Текст книги "Голова Минотавра"

Автор книги: Марек Краевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Над подъездом в виллу загорелась лампа, в свете которой появился не слишком охотно марширующий камердинер, несущий с собой крупный висячий фонарь. Когда он подошел к ограде и осветил Мока, тому показалось, что фрак слуги вот-вот лопнет под напором мышц.

– Слушаю вас. Чем могу служить? – не спеша произнес камердинер, а свет фонаря оседал на его коротко остриженной голове.

– Это он? – спросил Мок у Похлера, указывая на мужчину головой.

Видя, как возчик утвердительно качает головой, Мок быстро достал удостоверение из внутреннего кармана пальто. Это его жест привел к тому, что камердинер инстинктивно полез в собственный карман, а собаки набросились на ограду, увлажняя ее пеной из пастей.

– Да забери же этих чудищ, famulus [21]21
  Слуга, прислужник (лат.)


[Закрыть]! – рявкнул Мок и показал собственное удостоверение. – А потом открывай этот свой дворец! Я капитан Эберхард Мок!

Камердинер исполнил только первое приказание. Он свистнул собакам, и те, тихо ворча, опустились на землю.

Их укротитель подошел к самой ограде, взялся руками за прутья и вонзил свой взгляд в Мока. Взгляд холодный и крайне внимательный.

– Это резиденция барона Бернхарда фон Кригерна, – тихо сообщил он. – Вот уже неделю семейство Кригерн пребывает на своей вилле "Вилла Клементина" в Шрайберхау, здесь же роль хозяина исполняю я. Мне не хотелось бы оскорблять герра капитана, но, чтобы войти сюда в отсутствии барона и баронессы, необходимо иметь ранг повыше.

– Вы только поглядите, Похлер, – обратился Мок к своему товарищу, – как он красиво высказывается. Истинный ритор!

Сам капитан чувствовал пустоту в голове. Как правило, в подобного рода ситуациях он реагировал яростно и решительно: пугал кого-нибудь, шантажировал или бил. Только здесь он не мог применить ни одного из этих средств. Ему нечем было пугать или шантажировать, а результат возможной драки был бы заранее решен в пользу подстриженного словно рекрут амбала. Он мог лишь сплюнуть на землю. Мок терпеть не мог быть неприготовленным к беседе.

– Тогда я входить не стану, – ответил он. – Тут поговорим. Опять же, я пришел не к барону с супругой, а к вам. Так что, не откроете ли вы мне, герр…

– А этот тут – он тоже полицейский? – Камердинер презрительно глянул на серую шинель Похлера. – Его я тоже должен впустить?

– Да. – Мок не знал, зачем он так сказал. – Это полицейский, вахмистр Похлер, мой сотрудник.

– А я – Бруно Горсегнер, и мне весьма неприятно, – ответил цербер, после чего сделал такое движение рукой, словно отгонял муху от лица, – ер, в соответствии с распоряжением герра барона фон Кригерна, никто кроме слуг, семейства и уполномоченных лиц на территории резиденции не имеет права пребывать. А вы, герр капитан, вместе с вахмистром, – слегка усмехнулся он, – не принадлежите к какой-либо из перечисленных выше категорий. Ведь вы же не являетесь ни полицейским, ни прокурором, ни даже судебным исполнителем, а только лишь офицер абвера. Если бы я вас впустил, то точно так же мог бы сделать доступным территорию резиденции, к примеру, офицеру квартирмейстерской службы. Но я человек хорошо воспитанный, потому спрошу еще раз: могу ли я чем-нибудь помочь герру капитану в ситуации, когда нас разделяет ограда?

Впервые с момента, когда Мок впервые узнал оберсекретаря Сойфферта, он пожалел, что с ним нет гестаповца. В отношении него этот разговорчивый прислужник был бы послушным, как и собаки. И тут он вспомнил, где мог видать подобных псов. Именно такие рвали крыс на манеже возле трассы конных скачек, а сам он, вместе с другими мужчинами, делал ставки на то, какой пес загрызет больше крыс. Мок тут же отбросил все эти кровавые воспоминания.

– Вы можете мне помочь, герр Горсегнер, – сказал он. – И даже через ограду. Видели ли вы когда-нибудь присутствующего здесь вахмистра Похлера?

– Нет, никогда не видел, – быстро ответил камердинер.

– Неправда! – воскликнул Похлер. – Ты же платил мне за поездку той женщины, которую я привозил сюда вечером!

– Я вас никогда не видал, – ответил на это Горсегнер. – И прошу не обращаться ко мне на "ты". Позавчера я был здесь, и меня никто не беспокоил, никто не звонил в калитку. И никакому извозчику я не платил.

– Герр Госегнер, – рявкнул Мок, – вы утверждаете, что мой человек лжет?

– Герр капитан, я ничего не утверждаю, – весело рассмеялся слуга, – а всего лишь подтверждаю. Я не видел ни этого господина, ни какой-либо женщины, которую, якобы, он должен был сюда привезти. Ни в четверг, ни ранее, ни позже… – Он похлопал себя по плечам. – Прошу прощения, но делается холодно, я же не столь тепло одет, как господа… У герра капитана есть еще какие-нибудь вопросы? С охотой на них отвечу.

– Нет. – Мок бешеным взглядом измерил съежившегося от страха Похлера. – Благодарю вас, герр Горсегнер. Спокойной ночи.

– И вам спокойной ночи, – ответил камердинер и поспешил в сторону дома.

Собаки без хозяина развылись и разлаялись, когда Мок отошел от ограды быстрым шагом, таща Похлера за воротник. Когда они подошли к "адлеру", капитан, словно дискобол, закрутил своей жертвой, так что тот рухнул на капот автомобиля.

– Так ты мне объяснишь, Похлер? – Мок снял котелок и вытер пот со лба. Кто тут врем: ты или он? Ты объяснишь это мне, или в гестапо поедем?

Перепуганный возчик снял шапку и пригладил волосы. Он наклонил голову. В его глазах была заметна мольба. Свою шапку он мял в руках. Этим он напомнил Моку его собственного отца, бедного сапожника из Вальденбурга, которого как-то вызвали к директору гимназии. Директор визжал и угрожал Виллибальду Моку, поскольку сын того, присутствующий здесь же гимназист Эберхард, оказался позором столь замечательного учебного заведения, поскольку, вместе с двумя другими учениками, тайная полиция заловила его в публичном доме.

Устыженный сапожник, одетый по-праздничному, стоял тогда перед рассерженным директором и мял в руках фуражку, точно так же, как сейчас это делал Похлер.

– Ну вы же знаете, что вас бы я обманывать не стал, – сквозь слезы произнес извозчик. – Вы и вправду меня не узнаете, герр капитан? Понимаю, все это было много лет назад, я же тогда был худым, и волосы у меня были густыми. Я был помощником в театре…

– Хмм, вроде бы узнаю, – ответил Мок. Он молниеносно перекапывал собственную память, только лица Похлера ему отыскать не удавалось, не говоря уже про какой-то театр. – И что с того, что узнаю?! – Он снова испытывал бешенство. – Даже если и узнаю, откуда мне знать, что ты не врешь?!

– Та женщина была выродком, – шепнул Похлер.

– Кем-кем? – Мок надел котелок и склонился над извозчиком. – А ну скажи мне на ухо!

– Выродком, ряженым выродком, – уже чуть громче ответил Похлер. – Я привез его к этому камердинеру. А он ведь тоже выродок, педераст. И скрывает это… Ну, вы же знаете, как оно сейчас… Гестапо, концлагерь… Это вам не золотые двадцатые годы.

– А откуда ты знаешь, что та женщина была переодетым мужчиной? Из-за чего? Только лишь потому, что сама занесла тяжелый чемодан? Откуда тебе известно, что тот камердинер – это педераст?

Мок чувствовал возбуждение, словно взявший след пес.

– Я их знаю, любого вычиислю… Так вы же знаете, вы меня знаете… Тогда, много лет назад, вы бюыли криминаль-советником, а не капитаном, как теперь… Вы отнеслись ко мне, как к человеку.

Мок задумался, поглядывая на черный Шайтнигер-Парк. Ветер шевелил голыми ветками. Здесь, под этими деревьями был деревянный домик, в котором встречались пидоры… Внезапно капитану припомнилась одна операция, в которой он сам принимал участие. Но ему не хотелось вспоминать, откуда может знать Похлера. Он засопел носом. Нет, ему совершенно не хотелось этого знать. Ему не хотелось выслушивать очередной истории – банальной, горькой, суть которой совершенно легко предугадать. Ему хотелось отправиться домой, в котором уже точно не будет пастора Кребса, сесть за своим письменным столом с рюмочкой коньяка, чтобы получше собраться с мыслями. А потом, уже поздно ночью, он расставит шахматы и вспомнит различные варианты замкнутых дебютов, которые любил больше всего.

– Ладно, Похлер, я вам верю, – буркнул он. – Садитесь, а то, не дай бог, Биби снимет клиента, и что тогда станет с вашим экипажем?

Он запустил двигатель. Похлер не осмелился сесть рядом с Моком и теперь, озябший, съежился на заднем сидении. Капитану тоже было холодно. Проехав парк, Фюрстенбрюке, и церковь святого Петра Канизия, видимую из-за голух деревьев, он глядел на окна больших каменных домов в стиле "сецессион" на Кайзерштрассе, в которых уже гасли огни. Вернувшись домой, в первую очередь он усядется возле печки и долго будет греться. После этого, наконец-то, поужинает. Печеночкой с лучком. А потом нальет себе рюмочку коньяка.

Его немного занесло на Кайзербрюке, но то была всего одна неприятная неожиданность на заснеженных улицах, на которых только сейчас начали появляться ночные телеги с песком. Второй раз занесло уже под вокзалом, но это он осуществил уже сознательно. Маневр обратил на себя внимание всего одного сонного извозчика и Биби, сидевшей на козлах экипажа с каким-то мужчиной. Мок обернулся к своему спутнику.

– Спокойной ночи, Похлер!

– Спокойной, герр капитан. – Возчик взялся было за ручку двери, но через пару секунд отпустил ее. – Я понимаю, вы меня не помните. Тогда вы хорошенько залили за воротник. Я хочу герра капитана поблагодарить.

– Ведь ты уже благодарил! – скучающим голосом ответил Мок. – За то, что я отнесся к тебе, как к человеку. Ты уже говорил… Иди, а не то Биби превратит твой экипаж в бордель!

– Не за то, герр капитан. – Похлер как будто не слышал слов Мока. – Не за то, но за то, что по дороге не выяснял, откуда я его знаю, как мы встречались и все такое… Вы понимали, что мне говорить о том неприятно. Ведь у меня жена и дети. Вот за это – спасибо.

Мок рассмеялся. Он протянул Похлеру руку.

– Всего самого хорошего в Новом Году!

– Благодарю, и вам того же, герр капитан.

Извозчик крепко пожал руку Моку.

– Только, Похлер, не думай, – прибавил Эберхард с усмешкой, – будто я такой деликатный, каким хочу казаться. Я тебя не расспрашивал, потому что мне все эти позорные истории уже осточертели. Персональная история жителей этого города – это история греха и компрометации. И в голове у меня уже столько таких событий, что очередные туда просто не влезают. Иди с Богом, Похлер, и можешь грешить и дальше, только тихонько, и не лезь в глаза каким-нибудь гестаповцам.

– И сегодня вы снова отнеслись ко мне, как к человеку. Вы даже тому привратнику сказали, будто бы я – ваш человек. А я вам так скажу, если захотите, я им буду. Ведь здесь, под вокзалом, вечно чего-нибудь происходит, а у меня глаза всегда широко открыты. Но только для вас.

– Тогда послушай, Генрих, – подумав, сказал Мок и подал Похлеру свою визитную карточку. – Если какой-нибудь пидор прибудет на Моргенцайле, ты дашь мне знать, хорошо? И не важно, будет он разговаривать по-силезски или на языке апачей, ты меня понял?

– Конечно. – Похлер открыл дверцу автомобиля. – Спокойной ночи, герр капитан!

– Спокойной ночи, Генрих.

Мок рассмеялся, уже громче. И еще раз. Его радостный голос эхом отражался от стенок "адлера". Сегодня, несмотря ни на что, удача ему способствовала. Поначалу удалось избежать пастора Кребса, а теперь он нашел нового информатора. Для одного вечера совсем даже неплохо! И к чертовой матери какого-то там наглого слугу! Добрый дух, эудаймон, подсказал ему сегодня дважды: в первый раз, когда он назвал Похлера "своим человеком" при камердинере Горсегнере, а второй раз, когда он удержался от одного высказывания, пока извозчик настаивал, узнает ли его Мок. А удержался он от того, чтобы высказать одно сравнение, и, благодаря этой сдержанности, получил себе ценного информатора. Вот если бы озвучил его, то хорошее отношение Похлера точно бы потерял. А предложение должно было прозвучать так: "И чего ты удивляешься, что не узнаю тебя. Думаешь, в сортире два куска дерьма легко различить?"

Бреслау, воскресенье 10 января 1937 года, половина одиннадцатого вечера

Мок не отправился домой, несмотря на то, что визит пастора Кребса наверняка уже закончился. Сидя в автомобиле, он без какой-либо задней мысли присматривался к группе молодых людей с лыжами и рюкзаками, к пьяненькой Биби, что перешучивалась с Похлером, и к продавцу колбасок, который ежесекундно открывал свою кастрюльку, чтобы аппетитный запах искусил путешествующих, а его самого обогрел горячий пар. Мок знал, что подобные моменты, когда он просто вот так пялится на что угодно, всегда заканчиваются горячечными ассоциациями, что эти секунды умственного ничегонеделания запустят цепочку картин. И ему не важны были оригинальные идеи, открывательские решения, нет – его амбиции были сейчас намного меньшими. Просто, ему хотелось ухватить всего одну мыслишку, появившуюся, когда Похлер уже должен был покинуть автомобиль, и заглушенная длительными благодарностями извозчика. Тут Мок увидел подходящих к вокзалу двух офицеров в черных плащах и фуражках с высокой тульей. Он стукнул себя ладонью по лбу, но не мог сам себе объяснить, почему именно этот вид напомнил ему ту самую мысль.

Он вышел из автомобиля и направился в главное здание вокзала. Теперь он уже не обратил внимания на улыбающуюся Биби, на ее худую подружку и на продавца колбасок. Мок огляделся по вестибюлю, замкнутому полукруглым сводом, и заметил свою цель – столб с таблицами расписания движения из жесткого, покрытого лаком картона. Они висели, закрепленные своими длинными сторонами к подвижному кольцу. Мок подошел к таблицам и начал их "перелистывать", а те стучали одна о другую, возбудив заинтересованность некоего мужчины, глуповатый вид и покрасневшие глаза которого выдавали, что он все еще не кончил праздновать Новый Год. Мок нашел нужный ему лист с пополуденными и вечерними прибытиями поездов на вроцлавский Главный Вокзал. Взгляд его тут же отметил подчеркнутые маршруты зарубежных поездов. Всего один-единственный прибывал во Вроцлав перед десятью часами вечера, то есть, приблизительно в то самое время, когда извозчик Похлер забрал своих таинственных пассажирок. Экспресс, прибывающий через день в половину десятого вечера. Мок вынул записную книжку, закрывавшуюся с помощью аптечной резинки. Он старательно выписал на разлинеенном листке все данные об этом поезде. После этого он подошел ко второму столбу с надписью "Отбытия", не обращая внимания на пьяницу, который явно желал получить у него в долг на пиво. У второго столба пришлось долго поискать, прежде чем нашел номер интересующего его экспресса. Тот отходил через день, с самого утра. Мок записал все промежуточные станции, а одно название подчеркнул, написав рядом с ним "граница". Припомнив временное затмение мыслей в автомобиле, он тут же записал, что необходимо будет сделать утром: " Позвонить на пограничный переезд в Моргенрот".

Выходя из здания вокзала, Мок увидал извозчика Похлера, разворачивающего лошадь. Он помахал ему рукой, но тот, похоже, не заметил. Ладно, весело подумал Мок, не каждый день ему случается возить преторианцев [22]22
  Охрана высших должностных лиц в Древнем Риме – Прим. перевод.


[Закрыть]Гитлера.

В экипаже, развалившись в небрежных позах и с папиросами в руках, сидели два эсесовца, которые несколько минут назад проходили мимо автомобиля Мока.

Львов, понедельник 11 января 1937 года, семь часов вечера

Мало кто из порядочных и обычных обитателей Львова знал, что в самом сердце города, среди красивых и старинных каменных домов неподалеку от Рынка, чуть ли не под самым куполом костела доминиканцев, существует местечко, имеющее мало чего общего с добропорядочными обычаями. Забегаловка, называемая «Морской Грот», размещалась во внутреннем дворике большого дома на Доминиканской 4 [23]23
  Теперь ул. Ставропигийская (?) – Прим. автора.


[Закрыть]. Посещение сего заведения было связано с двумя различными опасностями. Первая из них – угроза свернуть, если не поломать ноги – таилась уже в неосвещенной подворотне, ведущей на микроскопический дворик. Второй угрозой были пьяные посетители заведения. Приняв порцию спиртного, они признавались в любви всему свету или же нападали на ближнего. Более того, в приливе агрессии батяры охотно хватались за пружинный нож или за бритву.

Комиссар Эдвард Попельский не был обывателем [24]24
  В польском языке слово «obywatel», помимо указанного значения, несет и основную смысловую нагрузку в качестве «гражданин», но можно это же слово перевести как «житель», «обитатель». – Прим. перевод.


[Закрыть]ни обычным, ни порядочным. Он прекрасно знал батяров и всегда, направляясь в эту пивнушку, имел при себе электрический фонарь, не говоря уже про револьвер системы «браунинг». Но сегодня он забыл и первое и второе, так что чувствовал себя весьма неуверенно. Он держался стены и пытался хоть что-нибудь увидеть в слабом мерцании отсвета, доходившего со двора от висящей над входом в рыгаловку лампой. Шел он медленно, шаг за шагом, нащупывая стопами скользкую поверхность, озабоченно поглядывая на свою левую руку, которую до сих пор не мог выпрямить после неудачного перелома локтя два года назад. Отсутствие оружия беспокоило его значительно меньше. Он знал, что о его появлении в одной из самых гадких забегаловок сразу же станет известным всем бандюкам к востоку от Галицкой площади, то есть, на Лычакове. Здесь действовала безотказная почта слухов, а характерная фигура лысого комиссара в котелке и в белом кашне была известна каждому пацану. За шестнадцать лет работы в уголовной полиции он подцеплял орлов с Лычакова очень даже серьезно, но ни один дружащий с головой львовский бандит не рисковал бы поднять руку на полицейского комиссара.

Попельский прошел опасную подворотню, ни разу не поскользнувшись, зато не избежал иной опасности. Очутившись уже во дворике, он сделал шаг и почувствовал, что его вычищенная туфля марки "Саламандра" за пятьдесят злотых углубилась в некую мягкую, клеистую субстанцию.

– Черт… холера ясна! – рявкнул он. С нескрываемым отвращением Попельский начал оттирать подошву о мостовую и проклинать про себя свою склонность одеваться словно денди. Если бы он надел толстые зимние башмаки, а не эти элегантные туфельки, подумал он, нечего было бы и беспокоиться.

Он проехал подошвой по мостовой несколько метров, пока не очутился под единственной во дворе лампой, слабо освещавшей вход в подвал, в котором, собственно, пивная и располагалась. Попельский поднял ногу и присмотрелся к обуви. Подошва была, более-менее, чистой, зато бока мокрые, измазанные коричневой дрянью. Он прекрасно знал, во что вступил. Обитатели дома неоднократно жаловались полиции на то, что посетители пивнушки испражнялись прямо во дворе. Попельский огляделся. Единственной вещью, о которую он мог вытереть туфлю, была шершавая стена, но это грозило тем, что благородная кожа вся покроется царапинами. Комиссар открыл дверь в забегаловку. Сноп света из зала упал во двор. На ящике от пива лежал старый мешок от капусты. Хотя он тоже был толстым и шершавым, но туфли поцарапать не мог. Ничего лучшего здесь найти было невозможно. Он оттирал обувь и глядел на клубы дыма, валившие снизу. Он медленно спустился по крутой лестнице и очутился в трех метрах ниже львовской мостовой. С каждым его шагом в "Морском Гроте" делалось все тише. Попельский остановился на пороге, снял котелок и несколько мгновений упивался тишиной и исходящим от печки теплом. То тут, то там слышно было шипение. Комиссар знал, что воры и бандиты тихо повторяют его прозвище: "Лысссый".

Попельский не спеша шел по центру пивной и глядел на то, что прекрасно знал. Он видел грязные ногти, стучащие по столешнице, кривые взгляды из-под козырьков фуражек, суковатые пальцы, в которых были зажаты самокрутки из самого паршивого табака, на лепящиеся к черепушкам жирные волосы. Он чувствовал запах парящих одежек из толстого сукна, давно нестиранных рубах и промоченных войлочных ботинок. К физиономиям тщательно не приглядывался. Попельский знал, что давно уже разыскиваемые полицией бандиты давно уже разбежались по своим норам, предупрежденные слухами. Он подошел к столу, за которым сидело трое мужчин. Все они опирали локти и предплечья на столе, не спуская глаз с полицейского. Аккордеонист заиграл плясовую мелодию и запел:

 
На улице Коллонтая,
Файдули, файдух, фай,
Била бабв пулицая,
Файдули, файдух, фай,
Хрясь по морде и по яйцам,
Файдули, файдух, фай,
Так и надо пулицаю,
Файдули, файдух, фай.
 

Попельский похлопал музыканту. Хотя он делал это преувеличенно громко, тот не проявил хотя бы капельки благодарности. Полицейский повесил свое пальто на спинке свободного стула, стоявшего возле стола, поправил черный пиджак и такого же цвета галстук-бабочку, после чего уселся, не снимая котелка. Руки он опер на столе, точно так же, как и сидевшие здесь раньше, и внезапно развел их в стороны, в результате чего сбросил со столешницы локти двух мужчин. Те отодвинулись от стола, готовясь к нападению. Третий из них, сидевший напротив Попельского, успокоительно махнул рукой.

– Что, ребята, правил хорошего поведения не знаете? – спросил комиссар и только тут с ужасом заметил, что посадил на рукав костюма пятно по причине разлитой на столе какой-то жидкости. – Нельзя же так толкаться! – Он облегченно вздохнул, видя, что перед мужчинами стоят остатки водки, которая "не пятнает мундира и чести", как говаривал его покойный дядя, австрийский офицер.

– Спокойни, варьяты, – сказал сидевший напротив комиссара. – Ун тылько струга фуня! Таки бардзий фунясты паняга! [25]25
  Попробую перевести львовскую «гвару»: «Спокуха, психи. Он только выпендривается. Такой уж мэн сильно понтованный» – Прим. перевод.


[Закрыть]

– Пан старший [26]26
  В польском и чешском языках: «официант». В немецком: «gerr ober». К сожалению, обращение практически ушло из оборота. – Прим. перевод.


[Закрыть]! – Сам Попельский был уже в более хорошем настроении, и он громко щелкнул пальцами. – Пан старший, свиную котлету, огурцы и чекушку! Только под котлету не наплюй, – рассмеялся он, хлопнув ладонью по столу, – а то ведь я буду есть с этими вот гражданами!

– Мы ни голодни, – ответил мужик, сидевший справа от Попельского.

– Заткнись, курва, – прошипел комиссар и крепко схватил его за руку. – Я не тебе жрать заказываю, только ему, – указал он глазами на официанта, который уже заходил за стойку, – знать о том не следует, тогда он точно не нахаркает! Десна, – обратился он к сидящему напротив, – успокой своих дружков, чтобы они не вмешивались!

Напомаженный официант в покрытом пятнами смокинге и в сорочке без воротника подошел к столу и пару раз хлопнул по нему тряпкой, которая постоянно висела у него на руке. Он поставил перед Попельским маленькую бутылку с этикеткой "Чистая монополька" [27]27
  Не знаю, стебется ли автор. В то время, как и сейчас в Украине, у государства не было монополии на производство спиртного, так что, естественно, этикетка могла быть, а вот монополия… – Прим. перевод.


[Закрыть], рюмку и тарелку с булкой, холодным шницелем и четырьмя квашеными огурцами. После чего продвинул по столу держатель с салфетками.

– Платить сразу, – буркнул официант.

– Пан старший! – воскликнул Попельский, вручая ему котелок и монету в один злотый. – А рюмки моим приятелям?

Официант поблагодарил за богатые чаевые, после чего отошел за стойку, как будто бы не слышал просьбы. Котелок Попельского он повесил на крючок и взялся вытирать рабочее место. Отозвался мужчина, которого полицейский назвал Десной; в тишине его голос прозвучал необычно громко.

– Вы не обижайтесь, пан кумиссар, только мы с пулицаями не водимся. Мы не хатраки [28]28
  Chatrak – полицейский агент (батярский сленг, см., например: http://foto-lviv.com.ua/slovnyk/#.T9XoFlKOJJE)


[Закрыть]. Разым есть не станем. Ни я, ни Валерик, ни Альфоник. Мы вам не шпики. От мни пан что-то хотел? Так слушаю. А Валерик с Альфоником будут нас слушать.

Попельскому была известна институция свидетеля при неформальных переговорах полиции с преступным подпольем. Подобного рода беседы всегда проходили в плотно забитой забегаловке, свидетелями же были наиболее тупые и приципиальные бандиты, которые никогда не лгали своим, и которые резко реагировали, когда кто-либо обвинял их в мошенничестве. Они были гарантией того, что собеседник из преступного мира не является доверенным лицом полиции, и им все доверяли.

– Ну ладно. – Комиссар оглядел окружавшие его напухшие и угреватые лица. – Только свидетелями должны быть эти два гражданина. – Внезапно он поднялся, огляделся и заорал. – А не вся забегаловка! Так как?! Хавалы в тарелки!

Неодобрительные бурчания и шипения прокатились по задымленному интерьеру. Попельский уселся и вынул из жилетного карманчика серебряные часы. Он открыл крышку и проверил, который час. Его организм подавал, как и всегда, около семи вечера, подавал надежный сигнал, что пришла пора обеда. Комиссар наколол котлету на вилку и сначала хорошенько осмотрел ее, а только потом сунул в рот приличный кусок. Еда в забегаловках имела для него одну-единственную вспомогательную цель: приглушить вкус водки. Повар и в едином лице бармен, выставлявший на стойке "Морского Грота" яйца под майонезом, холодную колбасу с такой же холодной капустой, селедку, жареную свинину и квашеные огурцы знать не знал и не желал слушать о модной современной диетологии. Он желал всего лишь, чтобы потребление спиртного было хоть чуточку приятным, хотя многие клиенты этого не понимали и пили без какой-либо закуски. Эти же выставленные на стойке под стеклянными крышками и вечно несвежие "лакомства" у Попельского всегда ассоциировались с девицами, стоящими на Мостках. Тамошних проституток тоже редко кто заказывал, и они тоже были не первой свежести.

Полицейский налил себе стопку, выпил ее одним глотком и закусил огурцом. Через мгновение в его зубах захрустела тонкая панировка котлеты. Он обожал еду в паршивых заведениях, хотя иногда она угрожала расстройством желудка. Кусков он долго не глотал, чтобы чувствовать вкус мяса. Он выпил очередную стопку и огляделся по залу. Царил всеобщий шум, хотя и более приглушенный, ем тот, который утих вместе с появлением комиссара. Сейчас воры с бандитами не могут говорить на свои обыденные темы, весело подумал Попельский. Он откусил чуть ли не половину котлеты и тут же жадно проглотил.

После этого вытер рот салфеткой, вытащил портсигар и закурил "Египетскую". Своих товарищей по столу он не угощал, зная, как те бы отреагировали.

– Так я скажу тебе, Десна, с чем к тебе прихожу. Говори, что тебе известно про нападение на ту старую еврейку на Гусиной [29]29
  Сейчас, улица Старомиська – Прим. автора.


[Закрыть]. – Он внимательно поглядел на сидящего визави мужчину. – Ведь то была не работа обычного карманника. Кто-то ее ограбил и избил.

– Ничего про то не знаю. Зато знаю кое-чего другого…

– И чего же?

– Для пана кумисара то будет печально. – Десна закурил свою махорку. – Имеется в виду дочурка пана кумисара. Это она ж попала в нехорошее [30]30
  В оригинале «zatylipane». «Затилипанный» – на «батярском» = «плохой, подозрительный» – Прим. перевод.


[Закрыть]общество.

В Эдварде Попельском, когда он слышал, как кто-либо намеревается сказать чего-нибудь недоброе про его семнадцатилетнюю Риту, включался особый защитный механизм. Сразу же перед его глазами появлялась сцена из средины двадцатых годов. Спокойный вечер, город изолирован толстым слоем снега, вечерняя служба в костеле святой Марии Магдалины при библиотеке Баворовских. Он стоит в толпе вместе с трехлетней Ритой. И он радуется тому, что ребенок исключительно спокоен, что не бегает по всему костелу и не вопит, подвергая его самого неприятным взглядам каких-нибудь дам, древних, словно смертный грех – как сказал Болеслав Прус [31]31
  «Кукла», глава 2.20


[Закрыть]. Он уже не ругал про себя малышку за то, что она не поет по ходу службы ответов на латыни, которым он ее недавно учил, что она не поет рождественские колядки, которым, вместе с Леокадией, они так старались научить девочку во время последнего рождественского ужина. Он счастлив, несмотря на солидное похмелье после новогодней вечеринки, потому что Рита стоит хорошенько и даже не требует для себя места на лавке. И вот тут раздается колядка «Тихая ночь», которую он всегда пел Рите перед сном, причем – целый год, неважно, был это Великий Пост, канун Рождества или Пасха. Это была любимая песенка малышки. И вот сейчас, когда органист тянет прекрасные ноты «над Младе-енца сно-ом», Попельский чувствует, как девочка прижимается к нему. Через мгновение она уже у него на руках и прижимает к его свежевыбритой голове свою жаркую щечку. Не поет, не заканчивает слов мессы, а только целует отца в мокрую от слез щеку.

Когда к Попельскому приходило это воспоминание, он был готов простить дочке все, даже то, что у нее будет пять пар в семестре, к тому же, одну из них – по латыни, полученную по собственному желанию от учителя с добрейшим сердцем, хорошего знакомого ее отца. То давнее мгновение, одно из прекраснейших в его жизни, позволяло занять оборонительную позицию – когда он ожидал какого-нибудь нападения на Риту, то всегда вспоминал эту вот сцену. Она была для него щитом. Но до сих пор претензии поступали со стороны учителей, репетиторов, гимназического преподавателя Закона Божьего, могло случиться – со стороны продавщицы из ближайшей колониальной лавки, которой Рита что-то грубо ответила. И тогда та картина многолетней давности обладала своей силой. Она подавляла наступления, фильтровала жалобы, гасила какие-либо домыслы. И теперь эта картина снова вернулась, только была смазанной, затуманенной, слабо видимой. Маленькая Рита в этом новом воспоминании уже не целовала отца. Она прижалась к его лицу лишь затем, чтобы сильно укусить его. То, что Попельский услышал, не было обычной жалобой, которых в течение последних лет хватало. Это обвинение вышло из уст Фелека Десны, грозного бандита, которого подозревали в том, что утопил своего внебрачного ребенка в сортире.

Попельский почувствовал струйки пота на скользкой коже головы и поглядел на сидящих за столом мужчин. Те злорадно усмехались. Они знали, что собирался сказать ему Десна, удовлетворенно следя за тем, как Лысый оттирает салфеткой голову, как он багровеет.

– Ну хорошо, Десна, рассказывай. – Попельский отодвинул тарелку с надкусанной котлетой. – Все по очереди.

– Как на исповеди расскажу. – Десна глянул на Валерика с Альфоником, те кивнули. – Было это в четверг. Днем мы хорошенько приняли на грудь, а вечером головка и бо-бо. А лечится оно тем же самым, а? Клин клином. – Он рассмеялся, его дружки ему вторили. – Файно. Загуливаем к Вацьке на Замарстыновскую, потому что она дает в кредит. А там уже гулька. Сидят трое атлетов из цирка, ну, с того, что на праздники показы устраивал, а с ними две бини, прошу прощения, девушки. Размалеванные, штайфурованные [32]32
  Накрохмаленные (батярский сленг)


[Закрыть]… А за занавеской смех, писки, крики… Вот скажи, Альфоник, хорошо я балакаю?

– Атлета шпунтовал там дзюни, же фест [33]33
  Силач здорово вставлял там девицам (батярский сленг)


[Закрыть], – буркнул Альфоник.

– И одна из тех девиц, – не спеша произнес Десна, – рыхтиг (сразу) за столом, не за занавеской – так то урожденная доця пана кумисара.

Воцарилось молчание. Бандиты, не скрывая усмешки, глядели на Попельского. Ему казалось, будто бы все вокруг поднимают рюмки и пьют здоровье падшей семнадцатилетней Риты Попельской. Полицейский налил себе третью порцию, опорожняя бутылку, и выпил ее мелкими глотками. Ему хотелось, чтобы водка жгла, чтобы этот суровый вкус, что царапал горло, был заменой наказания за все провинности, совершенные им в качестве отца. Он закурил очередную папиросу, хотя предыдущая была докурена всего лишь до половины. Табак сделался кислым, словно уксус. И тогда же Попельский почувствовал смрад испражнений. Он отодвинулся от стола, поднял свечку и глянул на подошву. Под каблуком прилип вонючий комок. Он плохо оттер подошвы. Дерьмо… Комиссар старательно отставил наполовину не выпитый стаканчик, после чего вытер салфеткой мокрые круги на столешнице. А потом нанес удар через стол.