Текст книги "Галиндес"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

– Посмотрим, что ты нам расскажешь, Норман.

Из кармана пижамной куртки он вытащил большой красный фломастер и начал сосредоточенно читать: «Дорогая Мюриэл! Я с таким нетерпением жду от тебя известий, что решил написать тебе сам…» Что он все ходит вокруг да около и никак не решается перейти к сути дела. Кажется, вот-вот, но тут Норман опять виляет в кусты. «Комитет по распределению стипендий фонда Холиока запросил у меня сведения о том, как продвигается твоя работа, поскольку я – твой научный руководитель, и выразил мне свои сомнения в целесообразности избранного тобой пути». Хорошее начало, ничего не скажешь: виноват во всем, конечно, Комитет по распределению стипендий фонда Холиока. Норман, как примерный мальчик, знает, чем может обернуться для него непослушание, и старается вовсю: «Они попытались сами получить информацию о Галиндесе, на основании которой пришли к выводу, что эта история утратила практически всякий научный интерес, а кроме того, с методологической точки зрения, ты избрала ошибочный путь. Как видишь, я разговариваю с тобой жестко – таким же жестким был и тон представителей этой почтенной организации». Поразительно, как он старается дистанцироваться от палача, являясь в то же время посланником этого палача. «Я взял на себя смелость выступить в защиту твоих интересов». Вперед, Норман, решительнее, покажи свое влияние научного руководителя, который на самом деле просто хочет половчее вывернуться и подать в выгодном свете предложение палача. «Чтобы упор в твоей работе был сделан на сопоставление этики сопротивления, как ее понимали политики в 30 – 40-е годы, с пониманием этого же вопроса современной постмодернистской философией, которая ставит под сомнение этическую природу сопротивления, другими словами – с теориями итальянской школы, возникшими как реакция на терроризм и его бесперспективность. Когда они поставили вопрос в этой плоскости, я увидел, что у тебя – у нас… есть выход…» Вот в этом ты прав, Норман: это выход для вас, более того, это единственно возможный для вас выход. «Я заставил их понять, что такой резкий и неожиданный поворот в твоих исследованиях неминуемо замедлит темп работы и к тому же ты окажешься вынуждена изменить место своих изысканий и вместо того, чтобы курсировать по маршруту Нью-Йорк – Санто-Доминго – Страна Басков – Мадрид, должна будешь отправиться во Францию и в Италию, где, как я полагаю, тебе придется встретиться с пророками на один день, исповедующими бессмысленность компромисса». Надо отдать этим интеллектуалам должное: как они могут убить и оживить при помощи слов любую надежду, искушают тебя и спасают этим искушением, возвращают тебе добродетель после того, как грех совершен. Нет, надо отдать им должное – выдумать это соблазнительное путешествие – Франция, Италия, и когда сомнения уже зародились в душе адресата, нанести ему окончательный удар: «И как твой друг, и как твой научный руководитель, я считаю такой поворот очень интересным – он более перспективен: ты сможешь извлечь из своих выводов немало пользы, что весьма пригодится тебе, когда надоест бродяжничать и ты решишь делать научную карьеру».

– Гениально! Просто гениально!

Мужчина резко встал, оставив бумаги на столе рядом с пустым стаканом из-под молока, остатками тостов с маслом и конфитюром, брошенной на середине мозаикой, изображающей Бруклинский мост, фломастерами, коробкой с сигарами, пепельницей с окурками и обгоревшими спичками и наполовину выкуренной сигарой, на кончике которой белела засохшая слюна, коробкой с бутербродами – типичная кухня, где уже несколько дней никто не убирался. «Но это не все». Прекрасно, Норман, продолжай в том же духе, еще удар. «Благодаря наступательной тактике, которая на самом деле была оборонительной, мне удалось добиться не только того, чтобы тебе продлили стипендию, если ты согласишься с высказанными предложениями и примешь предложенный план работы, но даже того, что фонд Холиока сам свяжется еще с двумя фондами, занимающимися культурными связями между США и Европейским сообществом, и добьется, я бы сказал, весьма значительного увеличения ассигнований на твою работу, а ты всегда сможешь расширить ее рамки, если упрешься и станешь настаивать на том, что тебя «заставили», «обманули». Так, слово «обманули» идет в кавычках – значит, это уже не обман, а лишь уловка, с помощью которой можно переложить вину на другую сторону и выбить из нее побольше денег. После этих диалектических штучек и рационального обоснования сделанного предложения зазвучали сентиментальные нотки, затронув нежные чувства – вдруг что-нибудь осталось от прежней страсти былых любовников: «В последнее время я чувствую какую-то внутреннюю опустошенность… Я бы выбросил за борт любого корабля, бороздящего воды у берегов Новой Англии, все эти обязательства, если бы ты решилась приехать, и мы бы поделились друг с другом всем, что пережито каждым из нас за три года разлуки».

– «Пережито каждым из нас за три года разлуки». Отдает Эмили Дикинсон.

«Я защищаю тебя, даже когда ты далеко, довольствуясь лишь воспоминанием о тебе, и это одно из самых дорогих мне воспоминаний, если не самое дорогое». Мужчина одобрительно хлопает ладонью по листам бумаги, одобрительно прищелкивает языком, потом убирает письмо в конверт, на котором написано «Личное», и пытается раскурить погасшую сигару. Откусывает кончик, зажигает и засовывает ее в рот зажженным концом, дует, чтобы дым пошел через другой конец, затем вытаскивает сигару и берет ее полными и твердо очерченными губами, всем своим видом выражая удовлетворение. Переставляет все со стола на поднос, относит в мойку, где уже покоятся останки других одиноких трапез.

– Пусть миссис Тейт вымоет.

Он направляется в ванную, освещенную лампочками вокруг продолговатого зеркала. Чистит зубы электрощеткой, потом ощупывает пальцем каждый зуб. Зеркало отражает его искаженное лицо – гримасы, которые он сам себе строит; приблизившись вплотную к собственному отражению, он целует себя в губы. Губы, отраженные в зеркале, всегда такие холодные! Снимая на ходу пижаму, мужчина идет в комнату, где царит полный хаос – именно такой день предстоит ему сегодня. С бардаком в комнате контрастирует безупречный костюм на вешалке, словно этот костюм – посланец другого миропорядка, другой грани одной и той же жизни. Когда, надев костюм, мужчина поворачивается к зеркалу, запыленное стекло восхищенно возвращает ему безупречный образ.

– Ты хорошо сохранился, Эдвард. Ты им не по зубам.

Поэтому он не стал дожидаться тяжелого, отделанного красным деревом лифта с цветными стеклами-витражами и спустился пешком с тем достоинством, которое допускали его упитанная фигура и коробка с бутербродами, зажатая под мышкой. Консьерж говорит, что он индеец, а на самом деле он чикано, или наоборот, мужчина никогда не успевает спросить его, потому что видит всегда только профиль этого человека, неизменно сидящего перед шкафчиком с ключами; он высовывается с усталым выражением лица, только когда о чем-нибудь спрашиваешь.

– Меня ждут?

Консьерж кивает. Во втором ряду стоит такси, и внутри он различает толстяка Соумса, который делает ему знаки поторопиться.

– Как ты долго! Полицейский глаз с нас не спускает.

Сегодня роль таксиста досталась Дункану; он оборачивается, чтобы улыбнуться и поздороваться. Зажав нос двумя пальцами, спрашивает с безупречным негритянским акцентом:

– Куда угодно господам, чтобы я их отвез?

Это его любимая шутка, и он один смеется, пока выруливает из длинного ряда машин, направляясь к Мэдисон-Сквер-Гарден. Одновременно нажимает на кнопку, чтобы поднять стекло, отделяющее заднее сиденье от водителя, но успевает услышать Соумса:

– Меня высади в Виллидже.

Когда стекло окончательно отрезает их от Дункана, Соумс быстро говорит:

– Времени мало, поэтому сразу к сути. Как дела?

– Профессор прекрасно справился с заданием.

– Я читал. За ним было установлено наблюдение, чтобы установить, что он не попытается передать каким-нибудь образом другое письмо, Он не пытался связаться с девушкой?

– Нет, не пытался. Теперь мы ждем, что она ответит.

– Это глупо, но так устроен мир. Удары всегда передаются от одного к другому, но от этого не перестают быть ударами: я получил свое и тут же перебросил удар тебе. Эта история не может продолжаться вечно, и нельзя допустить даже малейшей дестабилизации обстановки в Санто-Доминго, где ослепший президент вот-вот отойдет в мир иной. Его превосходительство сказал мне еще раз: «Соумс, нельзя допустить, чтобы на одном острове, через середину которого проходит граница, возникло два очага напряженности». И он говорит это так, словно я полный кретин и не знаю, что у него прямой провод с Госдепом и они пытаются замести следы, оставшиеся от этой истории 56-го года.

– Тридцать лет – не срок.

– Смотря для чего. Но не будем отвлекаться. Надо дождаться ответного письма этой девицы и очень внимательно его прочитать. Я не верю, что у этой парочки нет своего шифра.

– Они больше похожи на романных заговорщиков, чем на политических.

– Литература много потеряла в твоем лице. Его превосходительство так не считает. Его превосходительство считает, что красные ничего не делают просто так.

– Когда его превосходительство уйдет в отставку?

– Никогда. Люди, достигшие определенного уровня, не выходят на пенсию никогда. На пенсию уходим мы, среднее руководящее звено, и рядовые сотрудники.

– Мы с тобой почти одного призыва. Ты когда начал?

– Во время Суэцкого кризиса в 56-м. Мой вклад был минимален – как у актеров-новичков, которые выходят на сцену, чтобы сказать только: «Ужин подан». Вот и я сказал что-то в этом духе.

– Что еще? Ты вряд ли появился, чтобы составить мне компанию и проехать со мной несколько кварталов.

– Нет, конечно. Слушай меня внимательно. Если девица не даст задний ход, придется провести операцию в полном объеме и немедленно перейти к следующему этапу.

– Я дам указания.

– Нет.

– То есть?

– Следующий этап ты проводишь лично, а сотрудники спецслужб могут быть подключены впоследствии, если понадобится, но при этом у них не должно быть никакой информации о том, что делаешь ты. Ты должен задействовать только дона Анхелито.

– Эту мумию?

– Эту мумию.

– Значит, старые мумии снова нужны?

– Мы оба с тобой старые мумии.

– Вся эта история начинает попахивать египетским саркофагом.

– А ты не нюхай. Тебе платят не за то, чтобы ты нюхал.

– Это точно.

– В остальном все в порядке? Как жена, дети?

– Соумс, я развелся десять лет назад и понятия не имею, где сейчас мои дети.

Соумс смотрит на него недоверчиво: он давно знает этого человека и ознакомился с его досье; впрочем, может, это было досье другого человека.

– Ты шутишь?

Но тут машина мягко тормозит, и Соумс, не успев ответить, быстро вылезает из нее. Потом наклоняется к своему собеседнику и спрашивает:

– Ты все понял?

– Все.

Такси мягко кружит по Гринич-Виллиджу. Дункан опустил разделительное стекло и заметил, что ранним субботним утром город кажется совсем опустевшим.

– Если бы так всегда! Иногда мне приходится ездить в воскресенье через Финансовый Квартал. Нет места в мире спокойнее, чем Уолл-стрит воскресным утром, и люди, что нежатся в Бэттери-парке, кажутся просто из другого города, из другого мира.

Такси делает круг и въезжает на Бруклинский мост. Когда они проезжают Бруклин, он спрашивает:

– Вы помните фильм Денни Кэя «Парнишка из Бруклина»?

– Мне никогда не нравился Денни Кэй: вечно он паясничал. Я предпочитал Боба Хоупа.

– Боба Хоупа, – еле слышно бормочет мужчина: интересно, он еще жив? – А Хоуп жив?

– Жив и работает. Приезжал и выступал перед нами, когда мы были в Корее. Вы были в Корее?

– Нет.

Машина едет по улице, застроенной симметричными зданиями из красного кирпича с большим количеством пожарных лестниц. Иногда меж домов мелькнут грязные воды канала Баттермилк, а вдали – небоскребы Манхэттена. Мужчина расплачивается, берет у водителя квитанцию, машет ему рукой на прощанье, а потом, как заправский спортсмен, преодолевает ступеньки, ведущие к резной деревянной двери с зарешеченными стеклами. Прижав одной рукой к себе коробку с бутербродами, он другой вставляет пластиковую карточку в щель рядом с вывеской «Бюро развития», и дверь открывается. Кажется, что в холле никого нет, но за матовыми стеклами можно различить тени двух мужчин в форме. Они наблюдают, как он пересекает холл и, пройдя по коридору, оказывается в большой комнате, где стоят двадцать рабочих столов с выключенными компьютерами. Рядом с тем, за которым, похоже, не работает никто и никогда, висит на стене огромная фотография – Нью-Йорк с птичьего полета, 1922 год. Опустив руку под последний стол, словно хочет прилепить там надоевшую жвачку, мужчина нажимает на кнопку, которая открывает вход в пещеру Али-Бабы. Фотография Нью-Йорка медленно отъезжает в сторону. За ней оказывается еще один коридор, еще одна дверь, за которой – кабинет шефа, каким его обычно изображают в телесериалах. И трое сидящих там мужчин, увидев его, удивленно поднимают брови и пожимают плечами. Он направляется к своему столу начальника – внушительному, из настоящего дерева из лесов Новой Англии. Когда он усаживается, обмен удивленными взглядами прекращается. Мужчина ставит коробку с бутербродами на стол, выбирает фломастер из тех пяти-шести, что лежат перед ним на столе, и размашисто пишет на чистом листе бумаги: «Рохас, тайный осведомитель, НЙ-5075».

– Я полагаю, вы уже ознакомились с досье и знаете суть дела. Теперь верните папки в архив и постарайтесь запомнить как можно больше информации из прочитанного. А то, что вы не можете запомнить, – зашифруйте.

Говоря, он что-то чертит на бумаге, потом комкает лист, встает, подходит к окну и выбрасывает его в канал Баттермилк, но тот не долетает. Он уже десять лет пытается попасть в канал, но скатанная шариком бумажка всегда опускается во внутренний двор, не долетая даже до просвета между зданиями, сквозь который виднеется часть Бруклинского моста и проносящиеся по нему машины.

– Роберт Робардс. Всю корреспонденцию, поступающую на его имя, передавать мне. Имя держать в тайне. Я по-прежнему, на всякий случай, Эдвард Хук. Установить за ним постоянное наблюдение, но не пугать. Особенно важны его контакты с Испанией, с Мюриэл Колберт. Дело «Рохас, доверенный тайный осведомитель НЙ-5075» должно быть закончено как можно скорее.

Он открывает картонную коробку, на которой написано только одно слово – «Марвел», – и взорам присутствующих в комнате мужчин открывается пирамида из четырех бутербродов.

– Здесь хватит на всех. Давайте перекусим, а я пока вкратце изложу суть.

– Согласно данным архива, дело Рохаса, Нью-Йорк, 5075, закрыто после судебного процесса в Федеральном суде в Вашингтоне над Джоном Франком, состоявшегося 9 декабря 1957 года. Он обвинялся в том, что, будучи агентом Трухильо, осуществил похищение и способствовал исчезновению Рохаса, другими словами – Хесуса Галиндеса.

– Все так, Йерби. Все верно. Однако некоторые дела, будучи сданы в архив, обрастают плотью, и вот перед нами снова Рохас или его призрак. Я не собираюсь взывать к вашей сентиментальности, ребята, но в данном случае речь идет о деле коллеги. Вот бутерброд с анчоусом и редисом. Смотри, Иерби, какой аппетитный. Это тебе, ведь ты уже выступил. Кто хочет сказать что-нибудь умное? Можно и не очень умное. Ладно. Сейчас я дожую и кратко изложу суть дела.

Он выдвинул ящик письменного стола; там оказались шесть банок с пивом, и они перекатились от резкого движения. Мужчина передал каждому по банке.

– Если бы вы видели, что жрал этот высоколобый из Йельского университета, вас бы просто вывернуло. Манера человека есть отражает его способ мышления, и когда видишь, как они едят бог знает что, сразу понимаешь, что они могут быть только извращенцами. Но не будем больше терять времени. Хесус Галиндес, Рохас, был похищен в Нью-Йорке группой коммандос Трухильо и перевезен в Доминиканскую Республику; в этой операции по его похищению и перевозке принимали участие и американцы. Детали вам известны. Рохас сотрудничал с ФБР и с Конторой, о чем Трухильо не подозревал. Поэтому он хорошенько влип с этой историей, и пришлось сочинять правдоподобное объяснение для общественности, после того как не удалась кампания по дискредитации Галиндеса. Сенатор из штата Орегон, Чарльз Портер, потребовал расследования обстоятельств смерти пилота Мёрфи, который вел самолет, доставивший Галиндеса из Соединенных Штатов в Санто-Доминго, и клубок начал распутываться. Портер был один из этих либералов-камикадзе, которых так много в нашей стране. Он обвинил не только Трухильо, но попутно и ФБР, и полицию Нью-Йорка, и ряд деятелей из лобби Трухильо. Этот тип возомнил себя Дэйви Крокеттом [17]17
  Дэйвид Крокетт (1786–1836) – герой американского фронтира и политический деятель. Убит при обороне миссии в Аламо.


[Закрыть]и начал крестовый поход против Трухильо, но в основе всех его действий было дело Галиндеса, хотя главным требованием оставалось изучить обстоятельства смерти его земляка Мёрфи. Связи Портера расследовали, но не удалось обнаружить ничего, что указывало бы на его близость к подрывным группам, – никаких следов подрывной антиамериканской деятельности. Его либерализм был беспределен, и в конечном счете он стал раздражать всех политиков, поскольку они чувствовали, что косвенным образом их обвиняют в потакательстве Трухильо. Политическая карьера Портера закончилась в 61-м, по случайному совпадению в тот же год, когда убили Трухильо. Это была победа бывшего сенатора, потому что именно благодаря ему сложилось негативное представление о Трухильо, и нам даже пришлось вмешиваться и способствовать его свержению.

– Вы принимали во всем этом участие?

– Да. Мне поручили заниматься делом Галиндеса почти сразу после его исчезновения, когда Гувер принял всю эту историю слишком близко к сердцу, потому что Галиндес был, главным образом, его агентом и он боялся, что на его ведомство упадет тень. ФБР для Гувера было вроде прачечной, которую он открыл на деньги, скопленные за всю жизнь. Смерть Трухильо заставила многих замолчать, а вскоре появился и Фидель Кастро, который превратился для всех во врага номер один. Дело Галиндеса стали считать законченным, а всю ответственность возложили на Джона Хейна, то есть на Джона Франка, ренегата из ФБР, который делал вид, что поставляет Галиндесу информацию, а в действительности был агентом Трухильо. Кроме этого, мы располагали отчетом о деле Галиндеса, написанным Моррисом Эрнстом. Все, что у Портера было белым, у Эрнста оказалось черным. Это был известный адвокат, которому заказали отчет, чтобы снять обвинение с определенных деятелей, сторонников Трухильо, среди которых был и сын Рузвельта. Эрнст пришел к выводу, что Галиндес просто «исчез», и подкрепил существовавшие подозрения, что тот был коммунистическим агентом и бежал в СССР, прихватив изрядное количество долларов, по примеру Понтекорво, Бёрджесса, Маклина и Филби. Портер был так возмущен докладом Эрнста, что выступил против него публично. «Куда делся вчерашний либерал? Где прекрасный адвокат? Почему он проституирует свой талант ради Трухильо?» Некоторые вещи просто не умещались у бедняги Портера в голове, но сомнения уже были посеяны, Трухильо убит, и никого из лиц, причастных к похищению и смерти Галиндеса, не осталось в живых, а Балагер, пришедший на смену Трухильо, приказал сжечь все архивы. Портер против Эрнста, Эрнст против Портера. Нашим людям в Санто-Доминго пришлось хорошо потрудиться, и после смерти диктатора было решено провести некоторую либерализацию. Поэтому новое демократическое правительство обратилось к правительству США с просьбой о расследовании, связанном с жертвами Трухильо, и в первую очередь – Рекеной и Галиндесом. Допросили ряд наемных убийц Трухильо, и в первую очередь Бернардино, сидевшего в тюрьме в Санто-Доминго. Мы выяснили, что в 54-м Галиндеса приговорили к смерти и Трухильо в ходе своего визита в Испанию попросил у правительства Франко сведения о Галиндесе. Если вы заглянете в папки, то убедитесь, что 30 августа 1963 года помощник судьи окружного Манхэттенского суда официально признал смерть Галиндеса, убитого в Доминиканской Республике по приказу Трухильо. Было решено передать отцу Галиндеса личные вещи сына и тридцать семь тысяч долларов в качестве компенсации. Так обстояло дело четыре года назад.

Он снова выдвинул ящик стола, и банки перекатились, стукаясь друг о друга. Присутствующие отказались, и тогда этот приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек, отогнув длинным ногтем ушко, открыл банку, и пена вырвалась наружу.

– Тридцать семь тысяч компенсации.

– Тридцать семь тысяч в шестидесятом году были хорошие деньги.

– Отцу Галиндеса они были не нужны. Он был не то гинекологом, не то дантистом в Мадриде. Вполне обеспеченный человек и, если я не ошибаюсь, президент футбольного клуба.

– «Аякса»?

– «Аякс» – не мадридский клуб, Салливен.

– Мне всегда казалось, что это испанский или греческий клуб.

– Какая разница? Вы меня внимательно слушаете? Четыре года назад мы узнали, что некая Мюриэл Колберт, ученица Нормана Рэдклиффа, в прошлом жена мормонского пастора, потом любовница чилийского фотографа, а до этого – любовница Рэдклиффа, интересуется делом Галиндеса. Папка № 12, докладная записка о Рэдклиффе. Сигнал тревоги прозвучал, когда она стала проявлять активность в Нью-Йорке, даже встретилась с Эрнстом и с теми, среди кого вращался Галиндес в свой нью-йоркский период. Мы предположили, что дальше она отправится в Санто-Доминго, и была объявлена тревога. Честно говоря, я не знаю, ни кто объявил тревогу, ни кто предпринял все шаги, которые необходимо было предпринять для того, чтобы меня вызвали на секретное совещание. Требовалось наметить горячие зоны, и на случай, если Мюриэл Колберт пересечет границу такой зоны, остановить ее, но лучше – помешать ей это сделать вообще. И когда все уже было подготовлено, чтобы направить ее по ложному следу, по приезде в Санто-Доминго, Мюриэл Колберт неожиданно отправляется в Испанию. Сначала – в Басконию, где встречается с людьми, побывавшими в эмиграции и знавшими в те годы Галиндеса, затем – в Мадрид, а наши люди следуют за ней по пятам. И тут она становится подругой, очень близкой подругой, сотрудника Министерства культуры.

– Какая чувствительная дамочка.

– Жгучая.

– Может, ее просто отшлепать по заднице?

– Чем?

– Забудьте о своих фантазиях. Пока она была в Мадриде, мы встретились с Рэдклиффом. С ним встречался я сам и понял, что из него можно веревки вить. Он такой трус: при одной мысли, что может лишиться своего дома с бассейном, готов обделаться. Из тех радикалов, которые хотят сохранить и свой радикализм, и уровень жизни. Сейчас все зависит от него. Или ему удастся убедить Колберт, чтобы она бросила заниматься делом Галиндеса, или нам придется ввести новые элементы, чтобы сбить ее с пути, пока дело не зашло слишком далеко.

– Все подготовлено на случай, если она отправится в Санто-Доминго?

– Все, но мы уже не так уверены, как раньше. Многое изменилось в Санто-Доминго: замешанные в убийствах люди и те, кто может что-то сказать, постарели, они уже не такие твердые, и те, кто готов раскрыть тайну, больше не боятся тени Трухильо. Доказательство: Мюриэл Колберт неожиданно получила пакет от Хосе Исраэля Куэльо, владельца издательства в Санто-Доминго. Этот человек пользуется большим авторитетом среди интеллигенции; в прошлом он коммунист, причем важная шишка: много ездил по странам Карибского бассейна и даже побывал в Советском Союзе. Куэльо послал Колберт подлинные документы, связанные с делом Галиндеса, и предложил ей приехать в Санто-Доминго, где она сможет продолжить свое исследование и «придать ему местный колорит». Она приняла это приглашение, но точной даты приезда пока не назначила. Это дает нам шанс, время. Мы определяем в Санто-Доминго зону безопасности, и если Колберт вступает в ее пределы, остается еще предпоследняя возможность, о которой я пока говорить не стану. Если она справится с этим предпоследним препятствием, в игру вступаете вы.

Закончив, приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек оглядывает своих сотрудников и замечает, что они беспокойно ерзают и мысли их далеко. Они слушают его с профессиональным вниманием и время от времени поглядывают на часы по той же причине, по которой он вынужден сократить свои объяснения.

– Матч начинается только в семь.

– Мне нужно два часа, чтобы добраться до дому.

– Я задержу вас еще совсем немного. В розданных вам папках – материалы, которые вы должны выучить наизусть, – всё, и фотографии, и тексты. В случае, если вам придется вступить в игру, хотя я надеюсь, что этого не случится, эти бумаги должны быть уничтожены.

– Если нам придется вступать в игру напрямую, кто будет руководить группой?

– Я.

Мужчина благодарно отмечает, что его сотрудники удивлены. Любому покажется странным, что его, одного из самых опытных зональных руководителей, направляют возглавить оперативную группу.

– Ого, какое этому придают значение!

– Просто снимают с себя ответственность.

Они поднимаются, несколько разочарованные, поигрывая мускулами, слишком тренированными, чтобы долгое время оставаться в бездействии. Когда они выходят, их гибкие, агрессивные фигуры отчетливо проступают под небрежной одеждой служащих, вызванных на работу в воскресенье, – спортивная обувь на толстой мягкой подошве, три кота с настороженными взглядами возвращаются в спокойный воскресный Бруклин. Оставшись один, приземистый лысый человек доедает бутерброды и снова выдвигает ящик письменного стола. Там остались еще две банки, и он медленно выпивает их, одну за другой, затем похлопывает себя по вздувшемуся животу, вспомнив подтянутые фигуры коллег; его собственное тело всегда было скорее мощным, чем мускулистым.

– Ты, как шкаф, Эдвард, ты похож на шкаф. У тебя внешность гиппопотама, а душа на самом деле нежная.

В этом сходились все три его жены, хотя каждая из них выражала эту мысль по-своему.

 
Широкозадый гиппопотам
уткнулся брюхом в тину.
Он хоть и кажется неуязвим,
всего лишь плоть и кровь он.
 

– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард.

Он говорит это вслух, а потом подражает голосу Соумса:

– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард. Как жена, дети?

Он смеется и, встав из-за стола, подходит к окну, выбрасывает в пространство три пустые жестянки. Назад он возвращается тем же путем, что пришел, – через комнату, где застыли выключенные компьютеры, по коридору под пристальными взглядами часовых, и выходит на улицу, на полуденный солнечный свет.

Он быстро идет к конечной станции метро и, когда поезд подземки проносит его под каналом, смотрит на потолок вагона, думая о тоннах воды над своей головой. Покоренный хорошей погодой, он выходит в Гринич-Виллидж, шагает по улице среди неспешно прогуливающихся людей – они разглядывают витрины открытых в воскресенье магазинов электроники или ищут, где перекусить. Он не торопится, шагая с деревенской неспешностью или с зачарованной медлительностью туристов, неожиданно пораженных этими европейскими улицами, ставшими литературным и джазовым мифом, что прихотливо петляют и не имеют ничего общего с прямыми улицами Манхэттена. Тут прогуливались Эдгар По, Мелвилл, Генри Джеймс. На Вашингтон-сквер полно уличных артистов, и рядом с чернокожим клоуном, которого окружила кучка любопытствующих, показывает свое искусство акробат на велосипеде, а неподалеку собрались панки, у которых нет других зрителей, кроме них самих. Неожиданно приобретает академическую строгость Нью-Йоркский университет, и человек с отвращением на лице оборачивается, словно чуть было не наступил на бесформенную душу Нормана Рэдклиффа. Он оглядывается в поисках закусочной, а войдя туда, на секунду восхищенно замирает перед огромной горой гамбургеров. Купив гамбургер, с упоением впивается в него зубами, мечтая о том, чтобы это удовольствие длилось вечно: рот его заполняет кетчуп, а на зубах похрустывают лук и листья салата. Затем, проглотив все это, приступает к яблочному пирогу и крему, который поглощает ложками, быстро отправляя их в рот одну за другой. Он сыт и, чтобы унять легкий озноб, берет большую чашку кофе. Когда мужчина выходит из закусочной, Гринич-Виллидж уже опустел. В ресторанах полно народа, и за стеклами видны сидящие люди, которые поглощают блюда самых разнообразных кухонь – итальянской, китайской, индийской; люди, полностью отдавшиеся воскресной неге. Он проходит мимо арки на Вашингтон-сквер и оказывается на Пятой авеню. Теперь он снова в Нью-Йорке, и на горизонте виднеются небоскребы. Около дома № 30 он на минуту останавливается и разглядывает кирпичный фасад и дверь подъезда под навесом; мужчина оглядывается и представляет, как Галиндес ходил по этому тротуару. Возможно, у него была упругая походка, и при ходьбе он слегка покачивал головой, потому что мужчине смутно помнится: Галиндес был высок, с тонкой шеей, но с большой головой. Мужчина представляет две огромные черные руки на шее Галиндеса, и закрывает глаза, прогоняя это видение. Тут он вспоминает, что торопится, и подзывает такси. Сидя в машине, мужчина оборачивается, глядя на стремительно удаляющийся фасад дома № 30.

– Вас отвезти куда-нибудь или просто покатать по городу? – спрашивает таксист.

– К Мэдисон.

Это совсем близко, и таксист что-то раздраженно бурчит. Приземистый человек смотрит на свои ноги – скоро им стукнет шестьдесят – и вспоминает, как часто они устают, опухают, и на них проступают красные прожилки и узлы вен. Ноги благодарны ему за то, что он взял такси и дал им передохнуть, но снова возмущенно дают о себе знать, когда он вылезает из машины и идет к своему подъезду. Консьержа – не то индейца, не то чикано – не видно, и приземистый человек рад, что можно избежать ритуала приветствия, на которое привратник отвечает, только если его повторить и остановиться. Вдохнув спертый воздух своей квартиры, мужчина сразу чувствует себя в своей тарелке, словно здесь лучше дышится, и скидывает с ног мокасины, бросив их прямо в прихожей. В носках он направляется в кухню, но, проходя мимо гостиной, краем глаза с удивлением замечает, что там царит необычный порядок. Кто-то навел порядок в его бардаке, и это не могла быть миссис Тейт, потому что сегодня воскресенье, и мужчина опускает руку под пиджак, чтобы проверить, на месте ли пистолет. Но тут же видит женщину – она заснула на софе, обитой потертым плюшем. Он узнает ее, эти тонкие ноги, белоснежную до синевы кожу с сероватым оттенком, туго обтянутую кожаной юбкой аппетитную задницу – единственная аппетитная часть тела, – и спадающие на белую блузку кудряшки, – все, что осталось от кропотливой работы парикмахера. Женщина заснула, положив голову на согнутую в локте руку и уткнувшись лицом в спинку софы. Около двери в спальню стоит ее дорожная сумка, и повсюду – следы ее попыток привести жилье в божеский вид. В кухне вся посуда перемыта и высушена, от остатков завтрака не осталось и следа; наведен порядок и в холодильнике. Пахнет сосновым дезодорантом для помещений, и мужчина со стыдом вспоминает, что бросил мокасины прямо в коридоре. Он поворачивается, чтобы водворить их на место, и тут слышит ее голос: