Текст книги "Лакомые кусочки"

Автор книги: Марго Ланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Ну как, мой муж не подвел меня, не отдавил тебе пальцы? – спросила Тодда, передавая Лиге кружку с водой.

Лига с благодарностью выпила воду.

– Кажется, мои пальцы вообще не касались земли, я парила в воздухе!

Сидя на земле, она переводила дух и наблюдала за дочерью. Бранза учтиво раскланялась с прочими парами и начала двигаться в торжественном танце. Может, я еще не успела окончательно испортить ее жизнь, – думала Лига. – Наверное, мисс Данс вовремя вернула нас в этот мир, и душа моей девочки еще наполнится радостями и желаниями. А вон и Эдда! Чем-то рассмешила вдову Темс… Стоит ли мне так сильно переживать за них?

Только не сегодня, решила она, когда весь город празднует самый длинный день в году, когда Андерс что-то лукаво выпрашивает у двоюродного дедушки, а малыш Озел свернулся клубочком на одеяле рядом с матерью. В эту ночь она может отвлечься от тревог и насладиться праздником, как любая другая женщина.

– А-а, все ясно.

Госпожа Энни смотрела, как Бранза ковыряет палкой землю. Молодая женщина собиралась посидеть на крылечке и погреться на солнышке, отдыхая от долгой прогулки, но потом вдруг передумала, обошла крыльцо с краю и начала тыкать в землю тростью Энни до тех пор, пока не нащупала мягкий участок.

– Теперь понятно, что ты задумала.

Старуха побрела к зарослям, чтобы подыскать более подходящее орудие. Бранза, стиснув зубы, продолжала свое занятие. Дождь превратил землю в просевшую корку, однако она еще не успела слипнуться намертво, так как дожди поливали крыльцо всего шесть недель, а не десять лет, да к тому же пасмурные дни перемежались с солнечными.

Энни возвратилась к дому и тоже начала копать, хрипло напевая все тот же протяжный мотив, который всегда заводила, принимаясь за работу. Скрипучие звуки, что издавала старуха, трудно было назвать мелодией, но все же они радовали слух Бранзы, ей была приятна помощь знахарки.

Женщины, молодая и пожилая, усердно копали; Энни напевала и время от времени бормотала себе под нос ругательства.

– Черт, неужели еще глубже? – сказала она и вытащила из ямы пыльную руку. – Хорошо же ты их зарыла, деточка!

Нисколько не смущаясь, Энни основательно вытерла ладони о свое шелковое платье, оставив на ткани серые отпечатки. Она сверкнула двумя рядами идеально ровных зубов и вновь взялась за рытье.

Немного позднее, когда Бранза сидела на ступеньке и очищала от грязи великолепный рубин, старуха воскликнула:

– Ага, вот он! – и с этими словами извлекла из земли прозрачный камень.

– Ты чувствуешь в них какие-нибудь чары? – поинтересовалась Бранза. – Или желания Ма полностью истощили их силу?

Энни разглядывала камень, вертя его в руках.

– Дорогая, я понятия не имею, как работают эти штуки и в чем их предназначение. Могу лишь сказать, что для своих размеров у этого камушка превосходная чистота, просто невероятная. Если это свойство делает его волшебным, значит, он волшебный. – Она расхохоталась. – И, конечно, еще то, что его подарил твоей матери лесной эльф. – Вдова Байвелл вручила камень Бранзе.

– Энни, а ты могла бы вызвать этого эльфа, если бы приспела нужда?

– Отчего же нет, голубушка. Я видала парочку таких созданий. Только больно уж они своенравные и капризные, редко когда принимают телесный облик, разве если сами надумают. Да и нужда моя никогда не была столь горькой, как у твоей матери.

– Так от чего же она страдала? «Я была очень несчастна», – вот и все, что она мне говорит.

Энни снова обтерла руки о платье и уселась на ступеньку рядом с Бранзой.

– Ах, голубка, не мое дело рассказывать тебе об этом. Расспроси ее сама.

– Не хочу, – качнула головой Бранза. – Воспоминания могут ее расстроить.

– Еще как могут, – охотно согласилась Энни.

Бранза искоса взглянула на старуху:

– Так что посоветуешь – приставать к маме с расспросами или нет?

– Я советую поступать так, как тебе захочется, ягодка. Это не касается никого, кроме тебя и твоей матушки.

– Но это ее огорчит.

– Угу, – тощая старуха скрюченным пальцем поманила Бранзу к себе. – Ты уже не в райском мире. Здесь разрешается огорчать.

– Мне не нравится, когда Ма грустит!

– Тогда выбирай, глупышка, что для тебя важнее: не расстраивать маму и ничего не знать, либо все узнать и, возможно, довести ее до слез. – Энни наклонила голову влево, потом вправо, представляя себе оба варианта.

– Довести маму до слез! Это ужасно!

– Не так уж и страшно иногда уронить слезинку-другую. Это часть жизненного многообразия. Некоторые мамаши говорили мне, что детишки только для того и рождаются, чтобы заставить их страдать. Если это правда, то ты плоховато справляешься со своими дочерними обязанностями! – Ведьма с притворной строгостью взглянула на Бранзу из-под клочковатых бровей.

Та рассмеялась.

– Слишком уж ты примерная, вот что. Тебе давно пора задрать юбки и всласть целоваться с парнями, – заявила Энни.

– По-моему, я для этого чересчур старая.

– Старая? С твоими-то золотистыми кудрями и нежной кожей? Лично я бы и сейчас не отказалась от мужских губ! И желательно, чтоб они не были сморщенными и слюнявыми, а сверху не топорщились седые усы. – Знахарка задумалась. – Правда, учитывая состояние моего собственного рта, надеяться особо не на что, – хрипло прокаркала она, блеснув ровными зубами.

– Хватит глупостей. – Бранза улыбнулась драгоценным камням, лежавшим у нее в ладонях. – Энни, скажи мне: ты могла бы отправить меня обратно, как господина Дота, если бы постаралась?

– В сердечный рай твоей матери, голубка?

– Да, или в мой собственный, если там все будет так, как мне хочется.

– Наверное, смогла бы. – Старуха пожала плечами. – Хотя скорее всего я бы опять все перепутала и натворила еще больших бед. Веришь ли, когда мисс Данс принялась допрашивать меня, как я колдовала для Дота, я чуть голову не сломала, вспоминая. Если у тебя есть дар волшбы, но нету опыта, нужно найти более сильного чародея или чародейку, которые обучили бы тебя всем премудростям. А я-то этого не сделала! Я, точно слепая, на ощупь пробиралась сквозь тьму, нахватавшись пары-тройки заклинаний у старой цыганки. Видишь, что из этого вышло… Я повредила эту штуку, временной стык, и бедная мисс Данс едва не померла, притягивая времена обратно друг к дружке. А ты и твоя мать по моей вине потеряли целых десять лет… нет, наоборот, прибавили.

Лечуха пошарила рукой в траве у ног Бранзы, пытаясь разглядеть насекомое, которое там громко стрекотало.

– Кроме того, – продолжила она, – я пообещала мисс Данс, что не буду колдовать, но для меня настали такие времена, что пришлось нарушить обещание – ради выгоды, ради серебра, а то и медяков, если их насыпали достаточно. Теперь-то я – женщина слова!

Мрачный тон старухи вызвал у Бранзы улыбку.

– Энни, мне очень, очень жаль…

– Угу, – кивнула та и затряслась от беззвучного смеха. – Тебе надо найти молоденькую ведьмочку, только что вылупившуюся из яйца, такую, знаешь, из разряда «чары-есть-ума-не-надо», и обратиться к ее услугам. Есть тут один сиротский приют, где можно поискать подходящую девчонку. – Энни со смехом поднялась на ноги. – Тебе понадобятся деньги, чтобы уломать колдунью, ну и на антураж тоже, хотя с этим я тебе помогу. Много не потребуется – всего-то на пару голубых шелковых туфель для танцев и несколько засахаренных фиников.

– Кто знает, чем обернется для меня помощь этой девушки? – Бранза тоже встала с крыльца, завернула камни в тряпочку и привязала ее к поясу.

– Райским миром какого-нибудь негодяя или разбойника, – бодро бросила через плечо Энни, раздвигая перед собой высокую траву. – Как две капли воды похожим на этот. Подумай, ягодка, стоит ли оно того?

Дом отошел ко сну. Лига в ночной рубашке стояла у окна, не желая менять свежесть и прохладу на душную мягкость постели. Негромкий стук в дверь порадовал ее – хорошо, что лечь пока не получится. Она не стала отвечать, просто открыла дверь.

Перед ней стояла Бранза, полностью одетая. Ее лицо выражало странную смесь таинственности, смущения и радости.

– Мамочка, – шепнула она, – я пришла кое-что тебе вернуть.

Бранза отдала Лиге полотняный мешочек из зеленой ткани, который та вышила в первые дни после перемещения в реальный Сент-Олафредс. Узор представлял собой пышные кустарники, усыпанные алыми и белыми цветами, точь-в-точь как те, что росли по обе стороны крыльца перед домом Лиги в сердечном раю. Внутри знакомого мешочка контуры камней сглаживала салфетка, в которую они были завернуты, чтобы не звякали и не терлись друг о друга.

Лига провела пальцем по ткани, внимательно разглядывая собственную вышивку.

– Мне так и не удалось сделать цветы похожими на настоящие.

– Разве? По-моему, их ни с чем не спутаешь.

– Дело не в этом. Я не смогла передать их… силу, как ни старалась. – Лига вывернула мешочек и грустно рассмеялась, увидев плоды своих трудов с обратной стороны.

Она накрыла мешочек ладонью – нельзя же без конца говорить ни о чем.

– Я рада, что ты возвратила их мне, Бранза. Значит, теперь ты уже не стремишься домой так сильно? По-моему, после поездки в Рокерли ты как-то приободрилась, хотя мисс Данс ничем тебя не обнадежила.

– …Немного неожиданно, да? Я сама удивляюсь, насколько счастливее себя ощущаю, каким понятным все выглядит. Не то чтобы слова, которые нашла для меня мисс Данс, изменили меня, но точно знаю, что они были правильными. Я чувствовала, как она расставляет в моей душе все по полочкам. Возможно, это и есть волшебство… впрочем, едва ли. Думаю, мисс Данс просто очень умная и добрая, и если она говорит, что мне нужно остаться, стало быть, это правда, и я рада довериться ее мнению.

– Она действительно очень добра, – согласилась Лига, – хотя на первый взгляд кажется такой сердитой. Мисс Данс умеет щадить чувства других людей, однако не потерпит никакой фальши или глупости. Она хочет, чтобы все смотрели на вещи трезво и прямо.

– Да, только немногие сами этого хотят, – вполголоса, но с жаром произнесла Бранза, оглянувшись на темный коридор: вереница дверей напоминала выстроившихся в ряд безмолвных стражей. – Наверное, оттого, что это причиняет много неудобств.

– Еще как причиняет.

В ночь своего прибытия в реальный мир Лига провела несколько долгих часов наедине с мисс Данс, подробно описывая свою встречу с Лунным Младенцем и все события, которые ей предшествовали, начиная со смерти матери. Она помнила все до мелочей и во время своего рассказа не уронила ни единой слезинки, а мисс Данс сидела с прямой, как аршин, спиной, вся обратившись в слух. То, что творил с Лигой отец, а потом городские подростки (страшное зло, каким оно и выглядело на следующий день, когда Лига, заливаясь слезами, исповедовалась перед Энни Байвелл), для мисс Данс были элементами сложного расчета, постичь суть которого Лига была не в силах. Сознавая это, она в то же время чувствовала, что ее рассказ, правдивый и полный, вкупе с опытом и острым умом мисс Данс позволит им обеим воссоздать некую часть мироздания, очертания которой прежде ускользали от чародейки. Словно бы история скромной Лиги Лонгфилд служила линзой, и через эту линзу мисс Данс могла следить за движением гораздо более крупных механизмов – океанских волн, вулканов, планет, в которых она черпала свою магическую силу и на которые эта сила была направлена.

– Но ведь Эдда говорила, – продолжила Бранза, – хотя тогда я ее не понимала, что удобство и покой совсем не обязательны в этом мире, что мы живем не для этого.

Слыша эти трудные слова из уст дочери, глядя на лицо Бранзы, полное задумчивости и желания разобраться в непростых вещах, и ощущая в ладонях вес драгоценных камней, тех самых, что подарили ее семье двадцать пять лет покоя и безмятежности, Лига почувствовала себя кусочком переливчатого шелка, что гордо сияет под одним углом освещения и грустно блекнет под другим.

– От этого мне лишь сильнее хочется успокоить и утешить тебя, – печально промолвила она, шагнула в коридор и заключила Бранзу в объятия.

– Ну конечно, – тихонько рассмеялась дочь ей в ухо. – Ты же моя мама. Матери для того и нужны, чтобы успокаивать нас, когда все остальное огорчает.

– Да нет, – прошептала Лига, зажмурив глаза и крепко прижимая Бранзу к себе. – Для этого нужны дочери, мой ангелок.

15

Вскоре после Иванова дня Тодда легко разрешилась от бремени долгожданной девочкой. Рамстронг принес радостную новость в дом Энни, куда его сынишек переселили на время родов Тодды.

– Я – самый счастливый человек на свете, – объявил он, – самый счастливый отец.

Несмотря на усталость, Давит светился от счастья. Он звякнул своей кружкой с сидром о кружку Энни и улыбнулся миру, который в данный момент включал в себя огородные грядки, вдову Байвелл, Лигу и Бранзу в беседке, увитой зеленью, и Эдду, за которой по всему дому и саду носились двое озорных мальчишек, его сыновей – Озел лишь иногда останавливался, чтобы отдышаться, а потом мчался дальше, заливисто хохоча.

– Нет ничего лучше дочерей, – сказала Лига.

Мужчине нужны сыновья, прозвучал в ее голове голос Па. Однако же, поглядите – это совсем не так! Рамстронг давно хотел, чтобы родилась дочка, и на лицах отцов, что танцевали со своими дочерьми на празднике у костра, не было и тени того презрения и досады, которое неизменно появлялось на лице Па, стоило ему взглянуть на Лигу.

– И дочки, и сыновья – это замечательно, – заключила госпожа Энни. – А когда есть и те, и другие, получается прекрасная полная семья, это уж точно. – Она отхлебнула сидр с таким довольным видом, как будто напрочь забыла о своем сиротском детстве и о том, что у нее вообще никогда не было родных.

И все же в тот день им не удалось как следует выпить за здоровье матери и ребенка. Новорожденная чувствовала себя хорошо, но у Тодды Рамстронг что-то пошло не так. Две ночи она металась в бреду и лишь ненадолго засыпала, измотанная лихорадкой. Наутро после первой ночи она уже не могла кормить младенца, а после второй не узнавала никого: ни Давита, ни сестер, которые приносили ей облегчающее питье, ни Энни с ее травяными отварами и заговорами. Перед рассветом жар спал. Казалось, худшее позади, однако несчастной женщине хватило сил лишь на то, чтобы попросить мужа передать детям, когда они подрастут, что мать любила их больше всего на свете, что ей больно расставаться с ними, и ее сердце разрывается от горя. С этим она умерла.

Никто не в силах был поверить, что небеса могли забрать столь добрую, милую и заботливую женщину. Лига была сама не своя; услышав новость, она покачнулась, а затем впала в оцепенение.

– Раз и навсегда я поняла, – сказала она Энни, когда обе женщины сидели на темной кухне и пытались заставить себя взяться за дела, хотя бы приготовить завтрак, – никто в этой жизни не имеет того, что заслуживает. Негодяи и преступники безнаказанно разгуливают по улицам Сент-Олафредс, а Тодда Рамстронг, безгрешная душа, примерная жена и мать… – Голос Лиги задрожал. – Представить только, что малышка Беделла никогда не увидит маму… Ей не останется даже той короткой памяти, которая сохранилась у меня о моей бедной Ма!

– Это жестоко и несправедливо, – кивнула Энни. Одетая в ночную рубашку и чепец, без вставных челюстей, в холодном предрассветном сумраке она выглядела столетней старухой, дряхлой каргой.

Рамстронг был умным и сильным, но этот удар подкосил его. После смерти жены он не находил себе места, не знал, что делать с собой и с детьми, отстранился от мира и ушел в себя.

Лига понимала, что ничем не может помочь Рамстронгу в это черное время. Что бы она ни делала – приносила еду, которую готовила вместе с дочерьми, долгие часы занималась Андерсом и Озелом, ни на шаг не отходила от кормилицы маленькой Беделлы, – ее мучило сознание своей бесполезности. Она не могла устранить причину его несчастья, это было не в ее власти и ни в чьей. Никто не мог рассеять это страшное горе, которое обрушилось на всех них, но сильнее всего – на Рамстронга и его сыновей.

Сквозь тяжесть беды иногда слабыми лучиками пробивались воспоминания о летнем празднике, о том, как Рамстронг танцевал с ней в отблесках костра. «Мы-то с тобой знаем. Лига», – сказал он тогда, и она часто повторяла про себя эти слова, чтобы вновь ощутить их сладость. Теперь же ее повергла в ужас мысль, что этим-то она и накликала уход Тодды. Я не хотела этого, убеждала себя Лига. Я не хотела забрать его себе, не собиралась отнимать его у жены.

Лига видела, как безутешен Рамстронг – как братьям Давита приходилось насильно поднимать его, чтобы умыть, снять одежду, которая была на нем в ту ночь, когда умерла Тодда, и переодеть в чистое. И хотя сердце Лиги разрывалось от сострадания, его горе словно завораживало ее. Если бы только Тодда видела, каким беспомощным и растерянным стал без нее муж! Они были словно одно целое – и теперь эта чудовищная потеря сломала его. Это было в чем-то сродни любви Лиги к дочерям. Но так любить мужчину?! И знать, что он чувствует к тебе то же самое?.. Прежде Лига и не подозревала, что такое возможно, и теперь смотрела на это, как на чудо. Осмелится ли она когда-нибудь пожелать такой любви для себя?

Отчетливо помню: когда родился Андерс, я внезапно ощутил связь со всем живым на свете. Еще будучи медведем и летя над землей, я увидел внизу единый мир, к которому мы все принадлежим. Потом другие впечатления заслонили эту картину, но когда я взял на руки своего первенца – мне показалось, что до сего дня я не видел столь белоснежного белья и столь чистого утра, – картина единого мира вновь всплыла перед моими глазами. Только на этот раз я не смотрел на нее с высоты полета, а чувствовал себя неотъемлемой частью бытия, прямо здесь, у гудящего очага, ощущая жар пламени на лице. Моим домом стал целый мир, и целый мир превратился в единый дом.

Атмосфера, настроение маленькой хижины и большого дома – например, как у Энни Байвелл или Хогбеков, с множеством комнат, построек и земли, – сильно разнятся. Дом, посреди которого я стоял, тянулся и ширился, все дальше и дальше, становясь огромнее любого особняка. В каждой комнате этого дома жила семья, и в каждой семье отец держал на руках своего первого ребенка, сына или дочь, продолжение двух родов. Меня била дрожь, потому что я слышал звонкое эхо, отражающееся от стен этого дома, и эхо говорило, что все мы едины и продолжаемся без конца и края в пространстве и времени. Помню, как, усталый и напуганный, я восхищался необъятной величиной этого дома, как изумлялся, что та же картина укладывается и повторяется в рисунке морской раковины или крошечного домика улитки, отражается в личике моего сына – красном, полуслепом и загадочном, в двух бутонах его кулачков, которые то сжимаются, то разжимаются и подрагивают на своих тонких стебельках.

И я, темный невежда, думал, что это все. В своем блаженном неведении я считал, что рождение новой жизни делает картину мира законченной, хотя понимал, что смерть моих родителей тоже вписывается в нее, и мечтал, чтобы они порадовались внуку, Андерсу, и испытали гордость за своего сына, которому досталась в жены такая замечательная женщина, как Тодда Тредгулд.

Когда же она умерла, моя прекрасная супруга, которая с каждым днем становилась все прекраснее, добрей и преданней, которая из возлюбленной превратилась в любимую мать моих сыновей, я узрел другое крыло в большом доме, которого раньше не замечал, хотя пережил немало утрат, – в нем обитал отец, туда переселился дядя. Я впервые бродил по его гулким коридорам и слышал отголоски ветра в комнатах с распахнутыми настежь дверями, шарканье бесплотных ног.

Помню, после смерти Ма я шарахался от сочувственных объятий; я был в том возрасте, когда хочется верить, что ты не нуждаешься в жалости. Теперь, когда я стал отцом семейства и частью огромного мира, другие мужчины – такие же вдовцы – почувствовали, что могут прийти ко мне, и в их глазах стояло такое выражение… Поначалу я не мог сдержать слез, едва увидев его, и они обнимали меня, и постепенно я понял, что рядом со мной немало людей, которые переносили потерю за потерей – хоронили жен, родителей, порой даже собственных детей – и при этом не представляли мир как единую целостную картину, не видели и не понимали ее.

Сильнее всего меня удивили двое парней – те незадачливые юноши, что были выбраны Медведями на последнем весеннем празднике. Кто бы мог подумать… Оба происходили из семей, которых смерть еще не коснулась своим крылом, оба еще не обзавелись женами (хотя я знал, что Ноэр ухаживает за сестрой Филипа Дирборна, погибшего в результате несчастного случая: Джем Арчер по ошибке застрелил его, приняв за настоящего медведя).

В общем, и тот и другой пришли на похороны, а затем и в дом, где хлопотуньи Коттинг вместе со вдовой Байвелл, моими кузинами и невестками собрали поминальный стол, а я сидел, уставившись в стену либо рыдая на плече у каждого, кто ко мне подходил.

Когда я немного выпил и захмелел, когда эль чуть-чуть расплавил острые края густо-кровавой боли, терзающей меня, словно я проглотил утыканную шипами дубинку, эти двое сели рядом со мной, такие молодые по сравнению со всеми вдовцами, пришедшими утешить меня. Они не пытались разговорить меня или выразить соболезнования, а просто сидели по обе стороны, и Баллок, не обращая на меня внимания, рассказывал Ноэру про своего брата. А потом плачущий Озел подбежал ко мне и забрался на колени, и Ноэр (о нем я почти ничего не знал – лишь то, что в День Медведя на него пало загадочное проклятие, в котором, по словам мисс Данс, была повинна вдова Байвелл – и в этом, и во многом другом), да, Ноэр вдруг запел, и как раз ту песню, что была нужна – «Семь лебедей». В ней не говорилось ни о смерти, ни о женщине, она не вызвала неуместного веселья, но создала неуловимый настрой, красивый и светлый. Люди охотно и с облегчением подхватывали знакомые слова и мотив. Впоследствии я много раз пел эту песню, когда оставался наедине с сыновьями и вокруг нас сгущалась темнота; пел, чтобы мы все вновь почувствовали то облегчение, что на краткий миг воцарилось над столом, то мягкое тепло, небольшой взлет – конечно, не такой высокий, чтобы, подобно медведю, увидеть под собой весь мир, ясный и понятный, однако достаточный для того, чтобы вздохнуть полной грудью и чуть-чуть подняться над печалями, прежде чем возвратиться к горестному смирению.

Мне советовали оставить дочурку у кормилицы: «И тебе станет легче. Давит, и ребеночек будет получать молоко, как только проголодается». А я не мог расставаться с ней надолго, я и так потерял слишком много. Поэтому я носил Беделлу туда-обратно, туда – к Лиссел, обратно – домой, и днем, и ночью, маленькое теплое хнычущее сокровище, завернутое в пеленки. Иногда Озел просыпался и шел со мной, и я был рад его компании, а Лиссел частенько встречала нас у дверей и смеялась: «Слышу, слышу, молоко уже подошло к груди!»

Иногда я все же оставлял девочку у нее до утра, но чаще дожидался конца кормления, растянувшись на лавке в кухне – и тогда Озел ложился на меня сверху, точно одеяльце, – или сидел за столом, уронив голову на руки и слушая довольное причмокивание Беделлы. Случалось, Лиссел уносила ее наверх и укладывала с собой в кровать, чтобы немного вздремнуть, пока дитя насытится.

– Держите, мистер Рамстронг, – говорила кормилица и вручала мне тугой сладко пахнущий сверток. – Животик полный, как барабан.

И мы шли домой через ночной Сент-Олафредс, прохладный, спокойный, отдыхающий от дневной суеты. В небе сияли звезды и бежали рваные облака, и вокруг не было ни души, и никто не докучал нам расспросами и утешениями, только Озел, спотыкаясь, семенил рядом со мной и тер ручонками сонные глаза.

– Оставь дочку у кормилицы, – не раз повторял мой брат. – Расходов не намного больше, зато будешь высыпаться.

– Нет, Аран, – возражал я. – Не могу без малышки. Она – моя последняя связь с Тоддой, да к тому же вылитая мать.

Признаться, кроме всего этого ребенок был для меня источником смятения, и держать малышку при себе меня заставляла не только скорбь, но и ярость. Порой, когда я глядел на дочку, мирно спящую или бодрствующую, видел ее затуманенный взгляд, нахмуренный лоб, гримасничающий ротик, на меня накатывала совершенно невообразимая смесь чувств. Это она своим рождением убила мать, и от этой правды некуда было спрятаться. Но разве мы с Тоддой не мечтали о дочери? Казалось, судьба сочла, что мне досталось слишком много счастья, что моя семья слишком хороша для меня. Это Давит Рамстронг, – говорил рок, – ему не дозволено иметь рядом более одной славной женщины: либо мать, либо жена, либо дочь. Как только появится вторая, первая должна уйти.

Так я думал, одурманенный горем и гневом, и эти мысли распалили меня настолько, что я очнулся от беспомощности, в которую впал после смерти моей любимой. Природа умна и практична, она работает даже тогда, когда ты чувствуешь себя потерянным, когда горечь и боль захлестывают тебя волнами. Нужно вытащить этого человека из пучины безумия, – рассуждает Природа, – расшевелить его, заставить трудиться, потому что есть трое малышей, которым нужна его забота. Нельзя, чтобы он тосковал и томился чересчур долго. Пускай, к примеру, поглядит на Жана Мазера, в чьем доме живут мать, и мать его жены, и хохотушка-жена, и две дочки, да еще четверо сыновей. Сколько женщин вокруг Жана Мазера, а он все жалуется – так сетуют на тяжесть мешков с золотом богачи, втайне довольные тем, что несут этот груз. Смотри на Жана, Рамстронг, смотри, как скупо я оделила женщинами тебя. Вот уже Рамстронг и затрясся, укладывая младенца в колыбельку, вот уже сжимает кулаки и выходит за дверь, сдерживая ярость, подавляя желание придушить собственного ребенка. Он пробудился, стряхнул с себя оцепенение, видите? Он жив, и это самое главное – поддерживать в нем жизнь, чтобы он мог поднять на ноги троих детей, для которых я тоже приготовила немалую долю горя.

Конечно, все это было неправдой. Я понял это однажды утром, когда мои маленькие мужички забрались ко мне в постель, чтобы послушать сказки и поболтать, как всегда делали, когда была жива Тодда. Я увидел их родные милые мордашки, примятые ото сна, их глаза, мечтательно устремленные на меня, ручки, еще не налитые мужской силой, обвившие мою шею, и подумал: Аран прав – в городе найдется не одна девушка, которая с радостью пойдет за меня замуж, станет матерью моим детям и нарожает еще кучу ребятишек. Я вспомнил тех мужчин, кто, соболезнуя мне, упоминал своих кузин или дочерей. «Само собой, не сейчас, Рамстронг, попозже, когда придет время оглядеться по сторонам». Я уже допускал, что такое время действительно придет, но пока что барахтался в выгребной яме, и все мои силы уходили на то, чтобы держать голову на поверхности, не дать моим мальчикам утонуть в ней и следить, чтобы маленькая Беделла всегда была здорова, сыта и одета в сухое.

После похорон Тодды наступила жуткая пора: для живых жизнь продолжалась, а мертвые оставались мертвецами. В большом хозяйстве Энни все остро ощущали это, хотя старались не задумываться и, что было вполне уместно, трудились с еще большим усердием: шили то свадебные платья, то траурные костюмы, а еще – праздничные наряды к предстоящему празднику Урожая.

После Иванова дня солнечный свет зазолотился, помягчел, зрея с каждым днем приближающейся осени. По утрам и вечерам воздух стал сперва прохладным, а затем и холодным. Теперь Лига и ее дочери делали тонкую работу только в середине дня, у окошка, а на то время, когда света было мало, оставляли простые швы и наметку.

– Это как-то связано с мистером Коттингом, да? – вслух высказала свою мысль Эдда в один из таких полуденных часов, когда они с матерью мирно занимались вышивкой.

– О чем ты? – подняла голову Лига.

Бранза и Энни ушли на рынок и к Рамстронгу, вернуться должны были не скоро.

– То, о чем ты нам не говоришь. О чем рассказываешь только госпоже Энни или мисс Данс, и то после того, как отправишь нас из комнаты. Это касается нашего отца? Ты его стыдишься? Он был плохим человеком?

– Он был никаким, – сухо ответила Лига.

– Что, не имел положения в обществе? Чем он занимался? Каким ремеслом?

Лига посмотрела на дочь долгим взором; Эдде он показался тоскливым.

– Мам, разве мне не интересно узнать про собственного отца? – Эдда попыталась придать своим словам оттенок шутливости, чтобы задобрить Лигу, однако ее улыбка осталась без ответа.

Лига молча прокладывала стежок за стежком, вопрос повис в воздухе.

– Никакого Коттинга нет, я его придумала, – наконец произнесла она. – Мисс Данс сразу раскусила меня, но все остальные поверили, поэтому я придерживалась своей выдумки. Честно говоря, я очень устала – матери нелегко скрывать правду от дочек.

– Тогда кто наш отец, если не Коттинг? Мы его знаем?

Лига одновременно пожала плечами и мотнула головой.

Эдда отважилась рассмеяться, а когда увидела, что лицо Лиги не просветлело, досадливо вздохнула.

– Истории появления детей на свет бывают красивыми и не очень. – Лига бросила на дочь предостерегающий взгляд. – Что до тебя и твоей сестры, милая, эти истории красивыми не назовешь.

Эдда закатила глаза.

– Пф-ф! Мамочка, ты только и делаешь, что рассказываешь мне красивые сказки, а я хочу знать правду, чистую правду. Рассказывай!

– Что ж, эта правда не такая уж чистая, как бы тебе ни хотелось ее услышать. – Лига откусила кончик нитки, разложила ткань на коленке и придирчиво осмотрела шов. – Насмешками ты не вынудишь меня говорить об этом. Поверь, воспоминания крайне неприятные.

– Мама, это же касается того, кто я такая и кем могу стать! – воскликнула Эдда. – Ты ведь знаешь, как все здесь устроено. Вся жизнь человека зависит от того, кто его отец.

– Только не твоя, детка, и не Бранзы. Иначе вы не выросли бы такими славными девушками.

– Выходит, он был последним негодяем… – Эдда выжидающе посмотрела на мать. – Ты говоришь о нем с такой горечью! Должно быть, ненавидишь его всей душой. Что же он натворил? Бросил тебя? Избил? Оставил без гроша?

Лига обреченно отложила шитье – траурную рясу для священника из тяжелой черной материи.

– Бранза счастлива, и не зная этого.

– Извини, я не Бранза.

– Да уж. – Короткая улыбка промелькнула по лицу Лиги, словно облачко пара коснулось холодного оконного стекла. Она снова принялась старательно прокладывать стежки.

В отличие от нее Эдда не взялась за работу – недошитое платье из белой тафты для младшей сестры невесты лежало у нее на коленях. Она ждала, и Лига, продолжая трудиться, чувствовала ее напряженное ожидание.

– Ты хочешь знать? – Голос Лиги был полон тяжелых сомнений, он прозвучал откуда-то из-за спины.

– Да! – торжествующе воскликнула Эдда и вдруг оробела.