Текст книги "Профессор Криминале"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

И Кодичил немедля переключился на меня: «Помнится, вы утверждали, что прочли мою книгу?» «Можно считать, прочел. Увы, я не настолько хорошо владею немецким, как вы – английским». Кодичил сверкнул зубами, погрузился в живописное размышление, сдвинул брови: «В таком случае вы моей книги не читали. Прочесть книгу означает постичь сердце, душу и в первую очередь – язык ее сочинившего». «Из-за этого я к вам и приехал». «Дабы причаститься моих души, сердца и языка?! – возмутился Кодичил. – Смею вас уверить, сии накопления непродажны. Они приобретаются не с кондачка, но ценою пожизненного самоотреченья. Вы еще скажете, что и Криминале читали?» «Самую малость». «Например, полемику с Мартином Хайдеггером?» «Их спор об иронии?» – не растерялся я. «Так ответьте, внятен ли вам тот факт, что Криминале счастливо избежал обоих ответвлений хайдеггеровской логической рогатки?» «Одного ответвления избежал, а на второе чуть не напоролся». Кодичил на секунду оторопел, но затем одобрительно похлопал меня по спине: «Хо-хо-хо! Вы правы! Старого хитрована Хайдеггера так просто к стенке не прижмешь. К вашему сведению, я был с ним на короткой ноге». «Да-да, профессор со всеми на короткой ноге», – вставил Герстенбаккер

«В том числе и с Криминале». – подхватил я. Кодичил сразу насупился: «С ним я знаком шапочно. Приятелями нас не назовешь», «Разве он у вас не учился?» «У меня? Нет. Никогда, никогда не учился, – с нажимом проговорил Кодичил. – Видно, вы по невежеству преувеличиваете нашу с ним разницу в возрасте. Мы ведь почти одногодки. Но даже не однокашники: в бытность свою в Вене после войны он занимался педагогикой, а не философией. Я с ним общаюсь только как ученый с ученым. Раскланиваюсь на конференциях, не более того». «Но он, кажется, частенько наезжает в Вену». «Вена – лишь промежуточный пункт его перевалочных кочевий, один из многих. Или правильней будет – перевалочный пункт промежуточных кочевий?» «Может, кочевой промежуток перевальных пунктуаций?» – предположил Герстенбаккер. «Если он каждый раз прокочевывал мимо, когда вы успели вытянуть из него материалы для биографии?» «Биография – громко звучит. Определим ее как скромный оммаж. Дань уважения товарищу по наклонностям. Не самое значительное из моих творений». «Однако для понимания Криминале – фундаментальное, насыщенное бесценной фактологической информацией. Такое ощущение, что он рассказал вам все как было».

Кодичил рассмеялся мне в лицо: «Все как было? А что значит «все как было»? Кому, кроме Господа нашего на небеси, ведомо, как все было? Такой вещи, как «всё», попросту не существует. Разве мы способны осознать и усвоить все, что происходит с нами самими? Вспомните Витгенштейна – вы же в Вену приехали, не куда-нибудь. Что Витгенштейн говорил? «Могу ли я надеяться, что вы поймете меня, если я и сам себя не вполне понимаю?» А Криминале выразился еще точнее: «Укажите мне человека, который сумеет назвать себя по имени и не ошибется при этом», – и Кодичил ласково ощерился. Хорошо зная, сколь обиходна в кругах любомудров личина каверзного парадоксалиста, я решил не поддаваться на провокации и гнуть свою линию, пока силенок хватит: «Но факты, которые вы приводите, вам Криминале сообщил или нет?» «Факт? Объясните мне, что такое факт!» – опять завел свою философскую волынку Кодичил. «Под фактами я разумею даты, фамилии, адреса – в общем, конкретные детали. Положим, подлинное место рождения, имена мамы и папы, университеты, в которых Криминале обучался, жены, преподаватели, духовные наставники». «Подобные детали доступны любому заурядному исследователю». «Не любому. Похоже, вокруг обстоятельств жизни Криминале наворочено порядочно вранья».

«Вокруг каких обстоятельств?» «Не вполне ясно, к примеру, как ему удалось просочиться из Болгарии сюда, в Вену, сразу после войны. Каковы были его тогдашние взаимоотношения с марксистским истеблишментом и политические пристрастия. Один источник противоречит другому, другой – третьему». Кодичил скорчил гримасу: «Все это, к вашему сведению, не факты, все это интерпретации. Если вам угодно предаваться буквоедству – разбирайтесь на здоровье, где правда, где ложь. Но сличать фактики и детальки можно и у себя дома. А ехать для этого в Вену, в колыбель лингвистической философии, – напрасная трата времени».

 «Мне всегда казалось, вы не только философ, но и историк выдающийся». «Ну и что из этого?» «А то, что у вас наверняка имеются точные сведения о роли профессора Криминале в политической истории XX века». «О его роли в истории современной науки у меня сведения точные. А именно: тут ему нет равных. Он величайший мыслитель нашей эпохи». «Но ведь некоторые его теоретические положения туманны и непоследовательны, да или нет?» «Не знаю ни одного прозрачного и последовательного теоретического положения». Гнутые ножки Кодичилова стула угрожающе скрипнули.

Но я не отставал: «Речь идет о его связях с коммунистами и иже с ними». «Милостивый государь, выслушайте меня внимательно, – взорвался Кодичил. – Чтобы осмыслить ту или иную теорию, необходимо прежде осмыслить ее внутренние закономерности и параметры их формирования. Таких параметров два: творческий метод теоретика и специфика момента. Последнюю вы осмыслить не в состоянии, ибо не испытали обсуждаемый момент на собственном опыте. Должен признаться, что, по моим наблюдениям, вы не в состоянии осмыслить и первый. Недаром подмечено: великие ошибки торят дорогу великим прозрениям. Этим я ни в коей мере не хочу сказать, что Криминале наделал много ошибок. Впрочем, мы с вами толкуем о грандиозном мыслителе, о втором Ницше нашего долгого, смутного, умирающего века. Кто осмелится судить и рядить, верно или неверно этот человек, этот надчеловек понимает и интерпретирует историю? Мы вправе лишь принимать его понимание истории как высшую данность. Вы следите за моей мыслью?» «Слежу». «И согласны с нею?» «Да нет, не совсем. По-моему всякая теория подлежит критическому анализу».

«Так-так, понятно. Герстенбаккер, который час?» Герстенбаккер ошеломленно уставился на Кодичила и выдавил: «О господи, герр профессор, у вас ведь лекция. Видимо, студенты уже заждались». «Ну-с, вот вам и факт из разряда тех, что наш молоденький гость называет конкретными. Тысяча извинений, сударь, мне пора вернуться к моим обязанностям педагога». Кодичил поднялся, чуть не пробив макушкой потолок, и махнул официанту. На лбу у него было написано, что он сыт мной по горло, до икоты. «Последний вопрос, – крикнул я, догадавшись, что мы с профессором вряд ли еще когда-нибудь увидимся. – Вы не соблаговолите выступить в нашей передаче – просто повторить то, что вы сейчас сказали?» «Опять эти льстивые шелкоперьи уловки. – Кодичил настежь распахнул бумажник и расплатился. – Нет, не соблаговолю. Я человек занятой. Я с министрами на короткой ноге. Весьма сожалею, но мне действительно недосуг цацкаться с разными там телеоднодневками». «А за советом мы сможем к вам обратиться? – наподдал я. – Если у нас возникнут сложности – сможем или нет?»

«Сложности свои поверяйте мне через Герстенбаккера – Кодичил натянул пальто. – Герстенбаккера я вам отдаю на потребу». «Что-что?» – ошалело переспросил я. «Мой юный аспирант любезно согласился сопроводить вас по памятным местам Вены, ибо мнится мне, что они вам будут в новинку. По мере сил он и вашим разысканиям, простите за выражение, посодействует. Хотя, боюсь, вы скоро убедитесь, что венцы не выносят чужого любопытства. И убедитесь, что у Криминале с нашим городом немногое связано. Судьба его вершилась в иных краях, в других столицах. Но Герстенбаккер – отличный помощник и добрый малый. Вдобавок он, как вы уже слышали, бывал в Англии и знаком с вашей повадкой. Видерзеен, молодой человек». Кодичил потрепал меня по плечу, крепко пожал руку и пошел восвояси. Так уходят восвояси выдающиеся профессора – сквозь кофейную залу, набитую выдающимися коллегами-профессорами, сдержанно приветствуя выдающихся коллег-профессоров. Затем его фигура обозначилась в раме витрины, вырулила на простор церковной площади и горделиво, истово, размашисто (а от себя добавлю – гневно) почесала к университетским корпусам. Увы и ах: я позорно провалил первый тур охоты на Басло Криминале.

4. Лишь Герстенбаккер сидел напротив...

Добыча ускользнула. Остался лишь юный Герстенбаккер. Он сидел напротив, в стоячем своем, накрахмаленном воротничке, и преданно заглядывал мне в глаза – судя по всему, ждал, когда я с ним заговорю. И я заговорил: «Английский язык профессора Кодичила и вправду безупречен». «О да, считается, что лучше его английским в наши дни никто не владеет, – с щенячьим восторгом ярко выраженного германского аспиранта ответил Герстенбаккер. – А у вас – у вас есть на сегодня какие-нибудь планы? Вена вам, наверное, в новинку?» «Я тут первый раз». «Превосходно. Значит, для затравки я вам покажу достопримечательности, которые полагается осматривать, а потом – те, которые вам на самом деле хотелось бы осмотреть. Предупреждаю, Испанская школа верховой езды на ремонте и Бельведер покамест закрыт. Но в Вене, знаете ли, еще много всякой всячины, – он вынул из нагрудного кармашка малюсенькую шпаргалку. – Начнем, если вы не против, с Хофбурга, а дальше последуем этому списку. Уверен, наша шальная Вена придется вам по душе. Ну что, тронулись?»

Я понимал, что прогулка по шальной Вене ни на шаг не приблизит меня к Басло Криминале. С другой стороны, если даже Лавиния столь бесстыдно предалась туризму, мне-то какой смысл упираться? И опять-таки: неспроста ведь профессор Кодичил, демонстративно отказавшись сотрудничать со мной, тем не менее велел своему младому аспиранту всячески меня обихаживать. Коль скоро Герстенбаккер еще околачивается поблизости, и на Кодичиле, похоже, рановато ставить крест. «А, была не была! – воскликнул я. – Тронулись». «Видерзеен, майне геррен», – напутствовал нас метрдотель, и мы, два неофита священных таинств, покинули тайный слет академической элиты и вышли из кафе на зимнюю улицу. Герстенбаккер сразу поднял воротник пальто, круто развернулся и, чеканя шаг, двинулся по Рингштрассе, вдоль парадных архитектурных шеренг, выстроенных в конце XIX века, при Габсбургах, для государственных и частных, научных и политических, театральных и музыкальных нужд.

Не сбавляя хода, Герстенбаккер включил звуковое сопровождение: «Когда-то здесь высились крепостные стены, защитившие Европу от турецкого ига. И посему именно здесь венценосные Габсбурги, монархи большинства мировых держав, утвердили престол своей империи. Прямо перед вами – университет. Советую как-нибудь его посетить, и особенно актовый зал с портретами великих профессоров прошлого». «Посещу как только смогу». «Вот Бургтеатр, вот Дом парламента, вот Ратуша. Такова наша Вена». У стен Ратуши шумел рождественский базар, где неистовствовали продавцы печеных каштанов и жареных сосисок; прилавки ломились от витых разноцветных свечей, резной народной утвари, серебристо-золоченых елочных игрушек, пакетов с бисквитным печеньем. Я притормозил, чтоб полюбоваться апофеозом кича – лотком, обитым розовой материей, на котором расположилось целое полчище розовых игрушечных зайцев. Рядом стояла светловолосая красотка в костюме розового зайца и томно поглаживала предплечье куклой-варежкой в виде зайца, выманивая деньги у глазеющих на нее детишек. «Прелесть какая!» Я обернулся к Герстенбаккеру, но тот куда-то исчез – оказалось, ушел далеко вперед своей чеканной поступью. Я догнал его. «Прямо – Музей естественной истории, за ним Музей истории искусств, напротив – Хельденплац...» – упорно бубнил Герстенбаккер, не смущаясь тем, что его никто не слушает.

Последнее название пробудило во мне неясные ассоциации. Хельденплац, просторная площадь у дворца Хофбург, не тут ли толпы ликующих австрийцев внимали Адольфу Гитлеру в 1938-м, когда страну заполонили его молодчики в монашеских одеяньях? А теперь сюда со всех концов города стекались приезжие, в основном из Японии и США. У тротуара выстроились по струнке вместительные автобусы новейших марок, оснащенные центральным отоплением, туалетами, кухнями, телевизорами, – дома на колесах. Кучера ландо обмахивали хлыстиками лошадиные крупы, зазывая прокатиться. По площади шарахались крупные поголовья туристов, погоняемые зонтиками породистых экскурсоводш в тирольских юбках. «Хэллоу, хэллоу меня зовут Анжелика, красивое имя, не так ли? – голосила одна из них по-английски, обращаясь к отаре измученных штатовских пенсионеров. (Бурные аплодисменты.) – Да, красивое, очень красивое. Посмотрите, пожалуйста, на мою юбку. Фольклорная юбка, не так ли? (Аплодисменты.) Да, фольклорная, очень фольклорная».

Я стал слушать дальше: «Нам с вами предстоит увлекательная поездка по маршруту Хофбург – Шёнбрунн – Голубой Дунай, очень увлекательная, ja? (Аплодисменты.) Вы, конечно, знаете, кто такие Габсбурги, помните императрицу Марию-Терезию? Даром что она была женщина, при ней империя процветала и усиливалась. (Возгласы одобрения.) Но потом начались всякие неприятности. Помните восемьсот восемьдесят девятый, трагедию Майерлинга? («Помним! Как сейчас помним!») Ну еще б вам не помнить молодого эрцгерцога Рудольфа и его нежную малютку баронессу Марию, которые покончили с собой в охотничьем домике, покончили, ja? (Возгласы соболезнования.) И с тех пор мы перестали усиливаться. Но продолжали процветать, еще как продолжали! Отсюда мораль: пусть у австрийцев перспективы паршивые, зато нация самая шальная и передовая!» (Аплодисменты, переходящие в овацию.)

Кто-то изо всех сил дернул меня за рукав: Герстенбаккер, который вовсе не выглядел ни передовым, ни тем более шальным. «Да уж, в восемьдесят девятом перспективы открылись такие, что мы мигом ошалели и передвинулись, – сказал он, буксируя меня к Хофбургу – Но и отрезвели, и поумнели при этом, надеюсь. Быть передовым – не столь уж завидная участь. – Мы вошли во дворец и принялись кружить по запутанному лабиринту актовых залов, присутственных палат, орденских хранилищ и имперских сокровищниц. – Франца-Иосифа, к примеру, не назовешь передовым государем. Он запретил устанавливать в Хофбурге телефоны и унитазы, проводить электричество. Пока он и его эпоха не отправились к праотцам, освещение тут было сугубо факельное. Давайте спустимся в склеп Капуцинов – в усыпальницу Габсбургов, где покоятся их останки за исключением сердец; сердца вынимали из тел и погребали отдельно.

Да и шальным Франца-Иосифа не назовешь, – продолжал Герстенбаккер, едва мы очутились в склепе. – Он жил во дворце аскетом, в одной-единственной комнате, и бессильно наблюдал, как идет прахом его империя. Ибо карточный домик вековечной Европы спроектирован именно в этих стенах. Вы и сами знаете – когда-то мы были Европой, Европа – нами. Нам подчинялись Испания, Голландия, Италия, Балканы. Их судьбы вершились здесь. Нет, не в склепе, естественно, – наверху, где теперь обосновался Вальдхайм». «Вот как? Гений забывчивости?» «Что-то забывается, а что-то помнится до сих пор. Канувший император, эрцгерцоги, вельможи, дипломаты. Бюрократия, полиция, чиновничество, личные дела, кодексы уголовные, торговые, цензурные». «Вроде нынешнего Брюсселя?» «Не вроде, а один к одному. Европейское сообщество – мы в него, кстати, вот-вот вступим, а значит, опыт минувшего еще пригодится». «Пригодится, пригодится». «Ну что ж, я дал вам ощутить атмосферу прошлого, а теперь дам ощутить атмосферу настоящего, – Герстенбаккер сверился со шпаргалкой. – Я вам все-все дам ощутить, не волнуйтесь».

И всего за несколько часов Герстенбаккер ухитрился выполнить обещание: дал мне ощутить все-все, причем с такой полнотой, что мои чувства еле выдержали. Сумрачный, мистический алтарь готики и светоносный, отрадный алтарь барокко. Бидермайер, искусство буржуа, и югендштиль, искусство нонконформистов. Дал ощутить кальвинизм; дал ощутить новый эротизм. Дал ощутить Эгона Шиле и Густава Климта; дал ощутить Саломею и Юдифь. Он показал мне кафе «Централь», где сиживал в задумчивости Троцкий; показал излюбленный столик Крафт-Эбинга; показал дом Густава Малера. Показал разграбленную временем амбулаторию Зигмунда Фрейда на Берггассе, 19, где, бывало, возлежали сексуально недужные, рассматривая изображения Минервы и городские пейзажи Трои. Прокомментировал доступное взору ныне, доступное взору когда-то и не доступное взору, но оттого не менее насущное: вытащил меня на минутку за городскую черту, в Венский лес, где давно изгладился случайный след Фрейдова велосипеда, однако маячила среди дерев табличка с незамысловатой надписью: «На этом месте 24 июля 1895 года д-ру Зигм. Фрейду открылась тайна сновидений».

Мы метались от одной достопримечательности к другой, от другой – к пятнадцатой, ждали трамваев, ловили такси, а я все тщился завязать с милейшим, расчудесным младым Герстенбаккером откровенный разговор о Басло Криминале. И он не противился, он готов был ответить на любые вопросы, но, к несчастью, всякий раз отвлекался и перескакивал на другую, гораздо более существенную тему. «Слушайте, вы не в курсе, где Криминале останавливается, будучи в Вене, и с кем общается?» – спрашивал, например, я. «Он разве бывает в Вене?» «Профессор Кодичил сказал, что бывает. Вена – перевальный пункт его кочевий, помните?» «Пункт кочевий или промежуток пунктуаций, как правильней? Да, коль скоро мы заговорили о кочевьях – хотите увидеть дом с кочаном на крыше?» «Правильней – пункт кочевий. В каком смысле – с кочаном на крыше?»

«В том смысле, что у него на крыше кочан». «А почему у него на крыше кочан?» «А потому у него на крыше кочан, что так задумал Йозеф-Мария Ольбрих». «Кто-кто задумал?» «Ольбриха не знаете? Друга Отто Вагнера? По отдельности им бы ни в жизнь не выстроить «Сецессион». «Как же, как же. И все-таки где останавливается Криминале, когда приезжает в Вену?» «Понятия не имею». «А с кем общается»? «Разве он с кем-нибудь общается?» «Думаю, что да. Вы сами с ним не знакомы?» «Я сам? Незнаком, конечно. На мой взгляд, именно «Сецессион» является переходным звеном между венским барокко и венским модерном». «Вы опять про кочан, что ли?» «Хотите его увидеть? Знаменитый дом». «Ваша взяла, Герстенбаккер, – сломался я. – Показывайте ваш дом с кочаном на крыше».

Здание, к которому доставил меня Герстенбаккер, собственно, и оказалось прославленным выставочным залом «Сецессион» (девиз: «Мое искусство – веку, моя свобода – искусству»), чей металлический купол действительно напоминал формой кочан капусты. Мы вошли внутрь, туда, где в 1890-е годы венское барокко плавно перетекло в венский модерн, туда, где зарождалось искусство юных, ныне плавно перетекающее в искусство престарелых. Выдержав уважительную паузу, я спросил: «А профессор Кодичил? Он-то с Криминале общается?» «Не-а, по-моему, уже не общается. По-моему, тот теперь нечасто к нам приезжает. А знаете, кто оплатил эту постройку?» «Ну и кто же оплатил эту постройку?» «Отец Витгенштейна!» «Хорошо, теперь он к вам нечасто приезжает. Тогда где его можно отыскать?» «На мой взгляд, в могиле. Он ведь умер».

«Бросьте, Герстенбаккер, я не о Витгенштейне-старшем толкую, – разозлился я, – а о профессоре Криминале, и хватит юлить!» «Что вам на это ответить, ума не приложу, – с видом оскорбленной невинности сказал Герстенбаккер. – А вы знаете, что Людвиг Витгенштейн и Адольф Гитлер учились в одной школе?» «Ах, ума не приложу? Что-что? Витгенштейн и Гитлер учились в одной школе?» «Да, в городе Линце. И если бы Гитлер в школе получше успевал, сейчас он мог бы быть профессором философии в вашем Кембриджском университете». «Оригинальная мысль. Значит, если бы Витгенштейн успевал похуже, ему пришлось бы развивать свои концепции о мире человека и мире языка на нюрнбергской скамье подсудимых?» «Теоретически это вполне вероятно, – сказал Герстенбаккер после недолгих, но мрачных раздумий, – однако фактологически не слишком правдоподобно. А вот в Кембридж он наверняка не попал бы, и венский философский кружок никогда бы не собрался».

Едва мы покинули «Сецессион», Герстенбаккер взялся за свое: «Теперь, если вы не против, мы отправимся к театру, в котором представляют кошек». «Что еще за театр, в котором представляют кошек?» «Вы не слыхали про кошек? Кошек сочинил Эндрю Ллойд-Уэббер». Наконец я догадался, что происходит. Герстенбаккер, несомненно, сам по себе славный малый, но он явно получил от Кодичила строжайший наказ любой ценой воспрепятствовать моему расследованию обстоятельств жизни Криминале. «Вы очень любезны, господин Герстенбаккер. Но на сегодня с меня довольно Вены имперской, Вены барочной, Вены сецессионной, Вены фрейдистской. А наслаждаться Веной Эндрю Ллойд-Уэббера мне не с руки. Единственное, на что я посмотрел бы с удовольствием, – это Вена Криминале». «Вены Криминале не существует». «Не существует?» «Он жил здесь после второй мировой войны, я не отрицаю. Но целостной Вены тогда не существовало». «Хоть не отрицаете, что жил, и на том спасибо. А почему тогда не существовало целостной Вены?» «Потому что вместо одной Вены было четыре. Четыре зоны – советская, американская, британская и французская, ага? Теперь нам с вами необходимо отправиться к Голубому Дунаю». «Не чувствую такой необходимости». «Позвольте! – обиделся Герстенбаккер. – Кто не видел Голубого Дуная, тот не был в Вене. За мной, в Нусдорф».

И мы сели в трамвай до Нусдорфа, вылезли из трамвая, дошли до самого конца обветшалой дамбы, но Голубого Дуная так и не обнаружили. Ибо (о чем вы, наверно, и без меня знаете: на дворе эпоха путешествий) цвет у Голубого Дуная нисколечко не голубой. Может, потому-то предусмотрительные предки нынешних венцев и выдворили Дунай из города, отведя его в окраинное бетонное русло, – там его окрас не мозолил глаза и позволял распевать песни о Дунае, не вступая в ежесекундные конфликты с очевидностью. Мимо дамбы безучастно текла бурая, замусоренная вода; обманутые японские туристы, высадившиеся на берег неподалеку от нас, даже не стали расчехлять фотоаппараты, невзирая на понуканья юбчатой экскурсоводши. «Он же рыжий, – сказал я. – Он рыжий и грязный». «Да, – согласился Герстенбаккер. – Зато при определенном освещении сразу голубеет». Мы повернулись и побрели к берегу. «Герстенбаккер, – окликнул я. – Вы сами-то хоть раз видели, как голубеет Голубой Дунай?» «Я не видел, потому что родился и вырос в Граце». «А кто-нибудь из ваших друзей и родных видел?» «Нет, никто не видел. Но все жители Вены знают, что Голубой Дунай голубой».

«Так это он для приезжих голубой?» – сообразил я. «Для местных тоже. Теперь, если вы не против, приглашаю отведать молодого вина, хойриге. В Хайлигене есть одно местечко, куда его поставляют с лучших виноградников». «Герстенбаккер, – окликнул я, когда мы уселись в такси. – Я правильно догадался, что вы как безвестный аспирант выдающегося профессора обязаны заботиться, чтоб я ни шиша не выведал о Басло Криминале?» «Возможно, возможно. Уверен, местечко вам понравится. Мы выпьем по бокалу-другому и я, если хотите, объясню вам, почему Голубой Дунай голубой». «Конечно хочу». «Ой, кстати, это вино очень хмельное. Его полагается закусывать поросятиной. Вам вероисповедание разрешает?» Я уставился на него:  «Вероисповедание? Вы имеете в виду «рацион Джейн Фонды»? Ничего, поросятина не повредит». «Отлично. Впереди упоительный ужин».

И Герстенбаккер не соврал. Местечко в Хайлигене оказалось двухэтажным трактиром – из тех, чьи хозяева извещают, что к ним поступила новая партия молодого вина, вывешивая у двери вязанку хвороста. Мы уселись на жесткие деревянные скамейки посреди громадной харчевни; интерьер был выдержан в крестьянском духе, фольклорный ансамбль в кожаных портках наигрывал на разнокалиберных трубах, дудках, поленьях и лобзиках. Герстенбаккер поманил наливную подавальщицу (под ее передником круглился кошель в интересном финансовом положении) и заказал ей целую обойму вин; мне открылось, что младой Герстенбаккер – ходячая энциклопедия в вопросах виноделия, как и в иных вопросах, не касающихся Басло Криминале: фужерами и полубутылками вливая в меня всевозможные марки и урожаи, он, точно одержимый, сыпал названиями виноградных делянок, давилен и сортов, и чем дольше мы дегустировали, тем одержимей стрекотал Герстенбаккер. «Ах да: почему Голубой Дунай голубой? – спохватился он. – Надо заметить, Штраус написал вальс «Голубой Дунай» после того, как германцы нас разгромили и австрийская мощь пошла на ущерб. Тут-то Дунай и заголубел по-настоящему». «Вот оно что». «Затем Принцип застрелил эрцгерцога в Сараево, затем, в восемнадцатом, у нас отняли корону, земли, славу. Вы англичанин, вам эти чувства должны быть понятны». «Да, пожалуй, нас многое роднит». «Но и разделяет многое. Мы потеряли все – цель, смысл, прошлое, настоящее. Остались лишь музыка, грезы, мечтанья». «И Голубой Дунай заголубел с удвоенной силой?» Герстенбаккер кивнул. «А потом, в сорок пятом, мы потерпели очередное поражение. Превратились в нуль без палочки, в оккупированную страну. Из наших душ вытравили память о войне и память о мире. Голубой Дунай голубой потому только, что мы по привычке зовем его голубым. Нет теперь города Вены, есть красивые фразы о городе Вене. Давайте-ка еще вот этот сорт попробуем».

Не прошло и получаса, как стоячий воротничок Герстенбаккера решил прилечь, очки скособочились, а язык распоясался. «Скажите на милость, вы не бывали в поместье Хауард?» «Бывал». «Правда, живописное поместье? Я б туда с удовольствием съездил, мне диссертацию нужно писать. Ну и в Пенсхерст бы съездил, и в Гарсингтон, и в Чарлстон, и в Кливден. Для комплекта». «Добро пожаловать. Тема, конечно, благодатная». «Поймите вы, все ваши крупные мыслители в основном дворяне – граф Рассел, Дж. Э. Мур. И так далее. От избытка свободного времени они ставили перед собой нестандартные проблемы: думаю ли я, о чем говорю, когда говорю о том, что думаю, не является ли луна головкой сыра рокфор. И так далее. Витгенштейн был от них без ума». «Я смотрю, вы тоже. Коли вам потребуется помощь в оформлении командировки, я...» «Вы считаете, это реально? – Герстенбаккер заискивающе уставился на меня сквозь перекошенные очки. – Вы сможете переговорить с британским послом на ближайшем рауте?» «С послом-то навряд ли, дипломатов я не больно жалую. А в телекомпании замолвлю словечко. Мы вам оплатим проезд, вы с нами поделитесь парочкой сенсаций относительно Басло Криминале – и гуляйте по английским поместьям сколько влезет».

Герстенбаккер заметно скукожился. «Поверьте, я вас не обманываю. Даже если б Кодичил позволил... мне о Криминале ничего не известно». Кажется, клюнуло, обрадовался я. «Вы как аспирант выдающегося профессора...» «Скромный аспирант, безвестный!» «...Непосредственно участвуете в его штудиях». «Посредственно, посредственно!» «Хорошо, в чем заключаются ваши аспирантские обязанности?» «Ну, я принимаю экзамены у студентов Кодичила и проверяю их семестровые работы. Когда он в отъезде, веду семинар». «И часто вы ведете семинар?» «Часто, ведь он часто бывает в отъезде. Профессору его уровня много приходится разъезжать, судьба такая. А я тем временем вместо него лекции читаю, книги пишу...» Я выпучил глаза: «Пишете книги? Вместо него?» Герстенбаккер тоже по-совиному вылупился на меня поверх очков, изумляясь моему изумлению: «Профессор Кодичил человек занятой, он консультирует министров, посещает конгрессы, заседает в ответственных комиссиях. Еще и книги самому писать – времени не напасешься».

В этот момент фольклорные игрецы, достигнув высшей стадии экстаза, выхватили топоры и изрубили поленья в щепу, после чего принялись отвешивать затрещины сперва себе, потом друг другу рапсодия тяжких телесных повреждений в темпе аллегретто. «Ух и характерная музыка, вы только послушайте, – сказал Герстенбаккер. – Моцарт и Штраус – это лицевая сторона медали». «Да уж чувствую, – я и сам был на грани экстаза. – Значит, вы утверждаете, что сочиняете книги вместо Кодичила, а профессор под ними подписывается?» «Подписывается, если у него нет принципиальных замечаний по тексту. Если есть, я обязан переделать книгу заново. А когда она выходит, подчас рецензирую ее в какой-нибудь газете». «Ну и порядочки у вас, жуть. Вы надрываетесь, а он стрижет купоны?» «Не так все просто. В один прекрасный день я удостоюсь степени, стану выдающимся профессором, заведу кучу аспирантов, и они будут писать книги вместо меня». «Тогда-то вы и отыграетесь?» «Конечно. – Он завертел головой, высматривая подавальщицу. – Вы далеко не все сорта попробовали, например...» «Потерпите минуточку. У меня принципиальный вопрос. Биографию Басло Криминале тоже вы написали?»

«Я? – удивился Герстенбаккер. – Да нет, что вы! Я ведь сказал – про Криминале мне ничего не известно. Я пишу книгу Кодичила о британской...» «Эмпирической философии и английской загородной усадьбе. Понятно. Кто в таком случае истинный автор биографии Криминале?» «Ума не приложу». «А вы приложите, не стесняйтесь. Сам Кодичил?» «Да нет, не похоже что-то. Не таков Кодичил, чтоб писать свои книги собственноручно». «Другой аспирант? У Кодичила много аспирантов?» «Совсем немного. Но эта книга – пятилетней давности. Пять лет назад я еще мужал в родном Граце». И ходил в коротких штанишках, добавил я про себя; младой Герстенбаккер, чей парадный костюм изгваздался до состояния маскарадного, на глазах утрачивал жалкие остатки взрослости. «Вот она, разгадка! – сказал я вслух. – Книгу Кодичила сочинил вовсе не Кодичил. Потому он и открещивается от участия в передаче о Криминале – боится, что подлог выплывет наружу».

Герстенбаккер сжал виски ладонями. «Какой еще подлог? Это действительно книга Кодичила. На обложке проставлена его фамилия. Аспирант писал ее за Кодичиловым столом, следуя Кодичиловым указаниям, пользуясь Кодичиловой картотекой, Кодичиловыми подходами и методикой, руководствуясь Кодичиловыми советами и поправками. Профессор открещивается по другим причинам». «По каким?» «А по таким, что вы человек чересчур молодой и чересчур иностранный. По его мнению, вы не способны должным образом осмыслить столь масштабную фигуру, как Криминале. Вдобавок он с недоверием относится к средствам массовой информации вообще. На Австрию возводят много напраслины. Укоряют нашего президента в старых грешках и тому подобное». «Неудивительно. Я вот до сих пор не способен должным образом осмыслить, почему Голубой Дунай голубой». Герстенбаккер посмотрел на меня, усмехнулся и кивнул: «Вы не способны осмыслить, что тут у нас творится, ибо мы вам чужие. Вам, англичанам, повезло с отечеством, вы развивались по прямой, вы не мыкались с нашими историей, философией, политикой. Кодичил в толк не возьмет, чем Криминале может заинтересовать британских телезрителей. Кодичилу ваши думаю-что-говорю-говорю-что-думаю до лампочки».