пережить. В самом деле, что делать?
«Если любишь, то нужно её отпустить», – шепчет разум. Выбор за ней. И каким будет он, этот выбор, я уже подсознательно чувствую.
Чувствует, кажется, даже мой друг:
– Это да, – он вздыхает, – Я, признаться, сам думал, стерпится слюбится.
Мне становится даже смешно. Как наивны мы все, мужики! Что там, в бабской душе, хрен их знает.
– Не стерпелось, видать, – в унисон своим мыслям шепчу, – Не слюбилось.
По дороге домой я всё думаю. Примеряю и этак, и так. Ну, допустим, развод? Я смирюсь! Как-нибудь. Дочь уже взрослая. Новость эту воспримет спокойно. Жалко Антоху! Ведь это – мой сын.
Подумав о нём, совершенно отчётливо, я понимаю. Не отдам! Ни за что. Если бы Вита ушла просто так, в никуда. Но она отдалась Богачёву. Пускай! Сама отдалась. А Антоху ему не отдам ни за что! Это всё равно, что отрезать кусок от себя самого и скормить его дикому зверю. Этот зверь уже сыт! Его бы в железную клетку. Может, и прав был Толян? Подкопать, докопаться. Наверняка, у Никитушки рыльце в пушку…
Пока еду домой, успеваю себя накрутить. Я так зол на неё, что готов спать в своём кабинете. Лишь бы не рядом с изменщицей! Но… стоит увидеть Виталю. Неизменно сидящую под ночником в нашей общей постели… Как злость моментально проходит, оставляя достаточно места для нежности.
Витка сидит, согнув ноги в коленях. Читает. А что? Ну, конечно! Любовный роман. Эти её бесполезные книжечки вызывают усмешку. Но в этот раз я не смеюсь. Волосы ярко блестят под рассеянным светом. Глаза под очками внимательно смотрят в раскрытую книгу, а губы беззвучно читают написанный текст.
Какое-то время смотрю в приоткрытую дверь нашей комнаты. Про себя улыбаюсь. И делаю вдох.
– Рыжик, не спишь? – говорю я, войдя.
Она, распрямив ноги под одеялом, бросает:
– Жду, когда муж вернётся с работы.
«Муж, я пока ещё муж», – успокоено бьётся под кожей.
– Без него не уснёшь? – улыбаюсь.
– Без него? – говорит удивлённо.
Я раздеваюсь, сажусь на постель.
– Так что там за горе у Толика? – интересуется Витка.
«У Толика», – думаю я. Как бы ни так!
– Щас, Антохе дам чертей и вернусь! – заверяю её и, надев вместо джинсов домашние шорты, встаю.
Сын, как обычно, не спит. Я делаю втык, пригрозив отключить интернет. И отправляюсь в санузел. Тёплый душ освежает, смывает остаточный след грустных мыслей. Всё это потом, не сейчас! А сейчас мы пока что – семья. И сегодня обычный супружеский вечер. Правда, придётся соврать про Толяна. Надеюсь, что он не обидится?
Собравшись с духом, я возвращаюсь назад, в нашу спальню. Надежда на то, что Виталя внезапно уснула, глупа. Она ждёт! В нетерпении тычется в книжку. Но стоит войти, как кладёт своё чтиво на стол.
– Зарецкому жена изменяет, – выдаю на ходу.
От изумления Витка теряет дар речи. Я не смотрю на неё, не хочу уловить перемены в лице. Типа: «Надо же! И Зарецкому тоже?».
Наконец-то она отвечает:
– Кошмар!
«Да уж, кошмарнее некуда», – хмыкаю я про себя.
– Вот и я говорю, что кошмар. Столько лет вместе и на тебе, – решаю озвучить. Имея ввиду, само собой, нас!
– И что Толик думает делать? – пытает Виталя.
«А вот это уже интересный вопрос», – усмехаюсь я мысленно. Ложусь на постель, накрываю себя одеялом. Что тут скажешь? Хоть в одном я могу быть с ней честен.
– Он ещё не решил, весь в сомнениях, – отвечаю.
Виталя сползает, пыхтит, опираясь спиной о подушку. Кажется, ей уже опостылел любовный роман? Теперь речь о ней! А вернее, о мнимой изменщице, Ане Зарецкой. Да простит меня Анька…
– Ну, а он так уверен? – вставляет, – Может быть, это не правда ещё?
Я вздыхаю. Хотел бы я, чтобы это было неправдой.
– Вероятность, процентов 85 %, – говорю, приуменьшив. Как по мне, все 90!
– Ну, 15 % – немало! – пытается Вита себя обелить, – Надо бы с ней обсудить, припереть её к стенке.
Решительность в тоне меня забавляет. Ну, надо же? Прямо сейчас?
– Он боится, – решаю сказать.
– Чего? – шепчет Вита.
Пару мгновений я думаю, как сформулировать:
– Что это окажется правдой. И тогда им придётся расстаться, – ответ возникает как будто из воздуха, сам.
– А проще молчать? – усмехается Витка.
– Возможно, так проще, – уверяю себя, и её.
Она молчит. Так, будто усвоила. И в какой-то момент я испуганно думаю. Вдруг она поняла? Что речь не о Толике…
Но Вита вздыхает:
– Как жалко его! Ведь у них же, насколько я помню, есть дети?
Я, сглотнув, понимаю, обман на сегодня сработал. И на сердце как будто бы легче от этого.
– Да, – отвечаю я, – Тоже мальчик и девочка! Только сын старше.
– Кошмар, – повторяет Виталя.
И мне вдруг становится жалко себя. Жалко нас! И в душе огоньком брезжит лучик надежды. Вдруг она осознает? Вдруг этот придуманный мною пример вынудит Виту понять? Понять, что потеря семьи – это слишком большая цена за внезапную страсть. Переспи с ним! Не раз, и не два. Переспи, сколько хочешь раз, если тебе это нужно. А я? Ну, что я? Я прощу! Как прощал много раз. Умоляю тебя, сделай правильный выбор…
От острой потребности стать ближе к ней, прикоснуться, я тянусь, выключаю все мысли. Не здесь, не сейчас! И обнимаю её. Витка жмётся ко мне. Моя милая рыжая девочка. Ты ещё рядом? Это всё, что мне нужно сегодня. Тебя обнимать.
– Я люблю тебя, рыжик, – шепчу ей на ушко. Когда Витка, устроившись рядом со мной, начинает сопеть.
Она прижимается крепче, теснее. Так, что мы – одно целое! Здесь и сейчас.
– И я тебя тоже люблю, – отвечает взаимностью. А я верю ей. Просто я так хочу в это верить.
Глава 42
Ректором нашего ВУЗа всегда был мужчина. Еврей по происхождению, но русский, по сути. Семён Измаилович Фельдман. Ещё при мне, когда я был студентом, он уже говорил:
– Последний год отработаю, и на покой.
Но работал ещё много лет и после того, как я защитил кандидатскую. Помню, как он жал мне руку. И, несмотря на возраст и тщедушное телосложение, рукопожатие у него было крепким.
– Нашего Фельдмана вынесут отсюда вперёд ногами, – шутила уборщица Люся.
А когда оно так и вышло, то она больше всех сожалела о нём и рыдала в подсобке. Семён Измаилович умер в своём ректорском кресле. Прямо с работы отправился в Рай! Я верю, что он и сейчас обучает уму разуму нерадивые души, что попадают туда. Таков уж он был.
А потом министерство дало единицу. Инесса Васильевна до того, как стать нашим ректором, была на хорошем счету в образовательной среде. Когда-то она, как и я в своё время, решила пойти в аспиранты, затем долго занималась преподавательской работой. После чего её карьера пошла резко вверх. Её взяли замом министра департамента аттестации научных и научно-педагогических работников. Конечно, учтя её пол, было множество слухов! Якобы, пост этот она заслужила не мозгом, а… неким другим местом.
Я не сторонник подобных теорий. Если женщина умная, я признаю! А Инесса такая. Она на пятнадцать лет старше меня. И хватка железная, и ум проницательный. За те десять лет, что она управляет, наш институт получил два солидных «куска пирога» из бюджета. Обновили фасад, что уже обветшал. В компьютерный класс завезли современную технику. Но самое главное, подняли оклад! Главное, для преподавателей, конечно. В том числе, для меня.
Так что я благодарен Инессе. И со всем уважением к ней. Вот и сейчас, будучи вызванным ею, вхожу в кабинет и киваю:
– Инесса Васильевна, доброе утро!
Шефиня сидит за столом. Но, увидев меня, поднимается:
– Дверку прикрой, Константин.
У неё такой облик, что сразу понятна причастность к научным кругам. Фигура весьма и весьма, но формы свои она прячет под плотными тканями. Волосы – в жёсткий пучок. А глаза – под толстенные стёкла диоптрий. Ни намёка на пол! Разве что буковка «И» из чистейшего золота, украшает изгиб пиджака.
Я плотно затворяю за собой дверь кабинета и прохожу вглубь его.
– Костя, садись, разговор будет не самым приятным, – произносит она.
Дребезжание в голосе как-то пугает. Инесса достаточно редко пребывает в волнении. Вот, как сейчас…
– Что случилось? – спешу прояснить.
Она тянет за ниточку, ленты жалюзи на окнах смыкаются. Можно подумать, мы собираемся тут заниматься чем-то постыдным? Забавно! Я сижу в напряжении. Даже пальцы внутри моих кедов начинают сжиматься. А сердце так и вообще вот-вот выпрыгнет вон.
Всякие мысли приходят мне в голову. Меня увольняют? За что? Неизвестно. Но всё это «жжж» неспроста.
Наконец-то Инесса садится обратно, в своё максимально удобное кресло. Берёт из какой-то подшивки бумажку, даёт её мне.
– Прочитай, – она смотрит со вздохом.
И, пока я читаю, продолжает смотреть на меня. Будто хочет увидеть реакцию.
«Заявление», – написано в центре листка от руки. Мне смутно знаком этот почерк! Но я не пытаюсь припомнить, сначала хочу прочитать.
«Прошу вас привлечь к ответственности Шумилова Константина Борисовича, который неоднократно пытался склонить меня к сексуальным действиям, и всячески намекал на то, что не оценит мои знания, пока я с ним не пересплю».
Буквы плывут. Я читаю их снова и снова! Вижу подпись в конце. Моисеева С.Д. Моисеева Света?
– Не может быть! Что это? – кладу я листок, пальцы словно бы липкие. Будто он перепачкан в грязи.
Инесса вздыхает таким тяжким вздохом, что я понимаю. Финал!
– Это заявление, Костя. Оно поступило от нашей студентки. Информация дошла до министерства. Человек, с которым я близко дружила, не даёт делу ход. Но слишком много людей уже знают об этом. И сдерживать этот процесс не получится долго.
– Но…, – пытаюсь найти подходящее слово, – Ведь это же бред! Инесса, ведь вы понимаете это?
Я смотрю на неё, я пытаюсь найти ту поддержку, которая мне так важна. Вижу только отчаяние, боль в её взгляде.
– Константин, дорогой! Уж как я бы хотела, чтобы это дело скорее замяли. И я сделаю всё, от меня зависящее. Расскажи мне, какие основания есть у этой Моисеевой обвинять тебя в этом?
Я кручу в голове всё, что было со мною и Светой. И пытаюсь собрать мысли в кучу.
– Ну, в общем, она мне писала записки фривольного толка, – массирую лоб, будто это поможет.
– Например? – уточняет Инесса.
– Ну, например, «Дорогой Константин! Вы – мой кумир», и сердечки, – я усмехаюсь. Всё это казалось мне шуткой, не более. Ну а теперь не до смеха…
– Где они, эти записки? – вцепляется ректор в полученный козырь.
Но я пожимаю плечами:
– Нигде, в мусорке. Где же ещё?
Инесса отчаянно стонет, стучит по столу:
– Ну, зачем ты их выбросил?
– Ну, а что мне, хранить их, как память? – вылупляю глаза, – Ведь я же не знал, что дойдёт до… такого.
Она тоже трёт лоб, закрывает глаза, выдыхает:
– Так, что ещё? Что может подтвердить твою невиновность?
– Моё слово! Разве этого мало? – взрываюсь, но тут же, увидев её осуждающий взгляд, приглушаю свой голос до шепота, – Показания коллег. Все, до единого, скажут, что я не способен на это. Студенты мои! Вы спросите студентов. Ну… кроме этой.
– Спросят, спросят, Костя! Не волнуйся, они всех опросят.
– А недавно! – цежу я сквозь зубы, – Она приносила мне свой реферат оценить. Для выступления на конференции. И… поцеловала меня прямо в губы.
– Как? – восклицает Инесса.
– Вот так! – говорю, закрываю глаза и тянусь ртом к невидимой цели.
Инесса вздыхает:
– Шумилов! И что было дальше?
– Ничего, – пожимаю плечами, – Я просто сказал ей, что я не по этому делу. Что я женат, у меня есть дочь почти её возраста. И прочее.
– Это видел хоть кто-нибудь? – цедит Инесса, её руки буквально вцепляются в стол.
Я машу головой:
– Нет, конечно! Я тогда ещё дух перевёл. Думаю, не дай Бог кто увидит. Подумают всякое.
– Ну, и то хорошо, – выдыхает она, а потом говорит, – Значит так, я тебя отстраняю. На время!
– Что? – я смотрю на неё и пытаюсь унять подступившую дрожь, – От работы?
– Ну, Костя, миленький! Ты же пойми! Ведь я не могу промолчать. От меня ждут реакции. Я вынуждена. Но это временная мера. Надеюсь, что всё прояснится. И ты продолжишь работать у нас.
«Надеюсь», – сказала она. Не уверена, нет! А… надеюсь. Значит, это не точно? Значит, есть вероятность, что я не продолжу работать у них? От этой мысли сжимается всё. Даже то, что не может сжиматься.
– Инесс, вы мне верите?
Решимость её опадает, и плечи как будто становятся меньше:
– Я верю тебе.
В ответ я только киваю беззвучно. Хотя бы…
Когда выхожу, как сомнамбула из кабинета, иду вдоль большой анфилады, то, в череде беспокойно снующих студентов, замечаю виновницу всех моих бед.
– Константин Борисович? – поднимает глаза Моисеева. И в синеве её глаз так легко утонуть.
Я про себя усмехаюсь. Ну, надо же! Кто бы мог думать, что этакий ангел способен творить несусветную дичь.
Сперва я решаю идти, сделать вид, что не вижу её. Но затем оборачиваюсь. И, когда мы ровняемся с ней, говорю:
– Да, Моисеева, я вас недооценил.
Она смотрит так искренне, и даже как будто готова заплакать. Но я не даю ей сказать.
– Далеко пойдёте, Светлана! – бросаю с улыбкой. И теперь иду, уже не оборачиваясь. И голос её вынуждает ускориться.
Уже оказавшись в одной из аудиторий, я перевожу дух. И радуюсь тому, что здесь в этот час нет лекций. В этой большой и просторной зале я вёл экономику. Я! И вещей в этом старом столе больше моих, чем чужих. Даже мелок этот, что лежит на полочке возле доски, я принёс. Мне казалось важным, чтобы он писал мягко. Беру его в руки, как будто хочу перепачкаться им напоследок. Затем кладу обратно.
Из стола выгребаю всё то, что мне может ещё пригодиться. Методичку, написанную мной, несколько новеньких ручек и папку с бумагами. В верхнем ящичке вижу коробочку Монпансье. И решаю оставить её. На подоконнике ближе к столу возвышается кактус. Помню, принёс его давным-давно. Он был маленький, в пробочке от дезодоранта. Надо же, вымахал! Ну, ещё бы, столько лет прошло.
Я, наверное, как этот кактус. Такой же большой и унылый. Как там Света меня назвала? Душка? Вот теперь этот «душка» будет учить в другом месте. Решаю, что большего мне и не надо. Беру свой пакет, покидаю насиженный пост.
Возле парадного входа меня ловит Артур Моложаев:
– Борисыч, а ты чего? Прогулять решил?
Я думаю, стоит ему сообщить, или нет. Скоро, наверно, узнает весь ВУЗ. Приукрасят, додумают! Лучше мой старый коллега пускай всё услышит из моих уст.
– Есть минутка? – бросаю ему.
Мы выходим во двор и неспешно идём к старой иве. Там стоит наша лавочка. Там мы обычно сидим, наслаждаясь погодой. Сегодня особенно пасмурно, кстати! Погода под стать.
Я в двух словах излагаю историю собственных бед. Моложаев взбешён.
– Я сейчас же пойду и вступлюсь за тебя! – он едва ли не вскакивает.
– Ну-ну, Артур! – осаждаю его, – Перед кем ты заступишься? Перед Инесской? Она итак за меня. А те, кто выше её… Им-то что твоё мнение? По боку.
Вячеславыч садится на лавку. Взгляд такой, точно ринется в бой. Он, кажется, расстроен даже сильнее меня. Может, и сам опасается? Скорее всего, имел дело с такими нимфетками. И думает теперь про себя: «А вдруг и меня на убой?».
– Знаешь, если тебя попрут из института, я тоже напишу заявление! – говорит он решительно.
– Брось ты! – пытаюсь его вразумить, – Не хватало ещё, чтобы из-за меня пострадали другие. Ты тут причём?
– Я притом! – восклицает он нервно, – Дело принципа! Вот! Я не буду работать там, где не ценят подобные кадры. Где ни во что не ставят умных людей и заслуженных деятелей науки.
– Тоже мне, деятеля нашёл, – усмехаюсь ему.
– Борисыч, попомни моё слово! Вслед за тобой уйдут все! – выставляет он вверх большой палец.
Я хмурюсь: «Не все. Это он, конечно, загнул. Но человека три точно».
Мы жмём руки друг другу. И Моложаев совсем не желает меня отпускать. Но приходится! У него, в отличие от меня, ещё лекции. А я свободен, как ветер! Но улетать не спешу. Проводив, возвращаюсь на лавку. Наблюдаю, как пустеет студенческий сквер. Такое оцепенение накатывает на меня. Что даже встать сил нет. И ехать домой? А зачем?
Я смотрю на суровое небо. Начало июня, а в Питере будет гроза. Что ж, пожалуй, такая погода мне на руку. Хотя бы мой город со мной солидарен. И серый цвет туч мне сегодня к лицу.
