Текст книги "Лакомые кусочки"

Автор книги: Марго Ланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Лига тревожно оглянулась по сторонам.

– Тогда закрой дверь, дочь моя. Не хочу, чтобы меня подслушали – например, мистер Дит.

Эдда, слегка дрожа, проворно затворила дверь и вернулась на место. Она не могла шить, не могла ничего делать, пока не услышит то, что ей нужно.

На лице Лиги, склоненном над работой, отражались прожитые годы и тяжкие раздумья. Эдда, сидя напротив матери, чувствовала себя юной и наивной. Слишком наивной, сердито сказала она себе. Ей казалось, будто бы она твердо и непоколебимо стоит посреди дороги, а навстречу ей с грохотом катится тяжелый экипаж. У нее хватит смелости, достанет мужества выслушать все, что скажет мать.

Лига вновь подняла глаза, собираясь с духом. Затем вновь взяла в руки траурное одеяние и, опустив голову, тихо, неторопливо и очень серьезно начала рассказывать о том дне, когда была зачата Эдда.

Лига подбирала простые, правильные слова – она всегда была хорошей рассказчицей. Эдда почти растворилась, от нее осталось лишь дыхание – под ровный голос матери оно все сильнее учащалось. Она чувствовала вес малышки Бранзы на руках, спиной ощущала жесткую дверь избушки, втягивала ноздрями запах сажи из печной трубы и прижималась к холодным грубым камням.

В какой-то момент Лига прекратила шить, но так и держала материю в одной руке и маленькую блестящую стрелу иглы – в другой. Она не утаила ничего: рассказала, как свершилось насилие, описала подробности каждого акта, объяснила, чем один отличался от другого, вспомнила каждую ухмылку, каждый нанесенный ей удар, каждый миг страха. Не щадя ни себя, ни дочери, Лига воспроизвела события во всей их неприглядности. Тем не менее за все время она ни разу не поморщилась, не скривила губ, не позволила эмоциям вмешаться в повествование. В эти минуты Лига была точно гонец, который докладывает полководцу о передвижениях противника и понимает, что ценность его донесения заключается в полноте и беспристрастности.

Эдда изнемогала; не было сил слышать ужасные слова, слетающие с прекрасных добрых уст матери. Она заткнула бы уши – но ведь это она сама принудила Лигу к разговору! Попросить ее умолкнуть на полуслове Эдда уже не могла. Чтобы хоть немного унять смятение, она взяла со стола обрезки черного бархата и белой тафты и принялась ножницами отстригать от них мелкие кусочки – такие мелкие, что некоторые из них рассыпались в пыль у нее на коленях. За этим занятием хотя бы руки не так дрожали.

Ровное механическое щелканье ножниц успокаивало, служило фоном для другого звука – голоса Лиги. Этот голос словно бы возводил башню, высокую башню из отвратительных созданий, похожих на мерзких жаб, неким образом решивших сбиться вместе, залезть одна на другую и выстроить это сооружение вопреки инстинкту, который понуждал их соскользнуть, рассыпаться, растечься, развалить кучу и неуклюже убраться прочь. Лицо Эдды занемело – она старалась сохранять такое же бесстрастное выражение, как мать; в горле жестким комом застряли возгласы, рвущиеся наружу.

Когда рассказ закончился, обе женщины продолжали сидеть: мать – с тканью и иголкой, дочь – положив ножницы на колени. Они не смотрели друг на друга, словно каждой из них в душе хотелось, чтобы другой не было в комнате.

– Тогда… – Слова царапнули глотку Эдды, показались чужими. – …Откуда взялась Бранза, если сейчас речь шла только обо мне?

– Это касается меня и Бранзы.

– Она тебя не спросит.

– Значит, я ей не скажу.

– Ее история лучше моей?

– Нет.

– Похожа?

– Ничуть.

Мать и дочь посмотрели друг на друга через разделявший их широкий стол. Хотя щеки Эдды горели, она ощущала страшный холод – и внутри, и снаружи, как будто рассказ Лиги вытянул из нее всю кровь, всю жизнь. Лига же не только пересказала ужасные события, но и заново пережила их, вынесла все, о чем говорила. Эдда и не подозревала, что человек может подвергнуться столь жестокому насилию, однако все это выпало на долю матери – ее Ма, которая напевала, замешивая тесто, довольно улыбалась, разглядывая только что законченную вышивку; Ма, которая приходила в восторг, когда Эдда смешила ее или звала поиграть, которая содержала в порядке дом, ухаживала за грядками и растила двух дочерей. Одна из них – да-да, она, неблагодарная Эдда, – силой вытащила мать из ее сердечного рая, где она смеялась и напевала в полной безопасности, в реальный мир, где эти подонки – Эдда видела Хогбека-младшего, да и люди постоянно о нем говорили! – жили себе как ни в чем не бывало, несмотря на то, что сотворили это с ее милой и доброй матерью, пока крохотная Бранза тихонько спала, спрятанная в той же самой комнате.

Эдда опустила голову. Перед ней на краю стола лежали пять фигурок: самая большая, вырезанная из траурного черного бархата, – в середине, по обе стороны от нее – по две меньших, из свадебной тафты. Все пять фигурок были мужскими; пятеро мужчин в штанах стояли, широко расставив ноги и руки, растопырившись, как морские звезды. От того, что Эдда услышала, ее разум бился и содрогался, точно корова, обреченная погибнуть в трясине. Она взяла булавку и воткнула ее в пах черному бархатному человечку, пригвоздив его к столу. Еще четыре булавки пришпилили к дереву остальных.

Эдда встала и обошла стол кругом, забрала у Лиги тяжелую ткань, отложила в сторону. Она опустилась на колени перед матерью, обняла ее за талию и склонила голову к ней на бедро. Эдда сжимала ее в объятиях, упираясь в живот матери головой, точно желала опять вернуться в чрево.

Пальцы Лиги перебирали ее кудри, ласково гладили по лицу.

– Посмотри, что вышло, что получилось из такого кошмара: моя любимая Эдда! Разве прожила бы я без моей славной девочки, не случись со мной всего этого? Подумай, доченька!

– Как ты можешь ходить по улицам? – яростно зашептала Эдда. – Как можешь улыбаться вдове Фокс – я сама видела, как ты улыбалась ей на рынке! Как можешь молчать, вместо того чтобы бросить ей в лицо: Ваш сын – ваш драгоценный сын! – сделал это со мной, когда был сопливым юнцом!

– Вдову Фокс не в чем винить. А ее сына я видела – и его, и Турро Кливера. Они… уже не те, что были раньше. Во всяком случае, они больше не заодно. Думаю, им неприятно вспоминать, на что они когда-то подбили друг дружку.

Подбили. Эдду едва не тошнило от ненависти.

– Но…

– И пока я жива, ты не посмеешь заговорить об этом ни с кем из них, Эдда, равно как с их родными, с Бранзой, Энни или кем-то еще. Я запрещаю тебе, слышишь? Грех совершен против меня, и я тебе говорю: не касайся этого. Это дело прошлое, и я не позволю снова поднимать со дна грязь, не допущу, чтобы весь Сент-Олафредс судачил об этом. Дай мне слово, Эдда. Обещай молчать.

Эдда глухо пробормотала что-то вроде согласия. Что же ей делать: плакать или кричать от бессильной ярости? Исколотить Ма кулаками или навсегда запретить покидать эту комнату, объятия Эдды – для ее же собственной безопасности?

– Ну, ну, девочка моя… – Лига не дала дочери зарыться в ее бок, взяла за подбородок, подняла лицо.

Точно так же она держала Эдду в детстве, усмиряя приступы неистового бешенства. Когда бурные эмоции искажали разгоряченное лицо дочки, черные кудри лезли в глаза, Лига сухими прохладными ладонями гладила пылающие щеки Эдды, осыпала их поцелуями – просто так, ничего не исправляя, не исцеляя.

– Все уже позади, – промолвила Лига. – Все давно позади, солнышко. Когда это случилось, я чувствовала себя ужасно, но с тех пор минуло много лет. Годы были милостивы ко мне и с лихвой возместили мои страдания. Будь у меня выбор – жизнь без того, что со мной произошло, либо жизнь без моей милой дикарки, я бы никогда не променяла тебя на покой.

– Но этот выбор… невозможен! – вырвалось у Эдды. – Неужели ты смирилась? Неужели не хочешь отомстить, убить…

Лига закрыла рот Эдды ладонью, прижала дочь к себе и принялась успокаивать – гладить по голове, целовать, повторять ее имя, а та продолжала горько плакать, роняя слезы в материнские юбки.

Бранза и госпожа Энни поднимались вверх по холму и несли полные корзины покупок. Бранза, тихонько смеявшаяся грубоватой шутке, которую для потехи отпустила знахарка, вдруг увидела на крыльце Эдду.

– Эдда, в чем дело? – окликнула она. Торопливость и загадочный вид сестры встревожили Бранзу. – Куда ты собралась в одиночку?

– Пойду прогуляюсь, – бросила та через плечо, словно отгораживаясь от расспросов, и поспешно удалилась.

– Я с тобой! – Бранза не глядя сунула корзину госпоже Энни.

– Оставь ее, – сказала старуха и взяла корзину вместе с ладонью Бранзы.

– Что могло стрястись? – Бранза попыталась высвободить руку и рвануться вслед за сестрой, но побоялась, что старая женщина не удержит равновесия и упадет, если она дернет слишком сильно. – Эдда ведь знает, что одной разгуливать нельзя, сколько раз сама мне говорила.

– Если бы она хотела поговорить, то тут же бросилась бы тебе на шею, детка, – сухо заметила Энни. – Идем лучше в дом и посмотрим, как там твоя мать. Давай-ка, открывай дверь.

– Мама? – с порога крикнула Бранза и поспешила к мастерской, оставив Энни в коридоре с корзинами.

Лига обратила к ней безмятежное лицо, хотя эта безмятежность явно давалась ей нелегко: в уголках глаз затаились морщинки, губы свела напряженная улыбка.

– Что тут случилось? – воскликнула Бранза. – Почему Эдда выскочила на улицу, вся заплаканная, и убежала совсем одна?

– Мы разговаривали.

Подошедшая Энни обменялась взглядом с Лигой, и Бранзу охватила досада: вдова знает! И Ма знает, что она знает. Они что-то скрывают!

– Беседа нас расстроила, вот и все, – закончила Лига.

– Почему? О чем вы разговаривали?

Лицо Лиги напряглось еще сильнее, однако ей удалось сохранить спокойствие.

– Не надо беспокоиться, ангелок. Я больше не хочу об этом вспоминать. Расскажи лучше, как дела у Рамстронга и его малышей. – Она отложила шитье, встала и ласково похлопала по руке Бранзу, готовую заключить мать в объятия, утешить, защитить. – Энни, не хочешь ли выпить чего-нибудь прохладительного? – С деланным оживлением Лига вышла из мастерской, чтобы рассмотреть многочисленные покупки.

Эдда шла вверх. Здесь улицы были безлюднее, но даже если бы она спускалась вниз по холму, через рынок, от расспросов ее спасал быстрый шаг и непроницаемое лицо. Весь ее вид ясно говорил: Эдда идет по важному делу, которое не терпит отлагательств, ей безразличны укоры и осуждение.

На подъеме Эдду ожидали крутые каменные ступени, с которыми предстояло помериться силами. Что ж, так даже лучше. Стиснув зубы, она упорно двигалась вперед, переносила тяжесть тела поочередно с одной ноги на другую. Эдда вошла во внутренний двор крепости и стала подниматься по ступенькам башни. Она была готова к бесконечному восхождению, готова изнурять себя, лишь бы идти в темноте, все равно куда.

Лестница все же закончилась, и Эдда оказалась на верхней площадке башни. Обычных влюбленных парочек почему-то не было, в глаза бил белесый призрачный свет. Отсюда оставался один путь – на крепостную стену. То ли сброситься с нее, то ли швырнуть вниз пригоршню мелкого гравия, то ли разразиться проклятиями в адрес прохожих…

Дрожа и задыхаясь, Эдда подошла к парапету, сжала кулаки. Все ее мышцы были напряжены, как струны, крепко сжатые зубы ныли. Над Цыганским кварталом вились струйки дыма. Верхушки деревьев раскачивались, рассеянно шевеля густой темно-зеленой листвой перед неподвижным взором Эдды, а город – хотя и казался неподвижным за дымчатой вуалью, под мокрой черепицей, покрытой мхом, за серыми камнями – бурлил, точно жуткое варево Энни – темная, едко пахнущая дымом клокочущая жижа, в которой пузырятся и всплывают на поверхность бесформенные, комковатые или тягучие ингредиенты – растительные, животные, бог весть какие. Если страшное преступление против Ма осталось безнаказанным, мало ли что еще творится в Сент-Олафредс? Если все молчат – преступники чувствуют свою вину, а мамой движет страх и отвращение, – кто знает, какие секреты таятся здесь? Весь город, весь мир испачкан, измазан, погружен в эту скверну!

Внебрачная дочь Хогбека-младшего… Эдда устремила свинцовый взгляд на крышу его особняка – она была покрыта такой же серовато-красной черепицей, как и другие дома, но в отличие от прочих зданий ее украшали остроконечные круглые башенки, чтобы хозяин мог наслаждаться своим величием. Эдда надеялась, что с этого дня, выходя полюбоваться изысканными садами, он почувствует ненависть своей нечаянной дочери, плода насилия, ненависть, которая опалит его затылок жгучим лучом с крепостной стены. Эдда ненавидела Хогбека так сильно, что ее била дрожь. Она отчаянно вжимала в парапет ободранные саднящие кулаки.

Какого же цвета кулак Эдды на фоне темного камня? Цвета ненависти, пульсирующей под кожей в каждой клеточке тела. При мысли о Хогбеке-младшем кровь в жилах Эдды становилась густой и вязкой; сердце прокачивало ее надсадными болезненными толчками. Ненавидеть его значило ненавидеть себя, потому что Эдда была наполовину Хогбек.

А почему именно Хогбек? Ее отцом мог бы быть любой из пятерых; по словам мамы, Хогбек обошелся с ней не хуже и не лучше остальных. Лицетт Фокс, Турро Кливер, Джозеф Вудман, Иво Стрэп – Эдда могла бы оказаться сводной сестрой ораве маленьких Стрэпов, что носятся по городу, будто ветер или стайка птиц.

Коттинг – ах, отчего же нет никакого Коттинга? Отчего не существует грустной истории об измене или трагической гибели, чтобы Эдда могла посочувствовать матери? Эта боль, эта череда ударов слишком велика для Эдды, она горой возвышается в прошлом, как… как медведь, разлегшийся перед очагом, мохнатая глыба, которую нельзя не заметить. Однако эта гора размером не с медведя, нет, а всего лишь с Эдду.

Не будь ее, Ма могла бы забыть о кошмаре, оставить его позади, притвориться, что ничего не случилось. Вместо этого перед глазами Лиги каждый день маячило лицо, живое воплощение одного из тех пятерых. Возможно, десять лет, которые мать провела в своем райском мире без Эдды, не были такими уж тяжелыми, раз уж она наконец избавилась от призрака своих обидчиков, от ежедневного напоминания о былом ужасе.

Лицо Эдды горело на ветру, глаза слезились. Дура, какая же она дура! Зачем она заставила Ма открыть правду? Неужели не видела, с какой неохотой та согласилась? У нее, Эдды, совсем нет сердца? Почему она не желала признать, что иногда взрослые действительно мудрее молодых? Что они щадят юные души и понимают, насколько невыносима эта боль, потому что постоянно носят ее в себе, каждую секунду отталкивают воспоминания, освобождая место для того, чтобы заняться шитьем или стряпней, порадоваться цветам и пташкам в саду или поболтать на рыночной площади со всякими вдовами Фокс. Как Эдде выбросить из головы то, что она узнала? Откуда Ма находила в себе силы жить дальше – ее Ма, которая спрятала новорожденную Бранзу в сундуке, подперла дверь изнутри, забралась в печную трубу, а ее оттуда тянули вниз, вниз…

Эдда снова бежала по темной лестнице, натыкаясь на стены. Она не могла пойти домой, не могла посмотреть в лицо Ма, вернуться в блаженное счастливое неведение. Знание, которое отныне останется с ней на всю жизнь, нестерпимо, и она же – его дщерь, его отпрыск! Предназначение сердечного рая матери, его скука и однообразная безысходная безопасность иллюзорного мира вдруг вырисовались перед Эддой с пугающей ясностью. Разумеется, вне этого места Лига Лонгфилд просто не выжила бы, оно стало для матери истинным спасением. А она, Эдда – глупая гусыня, легкомысленная, дерзкая, непочтительная, упрямая и назойливая – сбежала оттуда и, хуже того, заставила Энни Байвелл обратиться к мисс Данс, чтобы та разрушила защиту, дарованную маме свыше. Хочу, чтобы Ма была здесь, – едва ли не топала ногами Эдда, – и моя сестра тоже! Как же несчастлива теперь бедняжка Бранза! А мама, которой каждый день приходится видеть проезжающую мимо карету Хогбека, здороваться с вдовой Фокс, слышать визги и насмешки оборванной ребятни Стрэпа…

Эдда возвращалась. С виду – сама решительность, а в голове – полная сумятица. Она обошла почти все улицы и переулки Сент-Олафредс и вышла бы из городских ворот – о, с какой радостью она растворилась бы в воздухе, превратилась в ничто, как, должно быть, много лет назад сделала Ма. Только вот Эдда – реальная, земная Эдда из реального мира – понимала, что уже слишком поздно. Ворота скоро закроются, и если сейчас она покинет Сент-Олафредс, то, вернувшись назад в холодной ночи, ей придется объяснять стражникам, куда и зачем она ходила, а потом досужие кумушки начнут судить и рядить, с чего это она разгуливала одна по темному лесу и кого надеялась встретить на прогулке.

Усталая телом и измученная душой, она вернулась домой, как раз когда стемнело.

– Эдда, где ты была? – с порога спросила ее Бранза. – Мы тут с ума сходим от волнения!

– Просто гуляла. Ни с кем не разговаривала, не делала ничего дурного. – Ей пришлось стерпеть встревоженный взгляд Бранзы и сестринские объятия. – Ужин еще остался? – спросила она, чтобы покончить с расспросами.

– Остался. Снимай плащ и иди на кухню.

Лига и госпожа Энни сидели в тепле у очага. Три женщины обменялись взглядами, и каждая решила про себя, что две другие очень утомлены и печальны.

– Странная ты какая-то, – заявила госпожа Энни. – Если бы годы не скрючили мою спину, уж я бы рассмотрела тебя – ишь, глаза как блестят!

– Я всего лишь гуляла, хотела немного развеяться, – пожала плечами Эдда и направилась к умывальнику ополоснуть руки и лицо, слыша, как за ее спиной старуха пробурчала Лиге:

– Тебе не кажется, что у этой девчонки слишком загадочный вид? От нее будто чем-то веет.

– Веет? – Лига подняла брови. – Я, наверное, слишком устала, чтобы различать веяния.

В кухню ворвалась Бранза, радостная и взбудораженная. Ужин был вкусным, а вот беседа не клеилась. Бранза несколько раз заводила оживленный разговор, но сил поддерживать его ни у кого не находилось. Глядя на это, Эдда разрывалась между сочувствием к сестре и завистью к ней же, к ее незнанию правды, которая повисла над столом свинцовой тучей и грозила пролиться дождем слез. Эдда была почти уверена, что старая знахарка тоже ощущает тяжесть этой черной тучи, и за ужином вспоминала многочисленные случаи, когда в присутствии Энни и Ма мимо проходили какие-то люди или упоминались определенные имена, после чего возникала короткая пауза, незаметно менялась тема разговора либо следовал иной отвлекающий маневр. Прежде Эдда не придавала этому значения, но теперь… О, как невыносимо быть в клетке этого «теперь» и смотреть на все другими глазами! Сможет ли она когда-нибудь простить себя за то, что силой вытянула мать и сестру в жестокий реальный мир, заставила Ма вспомнить все подробности, о которых та рассказала сегодня, – каждое брошенное в лицо слово, каждый кровоподтек, каждый разорванный шов на платье, каждый плевок, каждый удар замирающего от страха сердца, боль и унижение? Сможет ли Эдда хоть как-то исправить содеянное?

Когда пятнадцатилетняя девушка на пороге расцвета женственности чего-то желает, она просто этого желает, и все. Как правило, у большинства девушек одного «хотения», пусть даже горячего и страстного, для достижения желаемого оказывается недостаточно.

Эдда, однако, к большинству не относилась. В ней крылись – туго сжатые, скрученные, словно закрытый бутон, загадочные, будто семя или икринка, невидимые, точно зародыш в материнской утробе – способности, которых большинство девушек напрочь лишено. Унаследовала ли их Эдда от какой-нибудь прапрапрабабки со стороны Лиги или, что менее вероятно, по линии отца, передались они через близкую или дальнюю кровь – никто никогда не узнает. Главное, что способности у нее наличествовали и до сегодняшнего дня просто дремали – как что-то смутное, безотчетное, какие-то сформировавшиеся задатки, неприменимые до поры.

Чтобы пробудить необычные способности, требуется сильная эмоциональная встряска, а для того, чтобы управлять ими, нужны разнообразные и хорошо отточенные навыки. Вряд ли есть на свете чувства сильнее тех, что Эдда испытала в тот день, и именно эти чувства, выплеснувшиеся, когда она рыдала, уткнув лицо в колени Лиги, пробудили дремлющие задатки. Волоконца, что удерживали бутон, лопнули, цветок еще не распустился, но уже явил миру кончики лепестков, от которых исходил особенный запах, то самое «веяние», что учуяла Энни Байвелл. Еще не раскрывшись, цветок уже жил: необычайно чувствительные кончики лепестков тотчас принялись впитывать и оценивать степень страданий Эдды, меру ее ярости, отчаяния, а также интеллекта.

В реальном мире сила есть во всем, и дом госпожи Энни не был исключением. Во-первых, ведунья и сама обладала недюжинным даром, хотя использовался он скверно, неумело и однобоко. Энергия Лиги воплощалась в горечи и жгучей боли, столь глубоко засевшей внутри, что Лиге казалось, будто она ничего уже не ощущает. Сила, при помощи которой Лига заталкивала черные эмоции вглубь, дабы защитить себя от душевного расстройства, существовала отдельно. Это была добрая сила.

Есть на свете чудесная субстанция, которая молочным сиянием пронизывает всякого человека – Бранзу, мистера Дита, да любого. Охваченная горьким отчаянием и яростью, Эдда в тот день притянула к себе волны этой субстанции, исходящие не только от обитателей особняка госпожи Энни, но и от людей далеко за его пределами. Пылающую сердцевину из горя и гнева окутало облако энергии – подобно тому, как пламя костра бывает окружено подрагивающим куполом горячего воздуха или распускающийся бутон – первыми едва заметными струйками аромата, который вскоре превратится в сладкое благоухание.

Много людей встретилось Эдде на улицах, и каждый нес в себе тайную силу – и дети, не подозревавшие, что в них таится частичка волшебства; и юные девицы, в чьих шутливых гаданиях порой заключалось зерно истины; жены и матери, чьи супы превращались в лекарство, если в семье кто-то хворал; мужчины, которым благоволила фортуна, и женщины, способные исцелять словом или прикосновением. В каждом из нас бьется жилка силы, такая тоненькая и призрачная, что чаще всего мы ее и не замечаем; каждого порой опаляет мгновенный огонек удачи – коротко стрекнув по коже, это пламя исчезает, прежде чем мы успеваем сообразить, откуда оно взялось и что с ним делать. На своем пути Эдда бессознательно вытянула эти невидимые ниточки из всех прохожих, домов, животных, птиц и растений. Она шла через город, словно лодка, скользящая по озерной глади. Магическая сила сгущалась, плескалась волнами за ее спиной, будто расплавленное стекло, и при этом концентрировалась в ней, а не рассеивалась. Эдда шла – и за ее спиной город тускнел, теряя энергию; людей словно бы замыкало – они рассеянно припоминали, чем только что были заняты, потом словно бы встряхивались, промаргивались и с новым усердием брались за дела.

Когда Эдда вернулась домой, старая знахарка почуяла эти всплески. Но ее собственный дар давно ослаб, и потому она не могла, да и не хотела, разбираться в их сути. Будь она понастойчивее в расспросах, наверняка сообразила бы, что происходит, и сумела бы немного «причесать» вихри магического потока. Не сумела. Энни Байвелл поужинала вместе с Коттингами, а когда Бранза, огорченная всеобщим унынием, отпустила женщин из-за стола и, напевая, загремела посудой в мойке, старуха поднялась по лестнице, пожелала Эдде и Лиге доброй ночи и удалилась в свою спальню.

Когда же Бранза ушла спать – когда дом погрузился в сон, когда горожане, придавленные необъяснимой усталостью, раньше обычного рухнули на свои убогие матрасы и соломенные тюфяки и, опустошенные, уснули без грез и сновидений, – накопленные силы и чувства этого дня выпустили усики-антенны и медленно поползли из памяти, разума и тела Эдды по всему дому, точно пытливые цепкие корешки. Половицы, штукатурка, потолочные балки, обшивка стен – ничто не было для них помехой. Они неумолимо пробирались вниз – безмолвные, бесплотные, без цвета и запаха, – туда, в швейную мастерскую, где впервые пробудились под воздействием определенных событий, вернее, пересказа этих событий.

Человеческие фигурки, которые Эдда вырезала из черной и белой материи, поначалу оставались кусочками ткани и лишь слегка подрагивали, словно от сквозняка. Булавки, пригвоздившие их к столу, слабо поблескивали (вполне естественно, ведь из незанавешенного окна на них падал мягкий свет луны). А потом булавочные головки засветились – сперва темно-красным, затем ярко-оранжевым светом, – и это был первый сигнал того, что Эдда обретает истинную силу. Один за другим пришпиленные человечки перестали дрожать, обратили внимание на светящиеся булавки, мягкими тряпичными руками помогли себе сесть и этими же руками попытались потушить жаркое сияние. Фигурки заговорили: поначалу обычное ухо не различило бы произносимые ими слова, затем их матерчатые глотки перешли на сухой шепот и, наконец, звуки стали более гладкими, металлическими, похожими на щелканье ножниц.

Это были уже не плоские куски ткани: человечки приобрели объем, увеличились до размеров обычных людей, их ноги встали на пол.

– Холодновато! – пробормотал один.

– Не волнуйся, – успокоил его другой. – Скоро мы все тут разогреем. – Он погладил булавку, которая торчала из него раскаленной стрелой, а головка шипела и плевалась желтыми искрами.

На фигурах появилась одежда – вышитая, вытатуированная или очерченная мелком на белой и черной коже. Возникли контуры лиц, столь же призрачные, как и одежда – они то меркли, то проступали вполне отчетливо; заблестели волосы. Все пятеро являли собой молодые, двенадцатилетней давности, копии своих двойников – Джозеф Вудман, Турро Кливер, Иво Стрэп, Лицетт Фокс и Хогбек-младший, сын темнокожего чужеземца.

– Откуда начнем? – спросил самый мелкий.

– Фокс первым согрешил, – отозвался кто-то. – Надо сделать все, как было.

– Все-таки Хогбека-младшего ждет самое большое посрамление. По положению он ближе всех к джентльмену. – Мягкие руки черной фигуры сомкнулись на шипящей, раскаленной добела головке булавки, которая торчала из его бархатных штанов.

– Тогда оставим его напоследок. Давайте действовать от низшего ранга к высшему.

– Да, и для каждого сохраним первоначальный порядок – сперва Фокс, потом Вудман, потом я, и так далее.

– Отличный план! – Двойник Фокса захлопал в ладоши, комнату осветили вспышки, похожие на молнии.

Приглушенно бормоча и поблескивая, пять тряпичных фигур покинули дом.

Турро Кливера они нашли в квартале проституток, в объятиях его любимой прачки. От прикосновения тряпичных рук девица выпрыгнула из постели, схватила платье, чтобы прикрыть наготу, и метнулась к стене, вопя во все горло. Ее крики подняли на ноги целый дом. Все пятеро визитеров по очереди сделали свое дело с Турро: Фокс, Вудман, Кливер, Стрэп и последним Хогбек. Столпившиеся в дверях прачки таращили глаза, сокрушенно охали или хихикали – каждая в зависимости от своего характера и прошлых отношений с Турро.

Иво Стрэп мирно сопел в кровати рядом со второй женой и семерыми из двенадцати отпрысков. Никто не видел, как пять тряпичных человечков проникли в дом сквозь фасадную стену. Они стащили Стрэпа с постели – он так отчаянно цеплялся за простыни, что жена и дети едва не свалились на пол. Пока детишки сонно жаловались, что отец заграбастал себе все одеяло, двойник Хогбека обнажил зад Стрэпа и предложил попользоваться им коротышке Фоксу.

– Начинай, Фокс. И не церемонься с ним. Насколько я помню, этот измывался пуще других.

Остальные четверо стояли вокруг и удерживали истошно голосящую жену Стрэпа и ревущих мальчишек, легко отшвыривая их назад, точно отмахивались от назойливых мух.

Стрэп, который подвергся той же процедуре, что и Кливер, жалобно стонал, пока не лишился чувств.

– А что, неплохо мы его отделали, – сказал один из тряпичных двойников, вытирая руки о полы куртки, когда все пятеро через парадную дверь вышли на улицу, где уже собралась толпа разбуженных соседей.

– Да уж, визжал как резаный, – кивнул черный Хогбек. – Надо же, мне опять приперло. Глядите, я снова раскочегарился.

– Ох ты, как зудит и жжется! – воскликнул магический двойник Фокса и провел руками по накаленной добела булавке. Ззз-ззз-ззз, зашипели искры.

Делянка лесорубов, где ночевал Джозеф Вудман, находилась довольно далеко. Помимо него там были все его братья и две невестки, которые занимались стряпней.

– Эй, что за шутки? – не просыпаясь, пробурчал он, когда тряпичные мстители выволокли его из-под навеса. – Отвяжитесь, черт возьми! Дайте поспать!

Матерчатый Вудман содрал с Вудмана реального штаны.

– Полюбуйтесь на эту задницу, – усмехнулся он. – Белая, круглая, что твоя луна. Он-то и был зачинщиком, ребята. Преподайте ему хороший урок.

Все пятеро навалились на Вудмана, каждый со своей огромной булавкой. На шум выскочили братья и невестки. Те, что посмелей, остались смотреть отталкивающее зрелище, другие поспешили скрыться в кустах. Кто-то бросился на выручку Джозефу, но оказалось, что странных двойников совсем непросто схватить; к тому же на ощупь они пугающе отличались от живых людей, так что удержать их никому не удалось. Когда процедура завершилась, матерчатые фигуры выбросили свою жертву из круга, словно изжеванную собаками рванину. Негромко переговариваясь, они побрели прочь, и еще долго за деревьями мелькали клочки белой и черной ткани.

Следующим на очереди был Лицетт Фокс, мелкий и пронырливый. Лишь мать оказалась свидетельницей его позора, однако и ей, и сыну сполна хватило унижения.

– Мм-м, – смачно почмокал губами его двойник, после того как вылез через окно спальни на крышу. – Славная попка, тугая. Он почти удовлетворил меня, почти загасил жар.

– Побереги силы, – проворчал бархатный Хогбек, выбираясь следом. – Самое лучшее впереди. Распали как следует свою булавку, последний доставит нам немало удовольствия.

Итак, матерчатый отряд направился к Хогбеку-младшему. Его они нашли с сигарой в зубах, за карточным столом в компании ближайших приятелей. Достойный джентльмен усердно просаживал состояние и доброе имя, доставшиеся ему от отца, который потратил всю жизнь, чтобы заработать и то и другое.

Завидев тряпичную компанию на пороге гостиной, Хогбек подскочил в кресле от негодования, но едва узрел свою копию – странно одетую, с раскаленной докрасна гигантской булавкой, испускающей явственный запах горелого, – возмущенное «Как вы смеете!» замерло у него на губах.

– О-о, какой красавчик! – зловеще промурлыкал двойник Фокса.

– Этот ничем не лучше остальных, – рявкнул тряпичный Хогбек и шагнул вперед. – Только возни больше с его богатым нарядом. Начнем, ребята!