Текст книги "Голова Минотавра"

Автор книги: Марек Краевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Попельский сорвал клеенку. Металлические колечки покатились по кухне. Одним быстрым пинком остроконечной туфли он ударил чудище между ног. Поток упал на колени, схватившись за яички. И тогда Попельский обмотал его голову клеенчатой занавеской и начал душить.

– Эдзьо, оставь его! – крикнул Заремба, хватая Попельского за плечи. – Ты же убьешь его и что, пойдешь в тюрягу за это дерьмо?! Оставь его, черт подери!

Попельский увидел кровь Потока, смешанную с какими-то телесными выделениями, на рукаве собственного парадного мундира и испытал отвращение. С брезгливым выражением на лице он отодвинулся от хрипящего тела. Потом пересилил себя, схватил Потока за запястье и приковал наручниками за ножку кровати. Голова бестии все так же была обмотана клеенкой, которая вздымалась по причине прерывистого дыхания.

Попельский расселся на кровати и закурил папиросу.

– Вилек, иди в наш передвижной пункт, позвони, чтобы прислали грузовик, – сказал он, выпустив облако дыма, – а то ведь всю машину нам кровью засрет. А я за ним послежу.

– Иди лучше ты, Эдзьо, – весело усмехнулся Заремба. – Если тебя с ним оставить, так ты же его и пришьешь! А что, обязательно везти его в Брыгидки [205]205
  Брыгидки (Brygidki) – общепринятое название львовской тюрьмы на ул. Казимировской (теперь ул. Городоцкая). Ренессансное здание было выстроено в 1614 году для женского ордена св. Бригиты. Существующая здесь же часовня (капелла) св. Петра действует до нынешнего времени, а само здание монастыря, после ликвидации ордена в 1784 году, было переоборудовано в уголовную тюрьму; после Первой мировой войны сюда же садили и политических преступников. – Википедия.


[Закрыть]?

Попельский вытер постельным бельем кровь с рукава и поднялся. Малиновое пятно на шее исчезло. Комиссар схватил раму кровати, несколько раз пошевелил. При этом он хохотал, словно сумасшедший.

– Мы схватили его! – заорал, а потом прибавил. – Я мигом, а ты тут за ним проследи! Ну как ты там, пан, хорошо?… – Он еще раз пнул Потока и выбежал на лестницу.

Поток помотал головой, сбросив с нее клеенку. Он глянул на свое запястье. Да, наручники представляли собой помеху, но ведь ножка кровати к полу прикреплена не была…

Львов, суббота 20 марта 1937 года, четверть одиннадцатого дня

Рита сидела в темной пивной у самого окна, наблюдая через витрину за улицей Жулиньского, и размышляла над тем – что же делать дальше. Она даже не могла посоветоваться по этому вопросу с Тычкой, поскольку та сбежала домой, испугавшись и мрачного бармена и пьяненького посетителя, который сейчас высасывал соленое мясо из очередной селедки. Ни тот, ни другой к Рите не приставали. Бармен вытаирал кружку и слушал по радио популярную песню в исполнении Ханки Ордонувны [206]206
  Ханка Ордонувна (Hanka Ordonówna), псевдоним – «Ордонка», настоящее имя: Мария Анна Тышкевич, девичья фамилия – Петрушинская, литературный псевдоним – Вероника Хорт (род. 25 сентября 1902 года, ум. 8 сентября 1950 г. в Бейруте) – известная польская певица, автор стихов и текстов песен, танцовщица и актриса. Сборники песен в ее исполнении издаются до сих пор и пользуются большой популярностью в Польше и у эмигрантов польского происхождения. – Википедия.


[Закрыть]«Кому какое дело до нашей любви?» Пьяница дремал, оперев голову на сложенные руки.

Вдруг Рита стиснула стоящую перед ней чашку теплого чая. Она увидала отца. Тот шел в ее сторону. Девушке сделалось плохо при мысли, что тот зайдет сейчас и найдет ее. Но отец свернул и вошел в галантерейную лавку, располагавшуюся в паре десятков метров. Рита вышла из пивной, подошла к витрине галантерейной лавки и выглянула одним глазком. Внутри заметила лысую голову отца. Он вытер шею платочком с монограммой, которую она когда-то сама вышила – в те давние-давние времена, когда она садилась ему на колени и рассказывала о собственных, детских секретах. Теперь девушке сделалось грустно, когда она вспомнила про те годы, а так же при виде беспомощного жеста отца, вытирающего пот. Она мотнула головой, отгоняя сентиментальные настроения, и быстро побежала по улице. Ей обязательно нужно было узнать, гонится ли отец за таинственным незнакомцем.

Очутившись в подворотне, она огляделась по сторонам. Никакой вывески бильярдного клуба нигде видно не было. С бешено колотящимся сердцем девушка начала подниматься по лестнице. Туфли стучали по ступенькам. Рита вошла на галерею последнего этажа. Единственные имеющиеся здесь двери были приоткрыты. Девушка толкнула их, те легонько заскрипели. Вдруг она почувствовала страх. Ей захотелось немедленно отступить, убежать отсюда. Но она не могла. За ней кто-то стоял.

Львов, суббота 20 марта 1937 года, двадцать минут одиннадцатого дня

Попельский вытер шею и спрятал платок в карман.

– Скоро туда подъедут двое полицейских из IV комиссариата и, независимо от них, будет Кацнельсон, который меняет Зарембу, – услышал он в трубке голос аспиранта Стефана Цыгана.

– Хорошо, Стефцю. А я пойду к Вилеку.

– Погодите, пан комиссар, – Цыган был очень возбужден. – Тут у меня для вас важное сообщение из Вроцлава. Тамошние техники подтвердили, что научная работа была напечатан на той самой пишущей машинке, что была найдена у убитой девушки.

– Вот это да! – Попельский даже поперхнулся. – Ну, теперь уже никакой попугай его не выпутает!

– И последнее: звонил Мок. У него сенсационные сообщения по поводу той тетки из Катовиц… Баба замешана в торговлю живым товаром…

– Стефцю… – рассмеялся Попельский. – Вот неужели сейчас ты должен морочить мне голову!? Мы Минотавра поймали, понимаешь?! Минотавра…!

– Но Мок скоро будет перезванивать! Что ему передать?

– Скажи вот что: приезжай во Львов! Самое времечко выпить за успешное окончание следствия!

Цыган хотел было что-то добавить еще, только Попельский уже повесил трубку. Он весело подмигнул смущенной продавщице и вышел на улицу. Скривился по причине яркого света и надел темные очки. В подворотню дома на Жулиньского 10 уже вошли два полицейских и Кацнельсон. Никто из них Попельского не увидал.

На галерее раздавались тяжелые шаги. Скрипнула дверь последнего этажа – это полицейские вошли в квартиру Потока. Попельский, улыбаясь, шел по лестнице. Он был на этаж ниже. На перилах висел какой-то грязный половик. Комиссар коснулся его и тут же отряхнул ладонь. Он поглядел на свои туфли, потом поставил ногу повыше и стер с носка пятно от валяющейся здесь же вареной капусты. Затем он глянул вверх и почувствовал сильное беспокойство. Он не услышал ни приветствий, ни отзвуков разговоров, никаких шуточек, которыми обмениваются полицейские, которым удалось через два года схватить страшного убийцу. И он начал быстро подниматься наверх.

Из квартиры Потока выскочил Кацнельсон.

– Пожалуйста, не заходите туда! – Стефан вытянул руки, как будто бы желая оттолкнуть комиссара. – Пан не должен этого видеть!

Попельский отпихнул своего коллегу и вбежал в квартиру. Кровать теперь стояла поперек комнаты, окно было распахнуто. Один из рядовых полицейских высунулся наружу, долго глядел вверх, вниз, потом покачал головой. Второй прошел мимо комиссара и направился к боковой лестничной клетке, чтобы оттуда подняться на крышу. Через мгновение его тяжелые шаги забухали над головой, потом затихли. Кацнельсон схватил Попельского за рукав, как бы желая вытащить его из квартиры. Тот вырвался. Он все глядел и не мог оторвать глаз. Под кроватью кто-то лежал. Клеенка покрывала тело, доходя до шеи. Голова была открыта. И это была не голова Потока.

Львов, суббота 20 марта 1937 года, одиннадцать часов дня

Голова Зарембы лежала на коленях Попельского, который придерживал приятеля за щеки. Он опасался того, что голова попросту отпадет от перерезанной шеи. Он плакал. Заремба пытался улыбаться. Он открыл и закрыл веки и даже слегка пошевелил головой, как бы желая сказать: «Да все нормально, Эдзьо».

Но тут его щеки заколыхались словно у пловца после прыжка ласточкой. Он снова открыл веки, только уже не закрыл. За него это сделал Попельский.

Львов, среда 24 марта, шесть часов вечера

Эберхард Мок вышел из поезда на Центральном Вокзале, поставил чемодан и начал разглядываться по перрону. Глазами он выискивал высокую, одетую в черное фигуру Попельского. Но напрасно выглядывал он его лысую голову, темные очки или белое кашне. Из дыма и пара, облаками выпускаемых локомотивом, появлялись носильщики, продавцы газет и лимонада. Вот уже и пар опал, а Попельского все не было. Мок натянул перчатки и из пачки «Египетских» вытащил зубами папиросу. К нему подскочил какой-то услужливый носильщик, подал огня и забрал чемодан.

Мок шел за носильщиком, задумчивый и обеспокоенный. С Попельским он был знаком не столь давно, но он на все сто процентов был уверен в том, что поляк держит слово не только в серьезных вещах, но и по мелочам. Его отсутствие на вокзале, хотя еще несколько дней назад он четко заявлял о том, что лично будет приветствовать Мока, могло свидетельствовать о каком-то неожиданном событии, о какой-то нехорошей случайности. Мысли Мока были заняты субботней неудачей Попельского. Он прекрасно знал обо всем – о смерти Зарембы и о побеге Потока через крышу. Знал он и о том, что двое полицейских с Кацнельсоном бросились в неудачную погоню за убийцей, в то время как Попельский застыл над телом Зарембы. Отчет обо всех событиях субботы еще в тот же вечер Попельский передал по телефону. Уже тогда у него был какой-то странный голос. Он надолго задумывался, прерывался и подбирал слова, словно только-только обучался немецкому языку, а не владел им словно уроженец Вены. Эти неожиданные проблемы Попельского с высказыванием Мок посчитал результатом неудачи и потрясения после смерти Зарембы. Это же могло быть причиной его отсутствия на вокзале. Но как долго, спрашивал Мок сам себя, можно переживать подобное потрясение, когда чудовище все еще находится на свободе? Как долго можно пережевывать проигрыш, когда зверь до сих пор скрывается в каких-то закоулках и городских трущобах?

Он уселся в экипаж, заплатил носильщику, а извозчику подсунул под нос визитную карточку с приватным адресом Попельского. Экипаж тронулся. Мок уже не восхищался Центральным Вокзалом, гармония и соответственное дозирование архитектурных украшений которого превосходили – по его личному мнению – помпезный вокзал в Бреслау. По пути он не приглядывался к соборам, к фасадам гимназий и высших учебных заведений. Его внимание обратила лишь латинская надпись на здании, похожем на библиотеку, когда он уже сворачивал с главной улицы в сторону парка, рядом с которыи проживал Попельский . Hic mortui vivunt et muti loquuntur [207]207
  Надпись на здании Университета «Львовская политехника».


[Закрыть].

Здесь мертвые живут, а немые – говорят с вами. Если бы мертвые могли говорить, – мелькнула горькая мысль, – мне нечего было бы делать на этом свете. Мок почувствовал нечто вроде утешения.

Ему вспомнились недавние катовицкие события, и он никак не мог понять, какую роль сыграл в них Здзислав Поток. После обнаружения у Эрнестины Неробиш папки-скоросшивателя из конторы убитой Клементины Новоземской, следствие двинулось, словно пришпоренное. Комиссар Зигфрид Холева, чувствуя, что в его руках находится дело, способное помочь ему в повышении по службе, тут же позабыл о выданном Моку запрете и вступил в операцию в том самом стиле, который так нравился жителю Вроцлава. С Неробиш в комнате для допросов он сильно не рассусоливал и через пару дней получил от покрытой синяками от кулаков и каблуков женщины всю необходимую информацию. Подтвердились предчувствия и Мока, и Попельского. Занимавшаяся подпольными абортами бабка оказалась сводницей, впрочем, как и Новоземская. Обе они действовали рука об руку. Неробиш находила отчаявшихся девушек – служанок, позволивших хозяину слишком многое; официанток и судомоек, которым хозяин делал предложения, отказаться от которых они просто не могли; или, в конце концов, обычных проституток, которым беременность мешала заниматься их профессией. Неробиш прекрасно знала, что для всех подобного рода женщин избавление от плода означало еще больший крах всех принципов и ценностей. Она скрупулезно записывала данные этих женщин и передавала их Новоземской, которая через какое-то время появлялась у них в качестве уважаемой жрицы домашнего очага и обещала экзотическую поездку в Аргентину или менее экзотическую – в Германию, где данную девицу будет ожидать значительно старший, чем она, богач, истосковавшийся по славянской красотке. Понятное дело, что богач оказывался хозяином публичного дома, а девицы, раньше или позднее, соглашались со своей рабской судьбой. Многие из них, даже удивительно, через какое-то время даже начинали радоваться изменениями в своей жизни и высылали Неробиш открытки с сердечными поздравлениями. Новоземская щедро платила бабке за каждую девицу, а частенько та получала и дополнительные подарки, например, набор – правда, бывших уже в обращении – шикарных папок-скоросшивателей. Сама она тоже очень хорошо зарабатывала подобного рода процедурами, хотя и не всех женщин удавалось ей обмануть и отправить в Германию и Аргентину. Не удалось ей это, к примеру, в случае Марии Шинок. Неробиш, в свою очередь, не знала о ее судьбе, равно как не знала она фамилий реальных или выдуманных женихов. О несчастной сумасшедшей девушке, которую избавила от плода, она знала лишь то, что для Новоземсуой Шинок была важным матримониальным, а не бордельным товаром; и что она должна была быть просватана за какую-то очень крупную сумму богатому клиенту, которому Мария, якобы, очень понравилась. Но ничего больше – несмотря на угрозы и даже побои – Неробиш так и не сказала.

Узнав обо всем этом, Мок попрощался с Холевой, Выбранецом и Силезией, о которой, впрочем, впоследствии он вспоминал с большим умилением. Он купил билет на ближайший поезд до Львова. Он был уверен, что сейчас будет нужен Попельскому. Вместе они обнаружат чудище и поведут следствие по делу банды торговцев живым товаром, у которой должны были иметься какие-то международные связи, раз девушки оседали в Германии и Аргентине. С этой преступной процедурой каким-то образом был связан Поток, а это, в свою очередь – в связи с последней его жертвой – направляет следствие в сторону Бреслау и барона фон Кригерна. Ведь тот красавчик, размышлял Мок, который привез в Бреслау Анну Шмидт, так и не был выявлен! Все это дело раздувается в некую гигантскую аферу европейского, да что там – мирового масштаба! В течение двух-трех дней мы все с Попельским хорошенечко обдумаем, разработаем тщательный план, а потом на Пасху я уеду в Бреслау. А уже после праздников все начнется по-новой! Investigo ergo sum [208]208
  Аллюзия к знаменитому высказыванию Рене Декарта «Cogito ergo sum» – «Мыслю, следовательно – существую». Теперь замените слово «мыслю» на «расследую» – Прим. перевод.


[Закрыть]! Мок заплатил извозчику и сошел на тротуар. В парадном дома дорогу ему заступил дворник и вежливо спросил о чем-то. Мок показал ему визитную карточку Попельского и увидел, как на лице мужчины вырисовывается испуг. Немецкий полицейский обошел его и, все более обеспокоенный, вбежал на второй этаж и нажал на кнопку звонка. Ему открыла панна Леокадия Тхоржницкая. Ее глаза запухли от слез. Она оставила дверь открытой и без слова отступила в сторону. Входя в квартиру, Мок почувствовал, словно он очутился на месте преступления. Единственное, вместо трупной вони везде разносился запах валерианки. В кухне раздался крик, а после него – резкие и давящие рыдания. Кто-то там давился, хрипел и кашлял одновременно.

Мок мгновенно очутился там. Служанка сидела за столом, положив голову на столешницу. Тело ее сотрясали конвульсии, слезы капали на пол. Изумленный Мок огляделся по сторонам. Двери в кабинет и одновременно спальню Попельского были открыты. Немец осторожно прошел туда и заглянул вовнутрь.

Эдвард Попельский сидел в кресле у столика, на котором размещалась могучая, переполненная окурками пепельница. Щеки комиссара покрывала несколькодневная щетина. На нем был синий полицейский мундир, а под ним была видна совершенно мятая пижама.

Комиссар даже не глянул на Мока, поскольку уставился на собственные руки, которыми опирался о стол.

– В субботу Рита не вернулась домой, – сказал он по-немецки. – А вот это то, что в в воскресенье нам подкинули на балкон!

Он указал рукой на собственный письменный стол. На нем лежала старательно сложенная гимназическая форма Риты и снежно-белый матросский воротник.

– Ганна так красиво нагладила воротник. – Попельский поднял голову; в его набежавших кровью от недостатка сна глазах появились слезы. – Нагладила – словно на похороны.

Он склонил голову, чтобы Мок не видел, как он плачет. Лысая его голова побагровела, все тело дергалось в спазмах. Между пальцев, которыми он сжимал щеки и глаза, текли слезы. Мок уселся рядом с ним на поручне кресла и с трудом обнял рукой широкоплечего приятеля. Так он сидел долго, пока Попельский не застыл. После этого встал и отправился в гостиную. Леокадия вглядывалась в циферблат напольных часов. Перед ней дымилась папироса.

– Я поживу тут у вас несколько дней, – тихо сказал Мок.

– Так вы не едете к своей жене на праздники? – спросила Леокадия.

– Нет. Останусь здесь, с Эдвардом.

– Вы понятия не имеете, что здесь будет твориться! Вы же не знаете, на что похожи приступы его отчаяния!

– Что же – узнаю, – ответил на это Мок и вернулся в кабинет.

ЧАСТЬ III – ГОЛОВА МИНОТАВРА

Тезей шагает сквозь океан окровавленных лиственных колонн в час обновления

вздымает в поднятой руке трофей – оскальпированную голову Минотавра

Горечь победы – крик совы – отмеряет рассвет медной меркой

чтобы теплое дыхание сладости поражения чувствовал на затылке

Збигнев Херберт «Голова»

Львов, среда 13 ноября 1937 года, семь часов вечера

Эдвард Попельский сидел в «Морском Гроте» и мелкими глотками допивал уже вторую сотку водки. В пивной было пустовато, а немногочисленные клиенты украдкой поглядывали на комиссара, и они прекрасно знали, о чем тот думает.

О Рите вот уже полгода никаких известий не было. Весь город ломал голову над тем, была ли она похищена, убита, и вообще, имеет ли ее исчезновение какую-то связь с делом Минотавра. Вести громкие размышления об этом в присутствии Попельского было опасно, в чем как-то убедился Герман Кацнельсон. Все полицейские знали, что Попельский винит себя за смерть Зарембы. Каждый прекрасно знал, что приковать преступника к ножке кровати, которую можно было легко поднять – это непозволительная халатность. Совпадение между бегством Потока и исчезновением Риты Попельский интерпретировал просто и лично: если он виновен в бегстве Минотавра, которое каким-то образом связано с исчезновением Риты, то он виновен так же и в исчезновении собственной дочки. Анализ этого совпадения, проведенный как-то Кацнельсоном, Попельский посчитал личным оскорблением. Словно разъяренный бык бросился он на коллегу, повалил его на землю, прижал коленом. Возможно, он довел бы дело до трагедии, если бы Кацнельсон не крикнул: "Что, хочешь меня убить, как Зарембу"? Это моментально успокоило Попельского, он тут же уселся на стуле. В течение следующего часа он прятал лицо за пальцами и молчал. На следующий день он при всех попросил у Кацнельсона прощения, а тот воспринял событие с полнейшим пониманием, равно как и инспектор Мариан Зубик, который и не собирался возбуждать дисциплинарное следствие.

Начиная с Пальмового Воскресенья [209]209
  У нас это Вербное Воскресенье, хотя в украинской традиции имеется и «Пальмова Недiля» – Прим. перевод.


[Закрыть], когда узелок с вещами Риты очутился у него на балконе, Эдвард Попельский был совершенно другим человеком. Произошедшие в нем изменения в доме и за его пределами проявлялись по-разному. Дома он был необыкновенно нежным и заботливым в отношении Леокадии и Ганны, так что вторая, в разговорах с другими служанками, возносила его под самые небеса, зато его двоюродная сестра чувствовала во всем этом некую фальшь. Леокадия не могла поверить в то, что ее кузен – до сих пор сконцентрированный исключительно на собственных мыслях, гипотезах и следствиях – вдруг начал расспрашивать о ее будничных делах, все время разговаривать про ее игры в бридж, про то, что она сейчас читает; он сделался предупредительно вежливым, все время предлагающим свою помощь. Никогда он не терял хладнокровия, что казалось ей неестественным. Иногда разве что небезопасно сверкали его глаза – постоянно красные от бессонницы и выпивки. Конечно, Леокадия слышала о том, что страдания облагораживают человека, только искусственная улыбка двоюродного брата не была знаком благородства, но некоей маской, за которой Эдвард скрывал свои истинные чувства.

За пределами дома Попельский вел себя совершенно иначе. Если до сих пор ему случалось бывать порывистым и резким, то теперь он превратился в вечно раздраженного шершня, атакующего всех и вся. Его бешенство и агрессию испытали на себе, в основном, батяры и хойраки из городских предместий. Дело в том, что Попельский был уверен, что Минотавр скрывается среди них, наверняка – на Лычакове, и что он только и ждет подходящего момента, чтобы незаметно покинуть город; что с его физиономией, изображенной на объявлениях, украшающих каждый столб, представляло серьезную трудность. Но не чудище было самым главной причиной взбешенности Попельского в отношении львовских мошенников и бандитов. Его подтачивала другая мания: похищение Риты. Попельский был уверен, что ее ради выкупа похитили люди из преступного мира. Отсутствие каких-либо требований о выкупе, по его мнению, могло свидетельствовать только лишь о желании повысить цену. Комиссар считал, что львовские бандиты потребуют за Риту чего-нибудь такого, что разрушит всю его жизнь – к примеру, они потребуют, чтобы он ушел из полиции.

Комиссар начал свой приватный и – что было гораздо худшим – одиночный крестовый поход против львовского преступного мирка, и вел он его свойственным только себе методом. Он заскакивал в какую-нибудь забегаловку – явную или тайную, с вывеской или без нее – заказывал водки, закуски и водил раскаленными от бессонницы глазами по батярам, которые тут же, чаще всего, разбегались во все стороны. Но не все; кое-кому он смыться не разрешал, задерживал их и садил за свой стол, угощал водкой и вежливо расспрашивал про Риту и Минотавра. Когда же батяры отказывались от угощения, а на вопрос о Рите только пожимали плечами – Попельский заливал им водку прямо в глотки и оскорблял на глазах всех собравшихся.

Так что, ничего удивительного, что над его головой сгущались тучи – все более черные и все более вещающие беду.

Еще несколькими месяцами ранее, сразу же после исчезновения Риты, к Попельскому прибыла делегация во главе с легендарными королями подполья: Моше Кичалесом и братьями Желязны. Первый, одетый в безупречный светлый костюм, выразил глубочайшие соболезнования по поводу исчезновения дочери и поклялся в том, что ни одна из львовских преступных групп не имеет с этим всем ничего общего, более того! – он даже обещал помочь в поисках похитителей… Тогда Попельский обвинил его во лжи и грохнул кулаком об стол с такой силой, что пролил кофе на костюм Моше. Кичалес с братьями Желязны ушли очень сердитые, тем не менее, они приказали своим людям какое-то время терпеть выходки Попельского – вплоть до момента, когда по его вопросу не будет принято окончательное решение. Но не все слушались королей, а эксцессы комиссара начинали становиться для бандитов просто невыносимыми. В очередных забегаловках полицейский получал предупреждения в виде пробитых гвоздем свиных ушей, только ему было на все наплевать. Он не раз и не два вытаскивал эти "метки" и подсовывал их всем под нос с воплем: "Что, сволочь, а не ты мне это подсунул?"

Педантичный денди с ироническим чувством юмора, когда-то крайне вежливый в обхождении, ухоженный и пахнущий дорогим одеколоном, превратился в вульгарного грязнулю. Он уже забывал вовремя принимать лекарства от эпилепсии и не ходил к Шанявскому. Как-то раз в одной из пивных он свалился в конвульсиях на пол и обмочился. Хулиганы с отвращением вытащили его во двор, а один из них даже сунул голову комиссара в лошадиную кучу, считая, что полицейский удавится дерьмом.

Случалось, он неделями не менял сорочку, а его лысая голова зарастала по бокам кустиками редких волос. Водку он пил стаканами, но его могучий организм успешно сопротивлялся. Комиссар не мог упиться допьяна, заглушить собственные мысли, заснуть словно камень. Домой он возвращался под утро, пошатываясь, искусственно улыбаясь перепуганной Леокадии, расспрашивал ее – сонную – о будничных мелочах, о карточных розыгрышах, уважительно целовал руку, после чего шел в свою комнату, валился в кровать и не спал до полудня. После этого вставал, плескал водой в лицо и, стократно поблагодарив за превосходный завтрак, которого едва касался, отправлялся на работу. Непрочитанные письма от Мока собирались кучей у него на столе, а телефонные звонки – по его приказу – принимала исключительно Ганна, которая, услышав немецкую речь, попросту клала трубку.

Если бы был жив Вильгельм Заремба, он знал бы, как заняться приятелем. Как-то раз он уже видел его в подобном состоянии – после смерти жены Попельского, Стефании, известной львовской актрисы, у которой – после рождения дочки Риты – случилось внутреннее кровотечение, и она скончалась. К сожалению, Заремба, точно так же, как и Стефания Горгович-Попельская, лежал на Лычаковском кладбище, а другие люди, которых Попельский допустил бы к себе – Леокадия и немецкий полицейский Эберхард Мок – либо не знали, как с ним говорить, либо были слишком далеко.

Тем печальным и залитым дождем ноябрьским днем Попельский находился в одной из своих эскапад, которые сам называл в отчетах "рекогносцировочными действиями". Он сидел в "Морском Гроте" и ждал неизвестно чего. На сей раз он даже был одет исключительно чисто. На нем была новая сорочка в полоску из магазина "Poland" на Грудецкой, которую получил сегодня от Леокадии в честь именин. Опять же, по причине именин, которые предполагались стать печальным ужином на двоих, его заставили выкупаться и побриться. Но галстук он не завязал, равно как не надел на палец перстень-печатку, а в манжеты не вдел запонки. Туфли тоже не стал чистить. Мелкими глоточками он пил уже вторую сотку и ждал. Когда кто-нибудь заходил, инспектор внимательно, но не слишком настырно приглядывался. Вошедшие тоже глядели на него, качая головами. Те, у которых совесть была почище – присаживались, у которых с этим было похуже – уходили, не желая иметь ни малейшего контакта со стражем закона.

Двое мужчин, вошедших в пивную, когда Попельский уже осушил стаканчик, вели себя не так, как другие. Они не стали ни присаживаться, ни тут же ретироваться. Крепко ступая по глине пола, они подошли к столику, за которым в одиночестве сидел комиссар. Какое-то время они глядели на него из-за мотоциклетных очков. Один из них вытащил из-за пазухи длинного кожаного пальто фотографию и положил ее на столе. На снимке был изображен Попельский, более молодой и смеющийся. Десятилетняя, возможно, Рита тоже смеялась, положив голову на плечо отца. Этот снимок она всегда носила с собой.

– Мы нашли это при твоей дочке, – сказал один из мужчин, указывая на фотографию. – Если хочешь ее увидеть, пошли!

Не ожидая ответа, оба направились к выходу. Попельский пару мгновений еще глядел на их военные сароги, после чего поднялся из-за столика.

Львов, среда 13 ноября 1937 года, восемь часов вечера

Попельский не имел понятия, где он находится. Все произошедшее он начал воспроизводить от момента, когда выпил вторые сто граммов водки и встретил мотоциклистов. Когда он увидел фотографию, а таинственная пара уже вышла из пивной, он схватился на ноги. Ему хотелось тут же закричать, что эти двое являются похитителями его дочери и что их следует схватить. Но он этого не сделал. Его удержали от подобного поступка не столько безразличные мины батяров, сколько здравый смысл. До Попельского дошло, что для него гораздо важнее увидеть дочку, чем схватить ее похитителей. Мало чего осознающий и побледневший, он вышел во двор. Мужчины ожидали его. Один за другим, они сидели на мотоцикле «Сокол». Задний указал Попельскому на место в коляске и подал очки-консервы. Комиссар надел их. Изнутри очки были вымощены черным бархатом.

– Будешь пытаться подглядеть, куда мы едем, – услышал Попельский, – мы тебя выкинем, понял?

– Понял, – ответил он.

Ехали довольно долго. Попельский насчитал двадцать поворотов, но потом сбился и считать перестал. Минут, как ему показалось, через тридцать, мотоцикл глухо прогромыхал по какому-то дворику, и мотор заглох. Комиссар почувствовал, как его берут под руки и вытаскивают из коляски. Все вместе они вошли в какое-то помещение, в котором страшно несло химическими реактивами. Его посадили на стуле, который опасно застонал под весом полицейского. Попельский чувствовал, как руки заводят за спинку и сковывают наручниками. Он не протестовал. Ждал.

Только после этого с него сняли очки-консервы. Поначалу ему показалось, будто находится в театре. Он сидел в темноте, а перед ним висел подсвеченный точечными прожекторами темно-вишневый занавес. Тогда он оглянулся по сторонам, и до него дошло, что никакого зрительного зала и нет, его стул единственный в помещении, а занавес очень даже небольшой, и подвешен он к полукруглому стеллажу. Вокруг занавеса находились штативы с лампами, с фотоаппаратами и лампами-вспышками. Попельский услышал металлический стук колец, и занавес раздвинулся. В очень ярком свете, заложив ногу за ногу, на стуле сидел молодой мужчина, показавшийся Попельскому знакомым. Одет он был в светло-серый костюм из дорогой шерсти, с которым сильно контрастировали галстук цвета красного вина и алая роза в бутоньерке пиджака. Высоко задравшаяся нога была обута в туфлю для игры в гольф. Черты лица мужчины были необыкновенно правильными; губы полные, лицо худощавое и вытянутое. Если бы не короткие, зачесанные набок волосы, если бы не мужская фигура и тень щетины на лице – его можно было бы принять за женщину. Красивую даже женщину.

– Вы хотите увидеть Минотавра, комиссар? – Голос у мужчины был грубым и четким. – Он в наших руках. Он жив и ожидает своего Тесея. А вы…

Попельский никак не мог понять, откуда ему был знаком этот мужчина. Возможно ли такое, чтобы сидящий перед ним человек был ксёндзом Керским, душепастырем молодежи, который своим могучим голосом проповедника разжигал девичьи сердца? Но это казалось просто невозможным, и, тем не менее…

– Так вы ксёндз? Священник Константы Керский? – перебил Попельский мужчину на полуслове.

– Насколько мне известно, ксёндзом я никогда не был, – очень серьезно ответил тот. – Хотя когда-то одного из них знал очень даже неплохо. У вас есть еще вопросы или позволите мне продолжать?

– Что означает: "Минотавр в наших руках"? Я пришел сюда не ради Минотавра! Где моя дочь?

Попельский дернулся на своем стуле.

Мужчина встал и поднял с пола какой-то длинный предмет. Это была клюшка для игры в гольф. Красавчик подошел к Попельскому, склонился над ним и какое-то время присматривался к его ушной раковине. Комиссар не заметил движения, зато почувствовал боль, вонзившуюся ему в голову словно шип. Ухо запульсировало и начало быстро увеличиваться. В черепе вибрировал пронзительный писк. Мужчина подошел с другой стороны и, словно ларинголог, начал осматривать второе ухо. Он сделал замах. Голова Попельского дернулась от второго удара. Комиссар медленно рухнул на пол вместо со стулом. Писк в голове вздымался. Был один лишь способ заглушить его. Нужно было кричать самому. Попельский орал от боли, словно раненый зверь. Он качался по полу, суча ногами. Вместо ушей у него теперь были две теплые, влажные и ужасно болевшие куски холодца.