Текст книги "Галиндес"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Я приготовлю ужин, или мы куда-нибудь пойдем?

Голос Рикардо заставляет тебя отвлечься от бумаг и магнитофонной ленты, где записаны все эти беседы. Ты устала и раздражена, ты вся как на иголках и, пытаясь понять причину этого состояния, натыкаешься взглядом на письмо Нормана, и тут же вспоминаешь бешенство, охватившее тебя, когда ты его прочитала.

– Я спрашиваю, готовить ужин, или мы пойдем куда-нибудь поесть?

– Как хочешь.

– Хорошо. Ты в паршивом настроении, детка, я это понял сразу, когда увидел, как ты сидишь.

– Как я сижу?

– Напряженно. На краешке стула. Послушай, милая, я, придя домой, устраиваюсь поудобней, забываю о всей ерунде, которой мне приходилось заниматься сегодня. Включаю видео, смотрю Стинга, пропускаю рюмочку, бухаюсь на софу, без тапочек, само собой, и жду, пока сеньора придет в себя и решит, что она хочет делать. Или же иду принять ванну с солью и превращаюсь в скалу. Услышишь храп – разбуди меня, пока я не захлебнулся.

Тебе неловко за резкость, и он делает попытку привлечь твое внимание, жалуясь на то, что вода слишком горячая, пытаясь голосом испуганного ребенка сломать ледяной барьер, который вас разделяет и вас объединяет. Он сидит по горло в воде, хитроватые глаза зовут тебя, и он протягивает к тебе руки, когда ты опускаешься на колени рядом с ванной; ему удается притянуть тебя и поцеловать, и поцелуй этот пахнет мылом и солью для ванны.

– Ты не искупаешься со мной, милая?

– У меня месячные.

– Как, снова? У женщин всегда месячные.

Он не отталкивает тебя, но объятья его несколько ослабевают, и ты поправляешь перед зеркалом волосы, вытираешь мокрое лицо, пытаясь снова стать сама собой – ты знаешь кем, но этим ты на самом деле не являешься.

– Рикардо.

– Да?

– Давай пойдем куда-нибудь.

– Хорошо.

Ты собираешься медленно. Ты уже не следопыт, который пробирается сквозь дебри наспех сделанных записей и бормотанье магнитофонных лент, откуда несется имя Галиндеса, произносимое со всеми мыслимыми интонациями; ты уже не сочувствующая любовница, которая пытается дать другому то, чего у нее нет, – любовь, в которой сама не уверена и которая, быть может, – лишь сострадание. Хотя ты обманываешь себя, Мюриэл, обманываешь, если думаешь, что даешь ему что-нибудь, кроме секса и некоторой экзотичности ощущения необычности того, что у него роман с женщиной старше его. Норман относился к тебе точно так же, как ты относишься к этому юноше, посвежевшему после ванны. Он подходит к тебе, словно ничего не произошло. И может быть, в этом-то все и дело – с ним никогда ничего не происходило. Все уже произошло раньше, чем он родился или повзрослел. Вместе с бодростью к нему вернулось желание куда-нибудь пойти, хотя твое предложение было продиктовано лишь стремлением убежать из четырех стен этой квартиры, в которой вы обречены сталкиваться и задевать друг друга, и этой ночью вам даже не удастся прикрыть свою агрессивность сексом. Ты одеваешься кое-как, настолько небрежно, что становишься похожа на тетю Рикардо; тогда ты переодеваешься, потом переодеваешься еще раз, а его это все забавляет.

– Послушай, Мюриэл, что с тобой? На тебя напала Аляска святого Витта? Словно у тебя трясучка.

И ты сдаешься, глядя на эту розовощекую женщину в зеркале. Тебе тридцать пять, Мюриэл, ты на середине пути.

– Мы как – поесть с шиком или ты предпочитаешь антропологическую еду?

– Что ты имеешь в виду под «поесть с шиком»?

– С шиком – это пойти в «Эль Ампаро» или в «Залакаин», или в «Орчер», а антропологическая еда – это «Каса Сириако» и все бесчисленные мадридские забегаловки.

– Ближе всего «Каса Сириако».

– Если нам нужно то, что поближе, зачем вообще выходить?

– Может, ты лучше сразу скажешь, куда ты хочешь?

Он обижается, потому что ты разгадала его ход, но бурчит раздраженно, что ты всегда думаешь, будто он заранее все рассчитал, а он тобой командует. Кто кем командует? Кто хотел куда-нибудь пойти сегодня?

– Ладно, пошли в «Ла Анча», тебе ведь туда хочется, и на этом успокоимся.

– Не строй из себя самую умную. Мне больше не хочется в «Ла Анча».

Выходите на площадь, и тебя охватывает знакомое потрясение от того, что ты в Мадриде, в Испании, а для Рикардо это все так привычно – привычная будничная обстановка. Ты чуть замедляешь шаг – настолько, чтобы почувствовать дыхание этой площади и не отстать от спешащего Рикардо: его подгоняет голод или избыток горечи от поражения. Когда вы выходите на Калье-Майор, он останавливается, скрестив руки на груди, и ждет, что ты решишь. Ты останавливаешь такси и, когда вы садитесь, объявляешь приговор: в «Ла Анча», Принсипе де Вергара, 264.

– Это твое решение. Заметь, я рта не раскрыл.

– Что бы делал, мой маленький, если бы его сегодня лишили яичницы с картошкой и не дали вдоволь рубцов?

– Тебя послушаешь, можно подумать, что мысль о еде тебе отвратительна.

– А потом – два кило тушеной фасоли.

– Ладно, ладно. Смотри не переусердствуй.

Он первым пробует растопить лед молчания, когда вы усаживаетесь, поздоровавшись со всеми официантами, которые встречают вас как постоянных клиентов, и со знакомыми, которых Рикардо видит за соседними столиками: здесь всегда полно его коллег по работе и по партии, впрочем, в его случае это одно и то же. Усевшись, он оказывается перед выбором – поужинать, не скинув напряжения, или спокойно отдать должное яичнице с рубцами, которые он заказал. И он рассказывает тебе обо всех неприятностях, накопившихся за день, объясняя этим недавнее взаимное непонимание, словно предлагая тебе ответить ему тем же. И ты идешь ему навстречу, ты просто обязана.

– Да, у меня был трудный день.

– Вот это по-моему, Мюриэл. Когда выскажешь все, что накопилось на душе, сразу легче становится.

– Я сегодня весь день провела с испанскими университетскими преподавателями, жившими в эмиграции, и выяснила, что они никогда не принимали Галиндеса всерьез.

– Считали его интриганом.

– Точно.

– Если они все так считают, то надо подумать, а вдруг они правы?

– Отнюдь. Мне кажется, что эта профессура так реагирует из некоей профессиональной солидарности. Когда они познакомились с Галиндесом, их объединяло только то, что все они находились в эмиграции. Галиндес был баскским националистом, они – нет. Галиндес был холостяком, а у них была устроенная жизнь, семьи, хотя все они и оказались в изгнании. Галиндес продолжает активно, да еще как активно, заниматься политикой, они же в глубине души предпочитают превращать ее в объект исторических изысканий и строить на ней свои теории. Галиндес имеет дело с грязью и пачкается в ней по сотне раз на дню, они – нет. И тут я снова сталкиваюсь с параболой Расёмона.

– С какой параболой?

– Это кинематографическая парабола из фильма, она не универсальна, однако Норман часто пользовался ею и заразил меня. Да мне к тому же не столько лет, чтобы помнить фильмы 50-х годов. В том фильме одно и то же событие рассказывают разные люди, каждый – со своей точки зрения, а зрителю приходится или выбирать одну из предложенных версий, или на основе всех создавать самому какой-то один вариант. Так было и со мной, когда я начала заниматься Галиндесом. Люди, с которыми я встречалась в Стране Басков по рекомендации директора издательства «Сантолайя», говорили мне не о настоящем Галиндесе, а о мифическом персонаже, и упорно молчали о реальном человеке. Люди, знавшие Галиндеса в Нью-Йорке, делятся либо на страстных его почитателей, либо на яростных противников, иногда на умеренных противников, как Аяла и Уселай, которые удивляются, узнав, что Галиндес не был таким выдумщиком, как они полагали. Но для того чтобы они могли признать это, Галиндесу понадобилось умереть.

– Возможно, его смерть – тоже легенда.

– Он действительно исчез, его действительно пытали, и действительно убили, вполне реально.

– Нет, я хочу сказать, возможно, он пошел на все это, чтобы не выходить из образа, который сам же и создал.

– И поэтому отказался от денег, которые ему предлагали за отказ от публикации книги?

– Ну хотя бы.

– А потом и пытки?

– Что ты можешь знать о том, что сказал Галиндес или о чем он думал, когда его пытали?

Ты сидишь с набитым ртом, оцепенев от этого вопроса, а Рикардо уже перешел к своим проблемам. «Скажи откровенно, детка, что бы ты сделала, если бы к тебе в кабинет явился панк, похожий на попугая, разукрашенный, разрисованный, и отнял бы у тебя уйму времени, да еще и утверждал бы при этом, что оказывает тебе тем самым большое одолжение? Это происходит уже не в первый раз, но сегодня было нечто особенное. Слушай. Является Хосе Сувехон, авангардистский театральный режиссер, из тех, что устраивают представления, где все персонажи лают, кривляются, – и этот тип имеет наглость просить у Министерства, пятьдесят миллионов песет на спектакль, уверяя при этом, что у него есть связи с дирекцией Авиньонского театрального фестиваля и он добьется, чтобы его спектакль был там показан, и с принадлежащей Берлускони транснациональной компанией, которая запишет это все на видео. Я навожу справки по своим каналам и выясняю, что единственная связь этого типа с Авиньонским фестивалем состоит в том, что он – любовник одного из тамошних театральных деятелей, причем отнюдь не из руководства. Ну а что касается видео, то это еще куда ни шло, может оказаться правдой. Я прочитал пьеску – так, ничего особенного, штучка для молодых высоколобых критиков, не больше, но если этому типу отказать, то на тебя набросятся все цепные псы мадридского авангарда и начнут кричать, что во времена Тьерно [15]15
  Тьерно Галван – алькальд Мадрида в 1970-е годы, пользовавшийся большим уважением.


[Закрыть]молодежь поддерживали больше. Кто бы подумал, что социалисты окажутся такими ретроградами и такими прижимистыми! И приходится консультироваться с серым кардиналом Генерального директора. А потом мы приглашаем этого Сувехона и предлагаем ему пятнадцать миллионов – «берешь или отказываешься», – и этот Сувехон хватает со стола гранитное пресс-папье из Эскорила и запускает им в окно моего кабинета, и все это он проделывает совершенно невозмутимо и пристально глядя мне в глаза. Секретарша выходит из себя, я до смерти пугаюсь, а Сувехон спокойно теоретизирует относительно обязанностей государства. При этом он исходит из того очевидного для него факта, что государство – это мелкий воришка, лишенный воображения, воришка, который одновременно играет роль полицейского. Если это происходит при диктатуре, ты проглатываешь все это молча и ждешь, пока наступят лучшие времена, но при демократии государство надо как следует потрясти, дать ему пинка в задницу и посмотреть, что из всего этого выйдет. До этого места я выслушиваю его разглагольствования молча с завидным спокойствием, чтобы не раздражать еще больше несчастную секретаршу, которая и так готова взорваться, слушая, что он несет. Но когда он заявляет, что надо дать государству пинка в задницу – иными словами, мне, потому что в эту минуту я представляю государство, – и посмотреть, что из этого выйдет, я поднимаюсь из-за стола и говорю: «Послушай, дорогой красавчик, дорогой любитель красивых теорий, допустим, что ты дал государству пинка в задницу, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, и вышли пятнадцать миллионов. Ты их берешь или нет?» – «Это ультиматум?» – «Да». – «Тогда соберу пресс-конференцию и заявлю, что происки чиновников из Министерства культуры вынуждают меня предложить мою пьесу правительству какой-либо из автономий Испании, например, Пужолю [16]16
  Пужоль Жорди много лет возглавлял правительство Каталонии.


[Закрыть]». – «Да Пужоль тебе и куска хлеба не даст, кретин. Как может Пужоль субсидировать постановку пьесы, написанной не просто по-кастильски, но на мадридском диалекте?» – «В пьесе почти нет текста. Там почти все время мычат». – «Тем более. Пятнадцать миллионов за одно мычание и аэробику – это совсем неплохо». И тут он совсем на стенку полез и все мне высказал, да при этом делая упор на свой гомосексуализм. Я вовсе не сексуальный расист. У меня нет предубеждений к сексуальным меньшинствам, и пусть он будет гомиком и кем хочет, но ведет себя прилично. Затем я переговорил с Генеральным, тот посоветовался с министром и заколебался. Поэтому я позвонил Феррасу и попросил переговорить с Клотасом и выяснить, как партия отнесется, если в прессе поднимется шум. Клотас тоже не очень уверен в министре, потому что это независимый министр, он не член партии и не подчиняется ее линии в отношении культуры. Как тебе, а? И так все и зависло – ждем, что скажет министр: поддержит меня или нет, а этот общипанный панк переполошил весь курятник».

– А как называется эта пьеса?

– «Сплин» и подзаголовок «Шлюха и отражение», потому что главный герой пьески – Бодлер, шлюха – должно быть, одна из девушек, что появляются на сцене, а отражение – тень действительности, которую играет мужчина, все время размахивающий руками, словно он флюгер. Вот как бы ты изобразила флюгер?

На тебя находит желание подурачиться, ты вскакиваешь и начинаешь размахивать руками, изображая флюгер.

– Ты что?

За соседними столиками засмеялись и захлопали с явной симпатией, но покрасневший Рикардо силой усаживает тебя на место.

– Какой у тебя винтик в голове отказал?

– У меня приступ творческой лихорадки.

– Тут полно людей из Министерства, и они бог знает что подумают.

– Я поставила тебя в неловкое положение?

– А ты сама не понимаешь?

– Хочешь, я уйду?

– Послушай, а золотой середины нет? Только выставить меня на посмешище или уйти?

Ты не успеваешь ничего ответить – рядом со столиком останавливаются двое, и после секундного колебания память подсказывает тебе их имена – Пилар и Марио, товарищи Рикардо по Министерству и по партии.

– Ну у вас тут и веселье. Можно к вам за столик?

Это спасает положение, а кроме того, дает Рикардо возможность рассказать еще раз всю историю. Они то и дело отпускают шуточки, и постепенно всем становится весело. Все припоминают сходные случаи и пускаются в рассуждения насчет обязанностей государства и учреждений культуры: с одной стороны, они стимулируют творческий процесс, с другой – слишком облегчают его, а в государстве с рыночной экономикой последнее слово за зрителем, которого не проведешь.

– Ты в ловушке. Мне иногда тоже трудно давать позитивную оценку нашим предложениям, потому что в этой стране принято обличать государство, социалистов и блат, но все хотят пользоваться этим государством и блатом в этом государстве, кто бы ни находился у власти.

Голоса их смешиваются с тихим журчаньем других голосов, напоминающим мурлыканье сытых и разнежившихся котов. Из-за завесы сигарного дыма выплывает к тебе образ благообразного Франсиско Аялы, каким ты увидела его сегодня утром – сухопарый, с орлиным профилем, образованный, с отличной памятью и такими молодыми, быстрыми движениями. И хотя ваши отношения к Галиндесу расходились, ты чувствовала себя под защитой его опыта и знаний, его безупречной оценки прошлого. «Нью-Йорк, смерть и Принстон, этот остров эстафеты и воспроизводства знаний, дали мне хорошую пищу для размышлений о духовной власти и о власти науки. Как вам известно, Принстон – один из университетов, входящих в «Лигу плюща». Как Йельский, совершенно верно, это университеты с именем, с родословной, и стены их увиты благородным плющом, этим символом духовного аристократизма в Соединенных Штатах. Там созданы для учебы все условия, вы не найдете таких нигде и уж тем более в Испании, в Испании, какой она была в годы моей молодости. Когда я был молод, в университетских кругах Испании уже говорили о модернизме – современность или верность исконным традициям. Воплощали этот упрощенный взгляд на проблему Унамуно и Ортега-и-Гассет, пользовавшиеся большим авторитетом. Мне был ближе Ортега, потому что меня всегда раздражала фольклорная Испания, ее исконные традиции, так ценимый традиционализм, которые вполне могли стать питательной средой для всего низменного. Прогуливаясь по университетскому городку Принстона с Америко Кастро и с Висенте Льоренсом, мы сравнивали разные времена и разные места. Как просто было набираться знаний в Соединенных Штатах и как трудно в Испании! Философ-идеалист или экзистенциалист связал бы это со способом бытия, с чертами характера, но я знал тогда и знаю теперь, что это не так. И не потому, что я социалист, – просто я немного социолог и работал как социолог. Гегемония является производным из состояния экономики. Богатые страны обязаны знать больше. А кроме того, богатство уничтожает зависть, которая является результатом страха, что другие ограничивают твою свободу. Когда Висенте ушел из Принстона, я занял его место. Он оставил мне в наследство дом, здоровенного кота, который был похож на тигра, и вечно пьяную прислугу, которая переворачивала вверх ногами весь дом раз в неделю, для чего приезжала из своего дома в Пенсильванских горах. Однажды она решила забрать с собой кота, уверяя, что в горах ему будет лучше, но через какое-то время сообщила нам, что кот исчез. Мне стало жалко бедное животное. Я представил, как тот испугался, и заставил ее искать его, но тщетно. Прошло много месяцев и как-то в субботу, этот день я никогда не забуду, незадолго до Рождества, я различил, как за двойными оконными стеклами что-то движется, и, когда открыл, в комнату впрыгнул беглый кот. Он прошел много километров, чтобы вернуться домой, его вел таинственный инстинкт: кот шел, чтобы обрести утраченное счастье. Мы никогда не выбираем плохого – нам его навязывают тем или иным образом, и надо всегда двигаться к чему-то лучшему». – «А вам не кажется, что история Галиндеса чем-то напоминает историю кота, который стремился вернуться туда, где был счастлив?» – «Не хочу его обсуждать и повторяю, что знакомство наше было весьма поверхностным. Он заставляет меня вспомнить две строки из Гельдерлина, которыми однажды характеризовали мое творчество: «Если есть у тебя и разум, и сердце, показывай лишь одно что-нибудь, ибо в противном случае будешь проклят». Возможно, Галиндес был слишком внутренним человеком: из тех людей, душа которых всегда распахнута тебе навстречу, которые ничего не таят. Может, такие это замечательные люди, но почти всегда они – очень нужные. Послушайте меня, и мой совет вам пригодится, идет ли речь о конкретном человеке или о целом народе: если кто-нибудь утверждает, что он очень искренний, держитесь от него подальше, – рано или поздно он вам сделает какую-нибудь гадость».

– В облаках витаешь?

– Мюриэл, мы зовем Рикардо пойти куда-нибудь пропустить рюмочку и спокойно поболтать.

Марио предупреждает, что у него дешевая машина с дорогими приборами, и фраза эта у него звучит так непринужденно, словно он уже много раз ее повторял, охваченный неудержимым желанием похвастаться. «Единственная настоящая роскошь в ней – навигация. Я вставил эту систему, потому что это действительно необходимая штука. Такое устройство должно быть в каждом автомобиле, но если ты купил машину со встроенным, значит, ты ошибся в выборе марки». И ты неосторожно спрашиваешь, почему он так думает, а Рикардо и оба его приятеля, с заговорщическим видом взглянув друг на друга, почти одновременно, перебивая друг друга, начинают объяснять, и тут возникает извечная тема коррумпированности социалистов.

– В политическом отношении правым с нами не справиться, поэтому они все время стараются очернить нас, а коммунисты им помогают, само собой разумеется. Они ведь никак не могут переварить, что люди левых убеждений проголосовали за социалистов и ждут не дождутся, когда мы взлетим на воздух, чтобы попользоваться тем, что останется. Ты читала последние заявления Ангиты? Он хочет быть святее Папы Римского. И он считает, что кругом одни дураки, которых не уговорить своими проповедями на темы морали. Маркс не умер? Прекрасно. А еще говорят, что это – альтернатива нынешней власти. Ты можешь себе представить Ангиту во главе правительства? А теперь сосредоточься и скажи, как может выглядеть правительство, сформированное коммунистами? Ну, например, кто из коммунистов может быть министром внутренних дел?

– Или обороны.

– Да просто эти типы потеряли связь с действительностью, а хуже всего, сами они ничего не могут, только другим мешают.

Ты откидываешься на спинку. Пилар следует твоему примеру и, наклонившись к тебе, шепчет:

– Что происходит с Рикардо?

– А с ним что-нибудь происходит?

– Он в последнее время такой дерганый. Когда у вас все только началось, он был спокойный, уравновешенный, как никогда. Он был счастлив, все это видели. Увереннее в себе, спокойнее, а последнее время – как натянутая струна. Он рассказал, как относится к этой истории с Сувехоном, но он сам довел до этого: страсти разгорелись, а теперь никто не знает, как уладить дело.

Рикардо и Марио завели свои разговоры, насмешливо сетуя на твердолобость коммунистов. Пилар смотрит тебе в лицо, не оставляя тебе возможности уклониться от разговора. Ты только что осознала, что тебе нет дела до Рикардо и тебе все равно, спокойный он или дерганый.

– Наверное, из-за работы.

– Вряд ли. Будто он внутренне мечется, ты уже не даешь ему прежнего покоя. Вы часто ссоритесь?

– Да нет. Отношения у нас в последнее время довольно напряженные, но мы стараемся обращать все в шутку.

– Рикардо боится, что ты его бросишь.

– С чего ты взяла? Он тебе сказал?

– Да.

– Он этого боится?

– Да.

Ты смотришь на его красивый профиль, четкий в полумраке машины, на губы в беспрестанном движении, они выплескивают все новые и новые доводы, и закрыв глаза, представляешь Рикардо обнаженным, в постели с тобой, когда он чувствует свое превосходство великолепного любовника или когда ты видишь его неуверенность. Внутренне для тебя это все уже в прошлом, хоть ты и говоришь Пилар, что все это – временное, просто плохая полоса – и для ваших отношений, и для его работы, и для твоих исследований.

– У нас очень неблагодарная работа: нам никто не говорит «спасибо». Все считают, что мы – просто технократы, без всяких идей, дескать, мы работаем в государственном или партийном аппарате только ради денег, чтобы не остаться без куска хлеба. Они даже нас самих заставили в это поверить. И все-таки невозможно представить, чтобы социалисты вдруг отдали власть и утратили все свое влияние, а к власти пришли правые с их идеями и уничтожили все то хорошее, что мы сделали. Можешь быть уверена – лет через пятьдесят историки будут сравнивать все, что мы сделали, с реформами Карлоса III. Никто никогда еще не делал столько для того, чтобы Испания стала современной страной в полном смысле этого слова. Ты ведь бывала здесь и раньше. Что, на твой взгляд, изменилось?

– Ну, я приезжала сюда как туристка и была тогда совсем юной, но мне Испания показалась превосходной страной, точно такой, как ее описывал Хемингуэй.

– А сейчас?

– Теперь она больше похожа на романы Скотта Фитцжеральда.

– Я его не читала.

– Да это неважно. Это ведь субъективное впечатление, возможно, такое же субъективное, как у Хемингуэя.

Мужчины время от времени поворачиваются, интересуясь вашим разговором.

– Не нам ли вы там косточки перемываете?

– Нет, мы о литературе.

Когда вы выходите из машины, Пилар с Рикардо несколько ускоряют шаг – возможно, она хочет рассказать ему о вашем разговоре, а Марио, идущий рядом с тобой, говорит:

– Я краем уха слышал обрывки вашего разговора. Я читал Фитцжеральда и не очень понимаю твое сравнение.

– Я сравнивала два сугубо литературных представления об Испании – образы страны у Хемингуэя и Фитцжеральда.

– Я слышал, но сравнение все равно непонятно.

– Хемингуэй верил в эпическое начало, и Испания казалась ему страной эпической, где полно героических тореро и упорных партизан-фаталистов. У Скотта Фитцжеральда все пронизано ощущением поражения, мир для него навсегда расколот на богатых и бедных, на победителей и побежденных.

– И тебе Испания представляется такой?

– Ну я бы сказала, что вы стали более нормальной страной. Научились взвешивать надежды, избавились от пустых иллюзий и бессмысленных мечтаний. Разделились на упоенных победой прагматиков и прагматиков, тоскующих о революции.

– Ты забыла о других.

– О ком?

– О тех, что всегда были правыми.

– Они растерялись.

– И только?

– Слушай, давай оставим эту тему. Я и в американской-то политике не сильна, что уж там говорить об испанской. Меня занимает только моя работа.

Иногда в такие вечера ты быстро пьянеешь, в другие разы даже это тебе не удается. Трое твоих спутников с головой ушли в свои разговоры, время от времени пытаясь вовлечь в свою беседу и тебя; ты отвечаешь что-то невразумительное, но, увидев твою улыбку, они сразу успокаиваются. Ты не хочешь участвовать в общем разговоре, даже когда Рикардо делает попытку заговорить о том, что не может тебя не интересовать, – о твоих встречах с Аялой и Маргаритой Уселай. Ты говоришь об этом скупо и неохотно, очень сдержанно, словно тебе больно от того, что приходится сжигать что-то дорогое. Ощущение усиливается, когда они оставляют тебя в покое и ты вспоминаешь письмо Нормана, мысленно перебираешь свои папки, карточки – всю свою жизнь за те четыре года, что ты идешь по следам Галиндеса. Вашу последнюю встречу с Норманом около увитой плющом университетской стены; его наставления, твое недавно обретенное чувство уверенности в себе. Он просил тебя ничего не выдумывать, не создавать мифов. Он говорил, что хуже всего, если в центре научного исследования оказывается конкретная личность, и ты начинаешь восхищаться ею или ненавидеть. Другими словами, идти за мифом, каким бы ни представал в нем человек, – совершенством или чудовищем. Желая помочь тебе избежать этой опасности, Норман сказал, что прочитал статьи, стихи и письма Галиндеса и что как писатель тот показался ему весьма посредственным, впрочем, как и мыслитель, – ни одной оригинальной идеи, просто хороший публицист. И ты тут же яростно бросилась защищать Галиндеса. «Разве я занимаюсь им потому, что он был мыслителем? Или писателем? Я занимаюсь им потому, что смерть его была логическим продолжением его жизни». – «Не создавай заранее никаких схем – вдруг, в конечном счете, он окажется чудовищем?» Вспомнив этот спор, ты тянешься к папке с фотографиями и достаешь оттуда шесть снимков, которые прислал тебе Хосе Исраэль Куэльо из Доминиканской Республики. Слева – Агирре, спортивная фигура, упрямство на лице, он собирается что-то сказать. Вот на другой фотографии – снова Агирре перед микрофоном; глаза закрыты, руки протянуты к зрительному залу, словно из самой груди его вырывается какое-то искреннее, глубокое чувство. На прочих Агирре снят с высоким, худощавым, рано облысевшим мужчиной: в двухцветных туфлях, тропическом шлеме и костюме, которые носили в 40-е годы. Агирре и Галиндес. Вот и фотография, сделанная в Санто-Доминго, в 1942 году: группа эмигрантов-басков, а впереди двое мужчин – один худощавый, второй – крепкий и приземистый. Галиндес и Агирре. У Агирре – низко сдвинутая на лицо шляпа, Галиндес снят в тот момент, когда он шагнул вперед, к фотографу, и на лице его застыла полуулыбка, а взгляд устремлен куда-то вдаль. Какой же он худой! И тебе становится очень жаль его.

– Этим летом мы сможем взять напрокат небольшую яхту и поплавать по Средиземному морю. Можно доплыть до Греции, а потом вернуться паромом. Я тебе это повторяю, потому что, хотя мы за ужином ни о чем другом не говорили, вид у тебя был такой отсутствующий, словно ты ничего не слышала. Тебе что, Пилар и Марио не нравятся?

– Вовсе нет.

– Прости, если мы слишком много говорили о работе. Но ты, когда углубляешься во что-то свое, словно наглухо ставни закрываешь, совсем уходишь в себя.

– Да, это верно.

– Ты что сегодня, в постели читать не будешь?

– Нет. Я хочу, чтобы ты поскорее погасил свет – тогда я мысленно буду сочинять книгу, которую хотела бы прочитать.

– Намек понял.

Рикардо погасил свет, и ты чувствуешь в темноте, как он напряжен. Наверное, думает о том, что происходит между вами. И что будет дальше. Ты можешь успокоить его какими-нибудь ничего не значащими словами, но не хочешь делать этого, чтобы он не подумал, что речь идет о пустяках. Но и точку ставить в ваших отношениях ты пока не собираешься. Ты вела себя сегодня не очень-то вежливо и не принимала участия в разговоре Рикардо, Пилар и Марио, сказав себе в оправдание, что Испания для тебя – нечто преходящее, ты тут лишь проездом. А Галиндес? Почему Галиндес так реален, а страна, о которой говорят тебе Рикардо, Пилар и Марио, напоминает карту без очертаний, карту, расползающуюся на глазах, как сюрреалистические часы Дали.

– Мюриэл.

– Что?

– Знаешь, я иногда думаю о тебе на работе. Когда у меня неприятности, когда я раздражен. И мне так хочется на все плюнуть и поехать домой, к тебе.

Ты поворачиваешься к нему спиной, делая вид, что устраиваешься поудобнее, чтобы заснуть. Но на самом деле тебе хочется плакать. Отчаянно. Хочется насладиться горячими слезами, застывшими у тебя в глазах.

* * *

Ножом он достал из стеклянной банки зеленоватую пасту и намазал ее на кусок хлеба. Потом пальцами вытащил из похожей на гроб консервной банки анчоусы и положил их сверху на хлеб, а потом – еще один кусок хлеба. Облизал пальцы, а потом проделал ту же процедуру еще раз, приготовив второй бутерброд. Положив бутерброды друг на друга, он хлебным ножом аккуратно обрезал с краев корки. После этого завернул каждый бутерброд в фольгу и уложил в картонную коробку, на которой написано только одно слово «Марвел» – и ничего больше. Взглянув на лежащие в коробке бутерброды, повертел в воздухе пальцами, изображая руками птиц, нацелившихся на добычу. Взяв сваренные вкрутую яйца, огурец, стеклянную банку с зеленоватой пастой и еще четыре куска хлеба, он приготовил бутерброды с крутыми яйцами и нарезанным кружочками огурцом. Снова аккуратно обрезал корку и собрался было разрезать бутерброды по диагонали и даже почти коснулся ножом верхнего куска хлеба, но передумал и завернул их в фольгу. Они тоже были уложены в картонную коробку, после чего та была, наконец, закрыта.

– Профессиональная работа!

Он снова облизал пальцы, и это оказалось так вкусно, что он запустил всю пятерню в банку и запихнул в рот пюре редиса, перемешанное с творогом. С банкой в руках отправился в ванную, где, перед тем как тщательно вымыть руки, еще раз отдал должное содержимому банки. Зашел в комнату, взял валявшуюся прямо на постели поверх смятых простыней и скомканных одеял тонкую папку и засунул ее под мышку. Затем попытался найти место, где расположиться с бумагами. Отодвинув локтем все, что стояло на кухонном столике, протер освободившееся место тряпкой и положил папку туда. Уселся, облокотившись о стол и подперев голову руками. И открыл папку. В папке лежало несколько листов исписанной бумаги, и он пересчитал их пальцем, предварительно понюхав. В папке оказалось три страницы. Он разложил их на столе, как карты, которые наконец открыты перед началом решающей схватки.