Текст книги "Галиндес"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Вы молитесь, дон Вольтер?

– Нет, я учу этих непослушных кошек уму-разуму.

– А слышится, будто вы молитесь, словно священник молитву читает.

– Слышится то, что хочется услышать. И если бы вы не высовывались до пояса из окна, а убрались туда, где находится другая часть вашего тела, я мог бы спокойно разговаривать со своими кошками и не думать, что соседи за мной подглядывают.

– Это я-то подглядываю? Просто вы не говорите, а причитаете.

– А вы гавкаете.

И дон Вольтер шумно захлопнул окно, после чего крик Раздраженной соседки стал звучать приглушенно.

– Что с этим сумасшедшим стариком? У него настроения меняются одно за другим, как каналы в телевизоре.

Чертова пьянь, чертова пьянь, от тебя вечно разит потом, всякой дрянью, и жрешь ты говно всякое, недоносок несчастный, дерьмо чертово. Дон Вольтер возмущался в полумраке комнаты, а кошки не обращали на него никакого внимания: Белая Дама, облизав лапу, спокойно проводила ею за ухом, не разделяя волнения хозяина. «Нельзя так волноваться, со мной может что-нибудь случиться», – и с этими словами он вышел из столовой; Белая Дама тут же прекратила умываться и отправилась следом за ним. Слегка приоткрыв створки жалюзи, дон Вольтер снял туфли и неуверенными шагами подошел к кровати и улегся, застыв неподвижно, словно положенное на подушку перо. Белая Дама тут же последовала за ним и, втянув носом воздух, решила, что лучше всего свернуться клубочком под боком у хозяина; другие кошки в полумраке столовой искали себе место, где прикорнуть, подумать о своем, вылизать шерстку или поиграть с тенями, которые были видны только им. Одной рукой старик прикрыл глаза, а другой поглаживал свернувшуюся рядом кошку, которая довольно жмурилась при каждом его прикосновении.

– Хочешь, Белая Дама, я спою тебе какую-нибудь песню из тех, что ты любишь? Обещай мне, что ты не будешь больше убегать и расстраивать меня. Скажи, что это в последний раз. Послушай, что я тебе спою:

 
Почему я гуляю с тобой,
почему так люблю я тебя?
Потому что ты ходишь за мной,
потому что волнуешь меня.
Ах, как сказать мне людям,
что так хотят все знать,
что мы с тобой не будем
нисколечко скучать!
Что глазки твои быстрые
и речи твои милые
тоску мою сердечную
разгонят в тот же миг.
 

Дон Вольтер пришел в такое возбуждение, что стал дергать ногами и руками в такт песенке, напугав кошку, которая вскочила и отправилась искать более спокойное место. Старик успокоился и, протянув руку туда, где лежала кошка и не обнаружив ее, приподнялся на локтях, обводя глазами комнату.

– Куда ты делась, Белая Дама? Иди ко мне, иди, я спою тебе что-нибудь спокойное.

Но животное не только не вняло зову, но и вообще покинуло комнату, повергнув дона Вольтера в грусть. Губы его чуть шевелились, пока он еле слышно мурлыкал сам себе грустную песенку. Он так расчувствовался, что слезы навернулись на глаза и он дал им волю; слезы перешли в прерывистые рыдания, и старик утешал сам себя, вспоминая родителей и тех, чьи фотографии были развешаны по комнате: фотографии плыли у него перед глазами, то погружаясь в забвение, то возникая из него. «Может быть, смерть – это медленное погружение, а остальные пока плывут по безбрежному морю?» – спросил сам себя дон Вольтер, и поэзия, жившая в его душе, осушила слезы. Как только он начал придумывать, чем бы умилостивить остальных кошек, раздался звонок домофона. Недавняя стариковская тоска тут же сменилась подозрительностью, и дон Вольтер на минуту застыл. Но только на минуту – потом он вскочил и с проворством, не свойственным возрасту, подбежал к комоду, где лежал пистолет, повторяя при этом неизвестно кому: «Иду, иду». Засунув пистолет за пояс под рубашкой, дон Вольтер подошел к висевшему у двери интерфону:

– Кто там?

– Вольтер О'Ши Сарралуки здесь живет?

– Здесь.

– У меня для вас письмо, и я должен дождаться ответа.

– Встаньте в центр двора, чтобы я мог вас видеть.

– О'кей.

Здоровенный янки-неф, у которого почти все лицо закрывал мотоциклетный шлем – курьер с эмблемой Конторы на груди. Вольтер надел туфли и пиджак, а пистолет переложил в карман брюк. «Иду, иду, нет человеку покоя, не дают ни отдохнуть, ни погрустить, ни помечтать». Этот тип в шлеме стоял перед закрытой дверью и, увидев дона Вольтера, протянул ему конверт. Одну руку старик протянул за посланием, а другую положил на прохладную рукоять пистолета. С посланием в руке он закрыл за собой дверь и распечатал конверт. Внутри лежал листок: «Срочно. Надежное дело и дополнительные распоряжения. Фергюссон и братья. Адвокатская контора. 4 часа пополудни. 125-я, 63, северо-восток, мистер Робардс».

– Какого ответа вы ждете?

– Если вы можете идти, я вас провожу. Осталось полчаса.

Поскольку почти все лицо негра закрывал шлем, прочитать на нем что-нибудь было невозможно.

– Вы что, собираетесь отвезти меня туда на мотоцикле? Неужели вы полагаете, что мой возраст позволяет такие гимнастические упражнения?

– Вас ждут в машине: бежевый «форд» стоит в двух кварталах отсюда.

И, сказав это, негр вытащил визитную карточку, на которой были написаны только два слова – «Агентство по развитию».

– Подождите, пока я оденусь, не в таком же виде ехать.

Выполнив свою миссию, негр круто развернулся и удалился, громко стуча каблуками. Хорошего воспитания он не получил, подумал дон Вольтер, но задница у него вполне аппетитная. Вздохнув, он стал подниматься по лестнице. Стоя перед зеркалом, тщательно оделся, подправил гримом кое-какие морщины и положил тени на веки. Когда он уже был у дверей, Белая Дама начала к нему ластиться.

– А, теперь ты вспомнила обо мне? Хочешь помириться? Мы с тобой серьезно поговорим, когда я вернусь. И не вздумай никуда убегать.

Он вышел на улицу; вдали стояла машина, и старик пытался угадать, сколько человек внутри. Кажется, только один, причем женщина: только женщине могла принадлежать такая пышная белокурая шевелюра. Вольтер успокоился, но все-таки сделал круг-другой по тротуару, чтобы получше рассмотреть водителя. Это действительно была женщина – очень светлокожая и белокурая, возможно, даже слишком светлокожая и слишком белокурая. Она уже заметила его маневры и невозмутимо улыбалась:

– Вы – Вольтер О'Ши?

– Повторите это еще раз, милочка, у вас это так хорошо получается!

Она повторила, продолжая все так же невозмутимо улыбаться, и Вольтер, слегка обескураженный ее невозмутимостью, уселся рядом. На все вопросы, задаваемые по дороге, блондинка отвечала односложно, за исключением последнего:

– Это вы меня ждете?

– Нет, ко мне это не имеет отношения. Полагаю, вами займутся другие.

Машина затормозила рядом со зданием, где располагались средней руки учреждения, довольно обшарпанным из-за тропического климата, где вряд ли могла находиться контора хороших адвокатов. Внутри их встретила подтянутая негритянка.

– Как ты вытянулась, милочка, с тех пор как мы в последний раз встречались.

– Вы меня знаете?

– Нет, но если бы и знал, наверняка сказал то же самое.

Девушка пробормотала что-то неразборчивое и пригласила их пройти в кабинет, где лысый человек с некоторой примесью негритянской крови просматривал бумаги в раскрытой папке, а Робардс сидел, развалясь в странном кресле, формой своей напоминающем капустный лист, с большим стаканом бургундского, где плавали кусочки льда, а пальцем другой руки ковырял в ухе. Дверь за спиной Вольтера захлопнулась, но ни один из двух мужчин не обратил на это особого внимания. Лысый рукой указал Вольтеру на еще один капустный лист.

– Я боюсь, оно слишком похоже на кровожадное растение, а я такой маленький.

Лысый, не обращая на него внимания, продолжал заниматься бумагами, а Робардс состроил гримасу, которая при желании могла сойти за вежливое приветствие. Он наклонился в сторону Вольтера, ерзавшего в кресле:

– Когда усядетесь поудобнее, приступим. Времени у нас в обрез.

– Это не кресло, а болото; в нем увязнуть можно.

Вольтер примостился наконец на краешке, сочтя это наилучшим решением, после чего повернулся к Робардсу, весь внимание.

– Ваши желания выполнены.

– Все?

– Все. Если мне не изменяет память, речь шла о пожизненной выплате двух с половиной тысяч долларов…

– Какие гроши!

– Вы сами назвали эту сумму. Далее, место в приюте для престарелых «Хартли» в случае, если вы не сможете обходиться без посторонней помощи. Уход за вашими кошками, которых вы сможете взять с собой в «Хартли» и которые после вашей смерти будут помещены в «Парке дель Буэн Амиго», где им будет обеспечен надлежащий уход, пока они живы.

Робардс посмотрел на лысого человека за столом и обратился к нему:

– Теперь ваша очередь, мистер Фергюссон.

Тонкие губы лысого сложились в ледяную улыбку и, не глядя на них, он начал читать вслух следующий документ:

– «В Майами, такого-то числа такого-то года фирма «Агентство по развитию» с одной стороны, и Вольтер О'Ши Сарралуки, проживающий там-то, с другой, составили настоящий договор о том, что в качестве оплаты за произведенные мистером Вольтером О'Ши Сарралуки для данного «Агентства» работы, «Агентство» обязуется выплачивать ему ежемесячно по две тысячи пятьсот долларов. В случае, если мистер О'Ши по состоянию здоровья не сможет жить один, он будет помещен в приют для престарелых «Хартли» в Тамиани-парк вместе со своими домашними животными, кошками, заботу о которых берет на себя «Агентство по развитию». «Агентство» также обязуется, в случае смерти мистера О'Ши Сарралуки, поместить переживших его домашних животных в «Парке дель Буэн Амиго», где им будет обеспечен уход до их смерти. Подписано в Майами, такого-то числа, такого-то года».

– Я могу сам прочитать это?

Лысый бросил ему листок бумаги, и Вольтер подхватил его на лету. Он придирчиво изучал его, поднеся к самому носу.

– Сегодняшние две тысячи пятьсот долларов могут завтра выглядеть совсем иначе. Я хочу, чтобы эта сумма индексировалась в зависимости от уровня инфляции.

– Нет проблемы, – ответил Робардс, опережая возможные возражения адвоката.

– Это все?

– Нет, тут есть кот в мешке.

– Дон Вольтер, это ваша самая удачная шутка.

– Очень остроумно, но я не люблю, когда в таком тоне говорят о моих животных. Вы тут пишете, что те из них, кто меня переживет, будут помещены в «Парке дель Буэн Амиго».

– Как вы просили, дон Вольтер.

– Но так, как тут написано, вы можете убить моих кошек.

– Мне это не особо интересно. А тебе, Генри?

– Я должен сначала на них посмотреть.

– Я хочу внести дополнение в этот договор. Я хочу, чтобы исключалась возможность убить моих несчастных кошек.

– Может быть, добавить слово «естественной», – «до их естественной смерти»?

– «Поместить переживших его домашних животных в «Парке дель Буэн Амиго», где им будет обеспечен уход до их естественной смерти». Да, пожалуй, так будет лучше.

– Вы хотите внести какое-либо особое условие, например, оговорить особое питание, прическу или маникюр для этих кошек?

– Вольтер, Генри не смеется над вами, но поймите: вы заставили нас составить настолько необычный договор, что он может войти в историю.

– Животных надо любить: это единственные невинные существа.

– Теперь все правильно, Вольтер?

Старик еще раз внимательно перечитал текст и одобрительно кивнул.

– От имени нашей фирмы подпишет Генри, у него есть право подписи.

– Я могу взглянуть на бумаги, удостоверяющие его право?

– Генри, покажи.

Лысый достал бумагу, которую Вольтер изучал еще добрых десять минут. Адвокату надоело смотреть на него выжидающе, и он занялся своими бумагами, а у Робардса был такой вид, словно мысли его где-то далеко-далеко.

– Я хочу, чтобы тут стояла круглая печать и чтобы ее поставили и на оригинал, и на копию.

Генри подписал оригинал и две копии, после чего поставил на каждом экземпляре печать.

– Один экземпляр мы подошьем в дело, другой – вам и третий для Федерального агентства по развитию.

– Теперь вы спокойны, Вольтер?

– Я продал свою непорочность за миску чечевичной похлебки.

– Мы уже в том возрасте, когда непорочность ничего не стоит. Поэтому вы должны радоваться, что сумели обеспечить себе ежедневную миску чечевичной похлебки до конца дней своих.

– Кошки, больше всего меня беспокоит судьба кошек. Я несу за них ответственность. Я всегда относился к ним как к домашним животным, и они очень избалованны. Им не выжить самостоятельно в этом городе. Я даже представлять себе такую возможность не хочу. Бедная моя Белая Дама!

Робардс едва заметно повел бровью в сторону Генри, и тот тут же вышел, легким наклоном головы попрощавшись с доном Вольтером, а старик ближе подвинулся к Робардсу и сказал вполголоса:

– Не умею я находить общий язык с новым поколением: у них в венах не кровь течет, а вода, и они все какие-то туповатые, это чертово компьютерное поколение. У них ни идей своих, ни принципов. В Майами таких полно, и хуже всех – кубинцы, родившиеся в Америке. Эти – фанатики, молодые нувориши. Говорят, что им предстоит построить новую страну, но все катится к чертовой матери. А уж я знаю, что говорю: я приехал в Майами, когда тут еще улицы не были заасфальтированы. Вы меня понимаете. Когда открываешь «Ежемесячник Майами», можно подумать, что мы тут как в раю живем, но это отнюдь не рай. Майами – самое нездоровое в Штатах, самое нездоровое и самое загорелое – чтобы скрыть болезнь. Здесь больше всего страдают от тучности, Робардс, потому что эти кубинцы, негры и гаитянцы жрут всякую дрянь и сплошные жиры. И здесь же больше всего умирают от голода и недоедания – те же самые негры и гаитянцы. И, конечно, СПИД – от засилья педиков и гаитянцев, про которых говорят, что именно они привозят сюда СПИД. А еще говорят, что власти не вносят гаитянцев в списки зараженных СПИДом, чтобы их не линчевали. А рак кожи? Сколько тут рака кожи у этих загорелых людей, которые загорают круглый год, особенно те, кто помоложе! Сколько их умирает, не дожив до сорока! В этом раю ничего нет, даже воды. На днях по радио сказали, что в 2000 году Флорида будет третьим штатом по количеству населения, но воды тут не будет совсем. А иммигранты едут и едут… И никто их не остановит, даже если весь полуостров оградить колючей проволокой и пустить по ней ток.

– Какой вы пессимист, дон Вольтер.

– Я устал. И хотел бы заняться чем-нибудь другим.

– Уехать из Флориды?

– Нет. Сменить клиентуру. Мне осточертело все время иметь дело с кубинцами и гаитянцами. О них и так уже все известно. Кубинцы никакой загадки из себя не представляют: они тут хозяева или будут ими, а гаитянцы станут им прислуживать. Это будет лет через десять-двадцать. Об идеологии тогда все забудут, и не будет никакого смысла содержать авианосцы около побережья Кубы или Гаити. Все уже всем известно. И мое неизбежное общение с ними – просто рутина.

– А чем бы вы хотели заняться?

– О, если бы мне поручили колумбийцев или боливийцев! Но только птиц большого полета. У меня достаточно культуры, чтобы общаться с элитой наркоторговли, а не с их подручными, всяким сбродом, жестокость которого не знает себе равных. Эти типы всегда готовы переметнуться. Колумбийские и боливийские богачи приезжают в Майами и отсюда, издалека, следят за своим бизнесом и за всякими там повстанцами, которые готовы наложить руку на их добро. Они все тут, в своих домах вдоль залива Бискейн, где туалеты отделаны золотом; тут, со своими изумрудами и кокаином. Я бы хотел бывать в их особняках на проспекте Брикелл, и я бы не ударил там в грязь лицом, потому что я хорошо воспитан и всю жизнь был сеньором. Я устал от дешевого сброда и хотел бы заняться дорогим сбродом. Центр залива Бискейн – это центр борьбы за власть между еврейским Майами, Палм-Бич и Майами богатых латиносов. Здесь – средоточие контрабандной торговли всем, чем угодно, а старому Вольтеру по-прежнему поручают заниматься какой-то мелочью. Победят, в конце концов, богатые латиносы, особенно если они к тому же и евреи. Они уже поднимают голову, как этот сумасшедший Эстрелья, который, выступая по телевидению, всегда говорит по-испански, упорно отказываясь говорить по-английски и насмехаясь над американцами: он во всеуслышание заявляет, что Майами до появления здесь кубинцев было захудалой деревней. Возможно, но спокойной деревней. Вы не бывали в Майами до нашествия этих типов?

– Бывал. Вы прекрасно знаете, что бывал. Здесь было отделение Конторы, которое координировало нашу деятельность по всей Латинской Америке. Мы работали в здании вооруженных сил, но, приезжая в Майами, я каждый раз встречался с моим связным на пляже, зарабатывая себе, как вы сказали, рак кожи. По сути, с тех пор ничего не изменилось. Наша Контора работает здесь по-прежнему и преследует те же цели: собирает информацию об иммиграции, проводит операции по проникновению в их среду и организует побеги с Кубы. Но иногда именно из Майами координировались наши действия в других странах Латинской Америки, например, в Уругвае. Поэтому нам по-прежнему важно, чтобы надежные люди, вроде вас, отсюда следили за происходящим, – хороших специалистов очень мало.

– Куба сгниет сама по себе, или не сгниет, но Соединенные Штаты она уже не интересует: они хотят сохранить только видимость того, что по-прежнему интересуются ею, и кубинцы с удовольствием подыгрывают им в этой пьесе, расхаживая по улицам и распевая по-испански и по-английски: «Рейган, Рейган, храни тебя Господь». Именно так, – по-английски и по-испански, на двух языках. Еще они любят устраивать представления: выйдут на никому не нужные антикоммунистические демонстрации и орут во все горло «Да здравствует свободная Куба!», «Да здравствует свободная Гранада!», «Да здравствует свободное Никарагуа!», «Да здравствует Рейган!». Но все это только слова, а за ними – решимость остаться тут навсегда: они не желают возвращаться на Кубу, а если и вернутся, то чтобы пройти в марше по случаю освобождения страны, а потом скорее обратно, сюда. Хотел бы я видеть, как эти разбогатевшие кубинцы приспосабливаются к жизни в стране с низким уровнем экономического развития! Я устал от этого сброда, Робардс, и хотел бы сменить клиентуру.

– Что поделаешь, я тоже не могу сменить клиентуру.

– Вы – другое дело. Вы – высокопоставленный служащий, а я просто внештатный сотрудник.

Казалось, Робардс сочувствует и жизненным проблемам Вольтера: он слушал его, иногда задумчиво кивая, а иногда чуть наклоняясь вперед всем телом, словно желая прервать поток этих излияний.

– Я тоже хотел бы многое изменить в моей жизни, Вольтер. Мое несостоявшееся призвание – университетский преподаватель или писатель. Но наступает момент, когда ты уже не можешь повернуть назад. Это – общая проблема всех людей действия, начинавших как теоретики: пытаясь вернуться назад, мы чувствуем, как нам чего-то не хватает. Как-то мне приходилось иметь дело с испанским педиатром, который стал одним из руководителей Коммунистической партии. Он не знал, кто я такой на самом деле, и поверил в мою «легенду». Его деятельность была направлена на усиление антифранкистского сопротивления внутри Испании. Этот педиатр мне признался, что устал от этой работы, но что, когда он стряхивает пыль со своих медицинских книг или представляет себя пальпирующим очередного младенца, ему сразу становится тошно. Десять лет – достаточный срок, чтобы любой специалист перестал быть им.

– Но я не хочу менять свою специализацию, я просто хочу сменить клиентуру.

– Я иногда в своих мыслях заходил и дальше – я хотел совсем бросить это дело. Совсем уйти, но перед моими глазами был пример нескольких коллег, сделавших такой выбор, и я видел, что они потом всю оставшуюся жизнь едят себя поедом, не могут найти себе место и либо тоскуют по настоящему делу, либо трясутся от страха, что Контора их уберет.

– Да, Рим не платит за преданность, Рим только расплачивается с предателями. Уже одна возможность вот так поговорить с вами – удовольствие. Но знаете, этот связной, которого мне дали, этот скользкий рыжий – он совсем безграмотный: ему приходится объяснять все от «а» до «я».

– Ну, может, он чуточку грузноват, но по-своему неплохой парень.

– Эта нынешняя молодежь совершенно равнодушна ко всему, их ничто не трогает. Они не имеет никакого представления о том, какой путь я прошел, а я не могу кричать об этом на всех углах. Это унизительно, в конце концов. Не умею я находить общий язык с новым поколением: у них в венах не кровь течет, а вода, и они все какие-то туповатые, это чертово компьютерное поколение.

– Я чувствую то же самое, Вольтер. И знаете, мне трудно называть вас Вольтером, когда мы разговариваем с глазу на глаз: так и хочется сказать «дон Анхелито».

– Нет, нет, на этом я настаиваю: любая утечка информации может свести на нет все мои труды.

– Ну, работать вам осталось немного, Вольтер. Я бы на вашем месте ухватился за эту пенсию и спокойно прожил остаток дней.

– Эта работа меня развлекает. Слушать, что говорят люди, вызывать их на откровенность, провоцировать – самое интересное в моей жизни. Даже старый кот чует мышей.

– Мне приятно видеть вас таким бодрым, потому что дело наше набирает обороты. Вам придется встретиться с этой особой. Здесь. Это может стать новым стимулом для ее рутинной работы.

– Она что, здесь?

– Нет, но недалеко. В Санто-Доминго, и надо выманить ее оттуда, заставить приехать сюда, а мы уже все приготовили для того, чтобы в нужный момент вы вступили в игру.

– Когда это должно произойти?

– Сегодня вечером. Ровно в одиннадцать вечера вы позвоните в Санто-Доминго по телефону, который указан в этом досье; это телефон отеля «Шератон». Девушке уже намекнули: она догадывается, что вы можете ей позвонить.

– Это мне не нравится.

– Что именно вам не нравится?

– Что инициатива не в моих руках. Мне все дают уже разжеванное, остается только проглотить.

– Даже еще меньше.

– Это мне не нравится. Я – артист своего дела.

– Вольтер, у нас лопнуло терпение. У меня тоже. Я занимаюсь этим делом уже тридцать лет, оно приклеилось к подошвам моих ботинок, как жевательная резинка. Слушайте внимательно. Вы позвоните ей сегодня вечером и сообщите, что располагаете ключом ко всей этой загадке Галиндеса и что ей совершенно необходимо встретиться с вами. Необходимо как можно скорее приехать к вам из Санто-Доминго. Потом она может вернуться, но уже располагая сведениями, которые вы ей сообщите. Очень важно, чтобы она вылетела из Санто-Доминго под вымышленным именем и чтобы никому не говорила, куда она направляется. Поэтому вы должны внушить ей подозрения насчет ее ближайшего окружения, в том числе и людей, пригласивших ее и помогающих ей в Санто-Доминго. Вы должны убедить ее, что ее отсутствия никто не заметит, поскольку она пробудет в Майами всего несколько часов. Подскажите ей какую-нибудь уловку, объясняющую ее отсутствие. Обдумайте все это. Мы знаем, что вы соображаете очень быстро. Вы должны назначить ей встречу в конце улицы Лейк, на углу с Морнингсайд-парк. Там вы поговорите, прохаживаясь. Потом найдете какое-нибудь место, откуда сможете позвонить мне и сообщить, как продвигается дело. Но главное – вы должны держать ее в постоянном напряжении, ей должен быть интересен если не Галиндес, то вы сами. Вы – интересный человек, дон Вольтер.

– Не учите меня работать, я свое дело знаю. Я могу рассказать ей любой из вариантов моей судьбы, – что-нибудь да заинтересует ее.

– Вы должны разрушить образ Галиндеса. Эта девушка сделала из него идола. Так вот: из Майами она должна увезти в своем сознании только обломки этого идола.

– Это все?

– А что, вам мало?

– Вы плохо меня знаете, Робардс, или как вас там зовут. Я всю жизнь кого-нибудь изображал и иногда забываю, кто я на самом деле. Когда эта девушка уедет из Майами, она будет заниматься не Галиндесом, а мною: во мне есть то, что покажется ей превосходным материалом, и я великодушно готов пригоршнями бросать ей его.

– Что же это такое, чем вы обладаете в таком количестве?

– Память. Я был свидетелем взлета и последнего падения романтиков.

– А что, Галиндес был романтиком?

– Конечно. И я тоже. И вы. Мы все поставили на кон наши судьбы и позволили случаю распоряжаться ими.

– И все было просто игрой?

– Азартной игрой. Риск и страх. И я буду продолжать эту игру, пока смогу. Если бы вы видели, как я приручаю людей, из которых выуживаю всю информацию. Просто дрессировщик. Я заранее знаю, что они мне расскажут и что они в состоянии рассказать. И я знаю, что из себя представляет эта девушка: мне кажется, я знаком с нею давным-давно. Она относится к тому типу людей, что существовал всегда и всегда плохо кончал: простодушные, несчастные простодушные, увязнувшие в трясине собственного простодушия. Они не от мира сего: у них всегда все двери нараспашку – и в душе, и в домах.

Робардс взял со стола черную папку и протянул ее Вольтеру:

– Здесь все инструкции. Они уже разжеваны. Вы их выучите наизусть, а потом уничтожите. Можете идти. Вас проводят.

– Вы что, меня выпроваживаете? Одного?

– Вас проводят.

– Но я хотел бы, по крайней мере, посоветоваться с вами относительно того, какая роль в этом случае кажется вам самой подходящей. Вы знакомы с девушкой?

– Лично – нет. Но раскройте папку – там есть несколько фотографий.

Старик положил папку на колени и вытащил из-под груды бумаг, написанных на этом чертовом компьютере, фотографии Мюриэл.

– Типичная американка. Типичная университетская американка. Высокая, слишком высокая. Длинные ноги, маленькая голова, а может, так кажется, потому что голова у нее удлиненной формы. Где сделаны эти фотографии?

– Почти все в Испании, кроме нескольких – школьный выпускной вечер, университетский выпуск. Но нас интересуют те, что сделаны в Испании. На обороте каждой фотографии написано, где она сделана.

Вот Мюриэл в лесу, где-то в горах; она стоит рядом с овальным камнем, на котором что-то написано. Памятник Галиндесу на холме Ларрабеоде, Амуррио, провинция Алава, Испания. Мюриэл выходит из ресторана со смуглым молодым человеком, который строит ей гримасы, а она, смеясь, отворачивается. На обороте надпись: «У выхода из ресторана «Ла Анча», Мадрид. Мюриэл идет по улице. Около Архива Министерства иностранных дел. Мюриэл на мадридской Пласа-Майор. Она и не подозревает, что ее фотографируют. Вот она снова с тем же смуглым парнем: гуляют на Сан-Антонио, Мадрид.

– И это все? Почему вы не сфотографировали ее с людьми, с которыми она встречалась? Кто этот парень?

– Почитайте отчет. Ее испанский любовник. Работает в Министерстве культуры. Социалист, впрочем, умеренный. Мы не много знаем о ее встречах в Испании, но какие-то встречи у нее могли быть. В Испании все так перемешано: в социалистической партии полно бывших коммунистов, причем некоторые из этих бывших вполне могут оставаться в Коммунистической партии. Из ее американских знакомых нам известен ее бывший преподаватель, симпатизирующий красным; его мы уже нейтрализовали. Нам неизвестно о других ее связях, потому что за Мюриэл, пока к нам не поступил первый сигнал тревоги, ничего не числилось. Она переписывалась с баскским издателем из Витории, который сообщал ей, как найти басков, которые в свое время отправились в изгнание, да так и не вернулись. Кроме того, с губернатором Бургоса, который знаком с Вела Занетти, баскским художником, жившим в эмиграции в Санто-Доминго и оставшимся там. Начиная с этого момента, информации становится все больше, и когда мы попытались восстановить ее прошлое, перед нами возник классический образ американской исследовательницы, получившей грант на свою работу и использующей все преимущества нашей системы для своих исследований, – теперь ведь все называют «исследованиями».

– Она – красная?

– Судя по перехваченным разговорам – не совсем, по крайней мере, на сознательном уровне. Но она думает и ведет себя как красная.

– Ангел мой! Неужели такие люди еще остались? Как мне их жаль! Я чувствовал, что так и окажется. Как вы думаете, может быть, мне взять с нею тон дедушки – такого дедушки, о котором мы все когда-то мечтали? И даже я, хотя у меня было столько дедушек, сколько ролей мне довелось сыграть. В ваших архивах это все наверняка отражено.

– В наших архивах отражено то, что нам представляется интересным.

– Я скажу ей: «Деточка, не надо быть такой наивной. Галиндес принадлежит эпохе, когда все мы думали, что имеем право убивать. Он не заслуживает твоего сострадания. Кроме того, он был доносчиком, а грязнее этого ничего не может быть. Если кто и выжил в те годы, он вряд ли сохранил чистую совесть – ту чистую совесть, что бывает только у потерпевших поражение. Один кубинский писатель-эмигрант сказал: «Нет успеха, сравнимого с успехом изгнания», и лишь мы, те, кто остался в эмиграции – внутренней или просто в эмиграции, – сумели сохранить целостность своей личности, а только это и имеет значение. А после этого я расскажу ей все подробности работы Галиндеса на американские спецслужбы.

– Превосходно. Вы уже сейчас рассуждаете так, словно никогда не работали на американские спецслужбы.

– Это моя лучшая роль. Я репетировал ее тысячи раз, пытаясь проникнуть в среду гаитянцев, единственных эмигрантов левого толка тут, в Майами. Знаете, почему мне так хорошо удается эта роль? Потому что она живет в моей душе. В вашей, кстати, тоже: это ваш антагонист. Так у палача в душе живет жертва, а у начальника тюремного гарнизона – заключенные.

– Приберегите ваши доводы для Мюриэл: она упрямая девушка.

– Ну, если эти доводы не сработают, у меня в запасе другая линия поведения. Вы ведь не возражаете, если я проговорюсь и расскажу о том, каким на самом деле был Галиндес, чтобы покончить наконец с этим мифом? Подложить эту свинью ее обожаемому Галиндесу? Его поведение еще, может быть, и можно было понять в те времена, но сегодня? Чтобы понять страну, надо поесть ее хлеба и попить ее вина, а чтобы понять Историю, надо страдать вместе с ней, бороться за нее.

– Удачи вам, Вольтер.

– Вы меня гоните? Просто так?

– Вас проводят, я же сказал.

– Но мне нужно репетировать перед кем-нибудь.

– Для этого у вас есть кошки.

– Мы больше не увидимся?

– Нет, не думаю. Наши отношения зависят от того, сколько еще протянется эта история. Я хочу покончить с ней навсегда. Мне было очень приятно повидать вас снова, дон Анхелито, и позвольте мне назвать вас вашим боевым именем, потому что тогда вы становитесь мне ближе.

– Когда-нибудь я напишу об этой истории.

– Не будьте простаком: надо подождать, пока умрут все, причастные к ней.

– Даже я?

Робардс пожал плечами и поднялся. По сравнению с ним старик казался крошечным и хрупким. Вольтер не удовольствовался простым рукопожатием, а обнял Робардса, хоть и доставал только до плеча. Он похлопал его по спине, ожидая такой же сердечности в ответ, но американец отстранился, а на лице его появилось раздражение.