Текст книги "Кто-то в моей могиле"

Автор книги: Маргарет Миллар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

9. Даже когда она говорила о любви, в ее голосе звучала горечь,
как будто какой-то физический недостаток стал причиной
нашей любви и она ничего не смогла поделать, словно виной всему
была слабость тела, порицаемая ее духом

В наступившем сумраке были хорошо видны огни приближающегося города, рассыпавшиеся нитками и созвездиями вдоль моря и шоссе, они уменьшались в количестве, забираясь все выше на холмы. На самом верху они казались одинокими звездами, упавшими с неба на землю, но все еще горевшими. Пината знал, что ни один из этих огоньков не горит в его доме. Там никого не было: ни Джона, ни Моники, ни даже миссис Дубрински, которая уходила ровно в четыре, чтобы позаботиться о своей родной семье. Он почувствовал, что выброшен из жизни так же, как Камилла, лежавший в могиле под огромным деревом, такой же опустошенный, глухой к шумящему морю, не способный увидеть брызги волн.

«На кой нужен этот вид, – сказал старик, – если уж помер?»

«Что ж, вид перед нами, – подумал Пината. – Я любуюсь им, но не могу стать его частью. Ни один из этих огоньков не зажегся для меня, и если кто-то и ждет моего прихода, так это какой-нибудь пьяница в городской тюрьме, жаждущий выбраться и купить новую бутылку».

Рядом с ним неподвижно и молчаливо сидела Дэйзи, так, будто она не думала совсем ни о чем или размышляла о многих вещах с такой скоростью, что, преодолев звуковой барьер, она погрузилась в молчание. Он взглянул на нее и вдруг захотел сделать что-нибудь неожиданное, ужасное, из ряда вон выходящее, чтобы только привлечь ее внимание. Но буквально через секунду эта мысль показалась ему настолько абсурдной, что он похолодел от ярости: «Господи! Да что это со мной такое? Должно быть, я схожу с ума. Джонни. Я должен думать о Джонни. Или о Камилле. Пожалуй, последнее безопаснее. Думай о Камилле, лежащем в могиле Дэйзи».

Он умер, и Дэйзи приснилось, что это ее собственная могила, – это как раз можно объяснить. Все остальное объяснить невозможно, если только у Дэйзи не способности экстрасенса, что, скорее всего, не соответствует действительности, или у нее уникальный талант в равной степени успешно дурить себя и других. Вот последнее, пожалуй, более всего походило на истину, но сам он в это не верил. Чем лучше он ее узнавал, тем больше его поражала ее исключительная наивность и невинность, словно она ухитрилась каким-то образом пройти по этой жизни, ни до чего не дотронувшись и не позволив никому дотронуться до нее самой. Она напоминала ребенка, бредущего по магазину, где невозможно дотянуться ни до одного предмета и все они не продаются, а манекены-продавцы стоят за зеркальными стеклами и ничего не продают. Неужели «Дэйзи, детка» была слишком дисциплинированна, чтобы выразить протест, слишком послушна, чтобы потребовать? И неужели сейчас она потребовала, в данном конкретном случае, чтобы стекло убрали, а манекены-продавцы принялись за работу?

– Этот человек, – наконец нарушила она молчание. – Как он умер?

– Самоубийство. В его карточке было отмечено sui mano – «от руки своей». Подозреваю, кто-то подумал, что если написать на латыни, то можно снять проклятие.

– Значит, он убил себя. Еще хуже.

– Почему?

– Может, я имею какое-то отношение к его смерти. Может, я несу ответственность за то, что он умер.

– Все это чересчур сложно, – спокойно ответил Пината. – Вы пережили шок, миссис Харкер. Самое лучшее для вас сейчас – перестать беспокоиться, отправиться домой и хорошенько отдохнуть.

«Принять, в конце концов, снотворное, – мысленно добавил он, – опрокинуть стаканчик или закатить истерику, ну что там еще устраивают женщины в подобных обстоятельствах. Моника обычно плакала, но я не думаю, что ты, „Дэйзи, детка“, последуешь ее примеру. Ты будешь в печали сидеть и размышлять над случившимся, и один Бог знает, куда это тебя заведет».

– Камиллу вы никогда не встречали? – задал он ей вопрос.

– Никогда.

– Тогда каким образом может существовать связь между вами и его смертью?

– Каким образом может? Мы больше не говорим с вами, мистер Пината, о том, что может быть, а чего не может. Было невозможно предположить, что я знаю точную дату его смерти. Но это так. Реальный факт, а не нечто, созданное женщиной с чрезмерным воображением или истеричкой, хотя до последней минуты вы полагали, что имеете дело именно с такой особой. То, что я знала день смерти Камиллы, несколько изменило наши отношения. Правда?

– Да. – Ему хотелось сказать ей, что их отношения изменились куда больше, чем она могла предположить, изменились настолько, что ей лучше было бы умчаться обратно на гребень успеха, под крылышко к мамочке и Джиму. И она обязательно побежит. Вопрос лишь в том, как скоро и как быстро? Он посмотрел на собственные руки, крепко сжимавшие руль машины. В тусклом свете приборной доски они казались коричневыми. «Она обязательно победит, – подумал он, – очень быстро и очень скоро». Она сделала бы это, даже если бы не была замужем. Эта мысль болью отозвалась у него в голове, словно она уже бежала прямо по его сердцу, оставляя раны острыми подошвами шиповок.

Она снова заговорила о Камилле, покойнике, который уже занимал в ее жизни гораздо больше места, чем когда-либо удастся занять ему, несмотря на молодость и энергию. Живой, сидящий рядом, полный стремлений, он не мог соревноваться с никому не известным человеком, лежавшим под смоковницей на краю утеса. «Я рядом с ней, в нашем общем пространстве и времени, – подумал Пината, – но Камилла стал частью ее снов». Он начинал ненавидеть это имя. «Черт бы тебя подрал, Камилла, маленькая кровать…»

– Я отчетливо чувствую, что причастна, – призналась она, – даже виновата в чем-то.

– Комплекс вины довольно часто возникает в связи с вещами, не имеющими никакого отношения к конкретным происшествиям или людям. Ваш комплекс тоже может не иметь никакого отношения к Камилле.

– Я все же полагаю, что имеет. – Твердость ее казалась чрезмерной, будто она сама хотела поверить в самое худшее о себе. – Довольно странное совпадение: оба имени мексиканские, сначала этой девушки, Хуаниты Гарсиа, а теперь Камиллы. Я редко встречалась, почти не встречалась с мексиканцами, кроме тех, кто приходил в клинику. Дело не в том, что я отношусь к ним с предубеждением, как мама, просто у меня никогда не было возможности познакомиться с кем-то из них.

– То, что у вас «никогда не было возможности познакомиться», означает одно: вы не могли проверить на практике наличие или отсутствие у вас предубеждения. У вашей матери, возможно, такой шанс был, и она по меньшей мере достаточно откровенна, признавая это.

– А я неоткровенна?

– Я этого не говорил.

– Намек ваш был очевиден. Может, вы думаете, что я выяснила, когда погиб Камилла, задолго до сегодняшнего дня? Или что я знала его самого?

– И то и другое приходило мне в голову.

– Конечно, не доверять мне легче, чем поверить в невозможное. Я никогда не встречала Камиллу, – повторила она. – Чего ради я должна говорить вам неправду?

– Не знаю.

Он попытался, но так и не сумел назвать себе причины, по которым она должна была ему врать. Он для нее ничего не значил; ей было наплевать на его одобрение или неодобрение; она не пыталась оказывать на него влияние, соблазнять его, убеждать или производить на него впечатление. Он значил для нее не больше, чем стенка для метания мячей. Зачем врать стенке?

– Очень жаль, – сказала она, – что вы встретили моего отца раньше, чем появилась я. Ведь вы подозревали меня еще до того, как увидели, были предубеждены. Я и отец нисколько не похожи, хотя мама любит повторять, что мы копия друг друга, правда, когда она сердится. Она заявляет, что я похожа на него как две капли воды. Правда?

– Внешне нет.

– И не внешне тоже, даже в хорошем. А в нем немало хорошего, правда, я думаю, в тот день, когда вы его увидели, у него не было возможности это продемонстрировать.

– Иногда у моих задержанных это получается. Я никогда никого не сужу по родителям. Я не могу себе этого позволить.

Она повернулась к нему и посмотрела так, словно рассчитывала, что он пояснит сказанное. Но он не стал ничего говорить. Чем меньше она о нем знает, тем лучше. У стенок не должно быть семейных историй, стенки нужны для защиты личной жизни, украшения, для того, чтобы за ними можно было спрятаться, перепрыгнуть через них, поиграть под ними. «Ну, швырни в меня еще пару мячей, Дэйзи, детка».

– Этот Камилла, – произнесла она наконец. – Вы узнаете о нем побольше?

– Например?

– Ну, как он умер, почему, была ли у него семья или друзья.

– И что потом?

– Мы будем знать наверняка.

– А что, если мы узнаем вещи, которые никому не принесут радости?

– Мы должны попробовать. Мы просто не можем остановиться на полпути. Об этом нельзя и думать.

– На мой взгляд, думать об этом как раз можно.

– Вы пытаетесь меня одурачить, мистер Пината. Вы не больше моего хотите прекратить поиски. Вы слишком увлеклись.

Она была права во многом, он не хотел прекращать свое расследование, но причиной тому был вовсе не избыток любопытства.

– Сейчас четверть шестого. Если вы поедете быстрее, то мы еще успеем вернуться в библиотеку до закрытия. Поскольку Камилла покончил жизнь самоубийством, то там должна быть информация об этом, так же как и некролог.

– Разве сейчас вы не должны быть дома?

– Должна.

– В таком случае я думаю, вам лучше поехать домой и оставить мне все это дело, связанное со смертью Камиллы.

– Вы позвоните мне, как только что-нибудь выясните?

– Не думаю, что это было бы разумно в данных обстоятельствах, – заметил Пината. – Вам придется как-то объясняться с мужем и матерью. Если только, конечно, вы не решили посвятить их в свои дела.

– Я позвоню вам на работу завтра утром в то же время, что и сегодня.

– Все еще играете в секреты? А?

– Я играю, – сказала она, отчетливо произнося каждый звук, – именно в те игры, в которые меня научили играть дома. Ваша система играть с открытыми картами не сработает в моем доме, мистер Пината.

«В моем тоже, – подумал он. – Моника нашла себе для игры нового партнера».

Когда он вернулся на четвертый этаж здания «Монитор-пресс», дежурившая в библиотеке девушка уже закрывала дверь.

Она помахала ключами и серьезно сказала:

– Мы уже закрываемся.

– Но ведь еще четыре минуты до закрытия.

– В распоряжении у вас только они.

– Мне хватит. Могу я еще раз взглянуть на ту пленку? Пожалуйста.

– Ну вот еще один пример, – сказала она с горечью, – что значит работать в газете. Все необходимо делать в самую последнюю минуту. Один кризис сменяет другой.

Она продолжала ворчать, пока доставала фильм в полке и вставляла его в проектор. Но ворчание ее не было направлено против Пинаты или против газеты, а скорее выражало протест против такой жизни, которая никак не поддавалась размеренному планированию.

– Я люблю, чтобы все было по порядку, – призналась она, включая проектор, – а никак не получается.

Камилла появился на первой странице номера за третье декабря. Заголовок гласил: «Самоубийца оставил странную по содержанию предсмертную записку» – и сопровождался зарисовкой лица человека с ввалившимися щеками, глубоко посаженными глазами и заострившимися скулами. Хотя на лице этого человека было немало морщин, длинные темные волосы, кольцами спадавшие ему на уши, придавали ему выражение странной невинности. Судя по подписи, портрет был сделан художником «Монитор-пресс» Горэмом Смитом, оказавшимся среди первых на месте происшествия. Подпись Смита стояла и под сопровождавшим рисунок текстом:

«Тело жертвы самоубийства, обнаруженное вчера неподалеку от зарослей у железной дороги дежурным полицейским, было опознано как труп Карлоса Теодора Камиллы, как предполагается находившегося в нашем городе проездом. На теле вначале не было найдено ни бумажника, ни документов, но позднее при детальном обследовании одежды был обнаружен конверт, в котором находились написанная карандашом записка и две тысячи долларов крупными купюрами. Представители местной власти были озадачены как суммой денег, так и характером записки, в которой было написано следующее: „Этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо, грязные крысы. Карлос Теодор Камилла. Родился слишком рано, в 1907. Умер слишком поздно, в 1955“.

Записка была написана на бланке отеля Паркера, однако в регистрационной книге постояльцев Камилла зафиксирован не был. Проверка других гостиниц и мотелей также ничего не дала. Выяснить, где останавливался самоубийца, оказалось невозможно. Полиция предполагает, что он находился в городе проездом, добравшись сюда на попутных машинах, или приехал на угнанном автомобиле после того, как совершил ограбление в каком-нибудь другом районе штата. Последнее должно было объяснить, откуда у Камиллы, находившегося в начальной стадии истощения, такое количество денег. Запросы были разосланы шерифам и начальникам полицейских управлений по всему штату с целью выяснить происхождение двух тысяч. Похороны были отложены до того момента, пока не будет установлено, что деньги принадлежали покойному, а не явились результатом грабежа. Тем временем тело Камиллы было передано в ведение Роя Фондеро, директора похоронного бюро.

По мнению следователя Роберта Лернера, Камилла умер в ночь с четверга на пятницу от нанесенной самому себе ножевой раны. Тип ножа был определен следствием как наваха, которая часто встречается у мексиканцев и индейцев на юго-западе штата. На рукоятке были вырезаны инициалы К. К. Дюжина окурков, обнаруженных на месте трагедии, свидетельствует о том, что Камилла в течение длительного времени решал, совершать ли задуманное или отказаться. Неподалеку была найдена пустая бутылка из-под вина, но анализ крови показал, что Камилла не пил в этот день.

Жители так называемых Джунглей, скопления хибар между железной дорогой и первым шоссе, отрицали, что располагают какой-то информацией о погибшем. Отпечатки пальцев Камиллы были отправлены в Вашингтон, дабы получить подтверждение, имелось ли у него преступное прошлое и не проходил ли он через картотеку иммиграционной службы. Была предпринята попытка установить его место жительства, найти родственников или друзей. Если никто не обратится с просьбой о выдаче тела, а деньги окажутся законно принадлежащими покойному, Камилла будет похоронен на местном кладбище. Предполагается, что коронерское расследование, назначенное на завтрашнее утро, будет коротким».

Оно и было коротким. Как сообщал выпуск за пятое декабря, выяснилось, что Камилла умер от ножевой раны, нанесенной себе самому в состоянии глубокого отчаяния. Свидетелей было немного: полицейский, обнаруживший тело, врач, который описал смертельную рану, патологоанатом, сообщивший, что Камилла страдал от длительного недоедания и ряда серьезных физических заболеваний. Время смерти было приблизительно определено как час ночи второго декабря.

У Пинаты мелькнула мысль, что Дэйзи, возможно, читала обнаруженные им сообщения тогда, когда это случилось. Ее могла потрясти патетическая сторона описываемых событий – больной, голодный, боязливый («этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо»), непокорный («вы, грязные крысы»), отчаявшийся («родился слишком рано, умер слишком поздно»), отправил последнее предание миру и совершил акт расставания с жизнью.

Пината спросил себя, относилось ли определение «грязные крысы» к конкретным людям или, подобно ворчанию библиотекарши, обозначало обвинение всему миру.

Девушка вновь зазвенела ключами. Пината выключил проектор, поблагодарил хозяйку и вышел.

Он ехал в офис, размышляя о деньгах, оказавшихся в оставленном Камиллой конверте. Полиции так и не удалось доказать, что они достались ему в результате ограбления, – это ясно, иначе бы ему не лежать на кладбище под этим каменным крестом. Главный вопрос заключается в том, почему отчаявшийся бродяга захотел потратить две тысячи долларов на похороны, вместо того чтобы купить себе столь необходимые еду и костюм. Случаи, когда люди умирают от голода, а потом в матрасах или под какой-нибудь половицей в квартире обнаруживали состояния, были не слишком часты, хотя время от времени такое случалось. Не принадлежал ли Камилла к типу вот таких ненормальных скупердяев? Сомнительно. В конверте лежали крупные купюры, а скупердяи, как правило, держали свои клады в четвертаках и полтинниках, в лучшем случае в долларах, которые собирались на протяжении всей жизни. Кроме того, ни один скупердяй не отправился бы в путешествие. Они живут в одном и том же месте, очень часто в одной и той же комнате, чтобы охранять свои сокровища. Камилла же двинулся с места, но откуда и куда, с какой целью он ехал – вот в чем вопрос. Неужели он выбрал этот городишко для того, чтобы умереть в нем? Или он приехал сюда, чтобы с кем-то встретиться, найти кого-нибудь? Но если даже так, была ли это Дэйзи? Ведь единственная связь с Камиллой, которая у нее имелась, возникла во время ночного кошмара четыре года спустя.

В кабинете было холодно и темно, и, хотя он сразу же включил газовый обогреватель и все лампы, комната все равно казалась лишенной жизни и тепла, словно дух Камиллы уже проник внутрь этих стен, обдавая их могильным холодом.

Камилла снова вернулся в этот мир, он прокрался в него тихо и коварно при помощи ночного сна. Он передумал – шум моря был слишком громким, корни дерева росли слишком быстро, а его новый дом был слишком узким и темным, он требовал возвращения в этот мир и избрал мозг Дэйзи в качестве своего помощника.

«Я становлюсь таким же чокнутым, как и она, – мелькнуло у него в голове. – Нужно держаться прямой раскладки фактов: Дэйзи увидела сообщение в газете. Оно причинило ей боль, и она постаралась забыть об этом. И забыла почти на четыре года. Но неожиданно какое-то событие или переживание пробудило ее память, и Камилла вернулся в ее сон, несчастное создание, которое она по непонятным причинам приняла за себя самое. Вот и все. Никакой мистики, обычное дело со сложными поворотами памяти».

– Все очень просто, – сказал он вслух, и его голос, прозвучавший в холодной комнате, принес ему некоторое утешение. Он уже давненько не прислушивался к собственному голосу, и он показался ему достаточно приятным и глубоким, как у умудренного опытом старика. Он пожалел, что не смог придумать подходящее к данному моменту умное высказывание. Казалось, что мозг его ужался настолько, что там оставалось место только для Дэйзи и неизвестного покойника из ее снов.

Капля пота скользнула у него за ухом и упала за воротник. Он поднялся со стула, подошел к окну и распахнул его настежь. Затем он взглянул на полную прохожих улицу. Мало белых отваживалось прогуляться по Опал-стрит с наступлением сумерек. Эта часть города принадлежала ему, ему и Камилле, и Дэйзи не имела к ней никакого отношения. «Аллея грязи» – так называл это место кое-кто из полицейских, и когда он чувствовал себя тихо и спокойно, то не слишком осуждал их за подобное мнение. На ножах, которые пускали в дело здесь, было немало грязи. На ноже Камиллы, очевидно, тоже.

– С возвращением на Аллею грязи, Камилла, – громко произнес он, но его голос совсем не напоминал голос умудренного старца. Он звучал юно, зло и яростно. Это был голос ребенка из приюта, дерущегося за свое имя, за Иисуса.

«Все эти царапины, синяки и выбитые зубы, – сказала мать-настоятельница. – Половину всего времени ты почти не походил на человека».

Он закрыл окно и посмотрел на свое отражение в покрытом пылью зеркале. У него больше не было выбитых зубов, царапин и синяков, но он не слишком походил на человека.

– Конечно, с именем Иисуса жить очень нелегко…

Часть II
Город

10. Но любовь была, Дэйзи. Ты – доказательство существования нашей любви

Только одна вещь постоянно была с Филдингом во время всех его путешествий – грязный, весь в пятнах, обтянутый недубленой кожей чемодан. Ему было так много лет, что замки не работали, и хозяин перевязывал его собачьей цепью, которую он купил в лавке дешевых товаров в Канзасе. В этом чемодане Филдинг держал те немногие дорогие его сердцу вещички, которые он решил сохранить на память, и, когда ему было грустно, или его охватывала тоска по прошлому, или он особенно остро ощущал свое одиночество, он любил вынимать и рассматривать их, словно разорившийся хозяин магазина, разглядывающий еще оставшийся товар.

В этих сувенирах из прошлого, хоть и было их немного, содержалось столько чувства, что пробужденные ими воспоминания, казалось, с годами становятся еще ярче и оживленнее. Пластмассовая палка из цирка на Мэдисон-сквер-гарден вернула его под огромный купол настолько ощутимо, что он смог вспомнить каждого клоуна и каждого фокусника, каждого воздушного акробата с распухшими от напряжения мышцами ног и даже старого усталого слона.

Кроме палки в чемодане было следующее:

Зеленый котелок, оставшийся с вечеринки в день Св. Патрика в Ньюарке (А неплохо они тогда гульнули!).

Два куска окаменевшего дерева из Аризоны.

Серебряный медальон (Бедняжка Агнесса).

Гавайская гитара. Филдинг не умел играть на этом инструменте, но любил с видом опытного музыканта держать ее в руках, когда напевал «Осеннюю луну» или «Весну в горах».

Небольшая шкатулка из пахучих трав и игл дикобраза, сделанная индейцем из Северного Онтарио.

Двойная цепочка из позолоченных сосновых шишечек, которая когда-то была прикреплена к присланному ему Дэйзи рождественскому подарку – наручным часам, заложенным потом в Чикаго.

Несколько вырезок из газет о далеких и манящих морских портах по другую сторону Земли.

Пачка писем, в основном от Дэйзи, а также почтовых переводов, давным-давно полученных и прожитых.

Поломанная ручка с золотым пером из ненастоящего золота.

Два расписания поездов.

Кусок дерева, по рассказам – от линкора «Западная Виргиния», подвергшегося бомбардировке в Пёрл-Харборе. Он выменял его у одного моряка в Бруклине на бутылку мускателя.

Здесь же лежал десяток фотографий: Дэйзи со свидетельством об окончании школы в руках, Дэйзи и Джим во время медового месяца. Обрамленная рамкой фотография двух солидных женщин зрелого возраста, совершенно одинаковых на вид (они держали пансион в Далласе), наискосок шла надпись «Стэну Филдингу в надежде, что он не забудет „божественных двойняшек“». Увеличенный портрет шахтера из Пенсильвании, который как две капли воды походил на Авраама Линкольна и очень сокрушался, что тот умер и из этого сходства нельзя извлечь никаких выгод («Ты только подумай, Стэн, как бы лихо мы с тобой могли жить: я – Авраам Линкольн, ты – мой госсекретарь, а все нам кланяются, расшаркиваются и покупают нам выпивку. Меня просто тошнит от мысли, сколько дармовой выпивки мы потеряли!»). Еще одна фотография, наклеенная на картон. Ада, сам Филдинг и их работник на ранчо около Альбукерке, симпатичный кареглазый парень по кличке Кудряш. Весной, когда пылевые бури превращали день в ночь и работать было невозможно, они обычно втроем играли в карты. В первые годы замужества Ада была хорошей, веселой бабой, готовой на любые подвиги. Рождение ребенка ее здорово переменило. Тот год был очень засушливым, и из ее глаз вылилось больше слез, чем дождя с неба.

Он вытащил чемодан и начал раскладывать его содержимое на большом круглом столе под зеленым абажуром свисавшей с потолка лампы.

Мюриэл вошла в комнату из кухни, больше помещений в квартире не было. Невысокого роста, полноватая женщина средних лет с резко очерченным крупным ртом и размытыми круглыми бледно-зелеными, словно мятные лепешки с каплей лакрицы в центре, глазами. Увидев раскрытый чемодан, она недовольно вздохнула:

– Зачем еще тебе понадобилось вытаскивать это старье наружу?

– Воспоминания, моя дорогая, воспоминания.

– Знаешь, мне тоже есть о чем вспомнить, но я не вываливаю старое барахло на стол каждые две недели.

Она склонилась у него над плечом, чтобы получше разглядеть сделанную на ранчо фотографию:

– Похоже, вы были веселой компашкой.

– Да, тридцать лет назад.

– Брось, ты не слишком изменился с той поры.

– По крайней мере не так сильно, как Кудряш, – сказал он мрачно. – Я навестил его, когда в последний раз проезжал через Альбукерке, и с трудом узнал. Он выглядел стариком, а его руки настолько скрючились от артрита, что он даже не мог играть в карты, не то что ухаживать за скотиной. Мы немного повспоминали старые времена, и он сказал, что обязательно заглянет, когда приедет в Чикаго в следующий раз. Но и он, и я прекрасно знали, что больше никогда не увидимся.

– Ну, ты уж не слишком над всем этим раздумывай, – грубовато посоветовала Мюриэл. – Все твои проблемы от того, что ты все время суешь нос в прошлое, ты привык его обсасывать. Запомни-ка мои слова, Стэн Филдинг. Этот твой старый чемодан и есть твой худший враг. Был бы ты поумнее, давно взял бы его да отнес на причал и зашвырнул подальше в море, сказав ему последнее прости.

– Я вовсе не претендую на то, чтобы быть умным. В данный момент меня очень мучит жажда. Как хорошая жена, будь любезна, принеси мне пивка. Сегодня что-то жарковато.

– Оттого, что лакнешь пива, прохладнее не станет.

С этими словами она направилась в кухню за пивом, поскольку очень любила, когда он называл ее хорошей женой. Они были женаты всего месяц, и, хотя страстной любви к мужу Мюриэл не испытывала, у него, вне всякого сомнения, имелись качества, которыми она восхищалась. Пьяный или трезвый, он был намного добрее любого из мужчин, которых ей приходилось встречать до него; он обладал не только хорошим чувством юмора и хорошими манерами, но и пышной шевелюрой, и полным комплектом собственных зубов. Помимо всего прочего она ценила его способность заткнуть в разговоре за пояс любого. Кто бы что ни говорил, в том числе и люди с хорошим образованием и неплохими мозгами, Стэн всегда мог одержать верх над собеседником. Мюриэл гордилась тем, что она была замужем за человеком, у которого имелся ответ на любой вопрос, хотя очень часто ответ этот мог быть, а порой и оказывался неправильным. Впрочем, классно высказанный неправильный ответ был для Мюриэл ничуть не хуже правильного.

Его манера непринужденно разговаривать преобразила и саму Мюриэл: из молчаливой и довольно робкой женщины, которую он встретил в Далласе, она превратилась в особу с громким голосом и большой способностью к общению. Она знала, что ей нечего его бояться, что бы она ни сказала. Любое произнесенное слово, в том числе и свое собственное, Филдинг воспринимал с большой долей иронии и скептицизма. Другое дело – слова, написанные на бумаге. Он безгранично верил любому прочитанному тексту, даже если он содержал очевидные противоречия, а к любому полученному письму относился как к посланию монарха, доставленному дипломатической почтой и слишком серьезному, чтобы его можно было открыть сразу. Каждый раз он минут пять вертел его в руках, рассматривал со всех сторон, подносил к свету, прежде чем сломать печать.

Когда Мюриэл вернулась с бутылкой пива в руках, она увидела, что он склонился над одним из писем с таким выражением напряжения и беспокойства на лице, что можно было подумать – он читает его первый, а не пятидесятый раз.

Большую часть писем от Дэйзи он читал ей вслух, и она никак не могла понять его волнений по поводу подобной скукотищи. У нас тепло. Или холодно. Розы отцвели. Или расцвели… Была у зубного, в парке, на пляже, в музее, в кино. «Может, она и неплохая девушка, эта его Дэйзи, – думала Мюриэл, – но уж больно скучно живет».

– Стэн.

– Ну?

– Твое пиво.

– Спасибо, – сказал он, но не потянулся за ним сразу же, как делал это обычно, и она поняла, что это письмо принадлежит к числу самых худших, которые он не читал вслух и не обсуждал.

– Стэн, пожалуйста, не впадай в меланхолию. Я очень не люблю, когда ты грустишь. Мне становится так одиноко. Ну, выпей!

– Сейчас.

– Послушай, я все понимаю. Может, ты покажешь мне фотографию этого парня, который был так похож на Авраама Линкольна? Вот уж фотография, ничего не скажешь. Расскажи мне о нем, Стэн, о том, как ты был бы государственным секретарем в цилиндре и визитке…

– Ты уже слышала об этом.

– Расскажи мне еще раз. Я с удовольствием посмеюсь. Здесь так жарко, что только смех может спасти меня.

– Меня тоже.

– Ну так что? Давай посмеемся. Нам есть над чем.

– Да. Я знаю.

– Ну, Стэн, не грусти, пожалуйста.

– Не беспокойся.

Он положил письмо обратно в конверт. Как ему хотелось, чтобы письмо это никогда не попадало ему в руки. Оно было написано давным-давно, и он ничего уже не мог изменить. Собственно, и тогда он не мог ничего сделать. Но беспокоило его то, что он даже не попытался ничего предпринять, не позвонил ей, не написал, не поехал ее повидать.

– Ну, Стэн. Твое здоровье! Как?

– Конечно, конечно. – Он выпил пиво. У него был какой-то странный кисловатый привкус, словно его несколько раз охлаждали, а затем выставляли на жару, потом снова охлаждали. Интересно, мелькнула у него в голове мысль, может быть, и он сам так же пахнет по этой причине. – Хорошая ты женщина, Мюриэл!

– Брось. – Она смущенно рассмеялась. – Ты и сам не такой уж плохой человек.

– Неужели? Я бы на твоем месте на это особенно не рассчитывал.

– Да нет. Ты шикарный мужик. Я поняла это, как только увидела тебя в самый первый раз.

– Зря ты так думаешь. Совершенно зря.

– Стэн, я тебя умоляю. Не надо.

– Просто приходит время, когда человеку пора дать оценку собственной жизни.

– Но почему это время должно наступить именно сегодня, в такое замечательное субботнее утро? Послушай, почему бы нам не сесть в автобус и не поехать в зоопарк?

– Нет, – ответил он мрачно, – если уж обезьянам приспичило посмеяться, пусть приходят и поглядят на меня здесь.

Испуг в ее глазах постепенно сменялся раздражением, рот словно поджали щипцами.

– Ты все-таки приуныл, несмотря ни на что.

Казалось, Филдинг не расслышал жену.

– Я ее подвел. Я всегда ее подводил. Даже в прошлый понедельник я от нее сбежал, смылся без всяких объяснений, не извинившись. Я трус. Я тунеядец. Пината назвал меня именно так – тунеядец.

– Я уже слышала от тебя все это. Ты мне все рассказывал. А теперь почему бы тебе об этом не забыть? По-моему, он сам тот еще наглец. Может, он тунеядец почище тебя.

– Вот и ты назвала меня тунеядцем.

– Нет, нет, я вовсе не это имела в виду. Я только…

– Ты имеешь право думать именно так. Это правда.

Она вдруг наклонилась и с размаху ударила кулаком по столу:

– Какого черта ты не запрешь свой проклятый чемодан и не оставишь его в покое?

Он посмотрел на нее с выражением печали и нежности:

– Тебе не подобает так кричать, Мюриэл.

– Почему бы нет? Если мне есть о чем кричать, отчего же мне не кричать?

– Потому что подобного рода поведение не красит даму. «Во всем колчане Дьявола нет стрелы для сладкоголосого сердца».