Текст книги "Философский камень"

– Мне кажется, что положение дел в государстве далеко не так благополучно, как полагает герцог или как он хочет внушить другим, – добавил Филибер тоном более трезвым, едва супруги остались вдвоем. – Все зависит от твердости его преемника.

Не ответив на это замечание, Марта спросила мужа: неужто он полагает необходимым потеть под такой грудой одеял?

– Я хотел посоветоваться с женой вовсе не насчет моих подушек, – заявил Филибер с легкой насмешкой, с какой взял обыкновение с ней говорить. – Вы прочли письмо нашего дядюшки?

– Дело довольно грязное, – после некоторого колебания сказала Марта.

– Таковы все дела, в какие сует нос правосудие, оно загрязнит даже и чистое дело. Каноник, который принимает всю эту историю близко к сердцу, как видно, полагает, что для одной семьи двух казненных многовато.

– Все знают, что моя мать пала в Мюнстере жертвой беспорядков, – заявила Марта, и ее глаза потемнели от гнева.

– Всем и должно это знать, недаром я посоветовал вам выбить эти слова на церковной плите, – с беззлобной иронией продолжал Филибер. – Но сейчас я говорю с вами о сыне этой безупречной матери... За прокурором Фландрии в наших расчетных книгах, или, вернее, в книгах наследников Тухера, и впрямь значится изрядный долг, и он, верно, был бы рад, если бы мы вымарали кое-какие цифры... Однако деньги решают отнюдь не всё, или, во всяком случае, не решают так просто, как это кажется людям, вроде каноника, у которых денег мало. Дело зашло уже слишком далеко, и быть может, у Ле Кока есть причины пренебречь упомянутым долгом. Вас очень огорчает эта история?

– Я ведь не знаю этого человека, – холодно сказала Марта, хотя на самом деле она прекрасно помнила, как в темной прихожей дома Фуггеров незнакомец снял маску, которую обязаны были носить врачи, лечившие больных чумой. Но правда и то, что он знал о ней куда больше, чем она о нем, и к тому же этот уголок прошлого касался только ее одной – Филиберу туда доступа не было.

– Заметьте, я ничего не имею против своего двоюродного и вашего родного братца и был бы совсем не прочь, чтобы он оказался здесь и вылечил меня от подагры. Но чего ради ему взбрело в голову спрятаться в Брюгге, точно зайцу под брюхом у собаки, да вдобавок еще назвавшись чужим именем, которое может ввести в заблуждение только дураков... Этот мир требует от нас всего лишь некоторой скромности и осторожности. Чего ради предавать гласности мысли, которые не по нраву Сорбонне и его святейшеству?

– Молчание – тяжкое бремя, – вырвалось вдруг у Марты.

Советник посмотрел на нее с лукавым удивлением.

– Ну что ж, – сказал он, – давайте поможем имяреку выпутаться из беды. Но имейте в виду, если Пьер Ле Кок согласится на уступку, уже не он будет передо мной в долгу, а я перед ним, а если не согласится, мне придется проглотить его отказ. Может статься, господин де Берлемон будет мне признателен за то, что я избавлю от позорной смерти человека, пользовавшегося покровительством его отца, но или я сильно ошибаюсь, или его мало тревожит то, что происходит в Брюгге. А что предлагает моя дорогая супруга?

– Ничего такого, чем вы впоследствии можете меня попрекнуть, – сухо ответила она.

– Вот и прекрасно, – сказал советник удовлетворенным тоном человека, который видит, что угроза ссоры отступила. – Поскольку подагра мешает мне держать в руках перо, сделайте одолжение – напишите дядюшке вместо меня, поручив нас его святым молитвам...

– Не касаясь главного? – уточнила Марта.

– Наш дядюшка достаточно умен, чтобы понять умолчание, – подтвердил Филибер, кивнув головой. – Надо только, чтобы посланец отправился не с пустыми руками. Полагаю, у вас найдется гостинец, подходящий для наступающего поста (хотя бы, к примеру, рыбный паштет), да штука полотна на покров для его церкви.

Супруги переглянулись. Она восхищалась осторожностью Филибера, как другие женщины восхищаются храбростью и стойкостью своих мужей. Все шло так гладко, что он, забывшись, добавил:

– Всему виной мой отец, это он воспитал пащенка как сына. Если б мальчишка рос в какой-нибудь бедной семье и не получил образования...

– По части пащенков опыт у вас большой, – сказала она с саркастическим нажимом.

Он мог сколько угодно улыбаться: она уже повернулась к нему спиной и направилась к двери. Этот внебрачный ребенок, прижитый им от горничной (кстати, может статься, он был вовсе и не от него), не столько усложнил, сколько упростил его супружескую жизнь. Она вечно поминала ему эту свою единственную обиду, спуская и, как знать, быть может, даже и не замечая куда более важные.

Филибер окликнул жену.

– Я приберег для вас сюрприз, – сказал он. – Сегодня утром я получил известие более приятное, нежели то, что пришло от нашего дядюшки. Вот грамоты, которыми владельцы поместья Стенберг возведены в достоинство виконтов. Вы ведь знаете, что я переименовал Ломбардию в Стенберг – сын и внук банкира выглядели бы смешными с титулом виконта Ломбардского.

– Имена Лигров и Фулькров и без того хорошо звучат для моего слуха, – с холодной гордостью ответила она, согласно обычаю именуя Фуггеров на французский лад.

– Они слишком отдают ярлыками на мешках с монетой, – возразил советник. – В наше время, чтобы преуспеть при дворе, нужно иметь благородное имя. С волками жить – по-волчьи выть, дорогая женушка.

После ее ухода он потянулся к бонбоньерке и набил рот леденцами. Ее презрение к титулам не могло его обмануть – все женщины любят побрякушки. Но какой-то скверный привкус отравлял ему сладость конфет. Жаль, для бедного малого ничего нельзя сделать, не скомпрометировав себя.

Марта сошла вниз по парадной лестнице. Против ее воли свеженький титул приятным звоном отдавался в ушах; так или иначе, сын однажды скажет им за него спасибо. В сравнении с этой новостью письмо каноника теряло свою важность. Предстояла, однако, неприятная обязанность – писать ответ; она снова с горечью подумала о Филибере: в конце концов, он всегда поступает по-своему, а она – всего лишь богатая приказчица у богатого хозяина. В силу странного противоречия брат ее, которого она бросала на произвол судьбы, в эту минуту был ей ближе, чем муж и единственный сын: как Бенедикта и мать, он составлял часть ее тайного мира, где она жила взаперти. В каком-то смысле в лице брата она произносила приговор и самой себе. Она вызвала дворецкого и приказала ему приготовить подарки, чтобы передать их нарочному, который подкреплялся на кухне.

Дворецкий хотел кое о чем поговорить с хозяйкой. Тут подвернулось на редкость выгодное дельце. Госпоже известно, что после казни господина де Баттенбурга имущество его конфисковано. На него все еще наложен секвестр, распродажа в пользу государства может состояться лишь после того, как будут выплачены долги частным лицам. Ничего не скажешь, испанцы поступают по закону. Но через бывшего привратника, казненного до него, дошли слухи о том, что целая партия ковров не попала в опись и их можно приобрести на стороне. Это великолепные изделия Обюссонских мануфактур на сюжеты из Священной истории – «Поклонение золотому тельцу», «Отречение святого Петра», «Пожар Содома», «Козел отпущения», «Отроки, ввергнутые в огненную пещь». Дотошный дворецкий спрятал свой маленький список в жилетный карман. Госпожа как-то недавно говорила, что хотела бы обновить драпировки в салоне Ганимеда. Да и вообще ковры эти со временем поднимутся в цене.

С минуту подумав, Марта кивком выразила согласие. Это не то что разные там мирские сюжеты, которыми слишком уж увлекается Филибер. Помнится, она видела эти ковры в особняке господина де Баттенбурга – они выглядели очень благородно. Было бы глупо упустить такой случай.

ВИЗИТ КАНОНИКА

В день оглашения приговора, после обеда, философу сообщили, что каноник Бартоломе Кампанус ожидает его в приемной судебной канцелярии. Зенон сошел туда в сопровождении Жиля Ромбо. Каноник попросил тюремщика оставить их наедине. Для вящей безопасности Ромбо, уходя, запер дверь на ключ.

Старый Бартоломе Кампанус грузно восседал у стола в кресле с высокой спинкой; возле него на полу лежали две его палки. В честь гостя в камине разожгли огонь, отблеск которого возмещал холодную тусклость февральского полдня. В этом свете широкое, изборожденное сотней мелких морщинок лицо каноника казалось почти розовым, но Зенон заметил, что глаза старика покраснели и он старается унять дрожание губ. Оба замялись, не зная, с чего начать разговор. Каноник сделал слабую попытку встать, но годы и немощи препятствовали подобной учтивости, да и в такого рода предупредительности по отношению к смертнику ему чудилось что-то неуместное. Зенон остановился в нескольких шагах от священника.

– Optime pater[42], – заговорил он, назвав каноника так, как называл его в свои школьные годы, – благодарю вас за мелкие и большие услуги, которые вы оказали мне во время моего заточения. Я сразу догадался, откуда исходят эти благодеяния. Ваш приход, на который я не надеялся, – еще одно из них.

– Почему вы не открылись мне раньше! – сказал старик с ласковой укоризной. – Вы всегда доверяли мне меньше, чем этому костоправу-брадобрею...

– Неужели вас удивляет, что я остерегался? – спросил философ.

Он старательно растирал окоченевшие пальцы. В его камере, хотя она и располагалась на втором этаже, в эту зимнюю пору обнаружилась коварная сырость. Он сел у огня и протянул к нему руки.

– Ignis noster[43], – мягко сказал он, употребив алхимическую формулу, которую впервые услышал от Бартоломе Кампануса.

Каноник содрогнулся.

– Моя роль в помощи, какую вам пытались оказать, ничтожна, – сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал твердо. – Быть может, вы помните, что монсеньора епископа и покойного приора миноритов когда-то разделяли серьезные несогласия. Но в конце концов оба эти святых человека оценили друг друга. Покойный приор на смертном одре рекомендовал вас его преосвященству. Монсеньор сделал все, чтобы вас судили по справедливости.

– Весьма ему обязан, – сказал осужденный.

Каноник уловил в ответе оттенок иронии.

– Не забудьте, не он один выносит приговор. Он до самого конца взывал к снисхождению.

– Это принято, – не без едкости заметил Зенон. – Ecclesia abhorret a sanguine[44].

– На сей раз это было искренне, – возразил задетый каноник – К несчастью, обвинения в безбожии и нечестии доказаны, и вы сами того хотели. Благодарение Богу, в области общего права никаких улик против вас не нашлось, но вы знаете не хуже меня: для черни, да и для большинства судей, десять подозрений стоят одного подтверждения. Показания несчастного юноши – не хочу даже вспоминать его имени – с самого начала сильно вам повредили...

– Вряд ли вы, однако, могли поверить, что я участвую в игрищах и обрядах в заброшенной бане при свете украденных свечей.

– В это не верил никто, – серьезно сказал каноник – Но не забудьте: есть и другие способы соучастия.

– Странно, что наши христиане видят самое большое зло в так называемом блуде, – задумчиво сказал Зенон. – Никто не станет с яростью и омерзением карать грубость, дикость, варварство, несправедливость. Никому не придет в голову почесть непотребным, что добропорядочные граждане повалят завтра на площадь смотреть, как я корчусь в пламени костра.

Каноник прикрыл лицо ладонью.

– Простите, отец мой, – сказал Зенон. – Non decet[45]... – Больше я не позволю себе неприличия называть вещи своими именами...

– Смею ли я сказать, что в деле, жертвой которого вы стали, более всего удручает странное нагромождение зла, – сказал каноник почти шепотом. – Нечестие во всех его видах, ребяческие выходки, при которых творилось кощунство, и кощунство, быть может, умышленное, расправа над невинным младенцем, и наконец, худшее из преступлений – насилие над самим собой, которое учинил Пьер де Амер. Признаюсь, вначале мне казалось, что всю эту страшную историю намеренно раздули, а может, даже измыслили враги церкви. Но христианин и монах, который налагает на себя руки, – плохой христианин и дурной монах, и, без сомнения, это не первое его преступление... Я не могу утешиться, что во всем этом оказалась замешана великая ваша ученость.

– Насилие, совершенное этой несчастной над своим младенцем, напоминает поступок животного, которое отгрызло себе лапу, чтобы спастись из капкана, расставленного ему человеческой жестокостью, – с горечью заметил философ. – Что до Пьера де Амера...

Он благоразумно осекся, понимая, что единственное, за что он мог бы воздать хвалу покойному, была как раз его добровольная гибель. У него самого, смертника, лишенного прав, еще оставался последний выход и последняя тайна, которые надо было тщательно сберечь.

– Вы не для того пришли ко мне, чтобы сызнова взяться разбирать вины несчастных осужденных, – сказал он. – Не будем терять драгоценные минуты.

– Домоправительница Яна Мейерса тоже сильно вам повредила, – со стариковским упрямством грустно продолжал каноник. – Никто не уважал этого дурного человека, да и, по правде сказать, я полагал, что все вообще о нем забыли. Но подозрение, что он отравлен, снова сделало его притчей во языцех. Моей совести претит призывать ко лжи, но уж лучше вам было отрицать всякую плотскую связь с этой бесстыдницей.

– Забавно слышать, что одним из опаснейших деяний, совершенных мною за всю мою жизнь, оказалось то, что я два раза переспал со служанкой, – насмешливо сказал Зенон.

Бартоломе Кампанус вздохнул: человек, которого он нежно любил, казалось, воздвиг против него неодолимые заслоны.

– Вам никогда не узнать, каким гнетом ложится на мою совесть ваше крушение, – наконец решился он подступить с другой стороны. – Я не говорю о ваших поступках, я мало знаю о них, хочу верить, что они невинны, хотя исповедальня приучила меня к тому, что и самые черные дела иной раз идут об руку с достоинствами, подобными вашим. Я говорю о роковом бунте ума, который может обратить в порок самое совершенство и которого семена я когда-то, сам того не желая, заронил в вас. Как изменился мир, какими благодетельными казались науки древности в ту пору, что я изучал философию и искусства... Когда я думаю, что первым знакомил вас с Писанием, к которому вы относитесь с таким небрежением, я говорю себе: быть может, наставник более твердый или более ученый, нежели я...

– Не сокрушайтесь, optime pater, – сказал Зенон. – Бунт, который вас смущает, гнездился во мне самом, а может, и в самой эпохе.

– Ваши чертежи летающих снарядов и влекомых ветром колесниц, над которыми потешались судьи, привели мне на ум волхва Симона, – сказал каноник, поднимая на Зенона встревоженный взгляд. – Но потом я вспомнил механические бредни вашей молодости, от которых пошли беспорядки и волнения. Увы! В тот самый день я исхлопотал вам у правительницы службу, которая открывала перед вами стезю почестей...

– И быть может, привела бы меня к тому же концу, но лишь другою тропою. О путях и назначении человеческой жизни мы знаем меньше, чем птица о своих перелетах.

Ушедший в воспоминания Бартоломе Кампанус видел перед собой двадцатилетнего школяра. Это его тело – или хотя бы душу – пытался он сейчас спасти.

– Не придавайте моим механическим фантазиям значение большее, чем придаю им я, сами по себе они ни благодетельны, ни пагубны, – с презрением сказал Зенон. – Они подобны открытиям искателя эликсира мудрецов – алхимик чает в них отдохновения от чистой науки, но порой они оплодотворяют и приводят в движение эту науку. Non cogitat qui non experitur[46]. Далее в искусстве врачевания, которым я более всего занимался, изобретения плутонические и алхимические играют свою роль. Но признаюсь, поскольку род людской, судя по всему, до скончания времен пребудет таким, каков он есть, опасно предоставлять безумцам возможность взорвать естественную механику вещей и бесноватым – подняться в небо. Что до меня, то, оказавшись в положении, в какое меня поставил Трибунал, —добавил он с сухим смешком, ужаснувшим Бартоломе Кампануса, – я готов проклясть Прометея за то, что он добыл для смертных огонь.

– Я прожил восемьдесят лет и не знал, до чего может дойти злодейство судей, – с негодованием сказал каноник. – Иеронимус ван Пальмерт радуется, что вас пошлют исследовать ваши бесчисленные миры, а это ничтожество Ле Кок в насмешку предлагает отправить вас сражаться с Морисом Нассауским на небесной бомбарде.

– Он потешается зря. Химеры эти воплотятся в жизнь, когда человечество возьмется за дело так же рьяно, как за постройку своих Лувров и кафедральных соборов. Вот тогда и сойдет с небес Царь Ужаса со своей армией саранчи и учинит кровавую бойню,.. О жестокое животное! Ни на земле, ни под землей, ни в воде не останется ничего, что не подверглось бы гонению, разрушению, истреблению... Разверзнись же, вечная бездна, и поглоти, пока еще не поздно, этот остервенелый род...

– Что, что? – испуганно спросил каноник.

– Ничего, – рассеянно отозвался философ. – Я вспомнил одно из моих «Комических прорицаний».

Бартоломе Кампанус вздохнул. Как видно, и этот мощный ум изнемог под бременем пережитого. Он бредит в предчувствии смерти.

– Я вижу, вы потеряли веру в высочайшее совершенство человека, – проговорил он, сокрушенно качая головой. – Тот, кто начинает с сомнения в Боге...

– Человек – творение, которому противоборствуют время, нужда, богатство, глупость и все растущая сила множества, – уже более внятно сказал философ. – Человека погубят люди.

Он погрузился в долгое молчание. В этой подавленности каноник усмотрел добрый знак, ибо более всего опасался бесстрашия души, слишком в себе уверенной и защищенной броней как против раскаяния, так и против страха.

– Должен ли я верить словам, сказанным вами епископу, – осторожно заговорил он, – что, мол, Великое Деяние имеет для вас одну лишь цель – совершенствование души человеческой? Если это так, – продолжал он тоном, в котором прозвучало невольное разочарование, – вы ближе к нам, чем мы с монсеньором смели надеяться, и все таинственные манипуляции алхимиков, о которых я осведомлен лишь понаслышке, сводятся к тому, в чем наша святая церковь каждодневно наставляет верующих.

– Да, – сказал Зенон. – Вот уже шестнадцать столетий.

Канонику почудилась в ответе нотка сарказма. Но сейчас дорога была каждая минута. Он решил не придираться к словам.

– Дорогой сын мой, – сказал он, – неужели вы полагаете, я пришел, чтобы вступать с вами в неуместные ныне словопрения? Меня привели сюда причины более важные. Монсеньор пояснил мне, что в вашем случае речь идет, собственно говоря, не о ереси, каковой предаются гнусные сектанты, объявившие в наше время войну церкви, но о нечестии ученом, опасность которого, в конце концов, видна только людям сведущим. Высокочтимый епископ заверил меня, что ваши «Протеории», справедливо осужденные за то, что наши святые догмы низводятся в них до пошлых понятий, какие встречаются даже и у закоренелых идолопоклонников, могли бы с успехом сделаться новой «Апологией» – для этого надобно только, чтобы в тех же самых тезисах наши христианские истины предстали как увенчание предчувствий, прирожденных натуре человеческой. Вы знаете не хуже меня: все дело лишь в том, какое направление придать...

– Кажется, я понял, к чему вы клоните, – сказал Зенон. – Если бы завтрашняя церемония была заменена церемонией отречения...

– Не питайте слишком больших надежд, – осторожно заметил каноник. – Свободы вам не предлагают. Но монсеньор берется выхлопотать, чтобы вас осудили на содержание in loca carceris[47] в какой-нибудь святой обители по его выбору; будущие послабления зависят оттого, какие свидетельства доброй воли в отношении праведного дела вы пожелаете дать. Вы сами знаете: осужденные на вечное заточение всегда в конце концов выходят на свободу.

– Ваша помощь явилась слишком поздно, optime pater, – пробормотал философ. – Лучше было ранее заткнуть рот моим обвинителям.

– Мы не льстили себя надеждой смягчить прокурора Фландрии, – сказал каноник, подавив горечь воспоминания о своем бесплодном обращении к богачам Лиграм. – Люди этой породы выносят смертные приговоры с тем же упоением, с каким псы впиваются в горло своей жертве. Мы принуждены были предоставить судебной процедуре идти своим чередом, с тем чтобы впоследствии воспользоваться властью, нам уделенной. Поскольку вы приняли некогда первый иноческий чин, вы подлежите также и суду церковному, но зато это обеспечивает вас защитой, какой не предоставляет жестокий суд мирян. По правде сказать, я до самого конца трепетал, как бы вы в запальчивости не сделали какого-нибудь непоправимого признания...

– Вам, однако, следовало бы восхищаться мною, если бы я сделал его в порыве раскаяния.

– Я просил бы вас не смешивать светское судилище Брюгге с церковным судом, налагающим покаяние, – в нетерпении возразил каноник. – Нам сейчас важно лишь то, что несчастный брат Сиприан и его сообщники в своих показаниях противоречили друг другу, что мы пресекли ругательства судомойки, заперев ее в дом умалишенных, и что зложелатели, утверждавшие, будто вы лечили убийцу испанского капитана, не объявились... Умышления же против Бога подлежат лишь нашей юрисдикции.

– Вы что же, причисляете к злодеяниям помощь, оказанную раненому?

– Мое суждение к делу не относится, – уклончиво сказал каноник. – Но если угодно, я полагаю, что всякая помощь, оказанная ближнему, достойна похвалы; однако в вашем случае к ней примешивается бунтовщичество, а оно никогда не похвально. Покойный приор, который зачастую мыслил дурно, уж, верно бы, одобрил, и даже слишком горячо, эту мятежную благотворительность. Но поздравим себя хотя бы с тем, что ее не сумели доказать.

– Ее доказали бы без труда, – пожав плечами, заметил узник, – если бы ваши попечения не избавили меня от пытки. Я уже поблагодарил вас за них.

– Мы нашли опору в формуле: Clericus regulariter torqueri nоn potest per laycum[48], – сказал каноник с видом человека, который гордится одержанной победой. – Однако не забудьте, что по некоторым пунктам, касающимся, в частности, морали, над вами по-прежнему тяготеет сильное подозрение, и вам, быть может, еще придется иметь дело с novis survenientibus inditiis[49]. To же касается и обвинения в бунтовщичестве. Вы можете думать что угодно о властителях мира сего, но помните; интересы церкви и тех, кто стоит на страже порядка, всегда будут едины до тех пор, пока бунтовщики будут заодно с еретиками.

– Я все понял, – сказал осужденный, наклонив голову, – Мое зыбкое спасение будет целиком зависеть от доброй воли епископа, чье влияние может пошатнуться, а мнение измениться. Нет никакой гарантии, что через полгода я не окажусь в той же близости от костра, что и нынче.

– Разве вам не пришлось всю жизнь существовать под этим страхом? – спросил каноник.

– В ту пору, когда вы обучали меня начаткам наук и грамматике, в Брюгге был сожжен какой-то человек, приговоренный то ли по справедливости, то ли по ложному доносу, – вместо ответа молвил узник. – Один из наших слуг рассказал мне, как проходила казнь. Чтобы прибавить зрелищу занимательности, несчастного приковали к столбу длинной цепью: охваченный пламенем, он бежал, пока не падал лицом в землю, или, точнее говоря, в горящие угли. Я часто твердил себе, что этот ужас мог бы послужить аллегорическим изображением человека, который почти свободен.