Текст книги "Философский камень"
Автор книги: Маргерит Юрсенар
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
– Вы что ж, предлагаете перевезти меня в Англию на своей лодке?
– Нет, сударь, «Четырем ветрам» туда не доплыть. Моей лодчонке и до Фрисландии далеко. Но если вы желаете переменить климат, вам, сударь, надо бы знать, что Зеландия вроде как бы уплывает из королевских рук. Там кишмя кишат гёзы, с тех нор как господин граф Нассауский сам прислал туда капитана Соннуа... Я знаю, какие фермы снабжают капитана Соннуа и господина Долхайна продовольствием и оружием... Чем ваша милость изволит заниматься?
– Пользую себе подобных, – ответил врач.
– Вашей милости на фрегатах этих господ не раз представится случай полечить раны – и рубленые, и колотые. Если дождаться попутного ветра, через несколько часов вы будете на месте. Сняться с якоря можно еще до полуночи. У «Четырех ветров» осадка неглубокая.
– А как вы минуете дозор у Слёйса?
– Так ведь свет не без добрых людей, сударь. У меня там друзья. Только вашей милости лучше бы сменить дорогое платье на одежду простого матроса... Если кто поднимется на борт...
– Вы еще не назначили цену.
– Пятнадцать дукатов не дорого для вашей милости?
– Нет, цена подходящая. А вы уверены, что не угодите в Вилворде?
Лицо лысого человечка исказила злобная гримаса:
– Проклятый кальвинист! Святотатец! Это на меня в «Голубке» наклепали?
– Я повторяю то, что слышал, – коротко ответил Зенон. Человечек, бранясь, пошел прочь. Шагах в десяти он обернулся, качнув фонарем. Свирепое выражение снова сменилось угодливым.
– Я вижу, до вашей милости дошли разные слухи, – медоточиво сказал он, – да только не всякому слуху верь. Ваша милость простит мне, я погорячился, но ведь не моя вина, что схватили господина Баттенбурга. И лоцман-то был не здешний... Да и разве можно сравнить барыш – господин Баттенбург был жирный кус. А вы, сударь, у меня на борту будете, как у Христа за пазухой...
– Хватит, я понял, – сказал Зенон. – Ваша лодка может отчалить в полночь, переодеться я могу в вашем доме, который неподалеку, и цена ваша – пятнадцать дукатов. А теперь оставьте меня в покое.
Но лысый человечек был не из тех, от кого легко отделаться. Он отстал от Зенона только после того, как заверил его милость, что, если тот очень устал, он может за недорогую цену отдохнуть у него в доме и отчалить только завтра ночью. Капитан Мило мешать не станет – не женат же он на Янсе Брёйни. Оставшись в одиночестве, Зенон подивился тому, что, заболей эти прохвосты, – он стал бы их усердно лечить, хотя здоровых охотно бы прикончил. Когда фонарь был водворен на палубу «Четырех ветров», Зенон встал. В темноте никто не мог бы увидеть, что он делает. Взяв под мышку дорожную сумку, он неторопливо прошел с четверть лье в сторону Вендёйне. Без сомнения, повсюду его ждет одно и то же. Трудно решить, кто из этих двоих шутов лжет, хотя, может случиться, оба говорят правду. А может, оба лгут просто из-за жалкой конкуренции. Дело не стоит того, чтобы в нем разбираться.
Дюна заслоняла от него огни Хейста, который меж тем был совсем близко, Он выбрал защищенную от ветра ложбину, куда не достигал прилив, граница которого угадывалась в темноте по сырому песку. Ночь была теплая. Утро вечера мудренее – он успеет принять решение. Зенон укрылся плащом. Туман скрадывал звезды, кроме Беги, стоящей почти в зените. Море вело свой неумолчный разговор. Он заснул без сновидений.
Холод разбудил его еще до рассвета. Небо и дюны были окутаны бледной дымкой. Прилив подступал почти к самым его ногам. Его пробирала дрожь, но холод уже сулил погожий летний день. Осторожно потирая свои затекшие за ночь ноги, он глядел, как бесформенное море рождает быстро исчезающие волны. Гул, звучащий от сотворения мира, все не утихал. Он пропустил между пальцами пригоршню песка. Calculus[37]. Этим струением атомов начинаются и кончаются все размышления над числами. Чтобы обратить скалы в эти песчинки, понадобилось веков больше, чем содержится дней в библейских сказаниях. Еще в юные годы чтение философов древности научило его свысока смотреть на жалкие шесть тысяч лет – все, что евреи и христиане признают из почтенной древности мира, которую они измеряют короткой человеческой памятью. Дранутрские крестьяне когда-то показывали ему в торфяниках гигантские стволы деревьев, воображая, что их прибило сюда во время всемирного потопа, но история знала не только то нашествие воды, которое связывают с именем патриарха, любившего выпить, точно так же, как разрушительное действие огня проявило себя не только во время нелепой гибели Содома, Дараци говорил о мириадах веков, которые составляют лишь краткий миг бесконечного дыхания. Зенон подсчитал, что, если он доживет до двадцать четвертого февраля будущего года, ему исполнится пятьдесят девять лет. Всего одиннадцать или двенадцать пятилетий, но они были сродни пригоршне песка: от них тоже веяло головокружительной огромностью цифр. Более полутора миллиардов мгновений прожил он в разных местах на земле, а тем временем Вега совершала оборот вокруг зенита и море с шумом катило волны на все земные берега. Пятьдесят восемь раз видел он молодую весеннюю траву и цветение лета. Будет жить или умрет человек, достигший этого возраста, значения не имеет.
Солнце уже припекало, когда с гребня дюны он увидел, как «Прекрасная голубка» вышла в море, подняв парус.
Славно было бы плыть в такую погоду, Грузная барка удалялась быстрее, чем можно было ожидать. Зенон снова растянулся в своем песчаном укрытии, предоставляя благодетельному теплу изгнать из его тела остатки ночной усталости и сквозь сомкнутые веки созерцая ток собственной красной крови, Он взвешивал свои возможности так, словно речь шла о ком-то другом. Поскольку при нем оружие, он мог бы заставить мошенника, сидящего за штурвалом «Четырех ветров», высадить себя на берегу там, где пристают только морские гёзы, а если тот вознамерится взять курс в сторону какого-нибудь испанского судна, выстрелом из пистолета размозжить ему голову. Когда-то с помощью этих же самых пистолетов он без всяких угрызений отправил на тот свет арнаута, который напал на него в лесу в Болгарии; разделавшись с ним, он вдвойне ощутил себя мужчиной, как и тогда, когда одержал верх над подстерегавшим его в засаде Перротеном. Но теперь мысль о том, что придется разнести на куски череп этого негодяя, вызывала у него одно только отвращение. Совет наняться хирургом на корабли Соннуа и Долхайна был вполне разумен; именно к ним в свое время он отправил Гана – тогда эти патриоты, бывшие наполовину пиратами, еще не приобрели такой власти и силы, как нынче, когда снова начались волнения. Возможно, ему удастся получить место при Морисе Нассауском; у этого дворянина, без сомнения, всегда будет нужда в лекарях. Партизанское или пиратское житье не слишком отличалось бы от существования, какое он вел когда-то в польской армии или в турецком флоте. На самый худой конец, он может некоторое время действовать каутером и скальпелем в войсках герцога. А когда война ему окончательно опротивеет, он постарается пешком добраться до того уголка на земле, где сегодня не свирепствует самое кровожадное проявление человеческой глупости. Все эти замыслы исполнимы. Но не следует забывать, что, в общем-то, быть может, никто никогда не потревожит его в Брюгге.
Он зевнул. Поиски выхода больше его не интересовали. Он стащил с себя отяжелевшие от песка башмаки и с наслаждением погрузил ноги в теплую сыпучую массу, стараясь нащупать в ее недрах морскую влагу. Потом разделся и, предусмотрительно придавив одежду сумкой и тяжелыми ботинками, зашагал к морю. Отлив уже начался: по колено в воде он пересек зеркальные лужицы и подставил свое тело волнам.
Голый и одинокий, он чувствовал, что сбрасывает с себя шелуху обстоятельств, как только что сбросил одежду. Он становился вновь тем самым Адамом Кадмоном, который, по мнению философов-герметистов, находится в самой сердцевине вещей и в котором высвечено и явлено то, что во всем остальном растворено и неизреченно. В окружающей его безмерности все было безымянным: он старался не думать о том, что птица, которая ловит рыбу, покачиваясь на гребне волны, зовется чайкой, а странное животное, пошевеливающее в луже конечностями, столь несхожими с человеческими, носит имя морской звезды. Море отступало все дальше, оставляя за собой раковины, закрученные спиралями более совершенной формы, нежели Архимедовы; солнце поднималось все выше, сокращая тень человека на песке. Проникшись благоговейной мыслью, за которую его предали бы смерти на площадях всех городов, где почитают Магомета или Христа, он подумал, что самые убедительные символы Высшего Блага, если оно существует, – как раз те, какие людская глупость именует идолами, и этот огненный шар – единственное божество, зримое для всего сущего, без него обреченного на гибель. И точно так же самый истинный ангел – эта чайка, чье бытие куда более очевидно, нежели бытие серафимов и престолов. В этом мире, лишенном фантомов, чистой была даже сама жестокость: вот эта трепещущая в воде рыбешка минуту спустя станет кусочком окровавленной плоти в клюве птицы-рыболова, но птица не станет оправдывать свой голод лживыми аргументами. Лиса и заяц, хитрость и страх обитают в дюнах, где он только что спал, но убийца не ссылается на законы, утвержденные некогда лисицей-мудрецом или заповеданные лисицей-богом, а жертва не считает, что ее карают за прегрешения, и, погибая, не клянется в верности своему государю. Мощная сила волны свободна от гнева. Смерть, всегда непристойная в мире двуногих, была опрятна в этом безлюдье. Стоит ему сделать еще шаг, преступив границу между зыбким и текучим, между песком и водой, и какая-нибудь более мощная волна собьет его с ног; эта краткая, без свидетелей, агония была бы словно не вполне смертью. Быть может, он когда-нибудь еще пожалеет, что отказался от такого конца. Но эта возможность похожа на планы насчет Англии и Зеландии, порожденные вчерашними страхами и грядущими опасностями, от которых свободно нынешнее безоблачное мгновение, они – плод рассудка, а не необходимости, неотвратимо навязывающей себя человеку. Время перейти рубеж еще не настало. Он вернулся туда, где лежала его одежда, которую он нашел не без труда – ее уже занесло тонким слоем песка. Отступившее море за недолгие минуты изменило расстояния. Его следы на влажном берегу без промедления выпили волны, а все пометы на сухом песке стирал ветер. Омытое водой тело больше не чувствовало усталости, и это утро вдруг показалось ему прямым продолжением другого утра, проведенного на берегу моря, как если бы краткая интерлюдия песка и воды растянулась на десять лет: во время пребывания в Любеке он однажды отправился вместе с сыном ювелира к устью Траве, чтобы набрать балтийского янтаря. Лошади тоже искупались; освобожденные от седел и чепраков, влажные от морской воды, они снова стали особями, живущими для самих себя, а не обычными покорными клячами. В одном из кусочков янтаря было замуровано насекомое, увязшее когда-то в смоле; словно через оконце смотрел Зенон на эту козявку, наглухо запертую в том периоде существования земли, куда ему не было доступа. Он тряхнул головой, словно отгоняя назойливую пчелу: слишком часто теперь переживал он заново минувшие мгновения своего собственного прошлого, и не из сожаления или тоски о них, а потому, что словно бы рухнули перегородки времени. День, прожитый в Травемюнде, был заключен в памяти, как в какой-то почти нетленной материи, – реликвия той поры, когда ему славно жилось на свете. Быть может, если он проживет еще десять лет, нынешнее утро станет для него такой же реликвией.
Он неохотно натянул свой человеческий панцирь. Остатки вчерашнего хлеба да полупустая фляга с колодезной водой напоминали о том, что ему до конца суждено обретаться среди людей. Их надо стеречься, но притом, как прежде, принимать от них услуги и сосвоей стороны оказывать услуги им, Он вскинул на плечо сумку и шнурками привязал ботинки к поясу, чтобы продлить удовольствие от ходьбы босиком. Обойдя стороной Хейст, который казался язвой на прекрасной коже песка, он зашагал через дюны. С вершины ближайшего холма он обернулся, чтобы полюбоваться морем, «Четыре ветра» по-прежнему стояла у мола, к причалу подошли и другие лодки. Одинокий парус на горизонте казался чистым, как крыло птицы, – быть может, то было суденышко Янса Брёйни.
Почти час он шел, держась в стороне от проторенных дорог, В ложбине между двумя маленькими пригорками, заросшими колючей травой, ему повстречалась группа из шести человек; старик, женщина, двое взрослых мужчин и двое юношей, вооруженных палками. Старик и женщина с трудом брели через рытвины. Все шестеро были одеты, как зажиточные горожане. Видно было, что они предпочитают не привлекать к себе внимания. Однако, когда Зенон обратился к ним, они ответили ему, успокоенные участием, какое выказал им этот учтивый путник, говоривший по-французски. Молодые люди шли из Брюсселя – это были патриоты-католики, намеревавшиеся присоединиться к войскам принца Оранского. Остальные оказались кальвинистами – старик, школьный учитель, бежавший из Турне, направлялся в Англию с двумя сыновьями; женщина, отиравшая ему лоб платком, была его невестка. Долгий путь исчерпал силы бедного старика; он присел на песок, чтобы перевести дух; остальные сгрудились вокруг.
Семья присоединилась к двум молодым брюссельцам в Экло: общая опасность и бегство превратили этих людей, которые в другое время были бы врагами, в сотоварищей. Юноши с восторгом говорили о сеньоре де Ла Марке, который поклялся не брить бороды до тех пор, пока не отомстит за погибших графов; вместе со своими сторонниками он скрывается в лесах и без жалости истребляет всех испанцев, попадающих ему в руки, – вот в каких людях нуждаются теперь Нидерланды. От брюссельских беженцев Зенон узнал также подробности того, как был схвачен господин де Баттенбург с восемнадцатью дворянами его свиты, которых предал лоцман, везший их во Фрисландию, – все девятнадцать пленников были брошены в крепость Вилворде, а потом обезглавлены. Сыновья школьного учителя побледнели при этом рассказе, думая об участи, которая ждет на берегу их самих. Зенон успокоил беглецов – Хейст, судя по всему, место падежное, надо только заплатить дань капитану порта; да и навряд ли людей безвестных станут выдавать, как выдают вельмож. Он спросил, вооружены ли скитальцы из Турне, – оказалось, что вооружены, даже у женщины был при себе нож. Он посоветовал им не разлучаться – вместе им нечего опасаться, что их ограбят во время переправы; однако в трактире и на борту лодки надо держать ухо востро. Хозяин «Четырех ветров» – личность подозрительная, впрочем, двое силачей-брюссельцев сумеют прибрать его к рукам, а уж в Зеландии, похоже, для них не составит труда отыскать отряды повстанцев.
Учитель с трудом поднялся на ноги. В ответ на расспросы Зенон, в свою очередь, объяснил, что он врач и тоже думал переправиться за море. Больше его ни о чем не спросили – дела Зенона их не интересовали. На прощанье он вручил учителю пузырек с каплями, которые могли облегчить его одышку. И простился с ними, осыпаемый изъявлениями благодарности.
Он постоял, глядя, как они бредут в сторону Хейста, и вдруг надумал идти следом. Путешествовать компанией менее рискованно, да и в чужой стране на первых порах можно поддержать друг друга. Он прошел за ними метров сто, потом замедлил шаг, все более отставая от маленькой группы. При одной мысли, что снова придется иметь дело с Мило и Янсом Брёйни, на него навалилась невыносимая усталость. Он остановился и повернул прочь от берега.
Он снова вспомнил синие губы и одышку старика. Учитель, который, не убоясь меча, огня и воды, покинул родной дом, чтобы во всеуслышание заявить о своей вере в то, что большей части смертных предопределены муки ада, был в его глазах достойным образчиком людского безумия; но и без догматического дурмана неугомонное племя двуногих раздирают отвращение и ненависть, которые, как видно, рвутся из самой глубины их естества и когда-нибудь, когда, уже выйдет из моды истреблять друг друга во славу веры, найдут себе другую отдушину. Два брюссельских патриота производили впечатление людей более благоразумных, и, однако, эти юноши, рисковавшие жизнью ради свободы, считали себя верными подданными короля Филиппа; послушать их – можно подумать, что стоит избавиться от герцога, и все пойдет на лад. Однако язвы, от которых страждет мир, коренятся гораздо глубже.
Вскоре он вновь оказался возле Аудебрюгге и на этот раз вошел во двор фермы. Там он увидел ту же самую женщину. Сидя на земле, она рвала траву для крольчат, упрятанных в большую корзину. Возле нее вертелся мальчонка в юбочке. Зенон спросил молока и чего-нибудь поесть. Она поднялась, морщась от боли, и сказала, чтобы он сам достал кувшин с молоком, охлаждавшимся в колодце; ее ревматическим рукам трудно было вертеть рукоятку. Пока он управлялся с воротом, она принесла из дома творогу и кусок сладкого пирога. Потом извинилась, что молоко плохое – оно было жидкое и голубоватое.
– Старая-то корова почти иссохла, – пояснила она. – Устала, доиться. Ведешь ее к быку, а она ни в какую. Придется скоро ее зарезать.
Зенон спросил, верно ли, что ферма принадлежит семейству Ливров. Во взгляде женщины мелькнуло недоверие.
– А вы уж не ихний ли сборщик будете? Мы за все рассчитались до самого святого Михаила.
Зенон ее успокоил: он просто для собственного удовольствия собирает травы, а теперь возвращается в Брюгге. Как он и предполагал, ферма принадлежала Филиберу Лигру владетельному сеньору Дранутра и Ауденове, важной шишке в Государственном совете Фландрии. У этих богачей прозваний не счесть, сказала добрая женщина.
– Знаю – подтвердил он. – Я сам из этой семьи.
Она посмотрела на него с сомнением. Уж очень небогато одет был путник. Он сказал, что однажды, давным-давно, побывал на этой ферме. Все выглядит почти так, как ему запомнилось, только стало поменьше.
– Коли вы приезжали сюда, верно, и меня видели; вот уж полвека я сиднем сижу на этом месте. Ему вспомнилось, что после трапезы на свежем воздухе остатки еды отдали обитателям фермы, но лиц их память не сохранила. Женщина села возле него на скамью. Гость всколыхнул в ней воспоминания.
– Хозяева в те поры еще наезжали сюда, – продолжала она. – Я дочь бывшего фермера, тут было одиннадцать коров. Осенью господам в Брюгге отправляли, бывало, целую подводу с горшками соленого масла. Теперь-то все по-другому, все в запустение пришло... да и руки у меня с холодной воды ломит...
Сцепив скрюченные руки, она уронила их на колени. Он посоветовал ей каждый день погружать пальцы в горячий песок.
– Чего-чего, а песку здесь хватает, – отозвалась женщина.
Мальчонка все кружился волчком по двору, издавая какие-то нечленораздельные звуки, Похоже, он был слабоумный. Женщина окликнула его, и, едва он засеменил к ней, выражение непередаваемой нежности озарило ее некрасивое лицо. Она заботливо отерла слюну в уголках его губ.
– Вот вся моя отрада, – ласково сказала она. – Мать в поле работает, с нею еще двое сосунков.
Зенон спросил, кто их отец. Им оказался хозяин «Святого Бонифация».
– У «Святого Бонифация» были неприятности, – заметил он тоном человека, осведомленного о местных делах.
– Теперь-то уж все обошлось, – сказала женщина, – он согласился на Мило работать. Без заработка ему никак нельзя, из всех моих сыновей только двое у меня и остались. Я, сударь, двух мужей пережила, – продолжала она. – А детей у меня всего-то было десятеро. Восемь успокоились на кладбище. Убиваешься, убиваешься, и все зазря... Младший в ветреные дни подсобляет мельнику, так что кусок хлеба всегда в доме есть. Да еще ему дозволено подбирать остатки мелева. Земля-то здешняя хлеб плохо родит.
Зенон глядел на покосившееся гумно. Над дверью, как было принято, висела сова – должно быть, ее сшибли камнем и прибили к косяку живьем, остатки перьев шевелились на ветру.
– Зачем вы замучили птицу, которая приносит пользу? – спросил он, указав пальцем на распятого хищника. – Она ведь уничтожает мышей, которые пожирают хлеб.
– Не знаю, сударь, – отвечала женщина. – Так велит обычай. И потом, их крик предвещает смерть.
Он промолчал. Видно было, что она хочет его о чем-то спросить.
– Я насчет беглецов, сударь, что переправляются на «Святом Бонифации»... Чего уж говорить, нам тут всем от них прибыток. Нынче, к примеру, шестеро заплатили мне за кормежку. На некоторых поглядишь – прямо жалость берет.,. А все ж таки честный ли это барыш? Бегут-то они недаром... Герцог и король небось знают, что делают.
– Вам незачем справляться, кто эти люди, – сказал гость.
– И то правда, – подтвердила она, кивнув головой. Из копешки нарванной ею травы он взял несколько былинок и просунул сквозь прутья корзины – крольчата тут же принялись их жевать.
—Берите, сударь, крольчат, коли они вам нравятся, – сказала она с готовностью. – Они жирные, нежные, в самый раз... В воскресенье мы бы их зажарили. И всего по пяти су за штуку.
– Мне – кроликов? – удивился он. – А сами-то вы что будете есть в воскресенье?
– Ах, сударь, – она умоляюще поглядела на него. – Не одними ведь харчами... Я прибавлю выручку к трем су, что вы мне должны за молоко с хлебом, и пошлю невестку купить шкалик в «Прекрасной голубке». Надо же когда-нибудь и душу повеселить. Мы выпьем за ваше здоровье.
У нее не нашлось сдачи с флорина. Зенон этого ждал. Не все ли равно. Довольный разговором, он словно помолодел: в конце концов, как знать, быть может, эта самая старуха пятнадцатилетней девушкой присела в благодарном реверансе перед Симоном Адриансеном, давшим ей несколько су. Зенон взял свою сумку и, сказав несколько прощальных слов, двинулся к ограде.
– Их-то не забудьте, сударь, – окликнула его женщина, протягивая корзину с кроликами. – Ваша хозяйка спасибо скажет. Таких в городе не сыщете. А уж раз вы вроде как из господской семьи, помяните господам, чтобы крышу нам до зимы починили. А то в доме льет в три ручья.
Он вышел с корзиной в руке, словно крестьянин, собравшийся на рынок. Дорога сначала углубилась в рощу, потом вынырнула на простор полей. Зенон сел у оврага и осторожно погрузил руку в корзину. Медленно, почти с чувственным наслаждением поглаживал он пушистых зверьков, их податливые спинки и мягкие бока, под которыми гулко билось сердце. Крольчата, ничуть не испугавшись, продолжали жевать; он подумал про себя: интересно, каким представляется окружающий мир и сам он их огромным живым глазам? Зенон поднял крышку и выпустил крольчат на волю. Радуясь их свободе, он глядел, как исчезают в кустах похотливые и прожорливые зверьки, строители подземных лабиринтов, робкие созданья, которые, однако, играют с опасностью, безоружные существа, которых выручает сила и проворство ног, племя, неистребимое благодаря одной лишь своей плодовитости. Если им удастся избежать силков, палок, куниц и ястребов, они еще какое-то время будут скакать и резвиться; их зимняя шкурка побелеет, когда выпадет снег, а весной они снова станут лакомиться зеленой травкой. Он ногой отшвырнул корзину в овраг.
Остаток пути Зенон проделал без всяких происшествий. Заночевал он под купой деревьев. Наутро еще засветло он явился к воротам Брюгге, где, как всегда, его почтительно приветствовали часовые.
Однако едва он оказался в городе, тревога, ненадолго заглохшая, вновь всколыхнулась в нем; поневоле он прислушивался к разговорам встречных, но не услышал никаких необычных пересудов о молодых монахах или о любовных приключениях некой знатной девицы. Не было толков и о враче, который пользовал бунтовщиков и скрывался под чужим именем. Он явился в лечебницу как раз вовремя, чтобы помочь брату Люку и брату Сиприану, которые изнемогали под натиском больных. Его записка, оставленная перед отъездом, валялась на столе. Зенон ее скомкал. Да, его друг из Остенде выздоравливает. Вечером он заказал себе в трактире ужин, более обильный и изысканный, чем всегда.
КАПКАН
Больше месяца прошло без тревог. Известно было, что убежище закроют незадолго до Рождества, а сьер Себастьян Теус уедет – на сей раз совершенно открыто – в Германию, где он практиковал в былые времена. Про себя, не упоминая всуе тех мест, где восторжествовало лютеранство, Зенон предполагал добраться до Любека. Приятно будет свидеться с рассудительным Эгидиусом Фридхофом и посмотреть, каким стал возмужавший Герхард. Быть может, удастся получить должность управляющего больницей Святого Духа, которую ему когда-то прочил богатый ювелир.
Собрат-алхимик Рюмер – ему Зенон в конце концов подал о себе весть – неожиданно сообщил из Регенсбурга приятную новость. Экземпляр «Протеорий», избегнувший потешных огней в Париже, проложил себе дорогу в Германию; некий доктор из Виттенберга перевел этот труд на латинский язык, и издание его вновь заслужило философу шумную славу. Святая инквизиция, как в былое время Сорбонна, была этим недовольна, зато ученый муж из Виттенберга и его собратья усмотрели в этих текстах, на взгляд католиков, запятнанных ересью, применение права на свободное исследование, а тезисы, объясняющие чудеса исцеления силою веры исцеляемого, по их мнению, опровергали предрассудки папистов и подкрепляли их собственную доктрину о том, что истинное спасение – в вере. В их руках «Протеории» становились инструментом слегка подпорченным, но к перетолкованиям такого рода должно быть готовым всегда, пока книга существует и воздействует на умы. Говорили даже, будто Зенону – в том случае, если отыщется его след, – собираются предложить кафедру натуральной философии в этом саксонском университете. Честь была сопряжена с известным риском, и было бы осмотрительней отклонить ее ради иной, более свободной деятельности, но соблазн вступить в непосредственные сношения с другими мыслящими людьми после того, как он так долго жил, замкнувшись в себе, был велик, а при известии о том, что его труд, почитаемый им мертвым, вдруг вновь обнаружил трепет жизни, Зенон каждой своей жилкой ощутил радость воскресения. В то же самое время «Трактат о мире физическом», пропадавший втуне после несчастья, постигшего Доле, вдруг появился в продаже в какой-то книжной лавке в Базеле, где, казалось, забыли предубеждения и яростные споры прежних лет. Присутствие самого Зенона теперь как бы уже и не было столь необходимо – его идеи распространялись без его участия.
Со времени возвращения из Хейста он ничего больше не слышал о маленьком кружке Ангелов. Оставаться наедине с Сиприаном он всячески избегал и тем положил предел возможным излияниям. Меры предосторожности, к каким во избежание несчастья Себастьян Теус хотел подтолкнуть покойного приора, совершились сами собой. Брата Флориана намеревались вскоре послать в Антверпен, где отстраивался монастырь, сожженный иконоборцами, – ему предстояло расписать там фресками малые арки. Пьер де Амер объезжал подчинявшиеся брюггскому монастырю провинциальные обители, проверяя тамошние счета. Новое начальство распорядилось привести в порядок монастырские подземелья, некоторые помещения, грозившие обвалом, постановлено было засыпать, это лишало Ангелов их тайного приюта. Ночные сборища почти наверное прекратились, а стало быть, отныне дерзкие выходки Ангелов переходили в разряд заурядных потаенных монастырских грешков. Для встреч же Сиприана с Красавицей в заброшенном саду время года было уже неподходящее, и, весьма вероятно, Иделетта нашла себе любовника более заманчивого, нежели молодой монах.
Быть может, в силу всех этих причин и помрачнел Сиприан. Он не пел больше своих деревенских песенок и работу исполнял в угрюмом молчании, Себастьян Теус заподозрил было, что молодой фельдшер, подобно брату Люку, огорчен предстоящим закрытием лечебницы. Но однажды утром он увидел на лице монашка следы слез.
Он позвал его в лабораторию и запер дверь. Они оказались с глазу на глаз, как в понедельник на Фоминой неделе, когда Сиприан сделал свое опасное признание. Зенон заговорил первым.
– Что, Красавица попала в беду? – спросил он напрямик.
– Я с ней больше не вижусь, – прерывающимся голосом ответил молодой человек. – Она заперлась у себя в комнате вдвоем с арапкой и сказывается больной, чтобы скрыть, что она тяжела.
Он объяснил, что получает от нее известия только через послушницу, которую отчасти подкупили мелкие подачки, отчасти разжалобила болезнь Красавицы, за которой ее приставили ухаживать. Но сообщаться через эту простодушную до глупости женщину было трудно. Прежние тайные ходы засыпали, да и обе девушки, боявшиеся теперь собственной тени, не отважились бы ночью отлучиться из монастыря. Правда, брат Флориан как художник имел доступ в молельню бернардинок, но он заявил, что в этом деле умывает руки.
– Мы с ним поссорились, – мрачно сказал Сиприан, По расчетам женщин, Иделетта должна была родить на святую Агату. Стало быть, подсчитал врач, остается еще около трех месяцев. К тому времени он давно уже будет в Любеке.
– Не отчаивайся, – сказал он, стараясь ободрить убитого горем монашка. – В этих делах женщины оказывают и находчивость, и присутствие духа. Если даже монахини-бернардинки обнаружат беду, они не захотят предать ее огласке. Младенца подбросят в какую-нибудь из башен монастыря, а потом передадут в приют.
– В этих банках и пузырьках полным-полно порошков и корней, – возбужденно заговорил Сиприан. – Если ей не помочь, она умрет от страху. Захоти менеер...
– Разве ты не видишь, что уже поздно и я не могу к ней проникнуть. Не надо усугублять беспутства кровавым преступлением.
– Урселский кюре сбросил сутану и бежал со своей милой в Германию, – вдруг сказал Сиприан. – Может, и мы...
– Девицу такого звания и в таком положении опознают прежде, чем вы покинете окрестности Брюгге. Забудь и думать об этом. Но никого не удивит, если молодой францисканец будет скитаться, прося подаяния. Уезжай один. Я дам тебе в дорогу несколько дукатов.
– Не могу, – рыдая, отвечал Сиприан.
Он рухнул на стол, обхватив голову руками. Зенон смотрел на него с бесконечным состраданием. Плоть расставила силки, в которые попались эти дети. Он ласково погладил монашка по голове с выстриженной тонзурой и вышел из комнаты.
Гром грянул раньше, чем можно было ждать. Незадолго до святой Люции Зенон, сидя в трактире, услышал, как его соседи осуждают какую-то новость взволнованным шепотом, который не предвещает добра, ибо свидетельствует обыкновенно о чьем-то несчастье. Девица благородного происхождения, которая жила в монастыре бернардинок, родила недоношенного, но жизнеспособного ребенка и задушила его. Преступление вышло наружу только благодаря чернокожей служанке, которая с испугу сбежала от своей госпожи и как безумная металась по улицам. Добрые люди, подстрекаемые к тому же праведным любопытством, подобрали арапку; лопоча на своем тарабарском наречии, она в конце концов объяснила, в чем дело. После этого монахини уже не смогли помешать городским стражникам арестовать их пансионерку. Негодующие восклицания собеседников перемежались сальными шутками насчет горячей крови благородных девиц и маленьких тайн, скрываемых монашенками. В серых буднях маленького городка, куда даже отголоски великих событий докатывались уже приглушенными, подобный скандал был куда более занимательным, нежели всем надоевшие истории о сожженных церквах или вздернутых протестантах.
