355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мануэль Васкес Монтальбан » Галиндес » Текст книги (страница 20)
Галиндес
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:45

Текст книги "Галиндес"


Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– Нам, старикам, немного надо, чтобы расчувствоваться.

– Я слышал.

В коридорах не было ни души, нигде – даже вдалеке – не стучала ни одна пишущая машинка; не видно было и встречавшей его негритянки. У выхода Вольтера ждала та женщина, что привезла его сюда; однако теперь она уже не улыбалась, а была отчетливо раздражена.

– Если бы мне сказали, что вы меня ждете, я бы спустился раньше.

– Вас отвезти туда же?

– Нет. Будьте паинькой, не сердитесь на старика, у которого, когда он на вас смотрит, слюнки текут, потому что желание более живуче, чем потенция, как заметил еще великий Шекспир. Я хотел бы развеяться, поэтому вы не могли бы отвезти меня в «Майами-Хай-Алай»? Это около аэропорта, конечно, нам придется сделать крюк, но раз мы все равно на машине…

Женщина вздохнула и недовольно отвернулась, но поехала, куда просил старик, а тот, устроившись поудобнее на кожаном сиденье, сложил руки на ширинке:

– Да, это правда, великая правда.

Она не проявила к нему никакого интереса и не спросила, какую правду он имеет в виду, а Вольтер украдкой посмотрел на нее, чтобы понять, какое впечатление произвели его слова.

– Нельзя не посочувствовать мужчине, у которого желание еще живо, а потенции уже нет.

Ничего. Никакого впечатления. Словно она его не слышала. Так же безучастно выслушала она и его цветистую благодарность, когда машина затормозила у яркой вывески. Последние слова Вольтер договаривал уже вслед отъезжавшей машине, после чего сделал ей вслед непристойный жест, да с таким азартом, что рука в сгибе локтя заныла.

– Вам входной билет на представление?

– А что, у меня лицо идиота, который готов заплатить тридцать долларов за отвратительный ужин? Ты что, приятель, не узнаешь меня?

– Проходите, дон Вольтер, проходите, но иногда вы могли бы и остаться поужинать.

– Ты – то, что ты ешь, как говаривал Аристотель. Я выпью сок и посмотрю матч.

– И ставить ни на кого не будете?

– Игра унижает человеческое достоинство, Дантон.

Чернокожий верзила родом из Камагуэй пропустил его, и лицо дона Вольтера приняло выражение требовательного и капризного клиента, который недоверчиво смотрит на то, что ему предлагают, опасаясь, что оно окажется ниже уровня его требований. За металлическим ограждением четверо молодых парней в белом – двое с черными повязками, а двое – с красными – изо всех сил лупили по мячу, словно он каменный. «Чикито де Бисейн Первый и Палеро Третий против Аристарайна и Амескуа», – сообщил ему распорядитель с раскосыми глазами китайца и с кубинским акцентом. Человек, собиравший ставки, стоял около второго ряда, и Вольтер взглядом остановил его, давая понять, что не хочет пропустить ни одного маневра игроков.

– Жаль, что таких игроков, как в мое время, уже не осталось. Чикито де Аноета. У него были каменные кулаки, он любой мяч в месиво превращал.

– Это в каком веке было, приятель?

– В девятнадцатом. Посмотрите, как прыгают, – антилопы, да и только.

Но он не сводил глаз с игрока в баскский мяч, который одним броском, на секунду повиснув в воздухе, отправлял мяч прямо в упругую стену, и та жалобно отзывалась в ответ. А потом снова швырял мяч, чтобы закрепить свою победу, и его обмякшее было тело превращалось в один сплошной мускул, в сгусток энергии. «Какие ребята, какие ребята! Красоты в них нет, но силы…»

Распорядитель исподтишка наблюдал за ним, заражаясь азартом старика.

– Я столько раз видел эту игру в тех местах, где она родилась – в Стране Басков или в Наварре. Там в каждой деревушке есть такая стена, и баски с раннего детства играют в эту игру, поэтому неудивительно, что тут им нет равных в мире.

– О чем вы, старина? Где эти места?

– В Испании.

– Ну, это в Европе… Испания где-то рядом с Германией, а я думал, что эта латиноамериканская игра.

– Какого черта! Латиноамериканская! Это баскская игра, и если ее любят во всех странах, даже на Филиппинах, то лишь потому, что мы, испанцы, завезли ее туда, когда были властителями мира.

– Это было в девятнадцатом веке?

– Пусть в девятнадцатом, если вам так нравится.

– Я с детства люблю эту игру, но не знал, что она испанская.

– Она баскская, баскская.

Кубинский китаец задумался над тем, какая разница между испанцем и баском, но предпочел вопросов не задавать и, поколебавшись, что выбрать – послушать эту ходячую энциклопедию, дона Вольтера, или продолжать следить за игрой, – предпочел последнее. Вольтер внимательно оглядел Амескуа: смуглый, темноволосый, мускулистый, мышцы так и играют под белыми брюками, плотно обтягивающими его тело игрока в хай-алай, – он привык твердо стоять на ногах, когда на него со смертоносной скоростью летит мяч. Прислонившись спиной к решетке, Вольтер застыл неподвижно, не то в экстазе, не то в полусне следя за мелькавшими игроками. Собеседник не проявлял никакого желания продолжить начатый разговор, и дон Вольтер развлекался тем, что прикидывал, чем отличаются друг от друга разновидности этой игры. Насчитав двадцать семь отличий, он подумал: «Этот вид спорта завезли сюда баскские моряки, когда на этом побережье люди еще жили за счет того, что выбрасывало им море после кораблекрушений, и за счет пиратства. И это вам говорю я, старожил Майами, а не только что приехавший сопляк». Мяч, стукнувшись о стену, изменил траекторию, и не ожидавший этого Амескуа, споткнувшись, растянулся на полу, как на льду. Блестящие от пота мускулы пытались притормозить падение, но безуспешно – игрок вскинул руку, словно моля о помощи. Он был похож на застывшую в движении скульптуру, и Вольтер тихо сказал: «Парень, от тебя несет камфарой», потому что однажды рядом с ним оказался игрок в баскский мяч, от которого сильно пахло камфарой. Он следил за всеми движениями игроков, одновременно прислушиваясь к тому, что шепчут друг другу болельщики, слыша удары мяча о стенку и металлическое ограждение. Матч закончился, и возбужденный Вольтер повернулся к соседу поделиться впечатлениями, но тот встал и потащился к стойке бара, а с другой стороны никого не оказалось, и стоявшие невдалеке люди уже обсуждали следующую игру. Под мышкой Вольтер зажимал черную папку: при виде ее он вспомнил, что у него мало времени. В обрез – только чтобы добраться до дома, внимательно всё прочитать и подготовиться к первому действию, этому телефонному звонку, который должен стать прологом всей пьесы.

– Вольтер, вы что, уже уходите?

– Да я зашел ненадолго, немного отвлечься.

– Вы отвлекаетесь там, где другие устают.

– Может быть, Дантон. Но когда ты, наконец, пригласишь настоящих игроков? Мне никто, кроме Амескуа, не понравился. Он что тут, недавно?

– Я, Вольтер, уже лет девять ни одной игры толком не смотрел: или в дверях за порядком слежу, или в зале. Поэтому я не знаю, ни как играет этот Амескуа, ни откуда у него силы берутся: вечно за ним по пятам ходят четыре-пять вдовушек из тех, что приезжают на матч из отелей «Фонтенбло», «Шератон» или «Копакабана». Я думаю, что он не игрой в мяч на жизнь зарабатывает, а игрой в двухкомнатных номерах гостиниц, с этими вдовушками. Там он куда нужно мячики забрасывает.

Дантон все еще смеялся, а Вольтер, вне себя от грубости охранника, уже был на улице и пытался поймать такси. Перед глазами у него еще стояли мускулистые тела игроков, ему еще слышались звонкие удары мяча о стенку, а руки его уже бессознательно ощупывали папку – не пластиковую поверхность, а заключенное под ней биение жизни, прошлое и будущее. Напряженный, как зверь, преследующий добычу, Вольтер с радостью и нетерпением уже думал только о пьесе, в которой ему предстояло сыграть; о пьесе, автором, режиссером и главным исполнителем которой был он, хотя над разработкой отправного сценария трудилась вся Контора. Осторожно, словно храня в себе священную тайну, он зашел в бар доньи Кармен и пробрался среди столпившихся там людей, даже не заметив, что хозяйка машет ему из-за стойки.

– Вы видели Олокуна, дон Вольтер?

– Вы о чем?

– Какой забывчивый! Сами же напугали меня рассказами об африканских идолах! А теперь не хотите и вспоминать этого их Олокуна, которого я больше всех испугалась, дон Вольтер.

– Олокуна нельзя увидеть, пока ты жив.

– Вот я и говорю – вид у вас такой, словно вы уже померли, Вольтер. От волнения, но померли.

– Я с деловой встречи.

– Ничего себе встреча!

– Прекрасная встреча. Скоро дела мои пойдут в гору, и ты увидишь меня перед дверью этой забегаловки в ландо, запряженном парой лошадей.

– А что такое ландо, Вольтер?

– Коляска, в которую впрягают лошадей; и ездят в них только князья. И ты увидишь меня в этой высокой коляске, Кармен, словно я гаитянский маршал.

– А почему не кубинский?

– Нет-нет, только гаитянский: мне их мундиры нравятся больше.

– А что же это за дела у вас, дон Вольтер?

– Ах ты, черномазая сплетница! Так я тебе и рассказал все мои секреты. Приготовь мне лучше стакан сока.

Сок был тут же приготовлен, и Вольтер выпил его медленными глотками, положил деньги на стойку, не стал дожидаться сдачи и отправился к себе. Едва он вставил ключ в замочную скважину, кошки устроили настоящий концерт. Они тут же стали тереться об него, извиваясь между ног, и только Белая Дама молча ждала, сидя на своем любимом месте на столе. Вольтер достал из холодильника пакет с кошачьей едой и разложил ее аккуратными кучками в разных углах комнаты, а самую большую насыпал на стеклянную тарелку, которую поставил на стол рядом с Белой Дамой. После этого он сел за стол, раскрыл черную папку и начал читать инструкции. Потом внимательно, одну за другой, просмотрел еще раз все фотографии Мюриэл Колберт, но тут перед ним возникла Белая Дама, небрежно ступавшая по разложенным на столе бумагам.

– Осторожно, Белая Дама, в них наше будущее.

Вольтер хотел отодвинуть кошку, но потом передумал и начал возвышенный панегирик в честь запечатленной на фотографиях женщины.

– Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы исчез – и вполне заслуженно. В вас я вижу самого себя, молодого идеалиста, готового бороться за любой возвышенный идеал. Сандино? В Никарагуа, бороться рядом с Сандино! Война в Испании? В Испанию, защищать Республику! Международный фашизм? В ряды французского Сопротивления, я даже в югославском движении Сопротивления участвовал, чтобы поставить заслон на пути фашизма. Но пасаран!Они не пройдут! И складывается впечатление, что они не прошли. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – нет ни одного, в борьбе за который не участвовал бы ваш покорный слуга. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, просят, чтобы их отправили в Никарагуа отражать агрессию. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». И поэтому, с высоты этих моральных позиций – не обращайте внимания на мой маленький рост – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ну как тебе, Белая Дама? Признайся, что я тебя поразил. Признайся, что в моих словах есть что-то завораживающее. А потом я возьму ее за руку, очень ласково, как старик, у которого нет времени даже умереть, и скажу ей: «Вы пошли не за той звездой. История несправедлива к своим самым преданным слугам, и нужно очень придирчиво разбирать остатки кораблекрушения. Вам кажется, что вы успели подхватить память о мученике, прежде чем ее поглотят воды океана забвения, но вы ошиблись». Ну, как тебе? Не слишком экзальтированно? Да, пожалуй, немного есть. Но ничего, ей это должно показаться вполне естественным: в мое время так и говорили. Может, выбрать более четкий, репортерский стиль, оттолкнуться от какого-нибудь факта? Запиши одну дату: 4 марта 1941 года. Галиндес признается мне, что передает информацию в американское посольство. Где? В одном кафе на улице Колумба. Во сколько? В семь часов вечера. Я это запомнил, потому что помню все свои потрясения. Впрочем, нет. Если репортерский стиль, потрясения тут не годятся. Знаешь, Белая Дама, мне больше по душе первый вариант, он мне как-то удобнее, хотя, возможно, это просто вопрос интонации. Если я сумею найти верную интонацию, не будет впечатления экзальтированности. Надо постараться вставить где-нибудь цитату из Шекспира, как будто я когда-то учился сценическому мастерству. Но при этом ни на минуту не забывать, что я к ней отношусь с большой нежностью, как к своей внучке.

Ну-ка, Белая Дама, послушай, может быть, гак будет более убедительно. Но сначала дай я что-нибудь перекушу, потому что в здоровом теле здоровый дух.

Он поднялся, вытащил из холодильника порезанные кусочками морковь, сельдерей, репчатый лук, полпомидора. Все это сложил в миксер, после чего тщательно перемешал. Затем старик отрезал кусок сыра, положил его на тарелку, посыпал перцем, ароматическими травами и капнул оливкового масла. Взял овощной сок и поставил приготовленную еду на стол, предварительно застелив его скатертью и достав приборы. Съев сыр и запив его соком, старик вытер губы белоснежной салфеткой. После ужина он приготовил себе отвар из мяты, валерианового корня, апельсиновых листиков и липового цвета; добавив в эту смесь меда, он выпил две чашки, после чего сказал:

– Ну вот, дорогие мои, теперь, когда с едой покончено, я должен сообщить вам, что сегодня был значительный день для нас. Наше будущее теперь обеспечено. Мы можем спокойно себе стариться, не боясь жестокости, которая обычно сопутствует закату жизни как людей, так и брошенных кошек. Однако надо постараться, чтобы наша колония не увеличивалась, а поэтому я буду вынужден, Белая Дама, перевязать тебе трубы. Это для твоего же блага. Но ты не бойся: я тебя не доверю простому ветеринару. Мне рассказывали об одном ветеринаре из Тампы, перед дверью которого выстраиваются в очередь самые знаменитые домашние животные Флориды. Можно не говорить, потому что я хорошо знаю вас, что вы сумеете достойно распорядиться тем, что вам положено по праву. Но я знаю, как вы любите поесть, поэтому кто-то в этой семье должен сохранить трезвую голову. И это буду я. Вы будете получать ту пищу, которую получаете и сегодня, и только в исключительных случаях я буду покупать вам свежую рыбу, но не всем, потому что некоторые из вас так привыкли к этой синтетической еде, что им все равно. Но вы такие, какие есть, и я не стану пытаться изменить вас.

Он собрал со стола тарелки и стакан и только потом, освободив стол, снова раскрыл черную папку и принялся внимательно вглядываться в черты Мюриэл. Однако мысли старика тут же пошли по другому руслу: нормально ли, что он теперь часто засыпает прямо за столом, особенно если сидит, облокотившись, под гипнотическим светом большой лампы? Он сделал попытку встать, чтобы включить телевизор и разогнать сон, но было уже поздно: Вольтер погрузился в сон. Хотя уже через несколько минут, вздрогнув, проснулся; во дворике за окном начинало смеркаться, и он посмотрел на часы. У него оставалось еще полчаса, чтобы подготовиться к телефонному звонку, который предстояло сделать. Это время он провел, меряя шагами столовую и проговаривая вслух то, что собирался произнести по телефону. Засомневавшись в чем-то, Вольтер подошел к книжным полкам, где стояли энциклопедии: «…3 октября 1968 года Белаунде Терри был смещен со своего поста в результате военного переворота генералом Веласко Альварадо, который, распустив Национальную ассамблею, установил в стране военный режим реформистского и националистического характера». 3 октября 1968 года. 3 октября 1968 года. 3 октября 68-го года. «Что делали вы, сеньорита, 3 октября 1968 года? Это не праздный вопрос. Я в тот день летел в Лиму. Я отправился в Перу, как только узнал, что Веласко Альварадо совершил переворот и страна пойдет по пути прогресса, что даст новый импульс революционному процессу на всем Латиноамериканском континенте. Я был там, в строю, – как всегда, и я работал бок о бок с генералом, пока не случились известные события. Я до сих пор храню дружеское письмо генерала. Вот оно, прочитайте и имейте в виду: тут, в Майами, я никому его не показывал». А потом он прошел в спальню и со дна одного из ящиков ночного столика вытащил кипу пожелтевших листков. Он проверил, все ли на месте, после чего облегченно вздохнул: письмо Веласко Альварадо было на месте. Взглянув на часы, дон Вольтер направился к телефону – пора звонить в Санто-Доминго, отель «Шератон», номер (809) 685-5151.

* * *

Ты не предполагала, что окажешься на улице, такой типичной для тропиков и одновременно такой аккуратной. Она располагалась между улицами Клуб-де-Леонес и Курасао, в районе Осама, за мостом имени Дуарте. Кто был этот Дуарте? Кто назвал так этот мост, перейдя который ты испытываешь странное, полумистическое чувство, словно вот-вот встретишь Галиндеса тут, в Санто-Доминго, на улице, носящей его имя. «Балагер отвел ему улицу получше. Сначала именем Галиндеса была названа небольшая улочка, а потом Балагер повысил его, выделил вот эту. Она в добропорядочном районе, где живут старые военные, высшие чины. Неудивительно, если бы там оказался кто-нибудь из людей, непосредственно причастных к убийству. Балагер все знает, и ему нравятся подобные намеки – он так пошутил, но и намекнул? «Берегись, я назвал твою улицу именем твоей жертвы». Ирония Хосе Исраэля по телефону вызывает еще большее замешательство. Когда ты смотришь ему в лицо, блеск глаз говорит о том, что он шутит или иронизирует. Но, когда ты разговариваешь с ним по телефону, трудно понять, почему мрачная ментальность сеньора президента становится объектом его иронии. На углу улицы – табличка: «Улица Хесуса де Галиндес». Это его улица, как и памятник на холме Ларрабеоде – его памятник, и ты сравниваешь спокойную обыденность этой улицы в районе Осама с исполненным драматизма пейзажем долины Амуррио, над которой еще витает детский взгляд Хесуса и ностальгия, мучившая его в изгнании. За старинными решетками или невысокими стенами – буйная тропическая растительность, а сквозь нее виднеются коттеджи или колониальные особняки. Все это напоминает остров, хорошо сохранившийся среди упадка, которому подвержено в тропиках все, даже роскошь. Ты закрываешь глаза и пытаешься вызвать образ Хесуса Галиндеса, который уже стал частью твоего существа; но у тебя ничего не получается – сколько бы табличек ни вешали, Хесус Галиндес не здесь: он не имеет к этой улице никакого отношения. Быть может, если ты выйдешь на набережную или проспект Джорджа Вашингтона и посмотришь в морскую даль – туда, где братская могила бесследно исчезнувших во времена Трухильо людей, с которыми разделались акулы, – быть может, тогда ты ощутишь в своей душе присутствие Хесуса. Но не здесь, не на этой чинной улице, где доживают свой век на покое те, кто был опорой режима Трухильо. Ты делаешь несколько фотографий, чтобы потом показать их. Кому? Норман далеко и стал совсем чужим, понять эти фотографии может только Рикардо. Или Галиндес. Хесус и Рикардо – всего лишь два имени в твоей книжечке свиданий: покойник и молодой любовник, с которым ты рассталась по своей воле и которого, наверное, никогда больше не увидишь. Но если ты сделала эти снимки, значит, собираешься показать их ему. С тобой так часто бывало: расставшись с кем-нибудь, ты в какой-нибудь поездке начинала фотографировать, чтобы показать снимки тому, вместе с кем вы искали что-то в жизни – зубную щетку, счастье, оргазм, автобусную остановку. Но прежде чем уйти, ты несколько раз проходишься по этой улице, а таксист, сидя на капоте машины, приводит в порядок ногти – сначала просто обкусывает их, а потом из маленького замшевого чехла бережно, словно сокровище, достает щипчики. «Как называются эти цветы?» – «Ирисы». – «А эти?» – «Орхидеи, сеньорита. Неужели вам никогда не дарили орхидеи?» За полчаса ты узнаешь названия всех цветов и деревьев, а твой взгляд то и дело натыкается на табличку: «Улица Хесуса де Галиндес». Табличку, которая не имеет к нему никакого отношения, как и эта улица. И ты возвращаешься в отель, потому что скоро твоя первая за этот день встреча: Люси де Сильфа, бывшая жена лидера доминиканской оппозиции в Нью-Йорке, которому Галиндес доверял и рассказывал о своих связях с Госдепом США. Тебе хотелось бы в старости выглядеть так, как эта женщина – изящная, с молодой фигурой, упругой и подтянутой, что редко можно сказать о пожилых людях. «Мы его любили, – говорит она. – Конечно, его все любили, потому что в нем было что-то притягательное. Мой сын так плакал, когда узнал, что больше не увидит его! И хотя прошло много лет, я его часто вспоминаю; он у меня перед глазами как живой – сидит нога на ногу, сложив руки на коленях и чуть подавшись вперед, как обычно, готовый внимательно вас выслушать. Они очень дружили с моим мужем: Галиндес советовался с ним насчет своей диссертации, они обменивались книгами. Он очень аккуратно обращался с книгами – и с теми, что ему давали, и с теми, что давал он сам. Это был цельный человек. Обворожительный. Очень нравился женщинам, хотя был очень скромным. Нет, это неправда, что он был бабником. Неправда, что мы не беспокоились, когда он исчез, поскольку считали, что он влип в какую-то историю с женщинами. Чтобы вы лучше поняли Хесуса, я расскажу вам одну историю. Среди наших знакомых была одна девушка с большим самомнением, не всегда обоснованным, и она просто не отлипала от Хесуса, это все замечали. Может быть, потому что он был холостяком, не знаю. Она всегда садилась напротив него нога на ногу, в короткой юбочке или задирала ее, словно ненароком, чтобы возбудить его. Вы женщина и понимаете, что я имею в виду. И вот один раз она вела себя особенно вызывающе, и Хесус пересел, чтобы не смотреть на нее. Он был женат – женат на деле своей жизни. Иногда у него бывало по четыре-пять собраний за вечер. Нет, он не был подозрительным, он просто держался чуть в стороне, не подпускал к себе близко. Не знаю, понятно ли я говорю. Он был идеальным гостем, участвовал в общем разговоре, слушал и никогда не навязывал своих взглядов и оценок; он загорался, лишь когда затрагивали проблему басков. Ему удалось превратить нас в убежденных сторонников басков, и мы с Николасом, моим бывшим мужем, часто шутили над этим. Нам он доверял; доверял настолько, что рассказал моему мужу о визите Хромого, Мартинеса Хара, зловещего человека, который все время крутился в Нью-Йорке возле Галиндеса, выполняя указания Бернардино, Эспайлата и самого Трухильо. Нам всем угрожала опасность, и мы это знали: убийство Рекены было предупреждением. Галиндес обращался в полицию, а если собирался к нам в гости, то, выходя из дома, всегда звонил нам по телефону на случай, если с ним что-нибудь случится по дороге. Да, это правда. Испанцы никогда не принимали его особенно всерьез: они были заняты только своими проблемами, особенно та группа, что обосновалась в Нью-Йорке. Во время гражданской войны они все воевали, они проиграли эту войну и полагали, что с них достаточно. А на нас, латиноамериканцев из Карибского бассейна, они вообще смотрели как на фольклорный ансамбль, и жестокости Трухильо представлялись им фольклорными. Хесус был набожен, даже очень, во всяком случае, на службу в церковь он ходил. Осведомитель спецслужб?» При этом вопросе монолог Люси Сильфа прерывается, она умолкает, открыто и как-то сурово смотрит тебе прямо в глаза, после чего резко отвечает: «А кто им не был? Как мы могли выжить в Нью-Йорке, когда за нами охотились спецслужбы и наемные убийцы Трухильо, посольство и консульство постоянно давили на нас? Разве бы выжили мы, если б не сотрудничали с ФБР и с ЦРУ? Надо было с ними как-то расплачиваться, и человек делал это, стараясь сохранить достоинство, отстаивая то, что действительно стоило отстаивать. В нашем случае – победу демократии в Доминиканской Республике; в случае Хесуса – освобождение Страны Басков. Американцы стучались во все двери, и тот, кто открывал, принимал решение, и никто не знал в точности, что происходило после того, как сотрудник американских спецслужб переступал порог и входил в квартиру». Почти то же говорил и Эмилио Гонсалес. «Когда Хесус исчез, я несколько дней была как в тумане и никак не могла успокоить сына, который называл его «папочка Галиндес». У Хесуса был особый подход к детям, они к нему тут же привязывались. Мой сын его обожал. Хесус был великодушным человеком. У него никогда не было ни минуты свободного времени для себя, поэтому его личная жизнь ни для кого не была тайной – ее просто не существовало. Он был очень образованным человеком, превосходно знал право, и не только испанское законодательство: он был специалистом по законодательству Соединенных Штатов и стран Латинской Америки. Кроме того, Хесус был очень общителен, и у него имелись широкие связи с американскими властями, поэтому он шел нарасхват в среде латиноамериканских эмигрантов: всех консультировал по культуре и праву, и не потому что хотел везде успеть, а из чувства солидарности. Это – главное в нем. Хесус всегда солидаризировался с борьбой за справедливость, где бы та ни шла, в этом был смысл его жизни. Да, его убили здесь, в Доминиканской Республике. Всегда ходили слухи, что это произошло в личной тюрьме Трухильо, в семнадцати километрах от Санто-Доминго. Но Трухильо умел выходить сухим из воды, и никто так и не осмелился заговорить в полный голос, хотя и сегодня еще живы многие из тех, кто знает, что происходило с Хесусом после 12 марта 1956 года. Прошло ведь не так много лет, во всяком случае – недостаточно для того, чтобы забыть такой кошмар, такое злодеяние. Я узнала о вашем приезде из телепередачи и из газеты, где рассказывается о вчерашней встрече в Институте. Я должна была быть на этом вечере, но не смогла. Вот мой адрес. Я не так много знаю, но если я после нашей с вами встречи вспомню что-то важное, я тут же вам сообщу. Ваш приезд всколыхнул прошлое, заставил нас вспомнить наше тогдашнее горе. Я помню, как Николас плакал – считанные разы я видела его в таком состоянии, – когда подтвердились слухи о том, что случилось с Хесусом. Мне иногда кажется, что он вот-вот появится в моей квартире на Бродвее, улыбчивый, вежливый, всегда полный новостей и планов. Хотя в последние годы он уже не с такой надеждой смотрел в будущее – вернее, в последние месяцы. Принятие франкистской Испании в ООН было для него ударом ниже пояса. Хесус был идеалистом, несмотря на все передряги Истории, через которые ему пришлось пройти». Вы прощаетесь с ней, как две вдовы одного мужчины, и ты направляешься в бассейн, чтобы успокоить не столько мысли, сколько чувства. Вспоминаешь ваш давний разговор с Норманом о том, что такое личность. Норман считал, что личность – это последовательный ряд всех возможных вариантов поведения человека в течение его жизни, из которого тот выбирает одну-единственную линию поведения, – она-то и составит основу его личности, той, какою он сам себя считает. Но другие могут воспринимать его совсем иначе, поэтому ты и встречаешь все время разных Галиндесов: жестокий палач времен Республики, интриган в восприятии Аялы; благородный и мудрый баскский патриот в восприятии Эмилио Гонсалеса; суперагент в книге Унануэ; услужливый рыцарь – таким его описала Люси Сильфа. Возможно, в действительности в Хесусе было что-то от каждого из этих образов – или ничего. Возможно, в тайниках его души до самого конца жил ребенок, ждавший сострадания из-за того, что не знал матери, а его далекая родина – под властью других. Каким он был перед лицом смерти? Ты хотела бы оказаться с ним рядом в эти ужасные минуты и, как Вероника, приложить к его лицу чистое полотно, чтобы навеки запечатлеть на нем лик того, кто скоро умрет. Правдив ли был бы этот образ? Разве христианская культура не приучила нас бережно относиться к облику человека пред лицом смерти, к его последним словам? Что мог бы сказать в последнюю минуту человек, не знакомый с этой культурой? Наверное, из груди его вырвался бы вопль ужаса, неподдельный вопль биологического ужаса существа, обреченного умереть и сознающего свою обреченность. На глаза твои наворачиваются слезы, которые тут же смывает вода; и ты ныряешь, чтобы оставить там, под водой, свою тоску, смыть ее как липкую накипь на душе. А когда ты снова появляешься на поверхности, тебя уже ждет вышколенный официант, точно определивший, в каком именно месте появится над водой твоя голова.

– Мисс Колберт, вы – мисс Мюриэл Колберт?

– Да.

– Вас ждет один господин. Он говорит, что у вас назначена с ним встреча.

– Он в холле?

– Нет. Он тут, у стойки бара. Это вон тот господин в синем пиджаке.

Сквозь мокрые ресницы ты плохо различаешь этого господина; потом, надев купальный халат, ждешь, пока официант что-то говорит этому господину, которого ты видишь впервые. Незнакомец направляется к тебе; на вид ему лет пятьдесят, во всяком случае, он так выглядит. Он чувствует себя неловко, не зная, как представиться; наклонившись, целует тебе руку, что около бассейна выглядит несколько странно. Чтобы скрыть свою растерянность, ты предлагаешь ему сесть в тени и что-нибудь выпить. Рябой незнакомец заказывает ром и сразу начинает чувствовать себя раскованно.

– Я видел вас по телевизору, сеньорита, – начинает он, – и думаю, что могу быть вам полезен. Может, не так, как другие, но хоть чем-то. – Тут он замолкает, запинается, явно припоминая заранее подготовленное вступление. И, наконец, решается: – Я был там. Я хочу сказать, что был там, когда привезли больного человека – того, кого вы разыскиваете, этого испанца, Хесуса Галиндеса, дона Хесуса де Галиндес. А я там проходил военную службу: мне тогда было двадцать лет.

У тебя такое чувство, словно перед тобой распахнулась дверь в тайные камеры египетской пирамиды. Как его зовут? Хосе Ривера Макулето.

– Я вчера оставил вам записку у портье.

– «Вы были там?» Что вы хотите сказать этим «там»?

– Это долгая история, но, может быть, вам надо ее послушать, чтобы потом кто-нибудь рассказал вам все подробности.

– Этого «кто-нибудь» зовут Данте Лафорха?

– Нет, такого господина я не имею чести знать. Давайте по порядку, ладно? У меня не очень хорошо язык подвешен, и меня легко сбить с толку, если все время задавать вопросы. Закажите, пожалуйста, еще ром и имейте в виду – угощаю я. Я каждое утро пропускаю две-три рюмочки: у меня пониженное давление, я его так поднимаю. Итак, в тот день я был на службе, в тюрьме – ее называли «На девятом километре», – и в машине «Скорой помощи» привезли бесчувственного заключенного. Наверное, это был особый случай, потому что они проследили, чтобы во внутреннем дворе никого не было, кроме солдат, приехавших с той же машиной. Но я был внутри здания, чистил оружие, и из окна мне было прекрасно видно все, что происходило во дворе. Они выгрузили из машины человека, по виду – покойника. Но он был жив, потому что, когда его положили на землю, он попытался встать и тут же упал, так ему было плохо. Кроме того, он был очень тепло одет, словно его привезли издалека, оттуда, где гораздо холоднее. Именно это мне бросилось в глаза в первую очередь; по-моему, он был даже в пальто. Вы же знаете человеческую психологию: стоит окружить что-нибудь тайной, как всем тут же становится очень интересно, в чем, собственно, дело. И через несколько минут уже все служащие тюрьмы знали, что привезли очень важного заключенного и что привезли его из Монтекристи, где есть аэродром, из чего мы и сделали вывод, что туда его доставили самолетом. Это был Галиндес, дон Хесус де Галиндес.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю