Текст книги "Голова Минотавра"

Автор книги: Марек Краевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Шеф гестапо в Бреслау, человек непьющий и вегетарианец, криминальдиректор Эрих Краус, и не знал, что в Моке произошла такая перемена. Назначая встречу на семь утра, не консультируясь относительно срока с фон Харденбургом, он желал унизить Мока, которого откровенно, и с полной взаимностью, ненавидел. Но, вместо похмельного типа с глазами в кровавых прожилках, толстеющего денди, еще пахнущего дымом сигар и духами бесчисленных любовниц, он видел перед собой здорового мужчину с приличным, хотя и не преувеличено большим весом, пахнущего морозом, ветром и дорогим одеколоном.

– Только попрошу не сбивать пепел с папиросы в горшок с пальмой, – дискант Крауса сделался еще тоньше.

– Прошу прощения герр штурмбанфюрер, – издевательски усмехнулся Мок, зная, что одним камнем убивает двух птичек. – Но у вас ведь нет пепельницы.

Краус не позволил себя спровоцировать применением со стороны Мока его звания в СС вместо официального полицейского "герр криминальдиректор". Он прекрасно понимал, что никогда не привьет этого обычая у старого, упрямого полицейском, для которого чем-то непонятным и позорящим было то, чтобы политическая полиция использовала титулы полиции уголовной. Другой удар – курение папиросы вопреки четкому запрету, висящему на стене кабинета – был направлен метко.

– Тогда попрошу вас погасить этот вонючий окурок! – взвизгнул Краус.

– Слушаюсь, – ответил Мок и сунул папиросу в землю, заполняющую горшок большой пальмы.

Краус заложил руки за спину и, уже явно успокоившись, прошелся по кабинету. Неожиданно он развернулся на месте и, чуть расставив ноги, остановился перед Моком.

– Как там сотрудничество с криминаль-обер-секретарем Сойффертом?

– Вы меня вызвали только лишь для того, чтобы спросить про вашего Сойфферта?

– А как пошло сотрудничество с полицай-президиумом в Лемберге [44]44
  Львов (нем.)


[Закрыть]? – от уха до уха расплылся в усмешке Краус.

– Вы же знаете, герр штурмбанфюрер. В сотрудничестве мне отказали.

– Поскольку вы грубо отнеслись к их комиссару. – Краус продолжал улыбаться. – Впрочем, оно и хорошо, капитан Мок. К славянскому скоту и следует относиться свысока! Вы поступаете как образцовый член НСДАП, которым вы на самом деле пока не являетесь, но, похоже, вскоре… Что, Мок?

– Вы любите недомолвки, герр штурмбанфюрер. – Мок почувствовал, что Краус уже начинает выводить его из равновесия, и решил сыграть на барских и интеллектуальных комплексах плебея из Франкенштейна [45]45
  Вовсе не то, что некоторые подумали. Всего лишь местность под названием «Франкский (франконский) камень» – Прим. перевод.


[Закрыть]. – Недомолвки или же словесные эллипсы. Ваше высказывание «как там сотрудничество» должно было прозвучать: «как складывается сотрудничество», а это, последнее «похоже, вскоре», что, собственно, означает? «Похоже, вскоре вы им станете», домысливая: «членом НСДАП»? Можем ли мы использовать не эллипсы, но предложения с нормальным подлежащим и сказуемым?

Краус отвернулся от Мока и подошел к столу. Не спеша, он уселся за широкой, блестящей столешницей. Держался он спокойно, но его истинное настроение выдавала толстая жила на лбу, появившаяся после слов Мока.

– Вам только кажется, Мок, будто бы вы подчиняетесь только полковнику фон Харденбургу, – тихо шипел Краус. – На самом же деле никто не способен защитить вас от меня. Я вызвал вас на семь утра, и что мы видим? Мок прибегает, в соответствии с указаниями. Вежливо, пунктуально, хотя вчера и за воротник себе залил, и потрахался… Да вы полностью у меня в распоряжении…

– Правильно необходимо сказать: "в моем распоряжении", геррштурмбанфюрер.

– Ну и ладно, ладненько… – Краус стиснул пальцы в кулак. – Что это с самого утра вас на споры тянет… Похмелье, а, Мок? Похмелье замучило? Ладно, к делу. На самом деле вы принадлежите мне и никогда от меня не освободитесь. Например… Ну вот, пожалуйста. – Краус надел очки и начал просматривать лежащую на столе папку. – Так, так, у меня тут задание, в самый раз для вас… Ну просто идеально для вас подходит…

– Вот сейчас вы уже пересолили, герр Краус. – Мок не назвал служебного титула гестаповца и, нанося удар вслепую, к сожалению, выявил собственное беспокойство. – Вы не имеете права давать мне заданий и отдавать приказов. Одно дело – пригласить на совещание, пускай даже и в семь утра, и уже совершенно другое…

– И что? – Краус захлопнул папку и подсунул ее Моку под нос. – Начинаем нервничать, что, Мок? А вот поглядите-ка вот это, – указал он головой на папку. – Там лежит приказ вам, подписанный полковником Райнером фон Харденбургом.

Мок даже не поглядел на папку. Он не собирался дарить Краусу этого удовлетворения.

– Так, так, Мок. – Краус снова поднялся и подошел к окну. – На несколько недель, если не месяцев, так что конец с пьянством, конец с девочками, конец с уютной пятикомнатной квартирой на Цвингерплатц… Да, да… Конец с цивилизацией, с культурой… конец с препирательствами… Ага… Так вот, если бы вы заглянули в эту папку, то увидели бы письмо полицай-президента Шмельта начальнику полиции в Лемберге. И в письме этом излагается предложение о сотрудничестве. В этой же папке имеется и ответ. Наше предложение сотрудничества было принято…

Мок продолжал молчать; папку он не раскрывал. Это довело Крауса до бешенства.

– Вы едете, – жила на его лбу пульсировала, – в Лемберг, чтобы найти цыгана-педераста, который, из ненависти к женщинам, из ненависти к германской семье, к германскому народу, убил дев недели назад в "Варшавском Дворе" молодую немецкую девушку, Анну Шмидт.

На сей раз Краусу удалось. Это был нокаут. Мок каждым нервом чувствовал собственное бессилие. И не то было самым паршивым, что каналья фон Франкенштейн [46]46
  А вот тут уже аллюзия (равно как и и филологический трюк) более любопытная: «фон» означает «из», все понятно, это объяснялось выше; но Эберхард Мок приравнивает гестаповца и к тому Франкенштейну, книжному, составленному из кусков тел, собственного же сознания, ума, не имеющему – Прим. перевод.


[Закрыть], как называл он Крауса, распоряжается его личностью, а трус и карьерист фон Харденбург бросает его к ногам политической полиции. Самым худшим было то, что изнасилован был разум Мока. Что ему было отказано в праве на самостоятельное мышление. Что он сделался тупым орудием в руках политических манипуляторов, которые вдруг заявили ему, что земля плоская, а полька – это немка. Что он станет участвовать в пропагандистской авантюре. Что сделается герольдом, распевающим песнь Ad maiorem Hitleri gloriam [47]47
  Аллюзия к девизу иезуитов: Ad maiorem Dei gloriam – К вящей славе Божией (лат.) – Прим. перевод.


[Закрыть].

– Эта убитая девушка была полькой, – выдавил из себя Мок.

– И здесь же имеется приказ лично для вас, Мок, – Краус стукнул по папке ногтем. – Подписанный вашим начальником. На этой неделе вы отправляетесь, неизвестно, на как долго, – показал он в усмешке здоровые, белые зубы, – в дикую, заевреенную страну унтерменшей, где на улицах собаки таскают упряжки. В страну варваров, Мок. И это местечко в самый раз для вас. Поедете туда, найдете цыганского педераста и привезете сюда. Полякам вы обязаны представляться своим полицейским, а не военным званием. Нечего им знать, что вы работаете в разведке. Это все, Мок. Все подробности по отъезду определите с фон Харденбургом.

Мое поднялся со своего стула, закурил и оперся кулаками о стол Крауса. Не вытаскивая папиросы изо рта, он растянул над столешницей сизое облако.

– Нечего устраивать эти жалкие демонстрации, Мок. – Краус отодвинулся от стола. – Выполняйте!

– Как вы смеете, – голос Мока был немного искажен стискиваемой в зубах папиросой, – называть меня на "вы", да еще отдавать приказ "выполняйте"! Для вас я "капитан Мок", понятно? И убийцу этой польской девушки я найду не потому, что это вы мне так приказали, а потому что такая у меня профессия!

С папиросы на блестящую поверхность стола упал столбик пепла. Капитан отошел на шаг и бросил окурок на начищенный паркет.

– И знаете, что еще? – раздавил он его подошвой. – Лемберг, это вовсе не варварское место. Комиссар Попельский по-немецки говорит намного лучше вас.

Львов, вторник 19 января 1937 года, пять часов пополудни

Ядзя Вайхендлерувна, будучи впервые в жизни в читальном зале Оссолиниума [48]48
  Ныне: Львовская национальная научная библиотека им. В. Стефаника НАН Украины – одна из крупнейших библиотек Украины. Расположена в центре города, на улице Стефаника, 2. Здание библиотеки – образец архитектуры классицизма.
  В 1817 году графом Йозефом Максимилианом Оссолинским была заложена частная библиотека, фонды которой были дополнены книгами из коллекции Любомирских, Скарбков, Сапегов и других частных собраний, позже было основано польское научно-исследовательское общество (Ossolenium), которое начало свою работу в 1827 году. В годы Австро-Венгерской монархии, общество стало центром польских исследований. После перехода Львова в состав СССР в 1939 году, институт был упразднён, во время немецкой оккупации Львова библиотека была переименована в Государственную библиотеку (нем.  Staatsbibliothek Lemberg), во время немецкой оккупации часть библиотеки была эвакуирована в Краков, была утрачена часть гравюр Дюрера. В 1947 году 70 % фондов Оссолениума (217 тыс. единиц – два железнодорожных состава) была перевезена во Вроцлав, где в была основана Народная библиотека им. Оссолинских (ZNiO). В этом же году 10 тыс. томов было передано Библиотеке АН СССР в Москву. Передача фондов Польше не прекращалась и всё послевоенное время, так последняя датируется 1987 годом. – Википедия.
  Кстати, автор пишет: "Ossolineum", что, естественно, более правильно, учитывая фамилии основателей – Прим. перевод.


[Закрыть], сидела над первым томом «Истории философии» Владислава Татаркевича [49]49
  Многократно переиздаваемый (первое издание: Львов, 1931 год) классический учебник по истории философии. Автор (3.04.1886 – 4.04.1980) – член львовско-варшавской философской школы, философ и историк философии, эстетики, этики и искусства, преподаватель, учитель нескольких поколений философов – представил деяния философской мысли как историю мыслителей. После обсуждения доктрин каждого периода, автор кратко сопоставляет наиболее важные проблемы и понятия. – Википедия


[Закрыть]и выписывала в тетрадку наиболее важные данные, касающиеся стоиков. В библиотеке, куда имели доступ только студенты, преподаватели гимназий и академических учебных заведений, она очутилась только лишь благодаря протекции профессора Седлачека. Поначалу она испытывала гордость и робость, но впоследствии все сделалось безразличным. Девушка не могла сконцентрироваться на очень точных и кратких характеристиках Хризиппа и Хенона, поскольку эти данные были для нее смертельно скучными. Ежесекундно взгляд ее пробегал по зеленым столам, по заставленным книгами шкафам, по силуэту библиотекаря в фиолетовом халате, по заснеженным деревьям на видимой за окнами горе Вроновских. Все чаще взгляд ее задерживался на фигуре худощавого студента, который сидел напротив нее, за столом, на котором были навалены тома с «Дневником Постановлений», и который читал столь же невнимательно, как и она, с той лишь разницей, что читал он совершенно иные вещи. Перед ним лежал раскрытый Уголовно-производственный кодекс Бучмы-Чаплиньского. В глубине души панна Ядзя злилась на чудаковатого преподавателя латыни, профессора Седлачека, который, похоже, в качестве наказания заставил ее сделать сообщение о стоиках, и с умилением вспоминала пристойного и молодого заместителя преподавателя, который вел уроки латыни в начале учебного года.

Сгорбленный библиотекарь помахал звонком, что означало перерыв. Девушка облегченно вздохнула. Краем глаза она отметила, что студент приглядывается к ней из-под козырька фуражки с черным околышем. Выходя в коридор, Ядзя придумала способ, как еще сильнее заинтересовать студента собственной особой. Но тут перед ней вырос мужчина, по причине которого все ее планы пошли насмарку. Крепкий, лысый, одетый в черный костюм, с котелком в руке. Девушка сразу же узнала в нем комиссара Эдварда Попельского, отца ее самой близкой подружки, Риты, которого Ядзя видала всего лишь раз в жизни, но забыть не могла. Уже тогда, когда его, вместе с ее отцом, вызвали к директору гимназии, он вызывал в девушке испуг. Она представляла, что такой, как он, человек каждый день на работе встречает людей, охваченных дыбуками [50]50
  По всей видимости, что-то вроде бабая – Прим. перевод.


[Закрыть], которыми в детстве пугала ее бабушка.

– Добрый вечер панне Ядвиге, – заговорил комиссар низким голосом, исходящим будто бы из колодца.

– Добрый вечер. – Ядзя присела в книксене и опустила глаза. Голос Попельского дошел до самой ее диафрагмы.

– Не мог бы я переговорить с панной Ядвигой? – всматривался тот в нее расширенными зрачками. – Ага, вот здесь, у этого вот столика с библиотечными контрольными листками.

– Конечно же, пан комиссар, – ответила та и глянула в указанном направлении. – Но ведь там уже сидит какой-то пан…

– Тот пан – это мой коллега по работе. – Попельский легонько взял Ядвигу под худенький локоток. – Он будет присутствовать при нашей беседе. Обещаю, что все это не займет у вас много времени.

Девушка кивнула и подошла к столику, на котором лежали чистые библиотечные контрольные листки. Коллега по работе комиссара поднялся, приподнял шляпу и пододвинул девушке стул. Девушка приняла этот жест с благодарностью, ноги под ней подгибались от страха. Комиссар Попельский уселся на другом стуле, который ему пододвинул, как показалось Ядвиге, подчиненный. То был полный мужчина с седыми, торчащими усами и широким, улыбчивым лицом. Девушке он показался симпатичным. В этот момент все мужчины казались ей более симпатичными, чем пан комиссар, который вглядывался в нее словно человек, в которого вселилась неприкаянная душа.

– Я все знаю, – почувствовала Ядзя запах табака и пряного одеколона, когда тот склонился над ней и заговорил шепотом. – О том, что ты была вместе с моей дочкой в том грязном борделе на Замарстыновской [51]51
  Автор не сообщает, как эта улица называется сейчас, …"но у нас с собой было" © М. Жванецкий – Замартыновская (Замартинiвська) она сейчас называется. – Прим. перевод.


[Закрыть], в компании бандитов, хулиганов и проституток. Мне это известно не от Риты, но от одного из тех гадов, что там были. А вот твой отец, как мне кажется, ничего ведь о том не знает, правда?

Попельский прервал свою речь, когда к столику подошла студентка и взяла карточку, чтобы ее заполнить. У Ядзи Вайхендлерувны в глазах стояли слезы.

– Твой отец ничего об этом не знает, – продолжил Попельский. – И ничего не узнает, если, – тут он подсунул девице под нос свою визитку, – если ты станешь мне сообщать обо всех ваших планах и начинаниях.

Ученица расплакалась. Ее рыдания раздались в пустом пространстве коридора. Обеспокоенный студент-правовед внимательно приглядывался ко всей сцене. Он направился в сторону Попельского. Заремба перешел ему дорогу и вытащил характерный значок с орлом и лавровыми венками. Парень отскочил, словно ошпаренный.

Комиссар со своим помощником вышли из здания. Когда Попельский подкуривал папиросу, руки его тряслись.

– Эдек, да как ты мог? Ведь эта гимназисточка там сейчас от страха уделается! – произнес озабоченный Заремба. – Знаешь, что ты только что утворил? Из этой девочки сделал шпика, понимаешь? И еще отобрал подружку у своей дочки! Вот!

Попельский схватил Зарембу за плечи и притянул к себе.

– Не понимаешь ты, Вилек, – его ломающийся голос не вызвал бы сейчас страха у панны Ядзи, – что эта бестия снова ударила, и что, похоже, чудище здесь? Оно загрызло девицу во Вроцлаве и снова приехало сюда. Оно угрожает всем девушкам… И этой евреечке, и моей Рите! Моей Рите! Этот монстр шляется где-то среди нас. – Попельский обернулся и окинул взглядом прохожих, галерею Любомирских и узкую, темную улочку, карабкающуюся на склон Цитадели. – Быть может, уже сейчас он разрывает клыками девичью щеку! Я не могу допустить этого!

Он оставил Зарембу и отошел на несколько шагов. Хорошенько замахнулся и врезал себе кулаком в бедро. Вся улица Оссолиньских [52]52
  Сейчас: улица В. Стефаныка – Прим. автора


[Закрыть]услышала нечто такое, что даже Заремба, приятель Попельского по гимназии, слышал из его уст всего пару раз в жизни:

– Маттть его курррва!!!

Вырвав это из себя, Попельский вновь вбежал в Оссолинеум. Он приблизился к пустому столику, возле которого пару минут назад сидела Ядзя Вайхендлерувна. Визитка все так же лежала на столешнице. Попельский разорвал ее, наплевал на клочки и выбросил в урну с пустыми контрольными карточками.

Прежде чем усесться в "шевроле", за рулем которого сидел Заремба, комиссар снял котелок и подошел к низенькой стенке, окружавшей научное заведение. Перчаткой он захватил горсть снега и приложил к голове и к шее. Потом опер голову на железные прутья, законченные остроконечными шпилями. Когда он сел в машину, Заремба глянул на приятеля и запустил двигатель.

Оба молчали; поехали по улице Коперника [53]53
  Читатель наверняка догадался: переименовывать не стали – Прим. перевод.


[Закрыть], мимо греко-римской семинарии и свернули в улицу Леона Сапеги, рядом с прекрасно известным им зданием полиции на Лонцкого [54]54
  Улица Сапеги приняла имя Степана Бандеры, а вот вторая улица, часто упоминающаяся в связи с полицейским управлением – это улица Брюллова – Прим. перевод.


[Закрыть]. С левой стороны они проехали мимо красивого углового дома с большими, полукруглыми террасами, в котором размещался знаменитый цветочный магазин Елены Боднар, и поехали дальше, вдоль могучего здания Политехники [55]55
  Правильно, Львовский Национальный Университет на Бандеры… – Прим. перевод.


[Закрыть]. Проехали мимо костела св. Терезы, украинской академической гимназии и доехали до костела св. Елизаветы. За грязными фасадами скрывался опасный мир батяров. Многие из них стояли в подворотнях невысоких домов на площади Бильчевского [56]56
  Ныне площадь Марка Кропивницкого – Прим. автора


[Закрыть], а из-под козырьков фуражек поднимались струи табачного дыма. Мрачные взгляды оседали на блестящем капоте авто. Если не считать места рождения в этом квартале, его обитатели не имели много общего с веселым Щепцьо, который, к утехе всей Польши весело перешучивался со своим дружком Тоньцьо в радиопередаче «На веселой львовской волне» [57]57
  Передача выходила в эфир в девять вечера по воскресеньям, на средних волнах. Помимо батяров Щепко и Тонько (недоучившегося инженера и львовского адвоката) имелись Априкосенкранц и Унтенбаум (еврейский «юмор»), «тетка Бандюковна» и др. (имеется интересный материал об этом радио-проекте, к сожалению, на польском языке: http://www.lwow.com.pl/przekroj/szczepcio.html) – Прим. перевод.


[Закрыть]. На лицах батяров было столько же веселья, сколько яду в спичечной головке.

"Шевроле" остановился перед Центральным вокзалом. Попельский пожал руку Зарембы обеими своими, вышел в снег и ветер и исчез в монументальном входе. Он направился прямиком к кассе, где купил себе билет на субботний поезд до Кракова и обратный билет на воскресенье. Заремба глядел на приятеля из-за оконного стекла. Попельский не говорил, куда его подвезти. Не было необходимости. Оба прекрасно знали, в каком лекарстве нуждается комиссар в минуты сильного возбуждения.

Поезд «Краков – Львов», воскресенье 24 января 1937 года, два часа дня

Это же чудесное лекарство стало известно и кому-то иному – Эберхарду Моку. Но перед этим он прошел тщательнейший личный досмотр и одну пересадку. Обыск его карманов и багажа осуществили польские функционеры на железнодорожном пограничном переходе в Хебзю, а смена подвижного состава произошла в Мысловицах, где заканчивалась линия давней прусской Верхнесилезской Железной дороги. Мок и все остальные пассажиры пересели в другой состав, направляющийся в Краков, а затем – во Львов. Этот поезд тянул, как с гордостью сообщил кондуктор, чрезвычайно скорый и современный локомотив, получивший золотую медаль на какой-то ярмарке в Париже.

Уже через несколько мгновений Моку показалось, будто бы он очутился на каком-то ином свете. Он стоял у окна и не мог насмотреться на крытые соломой хаты, на малюсенькие станции, где взгляд притягивали деревянные будки с вырезанными под навесом сердечками, на красоту молодых женщин, выходящих на перроны, чтобы продавать капусту и чай. Он поддался искушениям польских лакомств в Тржебини, где была длительная остановка, и где он принял у румяной от мороза селянки жестяную тарелку, наполненную горячей, ароматной и густой капустой со шкварками. Блюдо настолько понравилось, что Мок даже вытер тарелку хлебом, чем возбудил злорадные комментарии пассажиров первого класса. То было семейство срелднего возраста, упрямо обращавшееся к Моку по-французски, хотя тот отвечал им только жестами. Супруги презрительно фыркали и чего-то там говорили, что крайне удивляло Мока. Конкретно же, они называли его "швабом". На каком основании они считали, будто бы он родился в Швабии, вот этого он никак понять не мог, тем более, что немецкого языка они не знали и диалектных швабских особенностей выловить никак не могли [58]58
  Чего-то тут автор «химичит». Германская пропаганда информировала немцев, где и как называют немцев, это, якобы, было признаком вырождения таких наций… Опять же, пройдя армию и работая в полиции, Мок должен был знать, почему и где немцев называют «бошами», «швабами», «гуннами» и т. д. – Прим. перевод.


[Закрыть]. Мок пытался спросить у них об этом, но это приводило только к смешкам. Тогда он бросил все попытки общения с этими заносчивыми людьми, стоял в коридоре, курил и глядел в окно. На станциях его внимание, прежде всего, приковывали евреи, которые – выделяющиеся характерными халатами, круглыми шапками с козырьком и длинными бородами – ничем не походили на евреев из Бреслау, отличавшихся от своих германских сограждан разве что определенными антропологическими особенностями. Здесь же, в Польше, они отличались еще своей одеждой и языком. Моку было известно, что они пользуются каким-то средневековым диалектом немецкого языка, только никогда его раньше не слышал. С тем большим любопытством приглядывался он к еврейским торговцам на перронах. Их ссоры и дискуссии были для Мока четким знаком того, что он очутился в какой-то переходной стране, на пограничье Европы и Востока, где люди языком своим принадлежат Западу, зато их жестикуляция и экспрессия позволяют разместить их, скорее, на восточном базаре.

За окном жизнь идет ходуном, пускай даже и зимой, на морозе, думал он, а внутри шикарного железнодорожного экспресса – шепотки, вежливый щебет и зазнайство. Нехотя подумал Мок о возвращении в купе, где элегантно одетый господин каждую минуту чмокает свою госпожу в ручку, а госпожа, тряся головой, скалит свои мелкие и неровные зубы. Он глянул на часы. Его ждало еще почти шесть часов поездки. Хорошо еще, что он взял с собой "Голема", фантастическую книжку Густава Майринка. Только придется поискать купе, где люди окажутся не столь болтливыми и позволят ему сконцентрироваться на чтении.

Эта мысль была своеобразным опережением ситуации, в которой он желал очутиться. Ибо с противоположной стороны шли два кондуктора, немного говорящих по-немецки, способных указать ему какое-нибудь свободное купе. Мок глядел на них с радостью, но когда железнодорожники приблизились, он услышал нечто такое, что остолбенел и ни про какое купе уже не спросил. Из уст одного из них прозвучала фамилия, которую Мок знал: "комиссар Попельский". Когда кондуктор отдал Моку уже неоднократно прокомпостированный билет, Мок вежливо спросил у него, не желая спугнуть вестника слабой надежды:

– Вы сказали "комиссар Попельский"?

– Да, – ответил удивленный кондуктор. – Я сказал "комиссар Попельский". Только не понимаю, почему вы спрашиваете.

– Так комиссар Эдвард Попельский из Львова едет этим же поездом? – Мок использовал польское название, поскольку "Лемберг" не было бы известным обслуге поезда.

Молчащий до сих пор кондуктор стукнул коллегу, разговаривающего с Моком, по плечу и что-то сказал ему по-польски.

– Прошу прощения, – собеседник Мока попытался обойти его, – но у меня есть дела.

– Я извиняюсь. – Мок вынул свое удостоверение. – Сам я немецкий полицейский и направляюсь во Львов проведать своего коллегу, комиссара Эдварда Попельского. Если он в поезде, было бы просто замечательно…

Кондукторы поглядели друг на друга и вновь обменялись несколькими словами на шелестящем, звенящем языке, который Мок часто слышал на рынке Нойемаркт в Бреслау. Он решил ускорить принятие ими решения и вынул из кармана монету в два злотых, выданную ему в качестве сдачи польской селянкой среди другой мелочи. Железнодорожник принял монету, ни секунды не колеблясь.

– Да, – ответил он. – Пан комиссар, как обычно, занимает салон-купе вместе со своей дочкой, паненкой Ритой. Это здесь, прошу за мной!

Мок не мог поверить собственному счастью. Он шел за кондуктором и смеялся во все горло. Во-первых, он не будет осужден на изысканную компанию хихикающих злопыхателей, во-вторых, познакомится с человеком, с которым, возможно, ему придется еще долго работать, а сейчас будет прекрасная возможность пояснить телефонное недоразумение и оговорить возможные подробности следствия, если, конечно, Попельский пожелает разговаривать о нем при своей дочке, фройляйн Рите. Вместе с кондуктором он остановился перед дверью купе.

– Это кондуктор! – постучав, заявил железнодорожник.

– Прошу, – услышали они из-за дверей громкий голос.

Кондуктор открыл дверь и доложил:

– Пан комиссар, тут такое вот стечение обстоятельств! В коридоре я встретил вашего приятеля, немца!

Он отодвинулся, чтобы пропустить Мока. Тот увидел элегантное салон-купе, обитое тканью в желтые и бледно-голубые полосы. Окно было затянуты шторами. Интерьер слабо освещала зажженная лампочка под окном. На столе стоял графинчик с красным вином, два бокала и покрытый салфеткой серебряный поднос, на котором были обеденные тарелки. На диване разлегся могучий лысый мужчина с небольшой бородкой, в расстегнутой сорочке и в жилете. У него во рту дымила папироса, сунутая в мундштук.

Рядом на столике стояли шахматы, лежала раскрытая книжка. Всего одного взгляда хватило Моку, чтобы отметить – то были латинские стихи, характерное расположение слов могло указывать на Горация. Кондуктор взял поднос и тихонько закрыл дверь снаружи.

– Криминальдиректор Эберхард Мок, из Бреслау.

Глаза Мока постепенно привыкали к полутьме.

– Комиссар Эдвард Попельский, из Львова. – Лысый мужчина поднялся и протянул руку. – Пока что между нами нет еще такого доверия, чтобы нас могли называть приятелями. В особенности же, самый конец нашего единственного и последнего телефонного разговора был совершенно недружественным.

Мок глядел на Попельского и чувствовал, что с польским полицейским ему будет работаться совсем даже нехорошо. Он был самоуверенным, отталкивающим и негостеприимным. Он не пригласил присесть в купе, но поднялся со своего места и значительно молчал, как бы желая сказать: вы пришли не вовремя! Это мое личное время, воскресенье, день праздничный, а про служебные дела будем говорить завтра, в будний день! По сравнению с этим чванливым и молчаливым поляком, Мок предпочитал парочку из собственного купе. Он глянул на шахматную доску и рассмотрел позицию, которую уже где-то видел. На какой-то момент он позабыл о столь холодном приеме.

– Прошу прощение, герр комиссар, за то досадное определение. – Мок приблизился к шахматной доске и, не ожидая какого-нибудь "ничего страшного", которое, впрочем, и не прозвучало, спросил: – Мат в скольки ходах?

– В семи, – ответил Попельский, продолжая стоять.

Мок признал, что шахматная задача крайне трудна. Правда, он еще мог использовать стихи Горация, чтобы установить более близкий контакт. Он взглянул на стоящего Попельского.

Выражение на его лице было наполовину издевательским, наполовину отталкивающим. Мока охватило двойное разочарование.

– Что же, я пойду тогда, – сказал он. – Приятно было познакомиться с герром комиссаром. До свидания во Львове!

Вдруг открылась дверь, отделявшая салон от второго помещения, и Мок услышал женский испуганный вскрик. Краем глаза он заметил, как обнаженная фигура прячется за дверь. Он не был уверен, что в этом мраке действительно разглядел или только представил заколыхавшиеся тяжелые, дородные груди. Молодая блондинка с лентой на модно подстриженных волосах выставила из-за двери только голову и округлое плечо. Она что-то произнесла звучным голосом, а Попельский засопел, подошел к женскому саквояжу, которого Мок в полумраке не заметил, и вытащил оттуда льняную сумочку с косметикой. Он искал там чего-то, но найти не мог. Достаточно акцентированно он произнес польское выражение, которое звучало как немецкое название эпидемической болезни [59]59
  Ясное дело: «Холера!» – Прим. перевод.


[Закрыть]. Девушка улыбнулась Моку, чем моментально его наэлектризовала. В один момент он понял паршивое настроение Попельского и его ожидающий взгляд, который, казалось, открыто говорил: «Быть может, ты бы уже и пошел отсюда!»

– Герр комиссар, – радостно улыбнулся Мок. – Homo sum et nil humani a me alienum esse puto.

После того он прислушивался к короткому обмену словами между Попельским и девушкой. После этого поляк внимательно поглядел на немца, уже без предварительного беспокойства, проявляемого в сильном напряжении мышц лица.

– Культурное поведение требует, – слегка усмехнулся он, – чтобы я перевел пану криминальному директору мой краткий разговор с этой молодой дамой. Она попросила меня перевести знаменитую фразу Теренция, я же ответил ей, что вы подтвердили то, что мы принадлежим к одному и тому же клубу любителей древностей и женского тела. Или я в чем-то ошибаюсь?

– И что же она на это?

– "Люблю мужчин из этого клуба". Именно так она и сказала.

Львов, понедельник 25 января 1937 года, два часа дня

В воеводском управлении полиции, называемом «дом на Лонцкого», клубилась толпа щелкоперов. Все они ожидали конца совещания, организованного начальником следственного управления, подинспектором Марианом Зубиком. В этом совещании, о чем журналисты сразу же были предупреждены посредством только им известных информационных каналов, принимал участие полицейский криминальдиректор из германского Вроцлава, Эберхард Мок. Уже в вечерней прессе появились статьи, называющие его «легендой немецкой криминологии» и описывающие его подвиги в двадцатые годы. Если бы Мок знал польский язык и прочитал те статьи, он сильно бы удивился, поскольку никогда не разгадывал описанных в них загадок. Журналисты, нюхом чувствующие приличный гонорар, писали чего только в голову взбредет в минуты творческого вдохновения. И вот теперь они ожидали, вместе с фотографами, чтобы в вечерних изданиях наряду с текстом поместить еще и фото той самой «звезды вроцлавской полиции».

Мок, после того, как он прекрасно выспался в гостинице "Гранд", после солидного завтрака и прогулке по Гетьманской и Академической улицам, сидел вместе с несколькими польскими полицейскими, а так же судебным медиком и в то же самое время психологом, доктором Иваном Пидгирным, в кабинете подинспектора Зубика. Он со всем вниманием слушал выступление начальника следственного отдела, которое переводил ему на ухо Попельский:

– Господа, – Зубик вознес обе руки вверх и с грохотом опустил их на стол, – благодаря отчетам директора Мока, мы можем обновить следствие по делу Минотавра. Главным подозреваемым является человек, которого, похоже, найти будет несложно. Комиссар, – обратился он к Попельскому, – даю вам слово в связи с вашим лучшим знанием немецкого языка.

Попельский поднялся, поправил на носу темные очки и встал за столом Зубика. Начальник не сместился хотя бы на миллиметр, показывая, что всего на мгновение передает ему председательство в собрании.

– Главным подозреваемым… – Попельский старался говорить медленно; конечно же, все присутствующие в кабинете львовские полицейские, за исключением Стефана Цыгана, свои знаки отличия получали еще во времена императора Франца-Иосифа, а доктор Пидгирный обучался в университете в Черновцах, но не применяемый каждый день немецкий язык мог затруднить понимание важных инструкций, которые он хотел выдать. – Главным подозреваемым является смуглый брюнет лет не более тридцати, с педерастическими наклонностями. Все это нам стало известно, благодаря директору Моку. Тот подозреваемый, в день убийства неустановленной польки, Анны, был одет как женщина. Он имеет контакты с вроцлавским миром гомосеков. Немецкий таможенник из Хебзя помнит, что он часто пересекал польско-германскую границу. Всегда он путешествовал в салоне-купе, в сопровождении пожилых, богатых немцев.

– Мужская дама, – сказал по-польски комиссар Вильгельм Заремба. – Знавал я таких при Франце, что ездили железной дорогой, но то были исключительно девахи. – Он многозначительно поглядел на Попельского. – Не парни. Одна поездка в Вену с богатым клиентом, и целую неделю на Гетьманских Валах [61]61
  Ныне: проспект Свободы (часть), рядом с Оперным Театром – Прим. автора


[Закрыть]можно было уже не появляться.

Взгляды Попельского и Мока быстро пересеклись.

– Господа, давайте не отходить от темы, – укоризненно сказал Зубик. – Ad rem [62]62
  К делу (лат.)


[Закрыть]. Итак, у нас есть кое что, чего раньше не было. Исходный пункт. Продолжайте, пан комиссар Попельский.

– Так, – заговорил упомянутый. – После двух убийств в 1935 году Минотавр снова активизировался. Он убил через два года и сделал это в Германии. Как бы вы объяснили это, доктор?

– Это свидетельствует о том, – невысокий доктор Пидгирный поднялся с места и почесал ногтем по своему покрытому оспенными ямками лицу, о котором злые языки говорили, будто бы оно выедено трупным ядом, – что он становится осторожным. Два предыдущих убийства в окрестностях Львова, а теперь далеко, в Германии, во Вроцлаве… К тому же, он замаскирован женской одеждой. Наверняка господа пожелали бы спросить, возможно ли, чтобы человек с педерастическими наклонностями мог изнасиловать женщину. Лично я считаю, что здесь очень много говорит слово "наклонности". Быть может, он занимается актами обоего вида, являясь их пассивным или активным участником. В этом втором случае, он может быть нормальным мужчиной; в первом: возможно, он всего лишь бесстрастный и пассивный объект, который нашел для себя именно такой, а не иной способ заработка. Наверняка он обладает более, чем нормальными половыми потребностями. Вполне возможно, что у него случились какие-то моральные пертурбации в учебном заведении, в общежитии… Это все, что я могу сказать.